Песочные часы

Письмо, или Содержание

67

Керкабарабаш, 5.IV.1942

Дорогая Ольга! На твое письмо, которое ты передала мне через Бабику, отвечаю развернуто, потому что, хвала Творцу, вы умеете озаботиться темой переписки: мои дорогие родственники предоставляют мне множество поводов для написания какого-нибудь бульварного романа ужасов, с такими примерно названиями: «Дефиле в гареме» или «Праздник Воскресения в еврейской общине», или «Песочные часы» (все осыпается, дорогая сестра).

Ты можешь только пожалеть о том, что не приехала домой, потому что пропустила такое пасхальное угощение, которым два черногорских села могли бы спокойно питаться не меньше недели, или же на эти деньги можно было бы капитально отремонтировать дом. С другой стороны, мои дети в нетопленой комнате завтракали, обедали и ужинали холодным молоком, хотя я и подготовился к празднованию их скромной Пасхи, привезя им из Бакши 1 кг свинины, немного мякоти бедра, грудинку, сало, потроха. Но Судьба — собака, и все это сожрала. 

История той холодно-молочной Пасхи началась еще пятого марта, в ту пятницу, когда мы вернулись от тебя в Барабаш (или же, когда вы нас, по версии Нетики, Марии и Жоржа, изволили выгнать вон).

Мы добрались домой из Бакши пешком, под резким ледяным ветром, бросив свой багаж. Программа, видимо, была составлена так, что после нашего возвращения прекращается гостеприимство, поэтому Нети не достала (разумеется, за деньги) того, что мне было необходимо, она даже не давала мне в долг посуду до тех пор, пока у меня не появится возможность перевезти свою. Напротив, вопреки обещанию, это одалживание посуды протекало в таких мучениях, что моя жена была вынуждена сразу же купить две кастрюли, 4 чашки, 4 ложки, жестяные тарелки и т. д., на сумму примерно восемь пенгё. Теперь у нас есть посуда, но нам с точно такими же мучениями дают немного капусты или немного промерзшей картошки, и с еще большими муками — немного места на плите.

Стало быть, ничего удивительного в том, что у моей жены, от того, что она у вас перенервничала и намерзлась, открылось преждевременное кровотечение, что сделало ее более нервной, как, впрочем, и меня. — Наша нервозность тем больше от того, что постоянно идет снег, и очень холодно, из-за чего мы даже не можем ни выйти из дому, ни начать обустройство квартиры; мука, которую ты нам дала, израсходована, у нас нет хлеба, я должен уехать, но не могу оставить свою семью без крошки хлеба. Моя поездка срочная, потому что уже 5-го марта должны явиться все железнодорожники, которые на пенсии, из-за возможного призыва на службу.

Нетина родня делает разнообразные мутные предложения в связи с покупкой муки: чтобы я купил два центнера пшеницы по цене 40 пенгё, они смелют ее без разрешения, и так до самой осени я смогу не беспокоиться о хлебе. Когда я не принял это предложение, тогда они сделали еще одно, еще более мутное: купить центнер пшеницы за 40 пенгё, а они отдадут мне свои карточки на муку; муку тонкого помола, для пирожных, я разумеется, могу не получать, потому что, зачем она мне, а только грубого помола, на хлеб (говорит твоя племянница Мария-Антуанетта). Вполне понятно, что я не мог согласиться на эти торгашеские штучки, а задумался, как мне самому себе помочь иным способом. Так я пять дней был без хлеба и думаю, что весь этот гевалт именно так и начался: коль скоро я не захотел пускаться с ними в мутные договоренности, то твоя племянница Мария (Ребекка) начала вести себя, как бешеная корова!

Наконец, 17-го марта прибыло избавление: Нандор и Берта. Они привезли нам хлеб, муку, фасоль, картошку и большое душевное облегчение, потому что я, наконец, мог уехать. Теперь же нельзя добраться из Барабаша в Нови-Сад налегке, поэтому мне пришлось зайти к Берте, чтобы что-то положить в портфель, иначе я бы дорогой умер от голода/жажды. На следующий день от Берты я поехал в Нови-Сад, где переделал все свои дела и сдал на отправку два шкафа, положив в них кухонную утварь и постельные принадлежности (что, к сожалению, все еще не прибыло). А когда я закончил упаковывать и выносить вещи, дом, в котором я жил, рухнул как замок из песка! Задержись я на мгновение внутри, то к великой радости моих родственников остался бы под обломками!

Из Нови-Сада я дважды писал Нетике, пусть побережется, и пусть они подождут, пока не рассчитаются со мной, если есть еще между нами кое-какие неоплаченные счета.

Двадцать восьмого марта я благополучно вернулся домой, и все было в полном порядке. Стоял прекрасный весенний день, и я радовался, что, наконец, смогу привести мою каморку в порядок, и начал перекапывать земляной пол в кухне. Назавтра опять похолодало, суровая зимняя погода. Это меня привязало проклятием безделья к комнате, точнее сказать, к кухне, где дети не могли ни учить уроки, ни играть. Моя жена, ощетинившаяся, как еж (из-за кровотечения, которое никак не останавливается из-за холода и нервозности), вместе с детьми сжалась в комочек у плиты, потому что пламя уже почти погасло. Тогда я говорю своей дочке, чтобы она положила кусок дерева в огонь. В этот момент из другой комнаты выходит твой племянник Жорж, и, услышав, что я сказал, начинает во весь голос орать, «что нельзя топить две печки сразу». Я и этот вызов проглотил, сжав зубы и кулаки, подумав о тех лесах, что у нас выгорели и превратились в золу, о чем я в свое время сказал, что они это делают, ибо не ведают, что творят.

И, как верх великодушия, твой племянник Жорж добыл облезлую железную плиту (которую еще наш дедушка в свое время выбросил на свалку) и решил отдать ее в ремонт (как и ты с посудой, когда ты велела цыгану выкупить ее для нас; я видел: свинцовые заклепки впивались в железо старых кастрюль, как револьверные пули калибра 6,35). Нети на это заявила, что в доме есть листовое железо, и если эту плиту отремонтировать, то всего за несколько пенгё у нас будет плита, которая нам послужит до осени, а осенью мы должны будем вернуть ее владельцу! На Страстную пятницу после обеда волокут по снегу эту пресловутую плиту, а Джула требует у меня на ремонт семь пенгё и сорок филлеров. На это я ему коротко отвечаю, рассмотрев плиту, что мне такое старье не нужно. Тогда наступает всеобщее возмущение, все разом и каждый по отдельности на меня нападают. Начинает Нети: "Luftmensch! Luftmensch!"; Мария: «Как не стыдно кому-то, имеющему постоянный доход, месяцами жить за чужой счет!»; Джула: «А где ты будешь готовить? Имей в виду, что на нашу плиту ты не поставишь ни одного горшка, потому что я его оттуда сброшу». И т. д. И т. д. Но меня не вывел из равновесия и этот безумный галдеж, и я сказал твоей сестре Нетике, что если им не стыдно, то и мне стыдиться нечего. — Потом я просто выбежал из дому. Моя жена и дочка уже легли (было около восьми часов), а сынишка в ужасе выбежал за мной на улицу и умолял меня не уходить, потому что тетка Маруся сказала, что вынесет из комнаты кровати, и нам придется лежать на земляном полу, «как животным». Я сказал ему, что пусть спокойно вернется в дом, потому что, если она вынесет кровати, мы будем спать на соломе.

Потом я пошел прогуляться по селу, чтобы привести мысли и нервы в порядок, и успокоить душу. Вернувшись, я все еще сильно нервничал. Жена боялась, что они действительно вынесут кровати, она вообще была сильно напугана, потому что днем раньше, когда я был в Порсомбате, меня спрашивали жандармы для проверки документов (а я днем ранее замечательно все с ними решил в бакшанском районном управлении). 

К тому же, в тот же день я получил вызов из Нови-Сада, что в срок до 14-го апреля я неукоснительно должен лично явиться к железнодорожному начальству. И что теперь делать? Вопрос с квартирой не решен, вещи, которые я сдал в багаж, в пути, если я уеду, то нет никого, кто бы их получил и доставил, для получения вещей надо 60 пенгё, у нас нет кроватей, нет плиты, но самое страшное, что я должен свою жену и детей оставить одних на милость и немилость этих людей. — Придерживаясь присловья нашей покойной матери, что «утро вечера мудренее», я действительно наутро написал Нетике вот такое письмо: «Дорогая моя сестра! Заранее тебе обещаю, и тем же и закончу эти строки, что затевать никакую ссору ни с тобой, ни с твоими детьми я не буду. Именно ты меня пригласила провести по несколько недель у каждой из сестер, и, когда я у всех побываю, то уже и выздоровею. Я принял твое приглашение. Тем временем ситуация настолько изменилась, что я был вынужден приехать не один, а в вчетвером, поступок, скверные последствия которого я вынужден с болью констатировать уже с первых дней. Я нечеловечески страдаю от провокаций и травли, но я надеялся, что вам все это надоест, и что вы не намерены доводить дело до крайности. Я ни в каком смысле не привык злоупотреблять чьим-либо гостеприимством, поэтому, если ты подпишешь прилагаемую расписку, то я заплачу тебе за твое пятнадцатидневное гостеприимство 20 пенгё, потому что я, в конце концов, был твоим гостем, а не гостем твоих детей. То, что вы сделали, не может превратиться в несделанное, но потрудитесь снова не затевать со мной ссору, в данный момент для меня самое важное — мое здоровье и здоровье моей семьи, поэтому любая ссора, любое оскорбление — это слишком, ибо, если он и не святой, твой брат, то хотя бы невредим». (Приложенная расписка: «Расписка на 20 (прописью: двадцать) пенгё, которые я получила от моего брата Э. С., главного железнодорожного контролера на пенсии, за возмещение расходов пятнадцатидневного содержания его и его семьи. Керкабарабаш, 4.IV.1942 г.».

После передачи этого письма опять разразилась страшная буря, потому что твоя племянница Мария-Ребекка целый час тянула одну и ту же песню: «Я знать не знаю, чем я их так оскорбила», «Пусть меня черт поберет, если я их оскорбила», «Он говорит, что они жрут пятнадцать дней», «А они жрут целый месяц», «Неrr Generalkonrollor редкий кавалер.», «Они не были нужны ни одной из сестер, а мы должны с ними носиться», «Да кто их вообще оскорблял?», «Какого черта вы от меня хотите?», «Если мой муж не был Generalkontrollor, это не значит, что я меньше дама, чем его мадам», «Мы, по крайней мере, не schmutzig»[44] и т. д., и т. д. Вот так грязно она орала час, не меньше, и не приди ее свояк, до сих пор бы болтала своим поганым ртом, к тому же, тем временем появилась и Бабика (через нее ты и передала мне это утешительное письмо), которая бы ей во всем этом подпевала.

Кстати, ты пишешь: «На твое письмо отвечаю коротко. Про ветчину я сказала Джуле, чтобы он отдал ее тебе только на Пасху, потому что по сельскому обычаю в каждом доме должна быть ветчина, пусть тогда и у вас она будет», и т. д., (но они на следующий после получения твоего письма день варили большой окорок, как только приехал Жорж, и обжирались, пока назад не полезло, я не говорю уже о ханукальных, пардон, пасхальных орехах). А та ветчина, которую мне Нети поставила на стол в пасхальное воскресенье, точно придерживаясь рекомендаций, которые ты дала Жоржу, это была культяпка на 2,40 кг (что здесь, в наших краях не называют окороком даже еврейские парвеню), но и этот обрубок я не мог отварить, потому что в Страстную пятницу был изгнан из кухни. Далее ты коротко пишешь, что ты «слышала, Большая Берта принесла муки, поэтому я тебе не посылаю хлеба, я думала, что у тебя есть». Ты это не слышала, моя дорогая, это я тебе писал, что «плохие Брандли» первый раз принесли хлеб, потому что я пять дней голодал, но «хорошие» Гросс и Бороски позволили себе такой позор, что мне Розенберги и Мейеры посылают хлеб. О ботинках, предназначенных для меня, и помазке для бритья ты не говоришь ни слова.

Но теперь, когда я и тебе немного попенял, вновь возвращаюсь к твоей дорогой родне, чтобы ты сравнила, как они провели пасхальное воскресенье, а как я. Когда твоя дорогая сестра Нети закатывала лукулловский пир, на который и 30–40 пенгё было бы мало, я, как уже писал, вместе со своей семьей, в холодном чулане холодным молоком завтракал, обедал и ужинал. Комната была холодной, потому что из печи вынули железную трубу, а молоко — потому что они не позволили подогреть его на их плите. После этого холодного молока нам пришлось залезть в постель без белья, сразу после «обеда», а они в хорошем настроении попивали вино, ели вкусный куриный бульон, курятину, вареную ветчину (не огрызок), огромное количество пирожных, кремшнитт и т. д. Это была моя Пасха Anno 1942, а про 1941 я как-нибудь тебе расскажу при встрече. (Хотя твои нервы, и, особенно, нервы твоей сестры Мальвины, с трудом такое переносят).

А теперь я перехожу к главной трагикомедии. Судя по всему, твоя племянница Бабика, которая еще в Сентендре начала к нам цепляться, особенно к моей жене, «дома» еще больше осмелела, когда Жорж рассказал ей о «неслыханном безобразии», что я не захотел взять упомянутую ветхую плиту, «всего за 7 пенгё 40 филлеров, хотя мог ее использовать до осени». На это твоя племянница спросила, «почему ты не влепил ему пощечину, потому что я бы его, ей-богу, ударила». Я все это вытерпел с христианским смирением, не проронив ни слова, только Нетике перед ее отъездом в Будапешт сказал, пусть передаст своим детям, чтобы они оставили нас в покое, потому что, если кто-нибудь из них хоть пальцем нас тронет, то ей придется возвращаться на похороны.

Думаю, что свое письмо в основном я закончил. Мои шкафы сегодня прибыли, перевезены из Ленти в Сигет, где я продолжаю писать это письмо. Завтра я еду домой, самое позднее до воскресенья, то есть, до двадцатого надо закончить с квартирой, а до 14-го апреля я обязательно должен быть в Нови-Саде, чтобы явиться лично.

Вернувшись из Ленти, я, к своему изумлению, не застал дома ни жены, ни детей. Обустройство квартиры остановлено, вижу, что дети не были в школе. Никто из соседей не знает, куда они делись, только видели, как они куда-то пошли, одни говорят, вверх по улице, другие, что вниз. Твои же дорогие родственники, похоже, получали удовольствие от моих мучений, потому что я не знаю, что случилось в доме за время моего отсутствия. Наконец, когда стемнело, измученные и напуганные, появляются моя жена и дети: они боялись оставаться дома, потому что меня опять спрашивали жандармы. Я сходил к сельскому старосте, который мне передал, что назавтра я должен явиться в жандармерию Честрега. У меня очень сильно болела нога, поэтому я был вынужден отправиться в Честрег на деревенской повозке, где я, в соответствии с законными предписаниями, явился на дознание. Если бы твои дорогие родственники в мое отсутствие надлежащим образом проинформировали жандармов, то избавили бы меня от многого, в том числе, и от сопряженных с этим расходов. Итак, совершенно естественно, что я после этого телеграфировал Нети и вызвал ее домой. Вернулась ли она, не знаю, потому что в воскресенье я должен был уехать (в настоящий момент я в Нови-Саде), чтобы из обрушившегося дома переехать на другую квартиру. С переездом закончено. Я переехал с улицы Бема на улицу Рыцарей, 27. Жду кое-что от жены, и как только это получу, то смогу уже в следующее воскресенье, во вторник или в среду, поехать домой в Барабаш, остановившись на день в Будапеште.

Сейчас я опять вынужден заняться тобой. Когда я дома приведу все дела в порядок, тогда вас приглашу, потому что нам очень понравилось ваше вечернее дефиле в розовых ночных сорочках. (Правда, шепну тебе, здесь в таких легких туалетах ставили перед пулеметами тех роз Хеврона, которые слишком энергично вращали бедрами).

Я теперь многое могу понять, чего раньше понять не мог. Теперь я знаю, почему в октябре 1931 года была такая непролазная паннонская грязь до Сентендре, а до Цетинъя и Триеста дороги были в порядке. Теперь я могу понять и то, почему автобус от Бака до Сентендре в 1942 году стоит так дико дорого. Все это я понимаю. Но надеюсь, что и вы поймете, что я муж и отец, а кроме того, мне пятьдесят три года.

Возвращаясь к тому вопросу из твоего милого письма: перешил ли я серый костюм? Отвечаю: жду твоих рекомендаций, через Жоржа или Бабику, когда в деревне носить зимний костюм, потому что в городе его носят всегда, если нет другого.

Но сейчас я действительно заканчиваю свое письмо, в надежде, что вы мне не предоставите вновь случай заниматься вами так долго и так горько, потому что это «маленькое письмо» — только выжимка событий, которые я пережил вместе со своей семьей за неполные три месяца. — Мельницы богов мелют медленно, но верно.

Думаю, что на следующей неделе я буду дома, о чем тебе сообщу, и поскольку я больше не хочу переступать твоего порога, то прошу меня навестить, потому что хочу поговорить с тобой о некоторых очень серьезных вещах.

А теперь до свидания или до встречи. Целую. Твой брат

Эдуард

P.S. Лучше нам находиться среди преследуемых, чем преследователей.

(Тора, Бава Кама)