Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010

1989 год

1 февраля 1989 г. Дома.

Куда деваются деньги? От двух гонораров в 2500 рублей почти ничего не осталось.

Столяров предлагает ехать в Комарово на дачу, которую снимает организация его жены. Дача пустует. Я спросил, серьезно ли он собирается работать или допускает выпивку. Столяров сказал, что пить ему дико. Ни за что! Ни под каким предлогом! Ни грамма! Работать и работать! Мы свое отпили! Вкалывать и вкалывать! Только на таких условиях…

Я сказал, что подумаю.

Еще Столяров сказал, что у нас будет по отдельной комнате и общая кухня. Я предупредил, что денег у меня мало.

— У меня тоже, — сказал Андрей. — Скинемся на пищу итальянских бедняков — макароны с томатным соусом, купим селедки и гречи. Чай. Кофе. Хлеб. «Беломор». Поживем недельки три. С голодухи лучше пишется.

9 марта 1989 г. Дома.

26 февраля в шесть утра на даче у Столярова закончил роман. Назвал его «Игра по-крупному».

Поставил точку, вышел на крыльцо и поздоровался с первой звездой. Старые ели в снегу, подтаявший снег около стволов, цепочка кошачьих следов… И закат угадывается за лесом. Хорошо было. И немного грустно.

Получилось 350 страниц — уже забрал от машинистки перепечатанное. Она сказала, что ей было интересно читать и печатать.

Когда я курил утром на крыльце, Столяров еще спал. Я написал ему записку, положил на холодную клеенку стола и лег спать. Но не спалось. Я слышал, как он ставит чайник, покашливает, затапливает печку в своей комнате. Но не вышел. Андрей — устремленный в будущее, как план ГОЭЛРО, и утром его лучше не трогать. Он просыпается с уже готовым абзацем в голове, и точит его за завтраком, как камнерез статуэтку. Он так и пишет — абзацами-статуэтками. Некоторые статуэтки весьма симпатичны по отдельности. Но целый стеллаж статуэток мне не понять, не осмыслить.

— Андрюха, ты пишешь сильно, но я ни хрена в этом не понимаю, — признался я. — Мне нравится техника, но содержания не понимаю.

По-моему, он не обиделся.

— Да, — скромно сказал он, — я пишу для вечности. А вы пишете для сегодняшнего дня.

Я тоже не обиделся.

Жили мы с ним в Комарове неплохо. Наш дом стоял последним на улице, дальше начинался темный еловый лес, тянувшийся до Щучьего озера. Я просыпался к полудню, умывался и бежал до станции и обратно. Иногда бежать не хотелось, но я, держа форс, заставлял себя надеть кеды, спортивный костюм, шапочку и выползал на холодную улицу. Столяров, педантичный, как немец, выходил с папироской на кухню раз в полтора часа. Я курил в комнате без счету, и дым держался слоями, оплывая теплую печку-голандку.

Несколько раз в день мы встречались на кухне — обедали, курили, разговаривали. Потом снова проваливались в своих кабинетах. Несколько раз выкатывали из сарайчика обледенелые чурбаки и кололи на дрова.

Из Комарова мы уехали 27 февраля (Столяров один оставаться не захотел), а 2 марта я получил от машинистки рукопись, купил в баре Дома писателя коробку болгарского вина «Търнав», поставил ее под столом и принялся отмечать грандиозное событие. Подходили знакомые. Наливал — пили. Потянулись незнакомые. Наливал — пили, знакомились. Успел отдать Житинскому один экземпляр романа. Остальные три экземпляра оставил, чтобы не потерять, в комнате референтов.

…Утром проснулся дома на диване, встал, попил воды — ничего не помню. Ольга молчит, но не агрессивно. Снова прилег, постанываю. Вдруг телефонный звонок. Дотянулся до трубки.

— Алле…

— Каралис, это член приемной комиссии П-ов.

— А, привет, Валера…

— Ты помнишь, что вчера было?

— Неотчетливо… А что?

— Ну, ты натворил дел! Теперь тебя в Союз писателей могут не принять. Все только об этом и говорят…

— А что случилось? Не томи…

А он опять: «Ну, ты даешь! Ну, ты даешь!» — с радостной ехидцей.

Рассказал наконец. Дескать, я панибратски хлопнул по кожаной спине Глеба Горбовского и предложил ему выпить за окончание моего романа. Г. Г. который стоял у стойки бара с бокалом боржоми, посмотрел на мою пьяную рожу, шваркнул бокал об пол и, матерясь, вышел из кафе. И пригрозил написать статью в «Ленинградский литератор» о бардаке в кафе с конкретными примерами (он, якобы, специально вызнал мою фамилию).

— И что делать? — упавшим голосом спросил я.

— Что делать… Я его отговорил, сказал, что ты нормальный парень. Прикрыл своим именем… Не знаю, что из этого выйдет, — он, может, еще передумает…

— А чего я к нему полез?

— Ха! Только между нами, но это тебя А. Ж. подстрекнул, я видел. Показал на Глеба и говорит, пригласи вот этого, отличный мужик. Ты и пошел… А Глеб пятнадцать лет, как в завязке, пьяных терпеть не может…

— Етитская сила… — я стал покрываться липким потом. — Да, погуляли…

— Ну что ты! — радостно подпел П-ов. — Пьяный был в дерьмо! Нарисовался на весь Союз писателей. Не знаю, как я тебя смогу отмазать, все только об этом и говорят…

— Валера, выручай, — промычал я. — Я только что проснулся… — И упал на подушку.

Полежал немного, стал названивать одному, другому — узнавать подробности.

Житинский сказал, что ничего страшного не было: окривел, смеялся, обнимался. Да, Горбовский хлопнул стакан с боржоми об пол и ушел. Но не Горбовскому меня осуждать — он и не такое творил. Пустяки…

Неожиданно позвонил Гена Григорьев, поэт. Сказал, что моя сумка с остатками вина и бумажником у него дома. Он забрал, чтобы я не потерял.

— Спасибо, Гена! Оклемаюсь — заберу. А вино выпей.

— Я уже выпил! — захихикал Гена.

Ольга сходила к ларьку, отстояла очередь, принесла мне бидончик пива, я стал оживать. К середине дня картина несколько повеселела. Да, загул был, но такие загулы семь раз в неделю в нашем писательском кафе. Ничего сверхъестественного. Завтра уже забудут. Еще раз звонил П-ов и нагонял жути: хмурого Горбовского видели в Секретариате, зачем ходил, непонятно, но не исключено, что по моему вопросу.

Дня три я мандражировал, и стыдно было. Еще Столяров с Мариной приехали посидеть, отметить окончание романа, и Андрей подлил масла в огонь:

— Все только об этом и говорят! — посмотрел на меня задорно.

8 марта я уже в рот не брал.

Сегодня с Ольгой сходили в бассейн, идем по Гаванской к дому. На трамвайной остановке стоит Горбовский — в золотых очках, сером драповом пальто, румяный, благодушный, волосы пятерней поправляет.

Подхожу на дрожащих ножках:

— Глеб Яковлевич, вы меня помните? Я недавно в Союзе писателей к вам в нетрезвом виде приставал… Простите великодушно, бес попутал… Роман закончил, напился… — Руку к груди прижал, голову склонил. — Простите, пожалуйста, хожу, мучаюсь…

— А, это вы, — говорит. — Да ладно, я уже забыл. Ладно, ладно… Я сам в молодости гудел, как шмель! Не переживайте! Извините, мой трамвай идет…

На том и расстались. Гора с плеч упала. И сегодня целый день радостное настроение…

20 марта 1989 г. Дома, перед телевизором.

У Казанского собора был митинг ДС — Демократического Союза. Ребята залезли на памятник Кутузову и развернули трехцветное русское знамя. 80 человек арестованы за нарушение общественного порядка.

Ходили с Ольгой на «Зойкину квартиру» в Театр комедии. Мне не понравилось: действие затянуто.

26 марта 1989 г. Дома, на кухне с видом на Смоленское кладбище.

Мой роман «Игра по-крупному» прочитан А. Житинским, и мне сообщено об этом с похвалою. Роман лежит в «Советском писателе» вместе с положительной рецензией и ждет прочтения редактором. Рецензию еще не читал.

19 апреля 1989 г. В новой квартире.

Поменялись, вторую неделю живем в трехкомнатной квартире площадью 42 кв. м на Малом пр., 80. У меня длинный узкий кабинет с окном во двор, там солнце, сирень и стена отделения милиции. Ольга купила для меня в комиссионке двухтумбовый стол за 40 рублей. Требуется реставрация столешницы, но состояние хорошее.

Похоже, жена начинает верить, что из меня получится писатель — оснащает мою жизнь писательским инвентарем. Недавно купила дефицитную ленту для пишущей машинки…

Прочитал рецензию Житинского — тепло написано. Редактор, Фрида Германовна Кацас, сказала, что роман ей нравится, даст одобрение, деньги в мае.

17 июня 1989 г. Зеленогорск.

Приезжал на пару дней Вит. Бабенко из Москвы со старшим сыном Никитой. Жили в нашей квартире. Уехали на финском экспрессе из Зеленогорска. Съели по шашлыку и отбыли. Виталий предложил открыть в Ленинграде представительство их издательского кооператива «Текст» и возглавить его. Я подумал и согласился. Посмотрим, насколько это серьезно.

Кооперативу уже год, его учреждали братья Стругацкие, Кир Булычев и московский литературный молодняк — любители фантастики. Виталий — директор. Они уже издали пару книг: «Глубокоуважаемый микроб или Гусляр в космосе» Кира Булычева и «Скотский хутор» Оруэлла. Есть представительство и в Таллине — его возглавляет Миша Веллер. Ба! Знакомые все лица!

Отвезли Максима к бабушкам, и сразу стало скучновато.

Ездил к Кутузову в Комарово — говорили о моем романе. Неплохо поговорили. Кутузов сказал, что писательство — это болезнь. Нормальный мужик или тетка должны пахать, строить, рожать детей, но никак не выдумывать то, чего не было.

Я согласился. Возможно, эта болезнь называется тщеславием или гордыней. Человек хочет уподобиться Господу Богу, стать творцом. Толстой писал: всё, что человек делает, — от тщеславия.

На чай, мыло и стиральный порошок с 1 июня ввели карточки. Это вдобавок к карточкам на сахар, которые действуют уже год. Хорошо живем…

28 июня 1989 г. Зеленогорск. Озеро Красавица.

Неделю стоит жара: +30. Берем бутерброды, клубнику с грядок, воду, книги, газеты, надувной матрас и едем с утра на озеро. Купаемся, загораем. Мы с Максом переплыли с нашего берега на косу — метров двести. Плыли с надувным матрасом. Макс не боялся. Скорее, боялся я. Ольга смотрела нам вслед из-под руки.

Беру с собой тетрадь и авторучку. Но пишется плохо — читать интереснее.

30 августа 1989 г. Зеленогорск.

В середине июля — жаркого и голубого — я взялся строить отдельный вход с верандой. И сейчас сижу под ее крышей. Веранда отделана снаружи, но не доведена до конца — нет материала. Не зашиты потолок и часть стен. Но есть антресоли-чердак с окошками из дверок старого буфета. Буфет пережил блокаду, химизацию народного хозяйства (в тот период было модно обзаводиться полированной мебелью и торшерами), пережил размен квартиры на 2-й Советской улице, и дверцы от него — дубовые, с толстыми стеклами-полосками ждали своего часа в сарае. И вот дождались, радуют душу воспоминаниями о родительской квартире.

Приезжала Маришка, жила в Зеленогорске две недели, я сделал им с Максимом этот чердачок с внутренними окнами на веранду. Мы сидели с Ольгой за столом, а размытые стеклами физиономии детей мелькали наверху. У них свои комнатки — они затащили спальный мешок, надувной матрас, лампу, мятый чайник, чашки, тарелки и целыми днями сидели там, устраивая меблировку и наводя уют. Ольга даже обед подавала им наверх. На обрезках строганых досок они нарисовали экран телевизора с ручками, приемник, магнитофон и по очереди включают эту электронику.

— Максим, включи «Утреннюю почту» по первой программе.

— Нет, я хочу «Ну, погоди!». Сейчас начнется.

— Ну, хорошо, давай «Ну, погоди!». Седьмую серию…

Завтра Маришка улетает в Мурманск.

Грустно. И потому, что Маришка улетает, и потому, что лето кончилось. И по причине восьми страниц текста, написанных за всё лето… Это не считая дневника.

Купил у книжного магазина на Мойке «Лолиту» Набокова и прочитал.

Набоков — мастер слова, художник, но совсем мало души в этом романе. Иногда, вынужденный водить читателя за нос (ясно, что опыта общения с нимфетками у него не густо), Набоков берет высотой языка и красотами стиля, скрывает провалы в психологии. Но главные герои, Лолита и Гумберт Гумберт, не видны. Мне не хватает их жизненной выпуклости. Подобное заметил и в «Приглашении на казнь», прочитанном этим летом.

В магазинах день ото дня хуже. И такое ощущение, словно кто-то неведомый и могущественный злорадно потирает руки: «Вы хотели демократии, перестройки? А вот вам демократия — получите!»

Так долго продолжаться не может: рабочие недовольны кооперативами, начальством, снабжением и еще тысячами мелких и крупных составляющих нашего бытия. Плохо с водкой, пропали сигареты. В магазинах лежат только папиросы — «Любительские» и «Беломор».

Прошли забастовки в Кузбассе, Донбассе, Воркуте. Бурлят Прибалтика, Молдавия, Закавказье. Фергана ужаснула жестокостью. Партийный аппарат, похоже, в растерянности, и по старой российской традиции скоро будут искать виноватых. И найдут. Ими окажутся кооператоры и евреи. Пройдут очередные перестановки в Политбюро, а обозленный народ натравят на «виноватых». В Москве уже ходили слухи о еврейских погромах, намечаемых на какие-то августовские числа, и «Аргументы и факты» давали устами милиции опровержение. Что, естественно, настораживает обеспокоенный народ еще больше: «Знаем мы эти опровержения!» Звонил Аркадий Спичка, заводил разговор на эту неприятную для него тему. (Я думал, что он украинец.) Я пошутил, успокоил, сказал, что дам ему политическое убежище — будет жить у меня на даче, варить самогон и квасить капусту. Поговорили о самогоне и капусте. Аркадий большой спец в этих вопросах.

Читаю «Братьев Карамазовых». Легенда о Великом Инквизиторе хороша. Не знал ее раньше или читал, да забыл? Хороша. Достоевский при всех несовершенствах и неряшливости языка — гениальный провидец и сильнейший литератор. Начинает романы на бытовом, семейном, склочном уровне, а поднимается до высот Библии.

«Отягощенные злом» еще прочитал — братьев Стругацких. Не так просты братья, как кажутся. Братья-христиане должны на них обидеться. Лично я обиделся.

Виталий Бабенко прислал подбадривающее письмо из Москвы.

27 сентября 1989 г. Ленинград.

Часто бываю в центре и с удовольствием брожу маршрутами моего героя Игоря Фирсова: Марсово поле, канал Грибоедова, Михайловский садик… Хожу вдоль проток и каналов, вода в которых кажется зеленой от тесных покатых берегов. Выкупаю из арбузного ящика полосатого пленника и несу его домой. Хрустим на кухне втроем: Ольга, Максим, я…

В «Игру по-крупному» я засунул значительный кусок своей жизни. И немного грустно — теперь эта жизнь принадлежит придуманному мною Игорю Фирсову. Саня Скворцов прочитал и сказал, что Настя в романе любовно выписана. «Держись за жену! — сказал Саня, угадав в героине Ольгу. — Она у тебе хорошая. Везет дуракам и пьяницам…» Это точно: мне повезло с женой.

Сегодня, листая старую записную книжку и перебирая альбомы с фотографиями, я ужаснулся тому количеству ошибок, которое совершил к 40 годам. И неприятностей, что доставил людям.

Список грехов составить, что ли?

Он и без меня, полагаю, составлен на Небесах.

Всё равно стыдно…

15 октября 1989 г. Ленинград.

Вчера в кафе Дома писателя обмыли со Столяровым выход моего рассказа. Мыслей было много, и одна гениальней другой. Сейчас все куда-то разбежались. Выхаживаюсь. Противно во рту, противно в душе, и Ольга спит на другом диване. Сижу в кабинете, слушаю «Радио Свобода»— говорят про нашего бывшего тяжелоатлета, чемпиона мира Юрия Власова. Теперь он политик и писатель.

А я кто? Конь в пальто! Дурак и пьяница…

23 октября 1989 г. Ночь.

Странное дело: обставил кабинет, развесил картины и картинки, за спиной книжные стеллажи, рядом шаляпинское кресло Ольгиной бабушки, на круглом столике телефон, а не пишется ни черта!

Сегодня обнаружил, что светлый кухонный столик с царапинами, за которым я привык работать на прежней квартире, так и подманивает меня. И кухня кажется симпатичней буржуазного кабинета. Почему?

Виталий Бабенко прислал пакет учредительных документов. Завтра иду в банк и милицию по делам регистрации представительства редакционно-издательского кооператива «Текст» в Ленинграде.

24 октября 1989 г. Дома.

Сходил в банк и милицию. Банкирша сквозь зубы объяснила, как заполнить банковскую карточку. Выяснилось, что без печати не обойтись. В милиции отказали в разрешении на изготовление печати и штампа. Вы, дескать, не юридическое лицо. Листали закон о кооперации. Там запрета нет. Но нет и разрешения. А что не запрещено, то разрешено. Но милиция считает иначе. Она на страже закона. Только какого? От, сволочи… Казалось бы — если мне для работы требуются печать и штамп, то какое ваше дело? Не мешайте кооперативу работать, не вмешивайтесь в его хозяйственную деятельность…

Помыкаться, чувствую, придется.

8 ноября 1989 г. Дома.

Ноябрьские демонстрации в Ленинграде, Москве и др. городах имели альтернативные. О них заранее оповещали приглашения в почтовых ящиках.

Народный фронт, ДС и т. п. Лозунги были интересные: «Партия ест и будет есть!», «Нам нужна не гласность, а свобода слова!», «Защитим перестройку от Горбачёва и Лигачёва!» (Москва), «Диктатура — это насилие!» (сам видел по ТВ, когда показывали официальную демонстрацию на Дворцовой площади).

23 ноября 1989 г. Дома.

В современной прозе слишком много материи и мало Духа. Духовная вертикаль, как говорит Столяров, напрочь отсутствует. Вынь сюжет — и ничего не останется. Закрой книжку — и забудется.

Завтра собираемся в ресторан Дома журналистов — справлять грядущее сорокалетие. Читаю для укрепления духа Петрарку — «Автобиографическую прозу». Прекрасен язык. Удавиться хочется от собственного словесного бессилия.

8 декабря 1989 г. Дома.

Живу как последний идиот, сам себе противен. Нет тонуса. Болят зубы, и врачи не могут найти причины. Два зуба уже удалили.

Мое сорокалетие затянулось — гости плановые и неплановые… Жуть!

Смотреть телевизор и читать газеты интереснее, чем писать.

Грозятся снять Горбачёва. Завтра внеочередной Пленум ЦК. 12 декабря открывается 2-й Съезд Советов. Идут митинги.

Ольга с Максимом постоянно дома, и уединенность моего кабинета, в котором слышно, как жарится на кухне картошка, весьма относительна. И еще ноющие зубы. Просто срам, а не образ жизни.

Ольга попробовала работать в школе учителем черчения. Отработала один день и пришла, чуть ли не в слезах. Девятиклассники играли на уроке в снежки, без спросу выходили из класса, фамилии не называли («Я забыл свою фамилию»), дневники, якобы, тоже забыли дома… Это на первом же уроке. Ольга бросилась в учительскую за помощью, пришла опытная училка и поставила всё на свои места. И это математическая школа! Ольга хотела преподавать кройку и шитье девочкам, домоводство, но вакансий не было, и ее временно взяли на черчение. Отработала два дня (без оформления, подменяла заболевшего учителя) и не выдержала. Ну и правильно…

Прочитал «Братьев Карамазовых», «Белую гвардию», «Мастера и Маргариту», В. Брюсова (прозу), Ф. Петрарку, К. Воннегута и еще много всего.

Я писатель или читатель?..

Разговор в Союзе писателей:

— Ты записался в «Содружество»?

— Мне писать надо, а не записываться.