Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010

1990 год

1 января 1990 г. Дома.

Максим с Маришкой завтракают и смотрят детский фильм по телевизору.

Вчера — бесцветная речь Горбачёва по ТВ.

Магазины пустые. Продукты к столу запасали долго и запасли по счастливому совпадению.

Унылые праздники, это признают все. Даже Ольга волнуется: что ждет нашу страну дальше?

Вчера с детьми нашли в парадной записку: «Лопушок, я побежала за сосисками. Скоро не жди. Груша». И весь вечер на разные лады со смехом вспоминали эту страшную, в общем-то, записку.

Стариков жалко — у них на лбу читается вопросительный знак: что происходит? В чем наша вина?

1 января 1990 г., вечер.

Гулял с детьми. Зашли в часовню Ксении Блаженной на Смоленском кладбище, поставили свечи.

Лет десять лет назад, когда я ухаживал за Ольгой, мы бродили вечерами по Смоленскому и целовались у тогдашних развалин этой часовни — я и понятия не имел, что там погребена Ксения Блаженная Петербургская. Я и святой такой не знал. Помню, что стояли стены с провалившейся крышей, искореженная ограда, обломки кирпичей под ногами… Теперь часовня восстановлена, бледно-салатные стены и медная чешуйчатая крыша видны издалека.

Дела моего представительства налаживаются. Печать разрешили — это стоило портфеля книг. Открыл расчетный счет. Взял бухгалтера. Взял зама и помощника — Сашу Андреева, из мастерской молодой прозы, инженера. Собираюсь издать Житинского — короткие рассказы и миниатюры, не вошедшие в прежние книги. Их в свое время не пустили: слишком абсурдны и замысловаты казались.

Семинар Стругацкого воспринял мой выбор автора болезненно. Почему Житинский, а не молодые семинаристы? Стругацкий без претензий — даже разговора на эту тему не было.

17 января 1990 г.

Сегодня сдал в типографию оригинал-макет книги Житинского «Седьмое измерение». И его приняли. А месяц назад не принимали, и я натерпелся позора. Но сегодня взял реванш.

Дело было так. Прихожу месяц назад в производственный отдел. Сидит могучая тетя с прорабским голосом по фамилии Миловидова.

— Здрасьте, мы хотим у вас книгу заказать.

— Какую?

— Сборник прозы Александра Житинского. Короткие новеллы, миниатюры… Семь авторских листов.

Она смотрит на меня с легкой досадой.

— Какого формата?

— Такая, — говорю, — небольшая. Вот, типа этой…

Взял у нее со стола книжку, показываю.

— Вы кто?

— В смысле?

— Вы редактор, издатель? Или кто?..

— Издатель… Кооператив «Текст», ленинградское представительство…

— А у вас есть кто-нибудь, кто в полиграфии понимает? — Не скрывая раздражения, потрясает книжкой, которую я показал в качестве образца. — «Типа этой»! Вы должны мне выпускные данные назвать! И спецификацию составить! Развелось кооперативщиков… Издать можно. Присылайте специалиста — поговорим.

Ушел с позором. Она мне даже до свидания не сказала.

Где я специалиста найду? Если и найду, ему платить надо. А на счете — копейки, остатки того, что Москва прислала. Зарплата моя на деликатесы ушла. Наискосок от типографии магазин «Старая книга». Купил «Справочник технического и художественного редактора» Гиленсона и стал изучать, как к экзамену. Некоторые определения и таблицы выписал и развесил на скрепках и кнопках. Зубрю каждый день: полиграфический формат, кегль, полосы, спуски, титул, шмуц-титул, формат полосы набора, виды переплетов, отстав, ледерин, каптал…

И вот сегодня взял реванш. Написал заявку, спецификацию, взял оригинал-макет, который Жора Светозаров с техредом подготовили. Надел очки с дымкой, костюм с галстуком — пошел.

Сидит та же Миловидова.

— Хотим у вас книгу заказать. Брошюру подъемкой, формат восемьдесят четыре на сто восемь в тридцать вторую долю, объем сто сорок полос десятым кеглем, бумага на блок — семьдесят граммов плотностью, на обложку — сто сорок. Обложка в четыре цвета… Два шмуц-титула…

Она рукой махнула.

— Спецификация есть? Давайте.

Полистала, похмыкала.

— «Текст»… От вас уже приходил какой-то чудак… — Смотрит на меня задумчиво. — Блеял тут что-то…

— Да, — говорю, — случайный был человек. Мы его уволили…

— Идите к экономистам в соседнюю комнату, вам там всё обсчитают. Но быстро не сделаем, месяца через два, не раньше…

15 февраля 1990 г.

М. Горбачёв хочет стать президентом. На Пленуме ЦК признаны многопартийность и ошибочность 6-й статьи Конституции. В Душанбе беспорядки: убитые, раненые.

Трясет страну, лихорадит. И меня лихорадит вместе со всеми.

28 февраля уехал в Москву. Уехал прямо со 2-й Советской, где отмечали день памяти брата Володи.

Зять Скворцов весь вечер ругал интеллигенцию и заступался за аппарат. «Да это же труженики! — рычал он. — У них ничего, кроме госдачи, нету. Вы думаете, зачем эти лаборанты и мэнээсы во власть лезут? О народе они думают? Они о себе думают! А что они могут?»

Понимаю Скворцова — он порядочный человек, трудяга, и спина у него прямая. Его в партию всем трестом загоняли — он отбрыкивался и даже кидался стульями (дело было на банкете). Ему обидно видеть, как молодые политики обходят хозяйственников.

Заходил к Александрову Коле в «Известия». На Пушкинской площади развешены листовки и самодельные газеты — дацзыбао советского производства. Толпится народ. Читают, обсуждают.

«Текст» процветает: за год выпустил 13 книг. Хорошие книги. Кое-что я купил.

4 марта 1990 г. Зеленогорск.

День рождения мамы. Ездил в Зеленогорск. До кладбища шел пешком. Солнце. Дорожка прижалась к ручью, и я услышал слабое позвякивание от воды. Остановился, прислушался. Опять звякает. Осторожно спустился к ручью. Согнутые ветви кустов оказались увешаны прозрачными ледяными кругляшками — в том месте, где они окунались в бегущую воду. И вздрагивают от течения и ветра, и позвякивают, как стеклянные колокольчики. Стоял, слушал.

19 апреля 1990 г. Ленинград. Пасха.

Сегодня было жарко, и мы с Колей Марковым шли по Литейному проспекту. Он рассказывал, как постился, как ходил в церковь и как будет выглядеть конец света. Говорил, что евреи и масоны захватили власть. «В их руках восемьдесят процентов капитала. Они сейчас уезжают, живут там в коттеджах, а потом вернутся, откроют свои универсамы и будут продавать только своим людям — лазером сделают наколку на руке, такую печать дьявола, и как бы по карточкам все давать будут. Будут соблазнять вкусной едой, чтобы мы приняли их веру. Нельзя терять бдительности…»

Упоминал протоколы сионских мудрецов. «Ты не читал? Я тебе обязательно дам».

Говорил, что нам, христианам, нужно идти в подполье и готовиться к битве за Русь. Говорил, что на плащанице Христа евреи сделали какой-то поддельный знак в конце девятнадцатого века, и знак тот — лик дьявола. «Ты только будь серьезен. Настройся, это очень важно! А еще они хотят всех развратить. Через телевизор. Скоро молодежь будет только порнографию и рок уважать. А своих они будут учить на пианино и скрипках».

Когда я приветствовал его, обнимая в Доме писателя: «Христос воскресе!», он тоже радостно обнял меня, поцеловал, но зашептал, что здесь, в Союзе писателей кругом уши масонов, надо изъясняться тайком, нельзя шуметь о нашем христианстве и т. п.

— Да брось ты! — сказал я и крикнул: — Христос воскресе!

А когда мы пошли по Литейному, Коля начал свою концепцию излагать:

— Я вот всё думаю: зачем мы здесь, в этом грязном городе, живем. — И поехал… — Главная задача мирового зла — не дать возродиться православию, унизить Россию. Они будут соблазнять нас жирным пирогом, но мы не должны поддаваться. Не бери от них ничего и детям запрети.

Я сказал, что мне пока никто ничего не предлагает. Ни пирогов, ни коврижек.

— Еще будут. Скоро они повезут эшелонами… Их главная задача — опутать соблазнами Москву и Ленинград… Мы должны сопротивляться. Ты только не смейся, это серьезно.

Коля сказал, что с летающих тарелок спустится Сатана и защититься от него смогут только истинно верующие люди или те, кто будет в особых зонах, где за чертой круга, как в «Вие», их никто не сможет достать.

— Где ж такие зоны? — спросил я.

— Одна будет в Новгородской области, — тихо сообщил Коля. И, подумав, добавил: — Ты спасешься.

Мы шли к Кутузову, и я предложил заранее позвонить.

— Мы встретим его в садике возле дома, — рассеянно сказал Коля.

— Откуда ты знаешь?

— Чувствую.

И мы встретили Кутузова в садике с пустым ведром — он выносил мусор. Коля и бровью не повел. Как будто, так и должно быть: сказал, что встретим, вот и встретили.

На кухне у Кутузова Коля с жаром продолжил свои рассуждения. Я не пил, и мне сделалось скучно. Я понимал, что Коля хороший парень, малость перепостился, может, пошел головой на религиозной почве (говорят, с ним такое бывало), и вскоре ушел. Коля давал мне вслед задания не терять бдительности. Я обещал.

И уже на улице я почему-то вспомнил, как Коля уверял меня, что за время поста и молитв он узнал о жизни гораздо больше, чем знал раньше. И я позавидовал, что мой пост — 7 недель (правда, без посещения церкви), не открыл мне новых знаний.

А может, только кажется, что не открыл…

Марков пишет мало, но пронзительно. Когда я вспоминаю его рассказ про девушку, которая едет в метро, а на нее нахально смотрит парень, у меня мороз бежит по коже.

24 мая 1990 г. Ленинград.

Доклад Рыжкова на сессии Верховного Совета о переходе на рыночную экономику. Смотришь на неуверенное лицо Горбачёва (он защищается хмуростью, но камера дает крупный план, и хорошо видны беспокойные глаза), и кажется, что президент думает: сейчас зал поднимется и сметет весь президиум! Как там охрана — не подведет?

10 августа 1990 г.

В июне вышел тираж книги А. Житинского «Седьмое измерение» — разошлась по оптовым базам довольно бойко. Сейчас на выходе следующая книга — «Второе нашествие марсиан» Стругацких. Борис Натанович сказал, что ее до обидного мало издавали.

Собираемся с Ольгой и Максом дикарями в Прибалтику, дней на десять.

17 августа 1990 г. Литва, Вильнюс.

Экономическая блокада объявленная Горбачёвым, в республике не чувствуется — кафе, как скатерти-самобранки. В Тракайском замке на чудном зеленом острове посреди ультрамариновой воды увидели герб первого литовского короля. Буквы шли по овалу герба: «Karаlus». Весьма созвучно. Максим с улыбкой стоял рядом с барельефом.

Взяли лодку, катались. Пристали к берегу, вышли на зеленый холм, и мы с Максом вообразили, как много веков назад на этой горке бились рыцари. Мы фехтовали воображаемыми мечами, падали на траву, притворно стонали, рычали, катались, сцепившись.

21 августа 1990 г. Второй день в Каунасе.

Сидели на Аллее Свободы, пили лимонад в ожидании Ольги (она ходила по магазинам), разговорились с мужчиной за соседним столиком и познакомились. Он — литовский поэт, член СП, семь книжек — Пашацкас Гинтарис, 1951 года рождения. Подошла Ольга, подошла его жена, тоже поэтесса. Максим с его сыном, которому три с половиной года, бегали по аллее, залезали на фонтан и, не зная языков, прекрасно играли. Мы пили кофе, ели чернику со сливками и разговаривали. Милое уличное кафе, милые люди. Говорили о «возвращенной прозе», которую сейчас печатают в журналах. Гинтарис переводил многих русских и грузинских поэтов на литовский. Ждет книгу в Москве. Пошли к фуникулеру — Максим нес на спине довольного пацаненка. Скрипучая деревянная кабинка вознесла нас наверх. Прокатились еще раз. Потом сходили в Музей чертей. Обменялись координатами.

Гинтарис едет в США по приглашению литовской общины. Сказал, что фамилия Каралис есть в литовском языке.

25 августа 1990 г. Паланга.

Идут дожди. Скучно от всеобщей обжираловки и безделья. В битком набитых видеосалонах — американские боевики и фильмы ужасов.

В Музее янтаря — бусы вишневого цвета. Точно такие же были у моей мамы, теперь они у сестры. Я считал, что они стеклянные. Но звук — если щелкать вишенками друг о друга — они издавали маслянисто-приглушенный, никак не стеклянный. И отблеск у них матовый. Служительница сказала, что красный янтарь большая редкость и потому очень ценен. Приеду — обрадую сестру. Надежда с возрастом стала походить на мать, и бусы к ее карим глазам и смоляным волосам очень идут.

16 сентября 1990 г. Зеленогорск.

Вернулся из Москвы. Ездил на общее собрание «Текста».

Прошелся с Ник. Александровым по Москве. Следы надвигающейся разрухи повсюду. В центре столицы — пьяные, проститутки, крысы. Одну крысу видел на расстоянии вытянутой руки: бросил недоеденный беляш в урну около ларька, но не попал, и тут же из-под ларька выскочила крыса, подхватила и стала грызть. Рядом с Арбатом, во дворе разрушенного здания, кучи дерьма, грязная бумага, подтирки — и на все это смотрят окна Союза дизайнеров.

Табак — по карточкам. В гастрономах на Калининском проспекте — шаром покати.

Коля пишет рассказ за рассказом. Я бы сказал, строчит. Материала у него достаточно, как милицейского, так и нынешнего: он ездил корреспондентом по горячим точкам.

Я пишу повесть о превращении мужчины в женщину— 37 страница.

20 сентября 1990 г. Дома.

Запоем прочитал в «Круге первом» А. Солженицына. Интереснейшая книга.

Желто-красный клен за окном.

Гулял по Смоленскому кладбищу, поставил свечи в часовне Ксении Блаженной.

Высокое синее небо.

Золотая листва.

Серые утки в зеленой воде Смоленки.

Вышел сборник «Мистификация» с моим рассказом «Летающий водопроводчик», написанным в году эдак 1984. Пустячок, а приятно. Обмывать не стал. Ольга тихо радуется этому.

Листая книгу, я вспомнил, как интересно было писать рассказ, как приятно ныла душа в предвкушении концовки…

18 октября 1990 г.

Позвонил Миша Веллер и предложил пообедать в Доме журналистов. Пообедали. Говорили. Прошлись по Невскому проспекту, зашли в Гостиный двор — Миша присматривал себе вещи для поездки в Милан: едет читать лекции по русской литературе. Купил на Невском блок «Честерфильда». Задумался: «Как ты думаешь, хватит мне на неделю в Италии? — махнул рукой: — Хватит. Денег мало». В Гостином дворе приглядел бритвенные лезвия: «Хватит на неделю? Хватит! Денег мало». И с этой аргументацией — «Денег мало» набил полный портфель покупок.

Миша сказал, что у него встреча с психологом, надо ехать на Охту, придется брать такси. Он был в фетровой шляпе, чертовски элегантном макинтоше, а по груди струилось белое шелковое кашне. Встали на Перинной линии, напротив Думы. Поигрывая ключами от машины, подошел первый халтурщик.

— Куда ему ехать? — спрашивает почему-то меня.

— На Охту.

— Пять долларов! — И отошел в сторонку, ждет.

Я передал Мише, понимая, что его не устроит. Миша кивнул, но ничего не сказал — смотрел вдаль с таким видом, словно ждал персональный правительственный «Зил». Элегантно курил «Честерфилд».

Халтурщик тихо исчез. Появился другой. Опять подходит ко мне.

— На Охту? Четыре доллара!

Я шепчу Мише. Он внимательно смотрит вдаль.

Третий попросил три доллара.

— Тсри америкэн доларз? — громко и возмущенно произнес Миша. — Ю ар крейзи? Тсри америкэн долларз? Зэтс райт?

Уточняющий вопрос «Это правильно?» слушать было некому — халтурщиков, как ветром сдуло, растворились в толпе.

Мы остановили пустой интуристовский автобус, и водитель согласился довезти Мишу за рубли по сходной цене. Стоявшие вокруг решили, что именно этот автобус и ждал богатый господин в шляпе и белом кашне.

В одиннадцать вечера позвонил Миша и попросил приютить его на ночь. Приютил. Говорили допоздна. Миша сказал, что писатели, если они хотят дружить, не должны обсуждать произведения друг друга. «Иначе пойдет вот так, — Миша сцепил пальцы рук и похрустел ими, изображая борьбу ладоней. — Лучше говорить о третьих лицах. А еще лучше — о бабах!»

Миша угостил меня табаком «Клан», я достал свою вишневую трубку, и мы покурили. Подарил две свои книжицы, которые он выпустил в таллинском представительстве «Текста»; одну из них («Приключения майора Звягинцева») я тут же спрятал — из-за порнографической обложки. Какое отношения к приключениям майора имеет голая баба, прижавшаяся титьками двенадцатого номера к решетке, разберусь позднее, когда сына дома не будет.

«Бабенко думает, что я, писатель, буду издавать в Таллине кого-то, а не себя! — Миша красиво курил трубку. — Зачем мне тогда это представительство? Я писатель, а не издатель».

Утром Миша принял душ, долго скребся, мылся и ушел — элегантный и бодрый.

В Мише есть здоровый авантюризм, от него за версту несет нацеленностью на успех. Собранный и артистичный.

4 ноября 1990 г.

Приехал из Ташкента 30-го. Или 31-го?

Жили неделю в Доме творчества писателей в поселке Дурмень, под Ташкентом. Рядом дача Рашидова, санаторий ЦК.

Народ, приехавший раньше нас, был в ослабленном состоянии. Ходили с красным пластмассовым ведром за красным виноградным вином и пили его целыми днями — в номерах, в беседках, на лавочках… Кружка ходила по кругу. Боря Штерн из Киева, Андрей Лазарчук и Миша и Неля Успенские из Красноярска, Миша Гуревич, Валерий Генкин, Андрей Саломатов (Москва), Люба и Женя Лукины из Волгограда, кто-то из Одессы, с которым я пытался подраться, Даня Клугер из Симферополя и т. д. Ведро вина стоило у местных жителей тридцать рублей.

Саломатов пошел в город и вернулся в пять утра в уютном ватном халате, но без документов. Откуда халат (чапан), вспомнить не мог. Документы на следующий день принесли в Дом творчества на вахту.

Я жил в номере с Даней Клугером, директором симферопольского представительства «Текста», молодым писателем. Даня не пьет уже несколько лет. Я почувствовал себя неловко: как ни крути, а после дружеских возлияний пахнуть от меня будет. Даня сказал, что потерпит.

— Ну не завязывать же теперь из-за меня, — застенчиво улыбнулся Клугер.

Рассудил он весьма гуманно, о чем я и сказал ему.

Через пару дней Даня перебрался в освободившийся номер.

Директор издательства Виталий Бабенко после завтрака собирал всю писательскую гоп-компанию в беседке и проводил «общее совещание», стараясь не замечать пластмассового ведра с красным вином, из которого мы осторожно попивали, борясь с жаждой и сухостью климата. После обеда собирались вновь. Бабенко мысленно пересчитывал нас. К вечеру расходились по номерам и сидели до 3–4 часов ночи. Андрей Лазарчук приносил из соседних садов вязкую айву, груши и яблоки. Однажды принес пакет винограда — сказал, что пробрался на пустующую дачу Рашидова, подружился с охранником, и тот, узнав, что Андрей писатель, разрешил брать оставшееся в саду.

В Дурмени я был огорчен: понял, что ребята смотрят на меня больше как на издателя, а не писателя. Еще недавно, в Дубултах, мы все были равны — литературная молодежь… Теперь я стал издателем. Писать надо в первую очередь. Писать!..

Прилетели в Москву, целый день болтался по городу, спиртного не пил, помылся в кооперативном душе на Ленинградском вокзале и уехал «Красной стрелой» домой.

5 ноября 1990 г.

Нашел издателя на свой роман — советско-финское СП «Смарт» подписало договор на издание «Игры по-крупному». Тираж — 50 тыс. Цена книги по договору — 4 рубля. 282 страницы. Хорошая обложка — ее нарисовал Саша Мясников: поднятая ладонь, в которой тревожно открыта дверца, и в этой дверце контуры мальчика и девочки. Ольга сразу угадала в них Максима и Маришку.

Гонорар обещают приличный — 25 тысяч, можно даже машину купить.

Александр Житинский, предисловие к роману:

Дмитрий Каралис написал роман о предприимчивом человеке, другими словами — о предпринимателе. Еще пять лет назад не было бы нужды пояснять, что герой такого романа — человек несимпатичный, аморальный и реакционный. Почти наверняка ему пришлось бы жить заграницей, ибо предпринимательство никак не входило в число типических черт советского человека. Если же, на свою беду, герой романа оказался бы нашим соотечественником, то он непременно числился бы в рядах «дельцов теневой экономики». Нелегко быть предпринимателем в нашем Отечестве!

И вот перед нами сравнительно молодой человек Игорь Фирсов — герой романа Каралиса «Игра по-крупному». Он обаятелен, деловит, умен — и руки у него растут откуда надо. Вместе с тем ему скучно быть подневольным рабом госпредприятия, получая то, что у нас называется зарплатой. И вот, когда жизнь ставит его перед небольшой, но очень практической задачей — отдать долг в три тысячи рублей, он изобретает способ заработка, интересный не сам по себе, а только тем, что его необходимо осуществить в условиях системы, для заработка не предназначенной.

Читать роман Каралиса весьма любопытно. Ощущение сходно с чтением «Робинзона Крузо», где мы имеем возможность пристально следить за выживанием человека в условиях, для того не приспособленных. Здесь читатель наблюдает технологический процесс заработка, основанного на законах рыночной экономики. Это то, чем всем нам предстоит заниматься в ближайшее же время, если общество хочет выжить.

А раз так, значение романа выше, чем просто литературное. Он показывает, что человек один многое может, — и тем вселяет надежду. Он рисует один из способов или методов рыночной экономики применительно к конкретному человеку — и тем учит предпринимательству. Он разрушает стереотип предприимчивого человека как стяжателя — и тем помогает прогрессу.

К тому же роман легко и ясно написан. Автор не тщится описывать то, чего он не знает, но зато всё описанное явно попробовал на собственной шкуре, а это всегда служит лучшей гарантией читательского внимания и доверия.

Я отстоял традиционное по стилю начало романа, хотя Мясников предлагал сделать его более модерновым и забойным:

В один из ясных апрельских дней, когда с крыш поселка с коротким шелестом съезжали подтаявшие снежные шапки и хлопались у дымящих на солнце завалинок, когда вскрипывали стропила и казалось, что дома расправляют плечи после затянувшейся зимы, — в один из таких дней, бело-голубой и ветреный, Володька Вешкин подошел к окну, чтобы открыть коту форточку, и увидел на участке соседей рослого парня в ватнике, который не спеша утаптывал сапогами снег возле забора. Приглядевшись, Вешкин узнал в нем младшего сына Фирсовых, про которого говорили, что он сидит в тюрьме.

Вчера напечатал одну страницу новой повести. Рабочее название дал от фонаря — «На хутор бабочек ловить…» Есть 49 страниц текста, которые мне не нравятся.

Скоро должны приехать Коля и Света Александровы из Москвы. Хочу поселить их в «Гавани». Директор гостиницы, как выяснилось, мой старый знакомец Паша Чудников, когда-то мы работали с ним на кафедре в ЛИВТе, ездили со стройотрядом в Венгрию, пили, гуляли, чудили, потом потеряли друг друга из виду. Он двинул по комсомольской линии, одно время ходил помощником капитана на круизном «Михаиле Лермонтове», и вот, весной, после показа меня в «Телекурьере», нашел и позвонил.

Теперь всех приезжих поселяю у него. Он же — прообраз главного героя моей новой повести, который поутру обнаруживает себя в постели женщиной. Эта сцена занимает у меня страниц восемь. Страх, ужас, попытки найти объяснение случившемуся. Неудача с одеванием в одежду жены, отвращение и любопытство к своему новому телу при посещении туалета… Попытался выписать в подробностях, с максимальной реалистичностью.

Сейчас мой герой в женской одежде идет по городу — ему негде жить, он надеется на возвращение в свою плоть, дал жене телеграмму, что срочно выехал по важному делу в Москву, на работу передал, что взял отпуск за свой счет, с ним заигрывают мужики…

И работал мой герой до нелепого превращения в женщину именно директором гостиницы…

6 ноября 1990 г.

Стоял за селедками.

Купил.

Есть начало 51-й страницы.

Обещают ввести карточки на продукты.

Славно придумано, сизый нос.

Толик Мосальский написал для «Литературной газеты» трактат «Как нам накормить страну». В диалогах, на манер бесед Платона, чей бюст стоит у него на книжной полке.

Сидя у мутного окна, за которым простирается заросший травой участок, Толик собрался прочесть мне свои труды, глотнув из чашки портвейна «Ереванского розового».

Я попросил его не читать.

— Ты же лук себе вырастить не можешь, ведра картошки не соберешь, пучка редиски нет, а собираешься учить, как накормить страну. Это же нонсенс, Толик!

Он рассмеялся:

— Да, старик, это верно… От, ты какой проницательный!

И выпил пахучий портвейн. Я ушел, не мешкая.

1 декабря 1990 г.

У Сереги Барышева умер отец — сердце. За столом умер, мгновенно. Завтра иду на похороны. Веселый, безобидный и свойский был человек. Меж собой, вслед за Серегой, мы называли его Стариком Хэнком, как героя рассказа О. Генри, который подавал своими огнеупорными пальцами сковородки с плиты.

Почему Серега так окрестил отца, уже не помню. Владимир Иванович прошел всю войну шофером до Берлина, восстановил разбитый трофейный грузовичок, привез его в Ленинград, работал на нем. Последние годы — мастером на заводе «Ленгазаппарат».

Любитель выпить и поговорить. Послушать. Покивать. Рассказать свое. К Миху и ко мне относился, как к своим детям. Знал нас с четвертого класса, когда Серега перевелся в нашу школу. Светлая ему память.

Вспоминаю, как поздней осенью ездили со Стариной Хэнком в садоводство Михайловское, кормить кроликов и забирать картошку. Сошли с электрички и направились в противоположную от садоводства сторону. «В магазин, в магазин зайдем, — пояснил Хэнк. — Надо заправиться, а то замерзнем». Нам было тогда лет по двадцать семь. Купив несколько маленьких, Хэнк тут же за магазином наладился выпить и уже приготовил всегдашнюю закуску — пару таблеток валидола, которые рекомендовал лечащий врач, но обнаружилось отсутствие стакана. «Ой, помру! — принялся стонать Хэнк. — Ой, помру! Из горлышка не могу, ищите стакан, ребята…» Я вернулся на станцию и притащил вместительную мензурку, выпрошенную у кассира из медицинской аптечки. «Человеку плохо, надо лекарство принять, — пояснил я. — Через минуту верну». По сути дела, я не обманул ее. Понюхав возвращенную посудину, она прокомментировала: «Ну и лекарство у вашего больного…»

Хрустели под ногами лужи, дул стылый ветер, и фетровая шляпа с головы Хэнка несколько раз отправлялась в самостоятельное путешествие — колесом по схваченной морозом земле. Мы с Михом и Серегой ловили ее и поддерживали батю, чтобы он не поскользнулся.

Кроликов покормили, затопили печку-буржуйку и сели выпить.

— Согреться, согреться надо, — бормотал Хэнк. — А то вы еще простудитесь. Я же за вас отвечаю. Серега, наладь телевизор, повеселее будет.

Через полчаса мы уже лежали на кроватях, и ехать никуда не хотелось. Гудела печная труба, посапывал Старина Хэнк, и начинало темнеть за окнами. По экрану телевизора беззвучно метались полосы. Я понял: если не встряхнемся и не встанем, то вскоре о нас сообщат в разделе «Происшествия», и не исключено, что наши обгорелые трупы мелькнут по телевизору вслед за сгоревшей избушкой. Ибо деньги у Серегиного бати, судя по всему, были, а бдительная матушка лечилась в почечном санатории в Паланге.

Я с трудом растолкал компанию, мы погасили печку и уехали поздней электричкой. Довезли Старину Хэнка до дома, заночевали у них. Поутру Серега вытащил с антресолей валенок, вытянул из него пол-литру и приложил палец к губам: «Хэнку дадим только рюмаху — ему завтра к врачу». Мы хлопнули по рюмахе, и Серега разбудил отца — отнес ему на блюдце рюмку с водкой и соленый огурец.

Мы услышали радостное покряхтывание Владимира Ивановича, и через минуту он пришлепал на кухню, чтобы оценить обстановку и перспективы. Серега успел спрятать бутылку, мы пили чай.

— О, Димыч! О, Виташо! Серега, какие у тебя хорошие друзья!

— Не подлизывайся, — сказал Серега. — Всё равно больше ничего нет. Иди, ложись. Тебе когда к врачу?

— В понедельник, Сергуня! Мне в понедельник! А будет плохо — домой вызову.

Провести Старину Хэнка не удалось. Когда Серега в полной тишине разливал следующий заход, Владимир Иванович бесшумно влился в кухню и застукал сына за контрабандой. Серега налил и ему, взяв с него слово, что это — последняя. Остаток нашей утренней трапезы протекал под постанывания Хэнка из комнаты.

— Серега, умираю, налей соточку…

— Не помрешь. Ты только что выпил.

— Димыч, Виташо, Серега — фашист, налейте соточку… Я же вас с детства знаю…

— Батя, ну прекрати, — кричал с кухни Серега, — не дави на психику. Как ты завтра к врачу пойдешь?

— Димыч, ты же мне как сын родной, Серега — фашист, налей полтишок…

Я разводил руками и смотрел на Серегу — может, нальем, там еще осталось?..

Серега отрешенно крутил ус и жевал губами. Морщил широкий лоб.

— Виташо! — доставал нас из комнаты стон Хэнка. — Серега с Димычем фашисты, налей соточку, Виташо…

Мих шел к Старику Хэнку и разводил руками. Владимир Иванович пытался разжалобить его воспоминаниями детства.

Дождавшись одиннадцати часов, мы купили еще водки, и стоны Хэнка стали повеселее и напористее. Вскоре он перебрался на кухню, и Серега сдался, поставив отцу условие — не напиваться и не стонать потом всю ночь, что ему плохо. Выпив, мы притупили бдительность, и Старик Хэнк несколько раз уводил у Сереги из-под носа полную рюмку, пожелав нам здоровья и сто лет крепкой мужской дружбы.

Постанывание: «Димыч, Виташо! Серега — фашист, налейте соточку…» — стало в нашей компании присказкой.

Серега рассказывал, как батя, придя с работы, наворачивал суп и спешил поделиться с ним политическими ориентирами:

— Теперь надо жить так-то и так-то, — уверенно объяснял он.

— С чего это ты взял? — вопрошал Серега.

— Нам на партсобрании сказали…

Или:

— Алиев — плохой человек.

— Это почему же?

— Нам на партсобрании сказали…

— А кто же хороший?

— Все остальные. Про них пока ничего не говорили…

И вот — завтра похороны. Хоронят на Волковом.

Поначалу мы с Серегой поехали на Большеохтинское — там похоронены родственники, но не получилось. Ни за деньги не получилось, ни по знакомству — я звонил Б-шу.

Могильщик ходил к могиле родственников и втыкал в землю длинный щуп. «Слышите? — Щуп утыкался в деревянное и пустое. — Тут лежат. И по схеме есть захоронение. Не могу. Санэпидемнадзор докопается». Я отводил его в сторону и предлагал деньги. «Нет, нет, нет. Не тот случай…»

Серегина матушка, Зинаида Васильевна, устроила всё сама, без блата и денег. На Волковом тоже были родственники, и пригодились льготы участника войны.

Читаю Артура Шопенгауэра — «Афоризмы житейской мудрости», купил в Лавке писателей, репринт. То, чего мне не хватает, — житейской мудрости. И просто мудрости.

Цитата: «Самая дешевая гордость — национальная. Она обнаруживает в зараженном ею субъекте недостаток индивидуальных качеств, которыми он мог бы гордиться; ведь иначе он не стал бы обращаться к тому, что разделяется кроме него еще многими миллионами людей. Кто обладает крупными личными достоинствами, тот, постоянно наблюдая свою нацию, прежде всего отметит ее недостатки. Но убогий человек, не имеющий ничего, чем бы он мог гордиться, хватается за единственно возможное и гордится своей нацией, к которой он принадлежит; он готов с чувством умиления защищать все ее недостатки и гадости».

Если говорить об индивидууме, для которого собственное Я превыше всего, то Ш. прав.

Вот Я — великий человек, венец творения, яркая личность, гражданин Вселенной, и мне плевать, какой я национальности, мне плевать на грязных глупых обывателей моей нации, мне также чихать на ее великих мужей и дев — Я сам по себе. При таком подходе Шопенгауэр, наверное, прав.

Но взглянем на проблему с другой стороны — Гражданина своей страны. И Шопенгауэр окажется жалким пижоном, выскочкой без роду и племени.

Посмотреть Л. Толстого — «Соблазн товарищества» и «Соблазн национального» — там есть сходство с позицией Ш., но критика этих типичных заблуждений ведется с позиций веры, служения Господу.

Дошел в коренной переделке повести до 43-й страницы. А всё равно не нравится! Что-то не то.

18 декабря 1990 г. Ленинград.

Получил сигнальные экземпляры «Второго нашествия марсиан» братьев Стругацких. Показал после семинара Борису Натановичу — ему понравилось. В семинаре на книгу Стругацких некоторые семинаристы старались не обращать внимания или листали подчеркнуто небрежно. Причина понятна: почему Стругацкие, а не мы?

В туалете Александровского садика надпись на дверях кабинки: «Ще не вмерла Украйна!» А под ней комментарий: «Бандеровцы е…!» И там же, за столиком у входа, где берут деньги за посещение, стоит милиционер с шипящей рацией и играет в домино с тремя туалетными работниками. Тяжеловатый дух, но они усердно рубятся. Электрические печки на полу. Там всегда играют в домино.

Сегодня писал до 4 утра. Встал поздно и мрачен был.

Начал 60-ю страницу повести.

29 декабря 1990 г.

Вернулся из Москвы — ездил на общее собрание членов кооператива. Нас, оказывается, тридцать человек. Собрание прошло весело. Есть чему радоваться — выпускается две-три книги в месяц. Отвез сорок штук «Второго нашествия марсиан». Хвалили иллюстрации отца и сына Плаксиных. Аркадий Стругацкий, близоруко поднеся книгу к лицу, листал ее всё собрание. Потом пожал мне руку. Спросил про гонорар. Я сказал, что выплатим вскоре.

На собрании постановили: каждый должен написать список книг, достойных, по его разумению, для ближайшего издания. Редколлегия должна обобщить. Получилось, что я спровоцировал это постановление — привез такой список из тридцати позиций. Мнения разделились: некоторые считают, что мы должны не переиздавать (например, «Приключения Томаса Сойера и Геккельбери Финна»), а издавать то, что соответствует политическому моменту, — надо успеть каждой книгой выстрелить в коммунистическую систему, нас в любой момент могут закрыть и жди следующей «перестройки» за колючей проволокой. Резон в этом, безусловно, есть, но мы же не газеты издаем, чтобы ломиться в политику. Я сказал об этом на перекуре. На меня посмотрели неодобрительно.

Конец года в политическом смысле тревожный. Ушел министр внутренних дел Бакатин, торжественно сдав ЦРУ карту-схему закладок прослушивающих устройств в здании американского посольства в Москве. На кой хрен? — непонятно. Ушел А. Яковлев. Подал в отставку министр иностранных дел Э. Шеварнадзе, предрекая надвигающуюся диктатуру. И под занавес — нелепый 4-й съезд Советов, где Горбачёв с Лукьяновым обвели делегатов вокруг пальца, откровенно навязывая залу свои решения. При повторном голосовании Горбачёв протащил вице-президента Янаева.

У Рыжкова инфаркт.

Назначен новый председатель Гостелерадио — Кравченко. Он запретил выпуск «Взгляда» с Шеварнадзе и сказал в тронной речи, что народ устал от политики, ему надо кино.

Вспоминаются наши главные обывательские ценности — кино, вино и домино.

Саня Скворцов сказал про уход Шеварнадзе: «Ему главный грузин велел вернуться, он и вернулся». На вопрос, кто этот главный грузин, Саша махнул рукой: бандит какой-то, не помню имени…