Песни Кавриса

Глава пятая

Глубокая извилистая долина рассекает скалистые горы. По дну ее бежит резвый весенний ручеек, сверкая чистой стеклянной спиной. Он журчит, словно лепечет ребенок, радуясь весеннему солнцу. Он родился от спрятавшихся в тени снегов и будет жить только до лета. В летнее время ручей высохнет, останется лишь песок да галька. Правда, летом, после сильных ливней, он опять оживет, но только вода его потеряет свою весеннюю прозрачность, станет мутной и бурой.

…С горы в долину, держась берега ручья, спускается босоногий парнишка с черно-рыжей собакой. В руке он держит большой железный посох, на спине болтается ведро, в ведре гремят капканы. Это Каврис с Халтарах.

Весенний ветерок теребит его давно не стриженные кудрявые волосы, которые, спускаясь на высокий лоб, мешают смотреть и которые парнишка то и дело откидывает назад.

Пройдя несколько шагов, Каврис остановился, сел на плоский камень, похожий на стул, и стал обдирать складным ножом шкурки с убитых сусликов.

Сегодня он добыл их немало.

Весенний ручей не только утоляет жажду и радует взгляд игрой своих чистых струек, но помогает охоте за сусликами. Аальские ребятишки каждую весну ставят на его берегу капканы и, таская ведрами воду, заливают норки так, что зверьки поневоле должны оставлять свои убежища. Но охотиться за сусликами весной не так-то легко — они становятся очень хитрыми: покажутся ненадолго из норки, кинут взгляд кругом и — юрк! Разглядеть в густых травах пестренькую шкурку очень трудно. Только хорошая собака может найти. Обнаружив норку, она начинает копать землю передними лапами. Тут охотнику надо спешить: если есть вблизи вода, бежать с ведром к луже или ручью; если нет воды — ставить капкан.

Не всякая собака может ходить за сусликами. Некоторые теряют след — хитрый суслик умеет его запутывать; недаром говорят, что он по одной тропке не бегает.

Халтарах сусликам не перехитрить: возьмет след и несется к норке, загнув хвост калачиком, — не уйти теперь зверьку!

Словно зная цену своему труду, Халтарах, положив морду на передние лапы, следит за руками хозяина. Глаза ее горят, она часто облизывается: «Жирное, вкусное мясо у суслика… Отчего не дашь мне кусочек?»

Каврис знает, что у охотников-товарищей есть таежный закон — делиться добычей. Значит, и Халтарах имеет право на свою долю. Выбрав тушку, самую подходящую на его взгляд, мальчик бросает ее собаке:

— На, Четырехглазая! Ты можешь есть и сырое. Я так не могу. Тебе-то что! Поешь досыта, и печали нет, лишь бы сегодня есть не хотелось. О завтрашнем дне не думаешь. В этом я собакам завидую.

Собака, съев суслика, осталась очень довольна, легла на спину и принялась кататься, бить хвостом по земле и показывать свои белоснежные зубы. Потом, взглянув на погрустневшее лицо Кавриса, поднялась и подошла к нему, махая пушистым хвостом: мол, чем я могу помочь в такое трудное время? Мальчик легонько оттолкнул Халтарах, и она опять повалилась на землю, радуясь сытости…

Кончив обдирать сусликов, Каврис набрал хворосту и развел костер, высекая из кремня искры на хабо — сухой березовый гриб. Потом он обстругал прутик, заострил один конец, проткнул тушку и стал держать ее над огнем.

Видно, костер тоже проголодался. Желто-красным языком он лизал мясо, мясо шипело, на угли падали золотистые капельки жира. Огонь казался Каврису живым, и бабушка, вспомнил, говорила, что огню надо давать есть. Течен никогда не забывала покормить его: то ложкой каши, то куском хлеба, то мясом. Она учила Кавриса: огонь все видит, все слышит, только говорить не может. Им всегда нужно дорожить, нельзя шутить, заигрывать, иначе из маленького, доброго пламени он может превратиться в большой, злобный пожар.

Каврис бросил в костер еще охапку хвороста, весело загорелись сухие ветки. Мальчик смотрел на яркое пламя, грелся, ел вкусное, прокопченное, «с дымком» мясо и тихонько напевал:

Слова новой незатейливой песенки рождались вместе с мотивом, звучащим где-то рядом.

Огонь горел, легкий весенний ветерок играл с пламенем. Каврис подумал, что светящийся в ночи костер похож на цветок «волчий глаз»:

Каврис сделал несколько шагов к ручью, нагнулся, опираясь руками о мелкую гальку, прильнул губами к воде, отпил несколько глотков.

Ручеек пел. В его звуках слышались слова, неясные, едва различимые, но как раз те, которые хотел сказать мальчик:

Весеннее солнце щедро раскидало по земле свои золоченые кисти. Их ловили лепестки подснежников, горы, деревья, земля, трава. Все вокруг пело и радовалось теплу…

Вдруг за спиной у Кавриса раздался пронзительный свист. Мальчик вздрогнул и оглянулся… Макар! У него тоже было ведерко с капканами. Халтарах тотчас затеяла с его собакой игру.

— Видишь, как они соскучились! — сказал Макар, поглядывая на резвящихся собак.

— И мы с тобой давно не виделись, — добавил Каврис. — Целую зиму… Как ты школу кончил?

— Никак, — нахмурился председателев сын. — До экзаменов не допустили. На второй год оставили…

Каврис от такой новости растерялся; ему даже стыдно стало, словно не Макар, а он сам сделал что-то нехорошее.

«Как же так, — подумал он, — как можно не учиться, если отец заботится, кормит, одевает? Почему учебой не дорожил?»

— Ты на меня все еще обижаешься? — спросил Макар.

На такой вопрос Каврис не мог дать ответа. Конечно, «колхозного ягненка» он давно простил, но вот новая… Новая обида была и ему самому непонятна. Выходит, одни могут учиться, но не хотят, другие хотят, а не могут. И тут было что-то неприятное для Кавриса.

— Ох ты! Сколько добыл! — восхищался Макар, склоняясь над Каврисовым ведерком. — Жирные, сала как на поросятах! А я ничего не поймал.

— Чужой добыче не удивляются. От чужой зависти удачи не будет… Хочешь, возьми одного.

Макар выбрал самую жирную тушку и стал сдирать с нее сало.

— Зачем обдираешь? — удивился Каврис.

— Сусличье сало для сапог годится. Смажешь — долго носиться будут.

Каврис никогда не был завистником, но, глядя на Макара, как тот мажет салом новые сапоги, вздохнул. Сам он с ранней весны ходит босиком, и от этого ноги стали шершавыми и черными, как вороньи лапы.

— А ты почему за сусликами ходишь? Разве вам еды не хватает?

— У нас, как у всех. А что я салом сапоги мажу, так это для того, чтобы можно было подольше новых не справлять.

Смазанные голенища стали черными и блестящими. Макар удовлетворенно топнул ногой, любуясь своей работой, но, взглянув на товарища, который, сидя у костра, тоже смазывал жиром потрескавшиеся до крови ноги, погрустнел:

— Зря я суслика выпросил. Они тебе нужнее. Возьми! За суслика, — и протянул Каврису кусок хлеба.

Каврис отвернулся. Рот его наполнился голодной слюной.

— Не надо, — сказал он, мягко отстраняя протянутую руку, — я сусликами не торгую.

— Покуда не возьмешь — не отстану!

Каврис упорствовал, Макар настаивал. Так они препирались долго. Первым не выдержал Макар. Он положил хлеб на большой камень, свистнул свою собаку и ушел. От его быстрого шага громыхали капканы в пустом ведре. Наверно, очень рассердился.

Пусть сердится! Каврис собрал свои вещички и тоже пошел домой. Он шел медленнее, чем Макар: ногам было больно от острых камней и терновника. Но все-таки он успел отойти на довольно большое расстояние, как неожиданно его обожгла мысль: «Не хлеб за человеком гоняется, а человек за хлебом».

Несмотря на сильную боль в израненных ногах, Каврис побежал обратно.

Темный кусочек сиротливо лежал на камне и притягивал к себе точно магнит.

Мальчик брал хлеб осторожно, как берут очень тяжелую вещь. От душистого, сытного запаха ныли щеки.

— Эх ты, хлебушко! — глубоко вздохнул Каврис.

Казалось, вместе с ним горестно вздохнули и горы, и ручей, и солнце, и деревья.