Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010

25 сентября 2004 г. Зеленогорск.

Вытащил из Интернета «100 самых часто употреблявшихся слов и словосочетаний в России в конце двадцатого века». Вот они:

…россияне, однозначно, ситуация под контролем, тефаль всегда думает о вас, критические дни, дирол, зачистка, Доренко, Лукашенко, Кириенко, менты, выборы, братва, налоги, Ленин жив, Ельцин болен, Грозный, доллар, задержка зарплаты, рынок, дурдом, фильтруй базар, кредиты МВФ, колбасно, Путин, «Титаник», блендамед, гексаген, кризис, бандиты, боевики, беженцы, в одном флаконе, занять, бюллетень, Лужков, Примаков, деньги, долги, депутаты, «Роял Канин», Яблоко, ЛДПР, КаПээРэФ, прокладки с крылышками, наливай, охренели, дураки, олигархи, патриоты, Зюганов, дорого, Жириновский, Березовский, грипп, импичмент, киллер, Югославия, НАТО, Клинтон, разворовали, козлы, повышение пенсии, масло Олейна, безопасный секс, иномарка, избирком, наркотики, подонки, 2000 год, Моника Левински, терроризм, конец света, цены, безработица, новогодние праздники, дубленки ночью дешевле…

Я бы добавил: политические проститутки…

В «Литературной газете» днями вышла моя статья «Катком по извилинам», и сразу я почувствовал холодок со стороны некоторых писателей из либерального союза. А господа, стоящие на информационном шухере, так и вовсе, сказывают, всполошились. Один из них порвал на себе рубашку до пупа: «Проглядели! Но я всегда знал, что Каралис — не наш человек!» Не ваш, не ваш, успокойтесь, уважаемый. Я консерватор, радикал и реваншист. Это же видно из статьи.

Катком по извилинам

Жизнь многих стран показывает, что сменить государственную доктрину и общественное мнение на прямо противоположные можно в считанные исторические секунды.

Пяти лет оказалось достаточно, чтобы немецких бюргеров, набожных крестьян и пролетариат превратить в нацистов. Именно за такой срок германский народ усвоил нацистскую идеологию после прихода фюрера к власти в 1933 году. Правда, семена упали на хорошо взрыхленную почву — выражения вроде «немецкие свиньи», «тупые Гансы» и «колбасная отрыжка» не сходили со страниц немецкой прессы до прихода Гитлера к власти, и реванш национального духа, униженного Версальским договором и собственными идеологами, состоялся. К 1939-му году немцы научились маршировать, ненавидеть народы-притеснители, и их повели завоевывать мировые пространства.

Еще меньше — три года — прошло между патриотическим порывом в войне 1914-го года и февральской революцией 1917-го в России. Исторический миг между лозунгами «За веру, царя и отечество!» и «Долой самодержавие!».

«Пятилетка безбожия» — и население православной России собственными руками разрушает церкви. Мощный вал газетных статей, книг, кинофильмов, спектаклей, песен, частушек, рейдов агитбригад — и нет старого человека, есть новый — атеист, пионер, комсомолец и, как верх человеческого совершенства, — коммунист.

Сдававшие при последнем русском царе экзамен по Закону Божьему умирали вполне безбожными советскими людьми, верующими в справедливость коммунистической идеи. Их дети и внуки уже не мыслили иной веры, кроме веры в торжество социализма и светлое будущее.

В начале 1990-х разваливается СССР, и знания, что тянули на пятерки по истории и философии, вызывают дружный хохот и презрительное фырканье.

Еще несколько лет, и уже никто не вспоминает шведскую, французскую и прочие модели социализма, которые еще недавно взахлеб предлагали России. Они перестали существовать вообще, или перестали быть ориентирами для нашего общества? «Спросите у Лившица!»

Не удивительно, когда новое поколение начинает жить по-новому. Удивительно, когда поживших людей легко удается обратить в противоположную веру.

… Женщина лет шестидесяти в очереди к врачу взялась утверждать, что жизнь пошла новая, интересная, не в пример прошлой жизни. Вот у нее, инженера, в советское время не хватало денег сыну на молоко, и она поила его сладким чаем из бутылки, а теперь молока — залейся, десять сортов. Раньше нужно было выпрашивать разрешение на работу по совместительству, поклониться в ножки каждому члену «треугольника» и всё равно могли отказать, а сейчас ее сын, никого не спрашивая, спокойно халтурит на трех работах и еще раздумывает, какую машину — без очереди! — ему купить. И все слушали с интересом ее откровения, пока не выяснилось, что по врачам она ходит из-за дистрофии — упала в голодный обморок, и теперь ее после больницы обследуют. «Что же ты, мать, молчала?» — сказал якобы сын. «А чего я буду жаловаться? — продолжала рассказ женщина. — Мы же, блокадники, привыкшие…»

И кто внушил ей мысль, что голодный обморок при молочных реках и сыне-многостаночнике — это хорошо? Кто инсталлировал в ее сознание убеждение, что всё идет лучше некуда?

Примерно тот же, кто внушал, что она живет в самом справедливом обществе — обществе развитого социализма.

Я всерьез опасаюсь этих людей, перебежавших из одной армии в другую, сменивших флаг и окошко кассира.

Вчера — ярые слуги советского строя: вдумчивые радиожурналисты, пламенные публицисты, идейные литературоведы, не садившиеся есть и пить без упоминания работ Ленина, сегодня — телевизионные аналитики и комментаторы, в гневе брызгающие слюной при одном упоминании об их вчерашнем кумире. Если бы они отдали гонорары за свои книги-агитки в фонд репрессированных, сдали квартиры и дачи, полученные за службу у коммунистов, и, прозрев, перешли в новую армию рядовыми, было бы понятно и убедительно. Они же перебежали к другому окошку с сохранением чинов, званий и окладов; некоторые даже с повышением.

В нежном октябрятском возрасте я дискутировал со старшими сестрами-комсомолками, азартно доказывая, что оказаться слепым гораздо лучше, чем без рук, без ног, потому что слепой человек может трудиться с пользой для общества и даже стать стахановцем, в то время как безногому-безрукому остается только завистливо наблюдать, как остальные с песнями строят коммунизм.

Коллективизм, общественное выше личного, один за всех, и все за одного, — такие были времена на дворе.

Нравственные ценности и общественные призывы поменялись на наших глазах. «Труд — дело чести»? «Кто не работает, тот не ест»? Засуньте их себе в карман! «Выигрывай вместе с нами!», «Собери десять пробок и проведи уик-энд в Париже!» Только ветер свистит в ушах…

Почти мгновенно оказались забыты такие понятия, как прибавочная стоимость, законы диалектики и развития общества, — так крепко забыты, словно по извилинам населения прошлись катком, чтобы впечатать в восковую мягкость материала новые клише, новые коды: марксизм — ошибка, классовой борьбы не существует, есть только два класса людей — успешных и неуспешных, остальное от коммунистов, от лукавого.

Борьба идей заменена борьбой за телевизионные каналы. Вместо товарища маузера — господин телевизор. Его не перекричишь. Идеи господствующих классов быстро становятся господствующими в обществе, — кажется, так писал старик Маркс.

Так повелось, что со сменой идеологии историю пересматривают, — наверное, чтобы освежить и расставить акценты. Но при этом выводы делаются поразительные.

Оказывается, народы, населявшие Российскую империю, а затем РСФСР и Советский Союз, только и делали, что ошибались: ошибочно совершили три революции, ошибочно устроили Гражданскую войну, ошибочно провели коллективизацию и индустриализацию, неправильно готовились к войне с фашизмом и «неправильно» победили фашизм, а затем уже совершенно неправильно восстановили страну из разрухи, неправильно первыми полетели в космос и неправильно стали сверхдержавой.

Посудите сами, на что годится такое сообщество неумех, пусть даже и с тысячелетней историей? Ну, разве быть официантами возле золотого миллиарда: подавать на подносе сырье и спрашивать «чего изволите?»

А может, что-то было правильное в жизни огромного народа?

Нас окормляли идеей светлого будущего ежечасно — в детском садике, школе, в армии, на работе. Точно так же, как сейчас исподволь кормят идеей, что капитализм — это путь всего прогрессивного человечества, иного не дано, ибо социализм — это издевательство и унижение человека, это репрессии, лагеря, расстрелы…

Расставьте своим предкам оценки из нашего времени! Этот был барином, угнетал крестьян и ему — двойка. Этот не сопротивлялся сталинской коллективизации, дал вовлечь себя в колхоз — ставим ему пару. А этому дедушке — кол! — он был стахановцем, вступил в партию большевиков и на Финской войне был комиссаром. Этот, с усиками, смалодушничал, признал себя английским шпионом и оговорил десяток сослуживцев… А что поставим бабушке, которая занималась в аэроклубе, прыгала с парашютом и готовилась к войне, вместо того, чтобы протестовать против раздела Польши?..

Рука не поднимется ставить оценки родичам. Но целому народу — пожалуйста!..

Наивная попытка судить прошлое по пятибальной системе в плоской системе координат.

Сорок лет смотрю телевизор и читаю газеты — и все сорок лет, при всех генеральных секретарях и президентах мы идем правильной дорогой. Потом, оглядываясь на пройденное, видим, что на пыльной дороге истории лежат кучи ошибок, оставленные лидерами нации, но в настоящем — все хорошо!

Перемена общественного мнения с помощью телевидения — явление практически мгновенное.

Если вечером недавнего врага обаятельная телеведущая объявит другом державы, то утром ему можно смело давать «Героя России» — под дружные продолжительные аплодисменты. А бывшего друга, про которого с дрожью в голосе скажут, что он нарушал права человека, — без приговора ставить к стенке, никто и не всплакнет.

То, что произошло в несуществующей более Югославии, Афганистане и Ираке — мерзость, как ни взгляни. Но если взглянуть через экран телевизора, то тишь да гладь, — борьба за права человека и с мировым терроризмом.

Многие страны бойкотировали Московскую Олимпиаду 1980-го года за ввод наших войск в Афганистан — инициаторами бойкота были США. Сейчас эта страна, оккупировавшая втрое больше того, за что мы еще недавно посыпали себе голову пеплом, — вовсе не международный жандарм, а миротворец.

Что это — новый Мюнхен, новый пакт Молотова — Риббентропа? Тогда политики тоже боялись рассердить рычащую собаку.

Ученые давно установили, что ложь вредно отражается на здоровье человека — как врущего, так и слышащего ложные суждения: психика бунтует, возникают стрессы, подступают хвори… Чушь, которую иной раз несут средства массовой информации, сравнима по своему вредному воздействию с радиацией, с угрюмым потоком лжи начала восьмидесятых, от которого спасались подорожавшей водкой и бормотухой.

Главари немецкого фашизма осуждены, и германский народ прощен. Покаявшаяся Германия — ныне процветающее федеральное государство. В эту страну безбоязненно едут и турки, и албанцы, и евреи. С десяток членов Союза писателей Санкт-Петербурга, города, перенесшего фашистскую блокаду, отправились в эту очищенную от грехов прошлого страну на постоянное место жительства.

Возникает вопрос: почему у нас в стране до сих пор не прощен коммунизм с его трагическими ошибками, несмотря на то, что день 7 Ноября объявлен днем национального примирения и согласия? Утверждают, что в Германии процедура осуждения фашизма проводилась широко и глубоко, вылилась в многолетнюю государственную кампанию. Вот, дескать, если бы у нас с таким же размахом каялись — можно было бы и простить. А без размаха — нельзя: рано.

Подобные рассуждения — от лукавого. Тем более, что ведут их зачастую вчерашние соловьи коммунистической эпохи, которым бы самим не помешало слегка испачкать брюки в области коленок.

Надо либо прощать сердцем все прежние грехи человечества, либо не прощать ни одного: ни фашизм, ни коммунизм, ни истребление индейцев Америки, ни расовую сегрегацию в США, ни инквизицию!.. (Но простить не значит забыть о трагедиях и ошибках! И правы те, кто ведет речь о необходимости покаяния ВЛАСТИ, ГОСУДАРСТВА за все страдания, причиненные своему народу. Без этого покаяния власть и сейчас чувствует себя свободной от обязательств перед людьми: кого у нас наказали за последние трагедии — обесценивание вкладов, дефолт, «Курск», «Норд-Ост» и т. д. и т. п.? Всё идет так, словно у власти пожизненная индульгенция на любые ошибки.)

От выборочного же исторического прощения за версту несет политическим лавочничеством и банальной корыстью. Если кто-то считает возможным забыть фашистские газовые печи Бухенвальда, Бабий Яр, Хатынь, глумление голодом над женщинами, стариками и детьми в осажденном Ленинграде, но постоянно вспоминает коммунистическую тиранию, то можно только подивиться такой избирательной памяти.

Почему Германия для многих земля желанная, а Россия чуть ли не исчадье ада? Ответ прост: Германия выплатила и продолжает платить компенсации пострадавшим от фашизма, а Россия закрыла тему компенсаций, едва ее обозначив.

Возвращаясь к теме покаяния. Лично я (и думаю, таких окажется немало) каяться не готов. За какие деяния предков я должен каяться? За то, что они вступили в партию в блокадном Ленинграде — отец водил поезда в осажденный город по «коридору смерти», а мать сдавала кровь и, оставив в подушках малыху-дочку, поднималась во время бомбежек на крышу дома, чтобы тушить немецкие зажигалки? За то унижение голодом и холодом, которое они переносили все 900 дней блокады? А мне лично за какие деяния каяться? За то, что позволил принять себя в пионеры и вместе со своим отрядом собирал металлолом для строительства первой очереди Красноярской ГЭС, которая, поговаривают, нынче стала частной собственностью?

Естественная ненависть к недостаткам российской жизни часто подменяется ненавистью к стране. В столицах доходит до абсурда: если ты любишь Родину-мать, ты имперский подлец, если на каждый плюс в российской истории найдешь десять минусов — свой парень.

На востоке говорят: если есть человек, который живет и не работает, то есть и другой — умирающий с голоду.

Стараясь угодить всем международным комиссиям по правам человека сразу, наши реформаторы и их преемники, похоже, бояться и заикнуться о том, что в нормальном обществе человек обязан трудиться хотя бы для того, чтобы платить налоги, на которые содержится армия, строятся дороги, учат детей, оказывается медицинская помощь. Невозможно жить в обществе и быть свободным от него, говорилось еще пару десятков лет назад.

Если человек не работает, но живет не бедствуя, он либо проживает наследство, либо собственные накопления, либо работает тайно, либо жульничает. Первые два случая — пожалуйста; вторые — антиобщественны, противозаконны. Знакомый израильтянин, посетивший по служебной линии Нью-Йорк, был по возвращении приглашен в налоговую инспекцию и давал письменные объяснения по поводу источников финансирования недельного вояжа. И откуда, интересно, они прознали о его поездке?..

У нас вопрос о месте работы и источниках существования считается чуть ли полицейским произволом: «На что хочу, на то и живу!».

Трудно, дать определение тому, к чему, спотыкаясь, добрело наше общество: ясно только, что правовым государством это не назовешь. Скорее, неправовое государство. Ибо, как могло получиться, что всё, созданное трудом нескольких поколений советского еще народа (или, как любят говорить, «совка»), могло в мгновение ока оказаться в руках разного рода дельцов: электростанции, железные дороги, нефть, газ, удобрения, добыча полезных ископаемых, флот, самолеты, гигантские заводы… Колоссальные богатства! Дарение Хрущёвым Крыма Украине кажется рядом с таким актом пустяком. История огромной страны и та оказалась приватизированной отдельным кланом. И власть — Кремль, президент — ни словом не обмолвятся, что такого правовым путем не достигают. Оттого, что «все всё знают» и «об этом сто раз говорилось» проблема правовой оценки не исчезает. Надежды, что приватизация забудется и класс миллионеров будет спокойно сидеть в офисах и считать доходы от различных труб, карьеров и металлургических заводов, — призрачны. Такое в России не забудется.

Стоит хотя бы на месяц развернуть телевидение на сто восемьдесят градусов и начать показывать правду: бездомных детей, стариков, безработных, нищету на фоне роскошной жизни, показать, на что тратят деньги олигархи, какие вина и коньяки в стоимость легкового автомобиля пьют с друзьями государственные чиновники, попросить популярного артиста напомнить с экрана русскую пословицу о трудах праведных и палатах каменных, дать залп аналитических программ о результатах приватизации и вымирающей крестьянской России — и сожженные «элитные» поселки вкупе с разбитыми мерседесами гарантированы на всем пространстве от Питера до Владивостока. Сто лет для России не срок, и еще живы люди, читавшие в учебниках про крестьянские бунты, сожженные барские усадьбы и революции.

Позвонил Илья Штемлер:

— Прочитал твою статью. Ты что же к бунту призываешь?

— Не призываю, — сказал я. — Нас втащили в капитализм, не спросив согласия. Был референдум по изменению политического строя? Нет! Мы договаривались, что будем строить капитализм? Не припомню! Несколько указов не всегда трезвого президента Ельцина — и страна оказалась в другом измерении. Миллионы людей: моряков, военных, крестьян, инженеров и конструкторов — выброшены из жизни. Самое удивительное, что конец-то понятен: поиграем в капитализм, «энергичные люди» окончательно обворуют Россию, скупят все замки и виллы на Средиземном море, разбегутся, и мы окажемся у разбитого корыта. Неужели не понятно?

— Прогресс все-таки есть, — задумчиво сказал писатель Штемлер.

26 сентября 2004 г. Зеленогорск.

Собираюсь снимать фильм о «коридоре смерти».

Обработал большую часть рукописного Архива 48-й колонны.

Перелопатил «Магистрали мужества» В. Ковальчука и «Неизвестную блокаду» Н. Ломагина.

Уникальные книги! Просто детективы! Ломагин успел поработать в архивах НКВД-КГБ-ФСБ в тот короткий момент, когда они были открыты на волне гласности. Потом их вновь прикрыли.

Уверен — история ленинградской трагедия еще не написана…

Из Архива 48-й колонны ОРПК:

Георгий Иосифович Федоров (Жора-Полундра): Я хорошо понимал всю важность событий, происходящих в осажденном Ленинграде и на Октябрьской железной дороге, и втайне от начальства записывал о мужественных людях — моих товарищах. После войны мои записки никому не пригодились, наоборот, мне дали понять, что лучше бы их не было: так будет спокойней и для меня, и для всех нас. Чтобы записи не отобрали, я специально сказал, что сжег их, и даже показал одному товарищу остатки бумажного пепла в топке холодного паровоза.

Но в 1965 году, когда отношение к блокаде Ленинграда изменилось, я, не таясь, начал собирать материал о нашей 48-й колонне, благо почти все были живы. Одному человеку осилить такой труд было немыслимо — я организовал вокруг себя близких товарищей. Они с увлечением начали помогать мне воспоминаниями. Мы разослали по всему СССР письма друзьям с просьбой присылать воспоминания. Люди в 48-й колонне работали со всей страны. Кроме того, у меня остались от покойной жены Люси разрозненные записки, которые она вела по моей просьбе в годы блокады 1941–1942 года. Воспоминания страшные по содержанию. Некоторые я даже уничтожил. Люся умерла от голода в 1942 году. До последнего дня она работала в депо Сортировочная.

Я вернулся в депо с Ленинградского фронта по приказу Государственного Комитета Обороны в июле сорок второго. Нас, железнодорожников, тогда возвращали в Ленинград с фронтов, потому что некому стало работать на паровозах, некому стало обслуживать поезда — многие специалисты железнодорожного транспорта умерли в первую блокадную зиму, а большинство, скрыв вкладыш брони, ушли на фронт добровольцами еще в июле сорок первого. Всем нам хотелось быстрее поквитаться с вероломным Гитлером.

Я сам застал первые дни войны на Октябрьской железной дороге. Все знали, что война с фашистами неминуема, но ни начальник дороги Саламбеков, ни начальник паровозной службы не издали приказов и наставлений машинисту, как он должен вести себя в условиях бомбежки, артобстрелов, нападения диверсантов на паровоз, как исправлять повреждения паровоза в пути. К тому же паровозные бригады не имели вооружения.

Всё вместе сказанное вносило сумятицу, путаницу и суматоху в продвижение поездов с эвакуированными жителями Пскова, Луги, Кингисеппа. От комендатуры слышалось лишь одно: «Под суд!», «Трибунал!», «Расстреляю!»

Паровозные аптечки скоро оказались пустыми — всё ушло на перевязку раненых. Машинисты и поездные бригады неделями не бывали дома и не знали, вернутся ли живыми.

Блокада опоясала город 8 сентября 1941 года. Движение поездов резко упало, лишь начались эвакуационные перевозки населения с Финляндского вокзала до станции Ладожское озеро.

Воспоминания о блокаде, которыми делились мои товарищи, не были похожи на официальные описания и сообщения Совинформбюро. Следует напомнить, что Совинформбюро ни разу не сообщало о событиях в 48-й ОРПК, о героических поступках людей. Были запрещены фото- и киносъемки в «коридоре смерти», как называли «Дорогу Победы» сами железнодорожники.

28 сентября 2004 г. Петербург.

Был в управлении Октябрьской железной дороги на совещании, посвященном подготовке к 60-летию победы. На совещании присутствовало человек двадцать — все молодые, хорошо одетые, пахнущие дорогой парфюмерией.

Меня не покидало ощущение, что тени военных железнодорожников, некогда обитавших в старинных кабинетах на площади Островского, с осторожным интересом взирают на собравшуюся молодежь.

В конце заседания мне дали слово. Доложил. Молодая женщина, похожая на директора вагона-ресторана, сказала с чувством, что ее дед во время войны был машинистом и «надо обязательно показать про них кино». Покивали, обещали рассмотреть заявку на фильм, потом шумно расходились.

27 октября 2004 г. Зеленогорск.

Сейчас много спекуляций на тему, как питалось начальство в блокадном Ленинграде. Больше всех достается астматику Жданову. И в теннис он играл на подземных кортах под Смольным, чтобы лишний вес согнать, и поваров приказывал расстреливать, которые холодные булочки подавали к чаю, и собственная корова у него паслась на берегу Невы под маскировочной сеткой… Бред какой-то. Узнавал — никаких кортов никогда под Смольным не было. И поваров не расстреливали. И вообще, подавать булочки к чаю — не их работа. И всё прочее…

Никита Ломагин. «Неизвестная блокада». С. 151:

…партийные и советские органы, не говоря уже об уровне Военного Совета, Городского Комитета и Областного Комитета ВКП(б) тягот голода в дни блокады на себе практически не ощущали. Если руководящие работники промышленных предприятий (директора и их заместители, главные инженеры), крупные работники науки, литературы и искусства дополнительно к карточкам получали обеды, обеденные карточки и сухие пайки, то «руководящие работники партийных, комсомольских, советских, профсоюзных организаций» кроме названных выше привилегий имели возможность ужина. На особом литерном питании находились командование Ленфронта и КБФ, высокопоставленные командированные, а также семьи генералов, адмиралов и Героев Советского Союза.

Там же:

СПЕЦСООБЩЕНИЯ

Док. № 61, 25 декабря 1941 года.

…Отмечены факты обмена продуктов на промтовары по следующей стоимости:

За дамское кроличье манто — 1 пуд картофеля.

За карманные часы — 1,5 кгр. хлеба

За валенки с галошами — 4 кгр. жмыха

За русские сапоги — 3 кгр. хлеба

За время с 1 октября за спекуляцию и хищение социалистической собственности арестовано 1524 чел.

29 сентября 2004 г. Зеленогорск.

Закончил расшифровку беседы с Мариной Георгиевной Ковалевской — я познакомился с ней в Феодосии. Они с мужем несколько лет назад купили там домик на высоте 270 метров, чуть выше нашей будки. Живут с весны до осени. Милая семейная пара. Сын Сергей — поэт, гитарист, живет с женой в Феодосии, у них там домик недалеко от моря.

Марина Георгиевна Ковалевская,1929 года рождения, во время блокады проживала на ул. Жуковского, 31. Была эвакуирована с матерью, братом и сестрой 24 июня 1942 года на катере через Ладожское озеро. До 1945 года находились в Башкирии — деревня Утюганово, районный центр Карламан, затем станция Белое Озеро, дер. Дарьино, затем снова Уфа. Реэвакуировались в ноябре 1945 года. Вернуться тоже были проблемы — их квартира была занята людьми из разбомбленного дома.

Отец — Ковалевский Георгий Владимирович, 1905 года рождения, заведующий отделом зерновых во Всесоюзном институте растениеводства (ВИР). Умер от голода 12 марта 1942 года. Это он и его сотрудники спасли коллекцию зерновых в блокаду.

Дед — Ковалевский Владимир Иванович, один из основателей Политехнического института, был зам. министра финансов (при С. Ю. Витте), закончил Лесотехническую академию, сидел 2 года в тюрьме за укрывательство народовольца С. Нечаева (тот ночевал у него одну ночь), работал в Министерстве мануфактур, там его и нашел Витте. Вместе с Д. И. Менделеевым разрабатывал систему политехнического образования в России.

За двоюродным братом деда была замужем Софья Ковалевская, урожденная Корвин-Круковская, первая в мире женщина-профессор.

Мать — Елена Владимировна Ковалевская (урожд. Дючконова), 1905 года рождения, умерла в 1996 г., работала в «Ленэнерго». Сразу после начала войны она уволилась — собиралась эвакуироваться с детьми. Произошла путаница. Ей предложили эвакуировать детей одних, она не отдала. Обратно на работу не взяли, лишилась карточки служащего.

…Голод начался в конце ноября. Отец принес с работы пакетик морской капусты. Напротив дома 32 по ул. Жуковского упала пятисоткилограммовая бомба, всё разнесла в пух и прах. В нашем доме вылетели все окна. Впервые в жизни испытала животный страх.

С нами в квартире жила еще мамина няня, она вырастила маму и маминого брата, ей было лет семьдесят, она не работала, родом из Пскова, у нее был свой сын, но умер маленьким, и она осталась в семье мамкою, мы ее очень любили, она умерла перед эвакуацией, в мае 1942 года.

Так вот, нас всех положили в Боткинскую больницу по блату, к маминой двоюродной сестре, и нам удалось не сдать карточки, мы оставили их няне. И она питалась хлебом. Но в мае 1942 умерла. Мы ее привезли в Мариинскую больницу на Литейном. Нам сказали, что это 212-й покойник за день. А мы привезли ее еще днем, на саночках, волоком по сухому асфальту — ничего другого у нас не было.

Однажды я пришла к двоюродной сестре матери, которая работала зам. главного врача в Боткинской больнице. Меня накормили обедом — съела четыре малюсеньких котлетки с каким-то гарниром, похоже, с больничной кухни. «Еще хочешь?» — «Хочу» — «Больше нельзя. Да и нет». Так и ушла счастливая.

И еще хорошо помню — мама заставляла нас ходить, не давала лежать.

За хлебом в Ленинграде ходила я, двенадцатилетняя девочка. Булочная на углу моих любимых писателей — Маяковского и Некрасова. Очередей за хлебом не помню.

В феврале 1942-го давали чашку гороха на месяц. А уже на восьмое марта дали хороший паек: масло, какао, сахар.

На нашей лестнице жил армянин. Армяне народ предприимчивый, у него были связи, он скупал золотишко и очень, очень боялся, прямо трясся иногда со страху, но знал, что мама его не выдаст. Иногда мама выменивала у него хлеб на золото. Потом его посадили.

Весной 1942 года начали работать школы. В школе давали три маленькие булочки, из-за них я стала ходить в школу. Потом я несколько булочек поменяла на табак и отдала его дяде, который страдал без курева и курил сухие фикусные листья. Он ругался на меня и стучал палкой.

На Озерном переулке жила секта скопцов. У них был садик за забором. Про них разное говорили, дети их боялись. И вот весной вышли мы на солнце, сели на ступеньки, впитываем солнце, прямо чувствуем, как оно в нас проникает, оживляет, а сами поглядываем на забор и боимся скопцов.

Что удивительно — зимой были грязь, нечистоты, трупы неубранные, сырая вода из люков и Невы, а болезней не было….

Что еще помню? Как в Ленинграде кошку съели — не свою, поймали где-то. Кошку убивали мама с няней. Заперлись в комнате. Все было тихо. Убили. Потом сняли шкуру. Ничего вкуснее, чем тот суп из кошки, никогда не ела.

Помню, как зимой сорок первого шла от Жуковского до Исакиевской площади в ВИР за документами на эвакуацию. Шла по Невскому — встретила за всю дорогу только трех человек.

Утром ушла, а к вечеру только вернулась. Документы для эвакуации получила. Долго не могли справку выписать — чернила у них замерзли.

Ели дуранду — кашу из дуранды, котлеты из дуранды. Дуранда — это жмых.

— У каждого спасшегося в блокаду был свой случай-покровитель, свой спаситель, ангел-хранитель, помощник, опекун, госпожа удача. На тех, кто не выжил, у Господа Бога были, значит, свои виды…

— Но ведь умирали и крепкие, сильные люди, смельчаки, балагуры, удальцы?

— Не хватало силы духа! Желания жить! Ломались прежде, чем умирали…

— А что это были за случай-удача, покровительство?

— У каждого выжившего блокадника была своя маленькая тайна. Сейчас об этом, думаю, можно говорить: человек есть человек. Ну вот, например, чьи-то карточки, оставшиеся от умершего члена семьи или соседки, чье-то золото, картины, бабушкина цигейковая шуба, место в больнице по блату, какая-то родственница на военном заводе, устроившая человека на рабочую карточку… Мальчики с нашего двора в начале ноября ездили в район Красненького кладбища, собирали под снегом капустные листья — почти все умерли.

Вокруг города стояли воинские части — их кормили значительно лучше, чем горожан. Можно было обменять часы, золото, сапоги, вещи — в основном, женские — на продукты…

Одна знакомая семья выжила благодаря деньгам, которые получала по страховке за потерю кормильца. Муж был застрахован на большую сумму и погиб перед самой войной на производстве. Им выплатили сумму страховки, и они покупали на толкучке хлеб. Плюс получали пособие на детей и карточки. Карточки отоваривали за деньги — деньги в блокаду никто не отменял.

…Мы отправились в эвакуацию 24 июня 1942 года.

Мать насолила лебеды, собирала по скверикам в округе*. Поели лебеды. Количество вещей не ограничивали. Собрали восемь мест, в основном — узлы с теплыми вещами, взяли томик Лермонтова и Евангелие.

Удалось сохранить карточки тети, которую взяли в Боткинскую больницу. Мама ела хлеб, лебеду и укладывала вещи. Это был гигантский труд и подвиг — собрать в растерзанной за зиму квартире вещи — сил не было. Но мама ходила потихоньку и собиралась в дорогу.

В апреле 1942 года в Ленинграде пустили трамваи, они звенели, веселили душу. До Финляндского вокзала ехали на трамвае. Там нас организованно погрузили в дачный поезд. Багаж отдельно. В пути началась бомбежка. Мы, дети, уже по звуку знали, чьи летят самолеты. Проводницы высадили пассажиров, все по команде разбежались. Мы, дети, стали жаться к матери, но она нас разогнала, чтобы не быть кучей.

Тут я вновь испытала животный страх — второй раз в жизни. Самолеты что-то побросали, погремело, никого не убило.

На Ладогу приехали вечером. Холодно. Достали зимние пальто. Спали прямо на берегу, под открытым небом. Все спали там. У мамы была шкатулка с табаком, она пошла к солдатам и поменяла табак на хлеб.

Рано утром разбудили, всё было четко организовано, посадили с детьми на катер, ходко дошли до восточного берега, до Кобоны. При швартовке к причалу налетела фашистская авиация. Младшая сестра Ольга, ей было девять с половиной лет, успела выскочить на берег. Мать кричала в крик, пыталась сойти на берег, капитан не дал. Катер отошел от берега, стал барражировать, чтобы не попали бомбы. У пирса стояло несколько машин с трапами в кузов, чтобы грузить эвакуированных. Сестру пытались посадить в машину, но она не далась. После бомбежки залезла на горку — она была в красной шапочке — и оттуда стала махать нам рукой.

Когда переехали Ладогу, были потрясены видом кошек, собак и полноценных мужчин: «Смотрите, смотрите, какой мужчина! Круглолицый!»

Когда ехали в Уфу, стали выносить покойников — тех, кто переел продуктов: колбасы, яиц, картошки и т. п. Нам тоже дико хотелось есть, но мы уже знали от маминой сестры, что ни в коем случае нельзя много есть. И договорились с мамой — она не дает нам еды, мы не даем ей.

…На Большой земле нас после поезда погрузили на пароход. Мы плыли по Волге, Каме, Белой. Я впервые плыла на большом пароходе по большим рекам. Начало лета, зелень, холмы, леса, песчаные косы, простор, деревеньки стоят, козы, коровы, мальчишки-пастухи с кнутами… Я смотрела на всё это, познавала мир и восторгалась им. Маму сразу взяли в судовой лазарет. У нее была сильнейшая дистрофия и несварение желудка. Нас предупредили, что мама может умереть, и мне как старшей (мне тринадцать, сестре десять, брату шесть), сказали, чтобы мы держались все вместе, не растерялись и просились в один детдом. Потом мама еще месяц пролежала в Уфе в больнице. Ее вылечила врач-татарка, такая чудная женщина! Она лечила своим методом, поила ее травами, снятым молоком, что-то из дома ей приносила — мед с теплой водичкой… В общем, мама поднялась…

В эвакуации мама работала экономистом на комбинате, мы учились. Жили в комнатке с еще одной семьей. И вот однажды поздно вечером стук в дверь. Женщина с двумя мальчиками. Говорит по-русски, но я сразу поняла, что она немка. Лицо печально-извинительное, но старается держаться. Вот, говорит, мне посоветовали обратиться к вам — пустите на одну ночь переночевать. У меня прямо сердце в пятки ушло — до ужаса боялась немцев. По радио про них чего только не рассказывали! Мама не пустила — у нас просто некуда было ложиться, мы впритык на полу спали.

А потом она нашла работу и устроилась хорошо, с немецкой обстоятельностью — цветочки на окошках, салфеточки…

А что оказалось? Ленин в начале 20-х годов выписывал из Германии специалистов для развития русской промышленности, вот они с мужем и приехали. Мальчиков звали Авио и Радио. Но мужа с ней в те годы уже не было — где он был, не знаю.

И еще о немцах.

В конце ноября 1945-го мы возвращались из эвакуации — теплушка на десять семей. У каждой семьи ведро-горшок, мне как раз в дороге шестнадцать лет исполнилось, я жутко стеснялась на ведро ходить, а мы ехали от Уфы до Москвы две недели. И в том же направлении ехал эшелон с немцами — женщины, дети, старики, и все одеты на свой немецкий манер: клетчатые брюки, пиджаки, шляпы, трубки, у стариков резные палки. Эшелон догонял нас и вставал где-нибудь рядом на соседних путях. Немцы мерзли в дороге — они тоже ехали в теплушках. Что это были за немцы — не знаю.

А мы с хохлушкой Аней из нашей теплушки добыли соли. Наворовали, попросту говоря, с открытой платформы на каком-то разъезде, где она розовела под брезентом. И меняли ее в дороге на разные мелочи. И вот отстали от поезда. Комендант станции посадил нас в немецкий эшелон, догонять свой. И посадил на открытую тормозную площадку, где ехал уже косматый старик немец. Ни он по-русски не понимает, ни мы по-немецки. Мы замерзли, как цуцики, он нам жестами показывает, что надо прятаться в вагон, второй от нас, там дверь не закрыта, иначе задубеем — ночь, холодно, ветер свищет, вокруг ни огонька, только его трубка тлеет. Короткая остановка, мы перебежали, забрались, поехали. Слышим — что-то по полу катается, как бревна. Пошли смотреть, а это трупы немецкие. Мы дверь откатили и со страху чуть не выпрыгнули на улицу…

— Он специально вас туда послал?

— Нет, он к нам сочувственно отнесся, ведь мы же замерзали, а в другие вагоны нас могли не пустить, да и мы побоялись бы — немцы для нас так и оставались чудовищами, хотя бы и в гражданском…

Стоило ехать в Крым, чтобы столкнуться с блокадной темой? Стоило! И ответ на вопрос: ты выбираешь тему, или тема тебя выбирает? — ясен: всё происходит по взаимности, как в любви. Будет любовь, родятся и дети. Мысли крутятся вокруг фильма о «коридоре смерти» — несправедливо забытой теме.

30 сентября 2004 г. Зеленогорск.

Кончается золотая осень. Блокадная тема выматывает. Влез в нее и, похоже, не скоро вылезу. Спасаюсь тем, что беру себя за шкирку, отрываю от бумаг и решительно иду колоть дрова, стричь газон или перекапывать грядку. Иногда езжу в лесок за старое финское кладбище — выковыриваю остатки черных груздей. Земля «размагничивает».

В «Неизвестной блокаде» есть документы о хищениях и спекуляциях продуктами. Шайки торгово-аптечно-партийной принадлежности вылавливались и разоблачались каждый месяц. У них изымали огромные суммы денег, золото, драгоценности, продукты питания, отрезы шелка и сукна… Чем дольше длится блокада, тем жирнее навар.

Никита Ломагин. «Неизвестная блокада»:

Из донесений Управления НКВД СССР по Ленинградской области и городу Ленинграду

Народному комиссару внутренних дел СССР Генеральному комиссару Госбезопасности товарищу Л. П. Берия

СПЕЦСООБЩЕНИЯ

Документ № 80, 6 октября 1942 г. Сов. секретно

У спекулянтов и расхитителей социалистической собственности в сентябре месяце 1942 г. изъято:

Наличных денег…… 601 243 руб.

Облигаций госзайма….. 335 232 руб.

Золотой монеты…… 1418 руб.

Золота в изделиях….. 1 кгр, 755 гр.

Золотых часов……. 62 шт.

Продуктов питания….. 6,5 тонны

И большое количество промтоваров, в том числе 2367 метров мануфактуры.

…………………………

Начальник Управления НКВД ЛО комиссар государственной безопасности 3 ранга (КУБАТКИН)

Из спецсообщений, декабрь 1941 года:

Документ № 62.

Домохозяйка Ковалева: «Я уже совсем было собралась помирать, да и ребятишкам было очень трудно, а сегодня утром проснулась, слышу, вся квартира гудит. Спрашиваю, что случилось, а мне говорят: „Такая радость — прибавили хлеба, теперь можно жить“. Сколько горя эти фашисты нам принесли, я сама готова идти их резать».

Один из рабочих, пришедший на обед в ресторан «КВИСИСАНА», присутствующим сказал: «Немец хотел ленинградцев взять на измор, хотел изморить голодом, запугивал бомбардировками и обстрелами, но он ошибся, он не знает, кто такие ленинградцы. Ленинградцы такой народ особый, который за Родину, за свой город, пойдет на любые жертвы, но не будет сдаваться».

Профессор Ленинградского электротехнического института связи Косман: «…Все идет и движется так, как надо, и чем хуже, тем лучше. Им удалось увеличить норму хлеба за счет экономии, образовавшейся из-за большой смертности в Ленинграде. Надо только запастись терпением. Сегодня умирает 30 тысяч людей, завтра 50 тысяч, а затем, когда 1/3 города вымрет, а коммунисты выедут, город экономически разрушится, тогда и наступит конец. Голод наш союзник. Пусть гибнут тысячи, десятки тысяч и тогда город будет сдан немцам».

Из досмотренных военной цензурой писем в конце января 1942 года:

«Уже пять месяцев нас пытают голодом. Я пью соленую воду с перцем. Ты представь, как можно жить изо дня в день на ничтожном куске хлеба, а больше нет ничего. Забыли нас наши вожди».

В книге «Неизвестная блокада» — отрывки из выступления в феврале 1942 года секретаря Горкома партии А. А. Кузнецова (расстрелянного в 1949 году по «ленинградскому делу»):

…мы сохранили народ, мы сохранили его революционный дух и мы сохранили город. Мы не раскисли. Мы знали, что 125 грамм хлеба не является необходимым прожиточным минимумом, мы знали, что будут большие лишения и будет большой урон. Но ради города — города в целом, ради всего народа… отечества, мы на это дело пошли и дух наших трудящихся сохранили — мы тем самым сохранили и город. Таким образом, наша русская национальная гордость, гордость ленинградцев не попрана и ленинградцы не опозорили земли русской.

1 октября 2004 г. Зеленогорск.

«Блокадная книга» А. Адамовича и Д. Гранина: «Впервые в истории войн было применено в массовом масштабе древнее, как мир, оружие — голод. Немецкие ученые пищевики давали рекомендации: не выпускать никого за кольцо блокады, чем больше их будет, тем быстрее они вымрут от голода; не следует рисковать немецкими солдатами, еще немного и мы войдем в город совершенно свободно…»

Слышал от одной спортивного вида дамы рассуждения: «Если бы советская власть не запрещала йогу, многие бы спаслись в блокаду, потому что голодали бы по системе, и вообще — очистили бы свои организмы. Кроме пользы ничего бы не было от блокады…» Ей возражал, подумав, одышливый мужчина: «При сорока градусах мороза любой йог загнется. Через две недели… Это факт, а не реклама!»

2 октября 2004 г. Зеленогорск.

Дождь, темно, сильный ветер. В свете фонарей летят мокрые листья.

Сижу за компьютером. Особенности новостей по приемнику — никаких особых новостей. Наговорят жути про крушения и катастрофы, а потом — погода и курс доллара на завтра. Два важнейших показателя. Словно всё население страны живет в чистом поле и работает в меняльных лавках.

4 октября 2004 г. Зеленогорск.

Проснулся поздно — разбитый и подавленный. В глазах — песок.

Позвонил на работу, сказал девчонкам, чтоб сегодня не ждали. Срочных дел нет, Центр работает по расписанию, вечером собирается литературное объединение Александра Кушнера, будут слушать новые стихи Александра Фролова.

Бледное северное солнце, голубое небо. Плантация дубков, которую заложил на старой грядке, радует глаз. Дубков двадцать, высотой до колена, еще с листочками. На рощицу или аллею хватит. Где высажу — не знаю. Как говорят на востоке: «Желудь в кармане — твой. Не посадив его, жизнь дуба не присвоишь».

Сажусь за работу.

5 октября 2004 г. Зеленогорск.

Моросит дождь. Колотые березовые дровишки светлеют под навесом и радуют глаз. Бросить бы всё, жить на даче, гулять по заливу, слушать, как свистит ветер в парке, кутаться в куртку на причале и не отворачивать лицо от брызг. Жить на хлебе и воде, но писать. Навалять какой-нибудь грандиозный роман или сборник новых рассказов… И завести собаку — серую ездовую лайку с умными глазами, чтобы лежала по вечерам у печки, положив голову на лапу, и чутко дремала. А днем бы бегала по участку, гавкала, тявкала, вынюхивала, несла хозяйскую службу. И брать ее в лес, неспешно ходить с корзинкой, в которой бутерброд с маслом, луковица и коробок с солью, собирать грибы и ягоды. И вроде нет видимых причин, чтобы прекратить работу Центра и жить на вольных хлебах литератора.

Всё дает нам Господь Бог. Только мы не замечаем Его даров. То гордыня распирает, то суета заедает, то придумаешь себе идею фикс вроде объединения писателей в единую общественную силу, и тратишь на эту идею несколько лет жизни.

В моем дневнике всё реже события, и всё чаще — размышления и воспоминания. Обрастаю незаконченными рукописями.

На фоне блокадной темы, многое кажется мелким — спорящие лица в телевизоре, заявления о выходе из союза писателей, кто-то кого-то обозвал графоманом на поэтическом вечере… Ярмарки тщеславия. Как говорит мой зять Скворцов: «Война начнется — станет ясно, кто главный».

Даниил Гранин писал в «Блокадной книге», что общение с блокадным материалом привело их с Адамовичем к болезни, потере сил, депрессии. Верю. Только разбежишься по тексту глазами, вдруг — бац! — срыв, тормоз, сердце сжимается…

Но иногда мелькнет и радостное: «Я с премии ГКО купила кофточку на рынке и пошла в ней на танцы в клуб железнодорожников». Или: «Купила на Невском бидончик газированной воды с сиропом. Пока путь после бомбежки ремонтировали, нарвала лепестков шиповника и набросала в воду — очень вкусно получилось!»

Из Архива 48-й колонны ОРПК:

Машинист И. Дорогинин: Кошек и собак ели? Ели! И всех съели! На Калининском рынке был черный рынок, за кирпичик белого хлеба отдавали котиковое дамское пальто. Откуда берут эти люди белый хлеб? Темные личности. Продают жареные крысиные лапки в уксусе — берут. Что деньги? Они обесценены. Эх, закурить бы! Подумал: дай-ка стану ловить крыс. Удалось поймать около десятка, ободрал шкурки, сварил на костре в железной банке… Четыре задних лапки поджарил на касторке, пробую. Идет хорошо! Продавал жареных крыс по 20 рублей за штуку — брали. Поймал несколько голубей на чердаке, сварил их, прямо — куриный бульон. Хорошо, что я тогда был неженатый…

Главный кондуктор Беляев Г. М.: Я жил тогда на станции Мельничный Ручей, рядом у речушки — железнодорожная водокачка. Заметил, что мой сосед туда наведывается под вечер или ночью. Думал, диверсант. Выследил его. Оказывается, он ловил ондатр — они жили в приемном колодце — «мясо как у кролика», сказал он. Речушка тихая, вода чистая, стали вдвоем делать плотину, поставили сетки, и что же — рыбы поймали, а хлеба нет. В городе сменяли на хлеб. Отец, мать умерли, младший брат на фронте. Сестра в эвакуации. Я один в доме, пустил двух офицеров на постой — они меня и подкармливали. Сунулся в военкомат — выгнали. Сказали, на железной дороге нужен. А когда пошли продовольственные поезда, я на них работал: возили с Ладоги на Кушелевку. Там хоть какое-то добавочное питание в железнодорожной столовой было.

Вот оно, добавочное питание.

Инженер Финляндского отделения Октябрьской железной дороги Августынюк А. И.: Днем ходили обедать в столовую при станции Ленинград-пассажирский-Финляндский. Большой, некогда нарядный зал. В кассу тянется очередь. На стене вывешено «меню»:

10 декабря 1941 года

Суп из серых капустных листьев, 250 грамм — 08 коп.

Каша из дурандовой муки, 50 грамм — 12 коп.

Вот и весь обед стоимостью в 20 копеек.

Александра Ивановича Августынюка помню. Он дружил с отцом, несколько раз приезжал в Зеленогорск и был на отцовских похоронах. Осталась фотография — он сидит на лавочке, перекинув через руку светлый шевиотовый «пыльник». Отец в дачных шароварах из «чертовой кожи» и в рубашке с закатанными до локтя рукавами сидит рядом. И мне было тогда неловко за отца, что он такой грязный, дачный и вытирает руки об штаны…

Первую брошюрку о «коридоре смерти» Августынюк выпустил в сорок четвертом — я недавно отыскал ее в Публичке. После войны тему стали спускать на тормозах. И спустили.

6 октября 2004 г. Петербург.

В Шанхайском сборнике русской прозы «Звезды сверкают над рекой Невой» — мой рассказ «Космонавт». Фотографию потеряли при пересылке в Поднебесную. И как найдешь себя, если сплошные иероглифы?

Собираюсь в Финляндию на культурный форум. Может, отвлекусь от блокадной темы в Турку. Утром выезд. Принципиально не беру с собой никаких блокадных книг. Ольга говорит, что мне в санаторий надо, а не на культурный форум.

7 октября 2004 г., четверг. Финляндия, Турку.

Город Турку севернее Петербурга, а зима теплее, потому что — Гольфстрим. Пригревает солнце. Желтая листва деревьев, краснеют рябина и боярышник. Погода удивительно мягкая, как уютное заграничное пальто.

В путеводителе сказано, что жителям Турку в результате долгого стояния русского гарнизона досталась вторая группа крови.

Городской культурный центр на берегу небольшой реки Аурайоки. Современный дизайн врезан в архитектуру старой канатной фабрики. Красный кирпич, металлические балки и хвосты канатов обрамляют мрамор и стекло галерей, отражаются в цилиндрах кофеварок. Амфитеатр конференц-зала. Широкие ступени центра сбегают к воде — у пирса скрипит старинный барк, трепещут флаги.

Вечером в шведском королевском замке тринадцатого века — прием. Сводчатые потолки, деревянные лестницы, портреты королевской династии Ваза, факелы, тени служанок в балахонах и чепцах.

Под чилийские и французские вина обсуждаются фантастические проекты, вплоть до парашютных прыжков поэтов с Петропавловского собора. Я предложил трем финским писателям — Эйно, Вейно и Петри, которых знаю уже несколько лет, устроить конференцию по отводу Гольфстрима в наш Финский залив. Поставить на дне Балтийского моря специальные дамбы-рукава и повернуть часть теплой струи в Финский залив. Потеплеет и в Южной Финляндии, и в Питере. Эйно, Вейно и Петри одобрительно кивнули, одновременно показали по большому пальцу и предложили выпить за идею. Не уверен, что поняли, но выпили по полной и вновь побежали за бокалами с рубиновыми напитками.

Постоянный обмен визитками. Несколько фраз, чоканье бокалов, глоток вина, кивок на прощание, улыбка — и бродишь по залам дальше. Раздав визитки и набрав чужие, пошел прогуляться вдоль реки.

…Вернулся в гостиницу. В галдящем баре, завернувшись в клетчатый плед и водрузив босые ноги на кресло, сидел Петри, с которым мы собрались делить по справедливости теплый Гольфстрим. Он потягивал виски из бокала и выбирал сигару с подноса, который держал перед ним официант в сиреневом переднике. Выбрав сигару, Петри позволил официанту отчикнуть ее кончик, прикурил и выпустил облако голубого дыма.

«Хей, Димитрий!» — убрав босые ноги, он пригласил меня в кресло и между делом сообщил, что ёкнулся в речку неподалеку от замка, но это ерунда, бывало и хуже. Слегка вымок. Всего-то по пояс. Взял такси, где водитель подложил ему под мокрый зад пластиковую пленку, и поехал в гостиницу.

Пятница — святой для всех пьющих финнов день, тем более в Турку, где в жилах многих горожан течет русская кровь! Будешь в пятницу щелкать клювом, останешься без места. Но местечко в баре нашлось! Петри снял ботинки, повесил мокрые штаны на спинку стула и быстренько, чтобы не простудиться, заказал виски и сигару. Мы с ним немного поговорили о повороте Гольфстрима: «Для этого потребуется очень много денег! Где мы их возьмем?» Официант принес мне горячий чай. Я сказал, что под такую грандиозную идею денег даст любой сумасшедший миллиардер. «А где мы возьмем сумасшедшего миллиардера?» Я сказал, что, по моим наблюдениям, в России все миллиардеры — сумасшедшие, каждый по-своему. Петри прищурился, вспоминая что-то, хлебнул виски, и кивнул: «Я видел, как в Петербурге один господин дал швейцару сто долларов! Крэйзи!» Мы еще немного поговорили, Петри взял под мышку мокрые штаны, поправил плед на плечах и поплелся, дымя сигарой, в свой номер. На него никто даже внимания не обратил — подумаешь, ходит какой-то рыжий хмырь в семейных трусах.

Еще Петри сказал, что его дядя написал книгу о финско-русской войне 1939 года…

Пришел в гостиницу и стал листать «Неизвестную блокаду», которую в последний момент, как дурак, засунул в чемодан.

8 октября 2004 г. Турку.

Православная церковь Святой Великомученицы Александры на ратушной площади оказалась закрыта. Ладный храм, ампир, 1846 года постройки. Приятно встречать за границей православный храм.

…Вдоль набережной бежит голый мужчина с чайкой на голове. Никто не обращает на него внимания — все давно привыкли к голышу. Это памятник знаменитому финскому бегуну Пааво Нурми, обладателю девяти олимпийских медалей и двадцати мировых рекордов. Чайки полюбили бронзовую голову бегуна, что видно по белым подтекам на бронзе. Этот паренек, выросший в многодетной финской семье, покорял все дистанции от полутора тысяч метров до марафонской, за что ему в Финляндии установили три прижизненных памятника, а не так давно поставили оперу «Великий Пааво», где партию бегуна и его супруги исполнят суперзвезды европейского вокала, фамилии не помню. Но почему финский бегун отлит в бронзе без трусов, словно он выскочил из сауны и бежит к речке, лично мне непонятно. Я не уверен, что чемпионов-бегунов надо изображать в полном параде — в костюме-тройке, с ожерельем олимпийских медалей на груди, с кубками, вымпелами и грамотами в руках. Но почему без трусов-то? Какая, так сказать, художественная задача при этом решается, что показывается и доказывается этим древнегреческим обнажением?..

Неподалеку от Ратушной площади, на гранитном цоколе здания — оспины от осколков и мемориальная доска, комментирующая их происхождение: следы советской бомбардировки в июне 1941 года.

Да, на Финляндию мы напали первыми. После речи Гитлера о начале войны против СССР, где в качестве союзников была упомянута Финляндия, наша авиация упредительно бомбила Турку, Хельсинки и другие города. Авианалеты были нешуточные. Расчет делался на то, что Финляндия оставит войска в казармах. С избытком набили гвоздей в крышку финского ящика. Но из ящика, взломав крышку, выскочил финский джин, то есть нож…

По пакту Молотова — Риббентропа Германия отдавала на усмотрение СССР не только Прибалтику, восточную Польшу, но и бывшее Великое княжество Финляндское, находившееся до 1917 года в составе России и получившее самостоятельность по условиям Брестского мира. Гитлер просто сдал финнов. Но после того как СССР отодвинул свою государственную границу от Ленинграда к Выборгу, Германия стала подстрекать Финляндию к войне за утраченные территории.

Академик Евгений Тарле считал, что Александр I совершил преступление, за которое заплатили кровью наши красноармейцы, брошенные холодной зимой 1939 году отодвигать государственную границу от Ленинграда. Дело в том, что в 1811 году царь Александр I, решив упростить себе жизнь, издал манифест о передаче в состав Великого княжества Финляндского Выборгской губернии, освобожденной от власти шведов еще прапрадедом — Петром I. Останься Выборг под русской короной, и границу двигать бы не пришлось. (Нечто похожее совершил через сто пятьдесят лет Никита Хрущёв, передав в год 300-летия воссоединения братских народов русский Крым сестре Украине — для удобства управления…)

Финляндия вышла из войны лишь в сентябре 1944 года, когда фашисты были отброшены от Ленинграда, а советские войска вернули Выборг и Петрозаводск.

Но как свидетельствуют биографы Густава Маннергейма, чей гранитный бюст стоит сейчас в Турку напротив величественного кафедрального собора, финский маршал начал чесать в затылке уже в 1943 году, после прорыва блокады Ленинграда. «Ну ее в сауну, эту войну! — подумал, наверное, Маннергейм. — А если Гитлер проиграет? Сталин тогда из всей Финляндии Карело-Финскую ССР сделает…»

В результате Второй мировой Финляндия потеряла 12 % своей территории и лишилась выхода к Баренцеву морю — порт Петсамо (Печенга) и полуостров Рыбачий отошли к СССР. Финские безвозвратные потери — 89 тыс. военнослужащих и 2700 мирных жителей. Аптекарская точность в исчислении собственных потерь!

Примерно столько же ленинградцев — 90 тысяч — умерли в несколько блокадных дней страшного декабря 1941 года. И финны, не будем забывать, участвовали в той блокаде.

После окончания войны Маннергейма не привлекли к суду Нюрнбергского трибунала. Более того, он с разрешения Сталина уехал на лечение в Португалию (сначала товарищ Сталин предложил ему полечиться в Крыму, но Маннергейм сказал, что он психологически не готов к такой поездке). Подлечившись, Маннергейм тихо слинял в нейтральную Швейцарию, где и принялся за мемуары. О своем «вкладе» в ленинградскую блокаду он сообщает в них скупо, невзначай, мельком…

Кстати, его соратник, президент Финляндии Ристо Рюти, оказался на скамье подсудимых еще до Нюрнбергского трибунала…

И не такие уж финны были овечки, как их сейчас пытаются представить. Как сказал писатель-историк Даниил Аль: «Не вошли в Ленинград не потому, что город жалели, дорожили отношениями с Россией, а потому, что не дали им войти. Немцы не вошли, и эти прихлебатели носом в снег лежали».

…Замечательный концерт в филармонии. Симфонический оркестр в пять десятков инструментов. Чайковский, Свиридов, Сибелиус, Дворжак.

Во втором отделении — духовой оркестр. Мощнейший модерн. Белобрысый дирижер в черных кожаных штанах и белой рубашке. Тромбоны, саксы, флейты, трубы разных калибров — сверкнули и грянули так, что мороз пробежал по коже. Ничего подобного в России не слышал. Исполнительская культура — высочайшая, артистизм — блестящий. Это была музыка!

Духовые инструменты требуют сопутствующего действия — и оркестр его давал. Вставали, садились, снова вставали. Солист-дирижер, взяв тромбон, выходил на авансцену и, широко расставив ноги в кожаных штанах, выдувал фантастические петли и арканы, вытягивающие душу. Колоссальный драйв!

На обратном пути наши музыковеды сказали, что на Западе таких исполнителей много. «Как-то раз хотели их пригласить, да денег много запросили…», — сказал кто-то знающий, когда мы гурьбой возвращались из филармонии по пешеходной зоне.

Я весь вечер вспоминал эту музыку.

Вечером гуляли по набережной. Легкий туман. Золотые липы. Вода в канале, как старинное серебряное зеркало.

С побережья Балтики открывается вид на архипелаг Турку: плещется зеленое море, бежит прогулочный кораблик, вырезая пенную дугу. Островки с желтыми мазками осени, белые катера у пирсов, коричневые домики. Некоторые островки — с лесную полянку. Деревянный причал, ступени, фонарики. Круглится беседка. Бодрится цветочная клумба. На пригорке бесстыже раскинулась широкая лодка. И стройные кусты можжевельника — лесная стража. Даже богатейшие люди Финляндии не строят себе поместий, как наши банкиры, эстрадные певцы или начальники пожарной инспекции.

Финляндия по данным ООН, менее всего коррумпированная страна. Народ законопослушный. Мы, если не ошибаюсь, входим в первую десятку по коррумпированности.

9 октября 2004 г. Турку.

Чиновники Евросоюза пытаются промывать нам мозги для инсталляции общеевропейских ценностей: толерантность, гражданское общество, дорожная карта культурного процесса…

Промывка имеет некоторый успех. На трибуну вылезает наш большой писатель и заявляет в своем докладе, что запах демократии он впервые ощутил вместе с запахом жвачки и финского шерстяного костюма, который ему подарил финн в кемпинге «Репино» в начале семидесятых. Этот финн ухаживал за его девушкой, но потом они подружились — ходили втроем в ресторан «Олень», и однажды… В общем, такая хрень, что слушать стыдно. Похоже, уступил девушку за старый костюм. Лучше встать и уйти, что я и сделал.

Отель «Сокос». На завтрак и ужин ходим в соседний ресторан, через улицу. На наших глазах рыжеватый финн, похожий на артиста Леонова, за два дня переложил кусок подземной трубы в пяток метров. В одиночку! Этот простоватого вида финн заменил трубу, закопал траншею, восстановил тротуарную плитку, пропылесосил и тихо исчез. Сказочный трудяга. Ему пропеллера за спиной не хватает.

Финляндия — страна невидимых трудяг. В будний день народу на улицах почти нет, но всё в полном порядке, всё сделано. Реформатская мораль: «Богу угодно, чтобы ты трудился». У нас почему-то распространено мнение, что Богу угодно, чтобы мы бездельничали, воровали, пили, как чесоточные лошади, грешили как можно больше, а потом бились лбами об пол и страстно каялись. Мы даже оправдательную присказку себе придумали: «Не согрешишь, не покаешься, не покаешься, в рай не попадешь!»

У финнов не так. Всю неделю они ударно работают, а в пятницу вечером начинают не менее ударно пить. И пьют до закрытия ресторанчиков. Но уже в субботу и воскресенье с кряхтением смазывают велосипедные колеса, реставрируют старинную бронзу, надевают шапочки с козырьками, гуляют с детьми и женами, вспоминают, как лихо оторвались накануне вечером, потягивают бледноватый кислый квас и с надеждой смотрят в будущее: каких-то пять дней отработать, и снова можно выписывать кренделя и вышивать гладью.

Сегодня мы с Петри сидели в баре и говорили о зимней войне 1939 года. Его дядька, написавший книгу, был в те годы мальчишкой, но повоевать успел. Петри лет тридцать пять, рыжий, вихрастый, слегка полноватый. Я признал, что Карл Густав Маннергейм, бывший русский генерал, был достойным противником. Точка.

Но удивительно, Петри, что в последние годы Карла Маннергейма у нас превращают, чуть ли не в национального героя России! О нем пишут книги, снимают фильмы… Его участие в войне обставляется самым благородным образом. Будто он воевал с СССР чуть ли не понарошку, не шел на Ленинград, чем спас его от разрушения, и вообще, был тайным другом Советского Союза. Дошло до того, что в Зеленогорске один из ресторанов назвали «Маннергейм-Холл» и в фойе поставили бронзовую голову Маннергейма!

— Петри, ты бы хотел, чтобы в финских кабаках, например вот здесь, — я ткнул пальцем в угол бара, — стоял бюст Сталина?

— Иезус Мария! — перекрестился Петри. — Нет, не хотел бы.

— А маршала Жукова? — наседал я.

— И Жукова не надо! Нам своих героев хватает…

— А нашим дуракам почему-то не хватает…*

Петри сказал, что финны воевали на стороне Германии, но никогда не были фашистами.

Но и СССР, сказал я, отнесся к Финляндии по-соседски: это была единственная страна из числа побежденных во Второй мировой войне, на чьей территории не стояли оккупационные части. Ханко не в счет — то была аренда. И продукты в 1945 году Советский Союз поставил в голодающую Финляндию, несмотря на недовольство своих граждан, о чем написано в «Неизвестной блокаде». Петри впервые слышал об этом.

Я подарил Петри бутылку водки, он мне — книгу своего дяди на финском языке. Обнялись. В Питере еще увидимся. Нам Гольфстрим разворачивать.

12 октября 2004 г. Петербург.

Смотрю в окно и радуюсь. Минувшей ночью кувалдами разбили железобетонный забор, которым строители заперли наш дворик. Случись пожар, ни одна пожарная машина не въедет. За два года у нас было всё: общественные слушания, суды, запросы, пикеты с флагами города и транспарантами у районной администрации… Сосед по лестничной площадке с самого начала отказался от любых подписей и протестов: «Что я, вчера родился, что ли? Строители кого хотят, того и купят! Не советую даже время терять. Решили, значит построят!»

И вот двор перекрыли забором. Я звонил в МЧС, пожарным, дежурному по району — везде посылали подальше, но вежливо: «Вы же не горите? Вот когда загоритесь, тогда и звоните!».

Мы притащили ломы, замасленные буксирные веревки, две кувалды, и начали бить. Бить надо в одно и тоже место, с оттягом, чтобы кувалда не отскакивала, а липла к бетону. Били по очереди, по пять-семь ударов. И я побил с удовольствием. Через несколько минут, к нашему ликованию бетон треснул и появилась дырка — сначала размером с блюдце, затем с тарелку, затем с блюдо, а там и физиономии охранников, которые пугали нас газовыми пистолетами, замелькали, как в телевизоре. «Здорово, ребята! — кричим. — Сейчас мы вас обнимем!» Они убежали к своей будке на 4-ю линию, вызывать подмогу и жаловаться начальству.

В общем, разбили две секции железобетонного забора. Били кувалдами, сдвигали ломами, опрокидывали, привязав к монтажным кольцам веревки.

Седой сосед Пирожков сказал, что наша победа напоминает ему прорыв блокады Ленинграда.

В Гражданском кодексе сказано, что восстановить нарушенные гражданские права можно прямым действием. Тебе перекрыли, допустим, кислород, а ты взял и оттолкнул руку, которая перекрыла. Особенно это касается права человека на жизнь, сохранность имущества и безопасную среду обитания. Как раз наш случай!

Такое ощущение, что из нашей страны, из народа, вынули стержень. Так бы и дал по соплям нашим уродам на джипах! Ничего, кроме личного богатства знать не хотят… И наша губернаторша тетя Валя клялась и божилась перед выборами, что остановит «эту безумную уплотнительную застройку».

Строители увезли остатки разбитого забора. Затишье. Надолго ли?

15 октября 2004 г. Петербург.

Звоню профессору Юрию Беспятых, коллеге-писателю.

Рассказываю, как разрываюсь между книгой о своих далеких предках, которую готовлю в печать, и подготовкой военно-блокадного фильма.

Профессор зевнул:

— Выпиваешь с ними?

— Не понял…

— Ну, мысленно, мысленно…

— Я вообще уже три года не пью. Ни мысленно, ни натурально — ты же знаешь. Врачи запретили.

— А я люблю выпить со своими персонажами, — говорит профессор. — Много нового от них узнаю….

Юрий Б. говорит, что перепил со всем окружением Петра Великого. Он знает десяток староевропейских языков, на которых говорили предки нынешних европейцев. И вот — нальет две рюмки, мысленно чокнется с историческим лицом, которое в данный момент изучает, и начинает беседовать и расспрашивать.

— Круче всего я выпивал с Виллимом Монсом! — смеется Юра. — Он мне много наговорил!

— Голландский посланник?

— Ну да. Любовник Екатерины, которому Петр велел отрубить голову и поставить на колу напротив ее спальни.

Вот такое изучение истории. Машина времени на дому.

У Юры выпуклые, как гантели, бицепсы на худощавых руках. Мы с ним одногодки — 1949-го, и я завидую его спортивной форме. Такими руками, наверное, Шерлок Холмс, не особенно напрягаясь, завязывал узлом кочергу в одном из рассказов. Он мастер спорта по спортивному пятиборью.

Когда профессорам в ельцинской России почти ничего не платили, он ходил по богатым баням и зарабатывал борьбой на руках — армрестлингом: его щуплая фигура вводила в заблуждение бандитских качков. Борьба на руках шла в положении лежа на животе, чтобы уровнять весовые преимущества состязающихся. Юра клал ухватистые бугристые руки охранников под вой толпы, и на него начинали делать приличные ставки. Главное было вовремя смыться с выигрышем и не давать банщикам засветить себя…

Года три назад мы с Юрой Б. и Александром Кушнером ездили выступать в город Волхов и побывали на Волховской ГЭС — пионере ленинского плана ГОЭЛРО. Там еще работают шведские турбины, установленные в двадцатых годах прошлого века. Весь персонал станции — 23 человека, включая водолаза. Водолаз чистит решетку верхнего бьефа от мусора и утопленников, которые обязательно бывают в Волхове, особенно много по весне — ладожские рыбаки с зимними удочками, гуляки в ботиночках и костюмах. Водолаз сказал, что по весне работа у него нервная. Без пол-литры день не заканчивается.

17 октября 2004 г. Зеленогорск.

Слово «удобрить» помимо агротехнического значения имеет другой смысл — сделать человеческую душу доброй. Священник пел во время благодарственного молебна по поводу причастия. «И удобри наши души…»

Ветка рябины в синей вазочке на окне. Лучик солнца, как отблеск свечки, на деревянной стене. Теплый был день.

20 октября 2004 г., среда. Петербург.

Звонила Таня Конецкая. Торопила со статьей для сборника воспоминаний о Викторе Викторовиче.

Конецкому я обязан многим. Если смотреть, прищурившись, из нынешнего времени в те далекие семидесятые, то Конецкий развернул меня, глупого, безвольного, пьющего, к правильной жизни, его путевые заметки спасли от уныния, показали, как надо писать.

Он был прав: «Истинная проза есть открытие для людей реальной возможности более достойной жизни».

Статью заканчиваю…

Герой нашего времен

… Чертовски трудно написать о знакомстве с Конецким так, чтобы было написано о Конецком, а не о себе рядом с ним. Ибо бес не дремлет, а подталкивает тебя примазаться к всенародно любимому писателю и нашептывает в самое ухо, чтобы ты немедленно сотворил воспоминания в стиле: «Вот мы с Виктором Викторовичем однажды…» Или еще круче: «Помню, Викторыч меня спрашивает: а как ты думаешь…» Но, чур меня, чур! Попытаюсь не сбиться с курса.

Не будет преувеличением сказать, что со времен Василия Теркина русская литература жила без народного героя. Героев-персонажей хватало, но ни один из них не стал любимым, с которым не тягостно и помолчать, и водки выпить, и попасть в переделку в штормящей Атлантике.

Герой-рассказчик Конецкого буквально с первой книги путевой прозы «Соленый лед» стал таким героем. Героем нашего времени. ‹…›

Это было начало семидесятых, я пописывал в городские газеты юморески, сотрудничал внештатником в «Известиях» и был напрочь лишен какой-либо литературной компании. То, что печатали журналы, мне категорически не нравилось; то, что я изредка пытался предлагать журналам, не нравилось им. Иными словами, мои представления о жизни сильно расходились с представлениями о жизни работников толстых и тонких литературных журналов. Мрак, жуть. И зачем я только втянулся в это писательство!..

Выражаясь в образах того времени, проза Конецкого молнией расколола тьму, и я разглядел вокруг себя реальные очертания мира. Оказывается, писать-то можно! Вот она жизнь! Вот ее красота и ужас! Ах, какой замечательный писатель, как я его люблю!..

К тому времени я уже перетряхнул две районные библиотеки и прочитал всё, написанное Конецким. Выводы я сделал самые оптимистические и мобилизующие: «Писать не только можно, но и нужно! И нужно попытаться познакомиться с выдающимся писателем!»

Вскоре знакомство и состоялось: в апреле 1974-го мне удалось пригласить Виктора Конецкого на встречу с преподавателями, студентами и аспирантами ЛИВТа — Ленинградского института водного транспорта, где я уже работал на кафедре технологии судостроения и судоремонта.

Поклонников творчества собралось человек десять — все студенты рванули в общежитие на площади Стачек, где в тот же день и час должен был выступать неведомый мне сатирик Жванецкий.

Конецкий на встречу опоздал.

— Это виноват не я, а советская власть! — иронично заявил он, поднимаясь по ступеням главной лестницы. — Она в свои пятьдесят семь лет не может организовать ритмичную работу городского транспорта!

Секретарь комитета ВЛКСМ Паша Чудников слегка присел от испуга и быстро оглянулся: не слышит ли кто? Я тоже почувствовал некоторую неловкость за гостя и его суждения.

Конецкий был в ярком клетчатом джемпере под пиджаком, много курил и тряс чубом. Героем без морской формы он не смотрелся, это уж точно, но то, что говорил, звучало для нас откровением…

После встречи мы завели Конецкого в редакцию многотиражки «Советский водник» и мне удалось взять у него интервью. Говорил он свободно и, выражаясь языком недалекого будущего, как-то по-диссидентски. В некоторых местах его речи главный редактор газеты делал мне страшные глаза, и я выключал кассетный магнитофон «Романтик», но вихрастый писатель махал рукой: «Да бросьте вы! Я ничего не боюсь! Это всё пустяки!»

Интервью напечатали в двух газетах — во всесоюзном «Водном транспорте» и многотиражке «Советский водник». Перед этим Конецкий исчиркал предъявленный ему для визирования текст со словами: «Этой хреновины я не говорил! Этой хреновины я просто никогда сказать не мог!» Его замечания касались в основном красивых, как мне казалось, оборотов, которые я вложил в уста интервьюируемого. Надавав мне таким образом по башке, Конецкий несколько смягчился и, угостив чаем, выслушал мои сбивчивые мечтания о литературном будущем.

— Во-первых, — нацелил он в меня палец, — мой тебе совет: делай биографию! Без биографии в литературе делать нечего! Во-вторых, — важно и «что сказать», и «как сказать». Но «что сказать» — важнее! Будет содержание — придет и форма. И третье: вот ты спрашиваешь про подражание. В частности, Конецкому Вэ Вэ. Да подражай на здоровье! Всё равно получится по-своему! Все мы начинали с подражаний кому-то!..

Выскочив в зазеленевший первыми листочками садик на улице Ленина, я радостно наддал ходу к своей холостяцкой комнате на Большом проспекте: дорабатывать интервью, пить сухое вино и думать, чем бы обогатить свою биографию. ‹…›

В декабре 1999-го собрался по писательской путевке в Международный центр переводчиков и писателей на греческий остров Родос. Зашел к Конецким попрощаться.

— Смотри, не сглядуйся там, — с улыбкой предостерег Виктор Викторович. Он сидел на диване и постоянно курил. — Гречанки страстные женщины…

— Что вам привезти, Виктор Викторович?

— А привези нам ветку грецкого ореха!

— Попробую…

В Греции я все время вертел головой, пытаясь угадать дерево с орехами. Не нашел. Незадолго до отъезда нас повезли на экскурсию по острову, и микроавтобус остановился около красивого монастыря, лежащего в низинке у дороги. Белая колоколенка церкви утопала в зелени. Утреннее солнышко, золотистые сосны, стриженые кусты, поют птички, никого не видно.

В церкви — резной деревянный иконостас шоколадного цвета. Прохладный полумрак. Я поставил свечи и подошел к священнику. Разговорились. Отец Виктор, оказалось, — бывший русский моряк. По молодости влюбился в гречанку, сбежал в Афинах с корабля. Свадьба не состоялась — родители невесты были против, ушел в монастырь, дослужился до настоятеля церкви. Батюшка был широкоплеч, румян, космат, бородат, и опрятная черная ряса с серебряным крестом сидела на нем кителем. Он сказал, что плавал механиком в Черноморском пароходстве. Я сказал, что заканчивал Ленинградский институт водного транспорта. Батюшка посмотрел на меня с интересом:

— Плавал?

— Нет, судостроение-судоремонт.

— А я пять лет на сухогрузе отходил, — улыбнулся батюшка. — Сначала четвертый механик, король дерьма и пара, потом третьим…

— Отец Виктор, подскажите, где добыть ветку грецкого ореха с плодами. Меня Виктор Конецкий, наш питерский писатель, просил. Может, слышали?

— Виктор Викторович? — Батюшка сжал пальцами висящий на цепочке крест.

Я кивнул. Он прикрыл глаза и помолчал, сдерживая волнение.

— Етитская сила, прости меня, Господи!.. — Он возвел глаза к небу. — Мы же его книги до дыр зачитывали! А ты с ним знаком? — Он тревожно покосился на меня. — Как он поживает?

Я сказал, что Конецкий поживает по-всякому — годы и тяжелая служба дают о себе знать, но держится бодрячком, у него выходят книги, недавно справил семидесятилетие…

— Люблю! — Отец Виктор широко улыбнулся и по-простецки развел руки, словно хотел обнять писателя-мариниста. — Ой, люблю…

Я напомнил про орех, он что-то быстро сказал служке и тронул меня за рукав: «Пошли!»

Пока мы пробирались в дальний конец монастырского сада, отец Виктор объяснил, что грецкий орех уже уронил листву, плоды только в закромах и на базаре, но он пошлет любимому писателю ветку мироносного дерева — кипариса, которую освятит в своем храме. Пусть, дескать, эта ветвь будет с Виктором Викторовичем и в Новый год, и в Рождество, она придаст ему сил и здоровья.

Торопливо приковылял служка, протянул кривой садовый нож с костяной ручкой. Отец Виктор перекрестился, хыкнул, и раскидистая ветка, усыпанная бугристыми шишечками, оказалась в его руке.

— Во славу Божию! — Отец Виктор обошел деревце и с хрустом снял еще две веточки, поменьше. — Писатели — Божьи люди, как дети малые… Я и сам раньше в миру стишки кропал… Довезешь?..

Потом отец Виктор бормотал молитву перед алтарем, брызгал святой водой на ветви, махал кадилом, нетерпеливо сигналил автобус, и я думал о том, что недовольство попутчиков скоро забудется, но сделается доброе дело, и представлял, как обрадуются Виктор Викторович с Татьяной, когда я пройду по заснеженному двору и внесу в их квартиру на шестом этаже смолистую пахучую ветвь, и расскажу ее историю.

Так всё и получилось.

Виктор Викторович был тронут рассказом, Татьяна радостно светилась, устраивая колючие ветви в просторную вазу. До Нового года оставались считанные дни.

— Я тебе тоже подарок приготовил! — Конецкий принес веточку коралла и морскую ракушку с перламутровым отливом. — Коралл дарится на счастье! Держи! Это с островов в Индийском океане… — он произнес их короткое название.

…Иногда я осторожно стучу белой коралловой веточкой о донышко раковины, напоминающей большое ухо, и раздается приглушенный костяной звук. Он напоминает удары камня о камень на мелководье. И мне никак не удается вспомнить название тех островов в Индийском океане, которое произнес тогда Виктор Викторович. Помню только его совершенно счастливую улыбку и радостные глаза Татьяны.

Человек колоссальной работоспособности. Подтверждение тому — его нескончаемая путевая проза, дневник всей жизни. Свыше пятидесяти изданных книг. Семитомное собрание сочинений. Огромный рукописный архив, хранящийся в Пушкинском доме. Его память на события и факты поражала и заставляла задуматься об особом, писательском складе ума. Человек удивительного такта и беспощадной резкости, мудрой проницательности и детской доверчивости. Своими книгами он спас престиж русской литературы в годы безвременья. Два звания четко прослеживаются в его жизни: звание русского писателя и звание русского морского офицера.

Виктор Конецкий со своим обличительным талантом мог остаться в любом порту, и многие страны сочли бы за честь и удачу прислать за ним самолет. Но то, что годилось одним, не подходило ему. Воспитанник флота, Виктор Конецкий тяжело переживал его унижение и уничтожение в последние годы, его голос звенел от негодования и возмущения.

Помню, зимой 2001-го я привез в Москву на общее собрание Кают-компании Движения поддержки флота приветственную телеграмму от Виктора Конецкого и попросил разрешения огласить ее.

— Стоя! — раздалось в задних рядах. — Конецкого будем слушать только стоя!

И зал Дома Советской армии, позвякивая наградами, дружно поднялся…

Виктор Конецкий ушел из жизни тихо, во сне, измученный несколькими годами нездоровья, о котором, подсмеиваясь, говорил: «Пустяки, мне ведь и лет немало…» И только тот, кто ежечасно был с ним рядом, знал, как крутили его болезни и как тяжело ему работалось…

Остались его книги-поступки, без которых мир был бы другим и мы были бы другими…

И пусть необхватные тополя древнего Смоленского кладбища, самого близкого к Балтике, тихо шумят над его могилой морскими ветрами. Вечный покой и вечная память Виктору Викторовичу. «Никто пути пройденного у нас не отберет…»

3 ноября 2004 г.

В «Литературной газете» вышла моя статья «В поисках утраченных предков». Редакция дала целую полосу под премьеру рубрики «Моя родословная».

В поисках утраченных предков

Каждый ли из нас знает, какая цепочка человеческих судеб тянется за ним в прошлое? Какими страстями были обуреваемы его предки? От какого «наследства» они отказывались в запале революционных схваток, какие заблуждения проклинали, очнувшись? И что оставили своим близким, какую память?

Открывая новую рубрику, мы рассчитываем на участие в ней тех читателей и авторов «Литгазеты», чья жизнь обрела новый смысл в открытии своей родословной.

Ни один человек не богат настолько,

чтобы купить свое прошлое.

Оскар Уайльд

1. Когда ушли отец и мать, я ничего не знал о своих родовых корнях и, возможно, жил бы спокойно, не оставь мне родители, писавшиеся в паспортах русскими, две довольно мудреные фамилии — Каралис и Бузни.

На том историческом отрезке времени, когда не стало наших родителей, старшим братьям и сестрам тоже было не до генеалогических размышлений: как и весь советский народ, они смотрели в будущее: страна покоряла космос, освобождала Африку от колониализма, читала Хемингуэя и Евтушенко, физики спорили с лириками, и никто не хотел оглядываться в темное дореволюционное прошлое. В те времена портрет отца на Доске почета значил больше всех косматых-бородатых дедов в инженерных тужурках и барышень с вуальками.

И вот, когда из восьми детей нас с сестрами осталось трое, я — самый младший, — вздумал найти ответ на вопрос о своем происхождении. Слава Богу, я знал имена-отчества дедов и бабушек!

2. Мой отец, Николай Павлович Каралис, железнодорожник и журналист, никогда не вспоминал о своем отце, словно его и не было. Зато он рассказывал о своем тесте, бородатом профессоре химии Александре Николаевиче Бузни. С его слов, наш дед по матери происходил из бедной крестьянской семьи и на деньги сельского схода добрался до Киева, поступил в университет, увлекся марксизмом, чуть не угодил на каторгу, но потом тихо осел в провинциальном Тамбове под надзором полиции, где построил на Астраханской улице дом, заведовал губернской химической лабораторией, растил детей и дружил с Иваном Владимировичем Мичуриным, обмениваясь с ним саженцами и научными идеями. Рассказывая об этом, отец, вступивший в партию в блокадном Ленинграде, обычно вскидывал указательный палец, особо подчеркивая участие тестя-деда в оппозиции к царскому режиму.

Сам отец оказался в Тамбове в голодном 1918 году, куда из Петрограда эвакуировали детский дом, в котором его мама работала воспитательницей. Жили бедно, отец был старшим ребенком в семье, он окончил среднюю школу, стал работать репортером в газете «Тамбовская правда» и ухаживать за Шурочкой Бузни, дочкой молдавского самородка. Семья химика согласия на брак не дала, Шурочка вышла за другого, но мой будущий отец проявил настырность и через два года увез-таки мою будущую маму с ее первенцем Львом сначала в Кострому, а затем и в Петроград. Там и родились четверо моих старших братьев, две сестры и я.

3. В один из серых петербургских дней я поставил за стекло книжного шкафа свое богатство — три старинные фотографии. Бородатый химик в сюртуке — дед по матери. Юноша с ямочкой на волевым подбородке и опрятным ежиком волос — дед по отцу. Женщина со строгим лицом в мещанском платье и гребнем в волосах, напоминающим корону, — кажется, прабабушка. Мои предки. Кем они были, как жили?.. Они смотрели мимо меня, и нашим взглядам не суждено было встретиться.

Затем сел за компьютер и отстучал справку для архивистов, в которой изложил всё, что знал о своих предках. Если не я, то кто же? Справка получилась до обидного куцей, и я дописал еще версии происхождения своей фамилии — прибалтийскую и греческую, а также приложил копию «Трудового списка» крестьянского деда-самородка, составленного им в 1933 году для Тамбовского собеса. Перспектив с этой линией, как мне казалось, не было никаких, но не пропадать же добротным документам.

Дед родился в страшно далеком от меня 1860 году, за год до отмены крепостного права. Я родился на макушке следующего века, в один год с нашей атомной бомбой. Между нами несколько войн и революций, коллективизация и индустриализация, репрессии и выселения, крестьянские мятежи и голод… Что я мог вызнать? Из какой молдавской деревни его, смуглого лобастого паренька, отправили учиться в Киевский университет? Допустим, вызнаю. А что найдешь на деревенском погосте чужого уже государства?.. Ничего. По нему, быть может, уже бежит асфальтовое шоссе в районный центр.

4. Результаты предварительных архивных поисков, которые провело частное генеалогическое бюро, ошеломили меня. Они не лезли ни в какие ворота семейных легенд.

Выяснилось, что дед Бузни, крестьянский самородок, происходит из родовитых молдавских бояр, чья поколенная роспись велась с 1611 года, а в 1820 году, уже после присоединения Молдовы к России, их род был внесен в высшую шестую часть дворянской родословной книги по Бессарабской губернии Российской империи.

Вот тебе и дедушка-марксист, друг Мичурина!

Я мысленно снял шляпу перед родителями-конспираторами! Правда, участие деда в революционных делах подтвердилось. Будучи гимназистом и членом каменец-подольской организации «Народная воля», мой будущий дед в 1880 году «переписывал и распространял прокламации, призывающие к неповиновению верховной власти», а при «арестовании проглотил ключ от шкафа, в котором оныя хранились». Ссылка в Иркутскую губернию была заменена по ходатайству суда шестью месяцами тюремного заключения, уже отбытыми во время следствия.

Сведения о революционных делах деда Бузни нашлись в Украинском государственном историческом архиве, который прислал мне копии протоколов допроса, в биографическом справочнике «Молодежь и революция» и в газете «Киевлянин» за август 1880 года, печатавшей отчет о заседании военно-окружного суда. В газете были даже даны словесный портрет моего деда-гимназиста и его манера держаться.

Конечно, всё это выяснилось не сразу, не в один день. На первых порах я пользовался услугами частного генеалогического бюро, рассылал веером запросы, сидел в архивах и библиотеках, штудировал историю Румынии и Молдовы, перечитал кучу справочников, энциклопедий и даже исторических романов. Нам с женой пришлось дважды съездить в Молдову, где на берегу Днестра сохранились пять сёл родовой вотчины Бузни, знакомиться с местными историками и краеведами, мотаться по церквям и монастырям, просматривать и копировать исповедальные книги сельских церквушек, поутру, до жары, соскабливать с могильных крестов мох, переписывать и фотографировать надписи. Но и находки были замечательные! В церкви села Кременчуг Сорокского уезда, которую строил мой пращур, мы вместе с председателем сельсовета Анатолием Пынзарём, в доме которого мы с женой остановились, нашли в списках прихожан и его, и моих предков. Его прадед числился отставным солдатом и старостой церкви. И мы обнялись с Анатолием на зеленом берегу Днестра, как обнимались в Пасху наши с ним предки. А потом также обнялись на гранитной набережной Невы, когда он с семьей приехал к нам в Питер. И Молдова стала жить во мне теплыми воспоминаниями о щедрой земле и людях.

5. Если первый дед в силу своего дворянства подарил мне поколенную роспись сразу до 1611 года, то с дедом, чью фамилию я носил, всё оказалось значительно сложнее.

По одной из версий, исходившей от старшей сестры, дед по отцу был то ли престижным архитектором, сбежавшим в буржуазную Польшу, то ли извозчиком, умершим в пыльных лопухах по дороге за водкой. Поэтому, дескать, папа и не любил распространяться о своем родителе. Были и другие версии, но о них умолчу.

Сначала, в силу возможного греческого происхождения моего предка, генеалоги просмотрели картотеку МВД Российской империи, содержащую сведения о перемене подданства выходцами из различных стран (в т. ч. — Греции) за 1797–1917 гг., и обнаружили, что «Каралисы в ней не числятся».

Иногда мне хотелось поклониться бюрократам Российской империи! И воспеть гимн архивариусам! Какая огромная машина тикала шестереночками министерств, губерний, уездов, колесиками департаментов, рождая циркуляры, справки, сводки, ведомости и высочайшие повеления… В наше время всеобщей компьютеризации справку о том, что ты желтухой в прошлом году не болел, фиг получишь, а тут — меняли ли твои предки вероисповедание два века назад, въезжали ли они в Российскую империю — пожалуйста, смотрите, вникайте. Класс!

Затем частные сыскари слегка прокололись: нашли моего деда в справочнике «Весь Петроград» за 1917 год (он снимал квартиру на углу Невского проспекта и Пушкинской улицы), но не разглядели мелкую надпись, означавшую его общественное положение, и сообщили мне, что «род занятий, к сожалению, не известен». И я год с лишним искал деда окольными путями — через газеты, в которых печатались списки выборщиков при выборах в городскую и Государственную думы, добывал закладные дела по дому на Невском проспекте, где обычно перечислялись все жильцы с указанием статуса и вносимой квартирной платы. Просмотрел в архивах всё, что касалось архитекторов и извозчиков, — ноль!

Дед сам вышел ко мне навстречу — ткнувшись в руки этим самым справочником «Весь Петроград» за 1917 год, и я с помощью лупы и библиотекаря Библиотеки Академии наук расшифровал ту мелкую надпись, которую пропустили частные архивисты: «прчк» — означало поручик! Вот тебе и извозчики с архитекторами! Но теперь требовалось убедиться, что найденный в справочнике поручик с совпадающими фамилией, именем и отчеством является моим дедом. Нам, как говорится, чужого не надо, но и своего не отдадим!

Военно-исторический архив довольно быстро прислал мне «Полный послужной список штабс-капитана 93-го пехотного Иркутского полка Каралиса Павла Константиновича», составленный на пятнадцати листах в августе 1917 года, и по именам детей и жены я убедился, что это мой дедушка.

Коротко. Начал Первую мировую войну прапорщиком запаса, закончил штабс-капитаном. Командовал ротами. Пять боевых орденов. Был в мясорубке под прусским городом Сольдау, где полегли тысячи русских солдат и застрелился командующий армией генерал Самсонов. Там дедушка получил свой первый боевой орден — Святой Анны с надписью «За храбрость». Ранения, контузии. Последнее фронтовое дело — участие в наступательных боях на реке Стоходе, где он «в бою у фольварка Эмилин от разрыва бризантного снаряда получил контузию правой половины головы и ног». Эвакуация с театра военных действий. Госпиталь. И — «назначен для занятий в техническую часть Главного артиллерийского управления».

6. Последняя запись в личном деле: «В службе сего штабс-капитана не было обстоятельств, лишающих его права на получение знака отличия беспорочной службы или отдаляющих срок выслуги к оному знаку». Я почувствовал, как расправляется моя грудь, словно это было сказано про меня лично, а перечисленные ордена были моими собственными орденами… Я взял фотографическую карточку моего будущего деда с надписью на обороте: «Горячо-любимой бабушке от Павла Каралис» — и поцеловал ее. Ему лет семнадцать. Курточка со стоячим воротником, вдумчивые глаза, волевой подбородок, ежик волос. Мог ли он знать, как всё обернется в России, за которую он бился три года на разных фронтах?

Но куда мог деться царский офицер, живший в лихом семнадцатом году на Невском проспекте? Подался в Белую гвардию? Мимикрировал в извозчики? Расстрелян при зачистке домов на Невском проспекте?

Еще раньше из Большого дома ответили, что в их архивах дел по Каралисам нет. Но, как объяснил знающий человек, расстреливали и без составления списка, за найденную в квартире офицерскую шашку, за френч, за офицерскую фуражку, за образ жизни.

И кто были его родители? В военном послужном списке деда обнаружилась куча полезной информации, в том числе место учебы: ремесленное училище цесаревича Николая, и мне удалось найти в городском историческом архиве его личное дело с оценками на выпускном экзамене, наказаниями за дисциплинарные взыскания и свидетельством о рождении, в котором указывались его родители, то есть уже следующий слой моих предков — прадед и прабабушка. Они оказались католиками. На первой странице личного дела шла надпись: «Сын фельдфебеля, убиенного во время крушения Императорского поезда в 1888 г.»

Вернувшись домой, я бросился наводить справки — что это было за «крушение Императорского поезда в 1888 г.», унесшее жизнь моего прадеда — Константина Осиповича Каралиса.

Нашел. Местечко Борки под Харьковом. Всё царское семейство во главе с императором Александром III благополучно спаслось. Погибли двадцать один человек, в том числе мой прадед — кондуктор 2-го класса, отставной фельдфебель сто одиннадцатого Донского пехотного полка, георгиевский кавалер, уроженец Вилькомирского уезда Ковенской губернии. Как я понял, литовец, скорее всего, из крестьян. В газетах тех лет подробно описывались и траурная церемония с факельщиками, и место погребения прадеда — римско-католическое кладбище в Петербурге, ныне не существующее. В один из воскресных дней я поехал к этому гектару земли, упокоившему предка, и, шурша опавшими листьями, прошелся меж свежих гор щебенки. В окошке костела, под сбитым крестом, чистили перышки два сизых голубя. Я постоял, запоминая их, запоминая серую махину костела, и положил четыре осенние астры на обломок камня, торчащий из земли.

Я стал дальше наводить справки о прадеде: писать запросы в архивы, нашел через Интернет небольшой литовский городок Укмерге (бывший Вилькомир), списался с местным отделом культуры, попросил помочь в поисках, дело по-доброму закрутилось…

7. Шестой год я собираю сведения о фамильных кланах, обитавших в разных уголках земного шара: в придунайских княжествах — Молдове, Валахии и Трансильвании, в Греции, Венгрии, Турции, Речи Посполитой, Великом княжестве Литовском, Петербурге, Москве, Тамбове, Пошехонье, Парголове и слободе Колпино Царскосельского уезда Петербургской губернии, на берегах Дуная и Днестра, Прута и Дона, Невы и Днепра, маленькой речушки Швентойи (что по-литовски значит Святая), в Бразилии и Америке; в гудящих густым колокольным звоном городах Поволжья.

Попадаются помещики и народовольцы, поденные рабочие и крестьяне, бояре и подмастерья, семинаристы и гимназисты, георгиевские кавалеры и заключенные.

Есть принц и принцесса. Есть полный список приданого, составленный бабушкой принцессы в 1806 году; известны надгробные надписи на всех трех могилах, но до наших дней дошел только обелиск принца — его звали Алексей Карагеоргиевич, фигура, более приметная в русской, чем в сербской истории.

Есть девушка-служанка, ставшая женой потомственного дворянина — моя бабушка; есть почетные железнодорожники и журналисты; секретные доктора наук и люди с четырьмя классами образования. Есть великий логофет и его внук великий армаш: первый был главным боярином в княжестве Молдова, канцлером и хранителем государственной печати, второй — возглавлял личную охрану господаря и заведовал в княжестве рабами и полковой музыкой.

Встречаются предводители дворянства и монахи. Найдутся исправники уездов Российской империи и митрополиты, летописцы целых народов и «бедный кондуктор, молящий о помощи» из-под обломков царского поезда.

Следы моих ушедших на небеса конфидентов обнаруживаются в повстанческих землянках Тамбовщины 1921 года и в скучных меблированных комнатах Петербурга, в литературных салонах Серебряного века русской поэзии и в бараках советского периода.

Есть католики и православные. Православных больше.

Когда-то они строили и разрушали церкви, стреляли на жаркой лесной дорожке из-под саквояжа с деньгами в бандита-дворянина Котовского, считая его хвастуном и парвеню, разбивали чужие семьи и создавали собственные, восставали против большевиков и состояли в большевистской партии, готовились свергать царизм и спасали царей ценой собственной жизни.

Совершенно фантастической выглядит присланная мне статья из румынского исторического журнала, свидетельствующая о том, что у моей матушки, тушившей в блокадном Ленинграде зажигалки на ночных крышах и хитростью поймавшей немецкого ракетчика, единые предки с тринадцатью королевскими династиями Европы и, кажется, уже несуществующим императорским домом Бразилии.

Великое смешение народов и сословий во флаконе одной ленинградско-петербургской семьи…

8. Если вдуматься, я стою на вершине гигантской, растущей из глубины веков человеческой пирамиды. Подо мною, расширяясь в геометрической прогрессии, бродит многоэтносный конгломерат, исчисляемый миллионами предков.

Там клубятся дымы былых сражений, слышится стук конских копыт и влюбленных сердец, гремят пушки и свистят пули, льются слезы радости и горя, трещат на ветру знамена, бьют барабаны и звучат похоронные мелодии…

Да, я вскрыл сундучок прошлого и разбогател. Теперь у меня миллионы предков и десятки ныне здравствующих родственников. Я стал причастен к историческим пространствам Евразии — от Атлантики до Тихого океана и от сотворения мира до наших дней. Эти земли политы потом и кровью моих праотцев, и в каждой европейской стране найдется, думаю, родственник. Надо только поискать. При этом я ощущаю себя русским человеком, великороссом, как на склоне лет писал в своей анкете мой дедушка штабс-капитан.

Иногда я ощущаю, как миллионы предков смотрят на меня с надеждой и тревогой: не подведет ли в трудную минуту, защитит ли Отечество, не проспит ли страну? Смотрят мать и отец, смотрят старшие братья, смотрят, прищурившись из немыслимой дали, великий логофет Петрашко и пять братьев Бузни, главные военачальники Молдавского княжества. Смотрят две мои русские бабули — простые женщины, воспитатель детского дома и служанка, я уже перерос их по возрасту. И прабабушки-польки смотрят, и греческая прародительница не спускает, думаю, глаз…

Они смотрят — у Бога нет мертвых, все живые.

…Вот и мой отец — в черной железнодорожной шинели с погонами инженер-капитана, из которой мне в восьмом классе сшили полупальто. Фуражка с белым праздничным чехлом, буденовские усы, орлиный нос, улыбка. В блокадные времена — начальник поезда, политрук и по совместительству машинист паровоза. Почему же еще и машинист? Начальник поезда должен был вести состав в случае ранения или гибели паровозной бригады…

Трасса Шлиссельбург — Поляны, за семнадцать дней выстроенная по торфяникам и болотам после прорыва блокады Ленинграда. Немец стоял в пяти километрах и бил по поездам прямой наводкой. Паровозная колонна № 48 Особого резерва НКПС — «коридор смерти», который требовалось называть Дорогой Победы.

Не нами всё началось, и не нами кончится.

Все вместе — мы нить, протянутая сквозь время…

Повесть Дмитрия Каралиса «Записки ретроразведчика» о поисках фамильных корней опубликована в журнале «Нева», 2004, № 6.

26 ноября 2004 г.

Вот и исполнилось 55 лет. К дню рождения вышли мои книги — «В поисках утраченных предков» и «Чикагский блюз».

И пришло по электронке письмо из Москвы.

Тема: неожиданные вести из прошлого

Уважаемый Дмитрий Николаевич,

Только что прочитала «Записки ретроразведчика» в электронном варианте. Потрясена, как мал наш мир.

Меня зовут Гурьева Ирина Владимировна, моя прабабушка — Каролина Станиславовна Стрельчунас. Возможно, эта фамилия отпечаталась в Вашей памяти.

Родной брат моей прабабушки, Станислав Станиславович Стрельчунас служил кондуктором в Императорском поезде и погиб во время крушения 17 октября 1888 г.

У меня хранится листок правительственного вестника от 19 октября 1988 г. с сообщением о крушении. И меня всегда интриговало, что среди фамилий погибших есть две литовские — Стрельчуносъ и Каралисъ.

О происхождении моих родственников я знаю ничтожно мало — литовцы, мещане, большая семья, родом из Ковенской губернии. Возможно, дружили с семейством Каралис, коль два литовца из одного района оказались на службе вместе. Да и похоронили их, видимо, рядом. Знаю также, что семья Стрельчунас жила в Петербурге в конце века, ходили в Литовский клуб. Обязательно перечитаю все письма с тех времен, может быть, они расскажут что-то новое.

Мне всегда хотелось узнать побольше о своих корнях, но никаких активных действий я пока не предпринимала. Пыталась найти информацию через Интернет — но всё зря. И вот неожиданно! Такой подарок! Ниточку эту постараюсь размотать. Быть может, Вы мне подскажете, как за это сложное дело взяться, к каким специалистам обратиться.

Буду Вам очень признательна за любую информацию.

С нетерпением жду от Вас вестей.

Мои 55 справляли в Центре. Никакого ощущения рокового рубежа и пугающего озноба, как в день 50-летия, не испытал. Со старостью и смертью не заигрываю. Хороший возраст, он мне нравится.

Борис Стругацкий удивился: «Дима, вам уже пятьдесят пять! Это так много! Через пять лет будет шестьдесят — критический возраст для прозаика! После шестидесяти уже почти не пишется…»

Конецкий, подарив в 1998-м «Неву» со своим рассказом, помню, проворчал: «В шестьдесят лет прозаику надо отрубать руки, чтобы не было соблазна марать бумагу!». И надписал: «Никогда не пиши так плохо, как я!». Рассказик назывался «Огурец на вырез» и выглядел весьма элегантно. Но Конецкий не мог не поворчать в порядке самоиронии.

Насчет отрубания рук. Насколько я знаю, пока никому из пишущей братии и мизинца не отрубили — рубят, так головы. Или ставят к стенке. В лучшем случае сажают в тюрьму. Отрубать руки — мелко и унизительно для творческого человека.

Некоторые блестяще пишут и в восемьдесят лет. Только блеск бывает разный — платиновый, золотой, стеклянный…

Вот ребята, с которыми я ходил в мастерскую молодой прозы Евгения Кутузова: Валерий Суров (после Кутузова руководил мастерской, умер), Акмурат Широв (родом из Туркмении, погиб в перестройку), Вячеслав Шориков, Павел Молитвин, Алла Сельянова, Алексей Грякалов, Павел Марков-Черанев (стал священослужителем в Новгородской области), Александр Новиков, Илья Бояшов, Владимир Рекшан, Елена Дроздова, Владимир Соболь, Людмила Волчкова (умерла), Юрий Лебедев, Андрей Измайлов, Саша Андреев, Сергей Носов, Николай Жильцов (умер), Виталий Кржышталович, Сергей Янсон (умер), Андрей Жуков, Сергей Федоров, Дмитрий Кузнецов… — из каждого мог получиться хороший прозаик, каждому было, что сказать… Но остались в литературе единицы — всех растрясло злое коммерческое время. Особняком — удивительный прозаик Николай Шадрунов — он вступил в Союз писателей в пятьдесят с лишним лет; но о нем не хочется второпях.

Был еще семинар фантастов Б. Стругацкого. Когда Золушку фантастики выпустили из подполья, она почему-то сразу пошла на панель. Сохранили себя немногие: Слава Рыбаков, Андрей Столяров, Наташа Галкина, Слава Логинов, Саша Щеголев… У следующего призыва фантастической молодежи — своя тусовка, свои критерии успеха.

В молодости я любил литературу искренне, горячо и был готов заниматься ей хоть бесплатно, хоть на рудниках, хоть в полной нищете — были бы стол, стул и чистая бумага. Лишь бы чувствовать ее волшебную силу. Мысль о литературе спасала в тяжелые минуты — я смотрел на себя в какой-нибудь безнадежно-угрюмой ситуации и думал: «Ничего, когда-нибудь я напишу об этом…» И сразу становилось легче.

Слово «литература» не всегда пишется с большой буквы, но большая буква всегда должна подразумеваться.

Ни о чем не жалею. Но три года назад с затаенной горечью и изумлением выслушал откровения Михаила Панина, заведующего отделом прозы журнала «Звезда». В 2001 году журнал опубликовал мою повесть «Роман с героиней», я получил гонорар, накрыл поляну в редакции, хорошо выпили, и Михаил Михайлович сознался: «А ведь я перед тобой виноват! Тормознул твою повесть „Мы строим дом“. А если бы в те годы напечатали в „Звезде“, ты бы проснулся знаменитым… Но на меня давили — ты был ничей, ты был не наш… Откуда ты взялся? А то, что сам Конецкий и Чечулина за тебя хлопотали — только настораживало…»

Конечно, я помнил осень 1987 года, когда Нина Александровна Чечулина расцеловала меня в длинном коридоре «Звезды» и обнадежила: «Будем печатать! Замечательная повесть! Вот как надо сейчас писать!»

По своему тупому снобизму я манкировал творческими объединениями, ничего не знал о группах и группировках. Мне казалось, главное — хорошо написать. Да и зачем мне литобъединения, если меня с двадцати лет печатают ленинградские газеты и даже один центральный журнал — «Наука и религия»? Гордый был. Да и сейчас еще гордость не научился усмирять. Нужна ли гордость литератору — не знаю. Ну, проснулся бы я знаменитым после публикации в толстом журнале, и что? В литературе, как в спорте, надо либо подтверждать результат, либо переходить на тренерскую работу.

…В какой-то момент я отчетливо понял, что дела в стране идут хуже некуда. Реформы, о которых с утра до вечера трендели по телевизору, — пустые слова. Мы все катимся в пропасть под барабанный бой «реформаторов». Почему молчат писатели?

Организовал Центр современной литературы и книги взамен сгоревшего в 1992 году Дома писателя. Видит Бог, я был искренен в своих заблуждениях: мне казалось, писатели масштаба Гранина, Стругацкого, Шефнера, Конецкого могут изменить ход истории — в отличие от шахтеров, которые стучали касками на Васильевском спуске — простым постукиванием авторучкой по столу: «Господин президент, вы не правы! Так нельзя!». Мне казалось, их надо разбудить, как Герцен декабристов, и они всех поставят на место.

Хотя, Конецкий и не спал. Глядя в телевизор, он ругался многоэтажным боцманским матом с красивыми морскими узлами. Он крыл власть, как в старые добрые времена, даже злее и круче. Особенно его огорчал развал военно-морского флота и продажа торговых судов иностранным владельцам, разорение государственных пароходств, потеря портов. Он давал интервью, где в язвительной вежливости угадывался крепкий флотский мат в три загиба.

Почти всё оказалось напрасным. Правильно сказал Владимир Рекшан: «Каждый писатель пишет свою индивидуальную Библию. И считает, что коллективных Библий не бывает — коллективными бывают только пьянки!»

Сейчас у меня нет ощущения конца Литературы, есть отчетливое ощущение ее новой, второстепенной, вспомогательной роли. Как сказал, тяжело вздохнув, Конецкий в 1999 году: «Время сейчас нелитературное…»

Впрочем, Конецкого до сих пор издают и читают.

Наша генерация восьмидесятников — пропущенное литературное поколение. Некоторые считают, что шестидесятники так выжгли вокруг себя литературную почву, так цеплялись за власть и влияние в издательствах и журналах, что пробившиеся единицы — феноменальное исключение. Литературный цветок надо любить, поливать, а не топтать каблуками. И вообще, «таланту надо помогать, бездарности пробьются сами»…

…Николая Шадрунова многие любили, но никто из авторитетных шестидесятников палец о палец не ударил, чтобы помочь издаться талантливому парню из Вологодской деревни. Чуть ли не первая его публикация — подборка из четырнадцати (!) блестящих рассказов в сборнике «Молодой Ленинград» за 1988 год. В Союз писателей Колю приняли по рукописям, на волне обновления. И не благодаря таланту, а вопреки. В конце девяностых у Шадрунова вышла книга «Психи», и Конецкий, запоем прочитавший ее, щедро похвалил автора и в ультимативной форме поддержал выдвижение «Психов» на премию ПЕН-клуба: «Если не дадите, выйду из ПЕНа». Николаю в то время уже исполнилось шестьдесят…

Как известный бронепоезд, мы стоим на запасных путях. Мимо нас, вдогонку за русской Литературой, несется пестрый эшелон молодых. Догонят ли? К сожалению, для многих из них литература либо способ заработка, либо игра. Но не судьба…

Получил из Российского государственного военного архива послужной список деда Каралиса Павла Константиновича в период его службы в Красной Армии (составлен в марте 1922 г.)

Когда я писал «Записки ретроразведчика», то решил, что дед сгинул с исторического горизонта как царский офицер, кавалер пяти боевых орденов, командовавший ротами на разных фронтах Первой мировой. И вот, роман прочитали в Военном архиве, покопались немного в бумагах советского периода и прислали мне продолжение военной биографии деда. Оказывается, дед Павел Константинович, «сын кондуктора, великорос» поступил добровольцем в Красную армию с первых дней ее создания.

1 октября 1916 г. — Произведен в штабс-Капитаны…

1 марта 1918 г. — Демобилизован в запас армии.

1 марта 1918 г. — Поступил добровольцем в ряды Красной Армии и назначен командиром 2-й роты 6-го Новгородского полка.

18 августа 1918 г. — Выбран общим собранием полка и утвержден в должности командира 6-го Лужского полка.

19 января 1919 г. — Назначен командиром 47 стрелкового полка 6-й стрелковой дивизии

21 мая 1919 г. — Назначен начальником штаба 1-й бригады 6-й стрелковой дивизии.

5 декабря 1919 г. — Назначен Командиром 1-й бригады 2-й стрелковой дивизии.

18 марта 1920 г. — По болезни направлен в Петроградский клинический госпиталь.

3 апреля 1920 г. — По освидетельствованию комиссии освобожден от военной службы.

11 мая 1920 г. — Назначен техником 25-го Военного Строительства с прикомандированием к Петроградскому укрепрайону.

3 марта 1921 г. — Назначен помощником Петроградского Окружного Военно-Инженерного Управления.

29 августа 1921 г. — Назначен Старшим Инспектором Отдела необоронительных Сооружений.

7 марта 1922 г. — Демобилизован в запас Красной Армии.

Потом дед работал в Великих Луках инженером по больничному, школьному и курортному строительству. Последние сведения о нем датируются 1930 годом — деда отправили на санаторно-курортное лечение в Ялту.

Надо ехать и искать. Великие Луки — это близко.

28 ноября 2004 г.

От Бориса Стругацкого:

Дорогой Дима! В аттаче предисловие к Вашей книге. Ваш БНС

Двадцать лет назад Дмитрий Каралис появился у нас на заседании семинара молодых писателей-фантастов со своей первой фантастической повестью — полный сил и творческой энергии, но явно сомневающийся, написал ли он то, что следовало писать, и вообще попал ли туда, куда следовало бы. Повесть была очень недурна для начинающего — в излюбленном мною жанре реалистической фантастики, с юмором, с приключениями, с живыми героями, добрая, веселая, живая. Молодой автор безусловно понимал, как надо писать фантастику — понимал главное: суть и соль хорошей фантастики в максимальном реализме описываемого.

Но фантастом Каралис не стал. Он стал отличным прозаиком-реалистом, потому что суть и соль реалистической прозы он тоже понимал преотлично: мир полон замечательно интересных вещей и надо только научиться отбирать (из того, что знаешь) самое интересное и писать об этом правду.

Например, — строить дом, тщательно, аккуратно, со вкусом, — и так же тщательно и со вкусом (я бы даже сказал: со смаком) писать об этом. И кажется, когда читаешь Каралиса, что нет на свете более значительного и замечательного занятия, чем строить себе дом, причем обязательно своими собственными руками и всей семьей.

Или — путешествовать в дебрях генеалогического своего древа, искать неведомых и замечательных предков своих, ибо (как сам он об этом писал) «родители, вступившие в партию ВКП(б) в блокадном Ленинграде, как водится, щадили своих детей и плели небылицы, из которых выходило, что дедов-бабушек и вовсе не было, а если и были, то пьяницы-извозчики (сочувствующие пролетариату), либо кухарки, либо крестьянки некрасовского толка». И когда читаешь про эти генеалогические изыскания Каралиса, кажется тебе, что нет на свете более увлекательного, занимательного, вообще полезного занятия, чем сидеть в архивах и мотаться по стране в поисках золотых крупиц правды о забытом и забытых.

Читать Каралиса — одно удовольствие. Ты словно беседуешь с веселым, добрым, умелым и многознающим человеком. Приятной вам беседы, читатель!

Б. Стругацкий.

1 декабря 2004 г.

Сегодня 100 лет отцу и 70 лет, как убили Кирова. Мое предложение собраться семьей и вспомнить батю не встретило понимания. Надежда занята внуками, школой, мужем и вообще, сказала удивленно по телефону: «Разве это справляют? Ну не знаю, не знаю…» Вера плохо себя чувствует, даже звонить не стал. Сходил в Андреевский собор, поставил поминальную свечу. Посидели с Ольгой за столом — Максим пришел поздно, гулял с девушкой. Грустно было и обидно за отца, да и за всех нас. Пытался рассказывать что-то веселое про батю, да плохо получалось. Ольга поняла мое настроение…

Отец и Киров пересекались два раза.

Выпив, батя любил пофилософствовать: вот, дескать, в тридцать третьем году Киров пожал ему руку; а Кирову в свою очередь пожимал руку Сталин, чтобы там ни говорили о культе личности последнего, а Сталину много раз пожимал руку сам Владимир Ильич Ленин! И таким образом ленинское рукопожатие передалось от отца ко мне, и потому я должен быть разборчивым в связях и рукопожатиях.

Отцу в страшном сне не могло присниться, чтобы отставленный Генеральный секретарь партии, которому ленинское рукопожатие придет по партийной цепочке Сталин-Хрущёв-Брежнев-Андропов, сдаст в 1991 году Советский Союз стратегическому противнику со всеми секретными потрохами и начнет сшибать деньгу на американском телевидении, рекламируя итальянский пирог из обрезков колбасы и сыра, который почему-то выдается за верх кулинарного совершенства. И своими коммунистическими руками будет брать доллары от капиталистов.

Нет, отец в такое не поверил бы. Как и миллионы других отцов, которые воевали и обустраивали страну после войны.

Я прошелся по комнате, и пальцами, хранящими энергию великих революционеров, почесал лоб: «Чудны дела Твои, Господи!»

Еще батя говорил, что, когда 1 декабря 1934 года застрелили Кирова, он плакал.

Последнее пересечение с Кировым было в саду возле памятника «Стерегущему», летом 1933 года, в шесть утра, когда батя шел пешком с какого-то, как он уверял, спецзадания. Подробности этой встречи напишу потом. Ложусь спать.

10 декабря 2004 г.

Готовлю к печати «Записки ретроразведчика. Избранная проза». В книгу вошла повесть «Мы строим дом» и роман «В поисках утраченных предков» в двух частях. Житинский обещает издать в январе. Рукопись сверстана, вчера сдал рисунки.

Долго согласовывали с Громовым надпись о его участии в книге. Деликатный человек Андрей Владимирович — хотел финансировать инкогнито. Еле уговорил. Остановились на следующем: «Гуманитарный проект „Китежград“. Автор издательской идеи и куратор гуманитарного проекта „Китежград“ — бизнесмен и благотворитель Андрей Владимирович Громов». И запевка перед предисловием Стругацкого:

Выпуская в свет книгу петербургского прозаика Дмитрия Каралиса, мы надеемся помочь возврату старинной русской традиции — черпать из литературы добрые мысли и чувства, грустить и радоваться вместе с героями, удивляться красоте жизни. Это теплая литература, ее хочется читать в спокойной домашней обстановке, ее не стыдно предложить друзьям и детям. Книгу проиллюстрировала молодая петербургская художница Анастасия Карклина. Это ее дебют в книжной графике.

Обложку делает Дима Горчев, модный блогер-писатель-матерщинник и сотрудник Житинского. Жду макета.

19 декабря 2004 г. Петербург.

Сижу в очереди к врачу. Женщина, проработавшая в лаборатории Балтийского завода тридцать семь лет, рассказывает. В начале 90-х годов без финансирования оказалось много недостроенных кораблей — на стапелях и у причальных стенок. Насыщение электроникой уже было произведено. Денег рабочим не платили. Неподалеку от проходной были организованы скупочные пункты радиодеталей, содержащих золото, серебро, платину. И наши «самые передовые в мире» рабочие понесли с крейсеров и эсминцев, сдавая электронику за бесценок. Принимали товар прямо на ящиках, милиция была куплена, начальство занималось дележкой акций завода. Говорит, что это было подстроено ЦРУ — им наши корабли поперек горла.

Рядом сидит другая пожилая женщина, она работала на Адмиралтейском заводе, напротив Балтийского, через Неву. Всхлипывая, рассказала, как несколько лет назад от инфекции, занесенной врачами, умер ее сын. Живет в коммунальной квартире, соседи — пьяницы, с ее же завода — он бывший фрезеровщик, она бывший судовой маляр, тянут у нее из буфета всё: ложки, вилки, стаканы. Она оставила в кухонном буфете одну чашку, ложку, вилку, тупой ножик и блюдечко. Украли даже результаты анализов, пришлось снова сдавать, сказала, морщась от слез, пожилая женщина….

Недавно прочитал: «Чубайс, проводивший приватизацию, взял на работу в Госкомимущество России около двадцати действующих сотрудников ЦРУ США. Они стали официальными консультантами. Итог: около 60 % оборонных предприятий страны превратились в склады и декорации для съемок фильмов ужасов».

И что самое удивительное — никто не опровергает, никто не дает ход делу. Если было — разберитесь; если напраслина — накажите кляузника.

21 декабря 2004 г. Петербург.

Девочки из секретариата Союза писателей рассказывали. Звонят из Москвы: «Кому из вашего союза давать литературную премию?» — «Мне!» — отвечает председатель Попов. — «Вам ее уже давали» — «Тогда никому!»

Предисловие к роману: «Автора долгое время не печатали, ибо совковые редактора и литературные граждане начальнички ставили ему прерогативы, но теперь деловые люди конкретно помогли финансами его таланту».

25 декабря 2004 г. Петербург.

Есть писатели, рядом с которыми меркнет герой анекдотов поручик Ржевский, запомнившийся восклицанием «Кстати, о птичках!..» и грубо сводивший все разговоры к рассуждениям на известную тему.

Ездили небольшой компанией на Дни русской литературы в Польшу.

…Едут писатели в поезде, выпивают, закусывают, вдруг кто-то ткнет пальцем в окно: «Смотрите, какая кошка рыжая!» — «Ага, — кивнет литературный поручик, — кошка! Сейчас я вам расскажу про кошку!» И, неспешно дожевав, начнет: «Когда я последний раз встречался с Солженицыным…» И все узнают, как Солженицын расхваливал роман нашего коллеги, страстно обнимал его, жал руку и даже приплясывал, изображая матросский танец, который исполняла в романе приговоренная к расстрелу русская медсестра, специально заразившая сифилисом фашистского генерала. И вот классик подплясывает и цитирует, цитирует и подплясывает, но тут в комнату вбегает красивая кошка с большими глазами, которую пожилой классик с окончательным приговором: «Гениальный роман!» подхватывает на руки. Это «кстати, о кошках».

Едут писатели дальше.

Вдруг кто-то, вкусно обнюхав домашнюю котлету, похвалит мелькнувший за окном газон, и наш герой вскинет палец: «Кстати, о газонах! Когда я был в Англии по приглашению Королевского литературного общества…» И окажется, что не только русский классик плясал под его тексты, но и железная леди Маргарет Тэтчер строила ему глазки и кокетливо молодилась, когда он, степенно ступая, появился на экскурсии в британском парламенте. А потом он вышел из парламента и прошелся по упругому ворсу старинного английского газона. Это «кстати, о газонах»!

Кошки, собаки, проводницы, скрип двери, упавший бутерброд — всё оказывается литературному поручику кстати, всё получает самый выгодный для него оборот. Всё бьет в цель! С каждой новой историей образ поручика становится гуще и монументальнее. Так и хочется воскликнуть: «Это же, черт знает, что за глыба! Что за матерый человечище!» Мелькают фамилии генералов, народных артистов, массажисток Кремля и членов правительства, хваливших его произведения.

Стоит произнести слово «ракета», и оказывается, что космонавты тайком вывозят все его романы в космос, а затем объявляют автора лучшим писателем планеты Земля! Естественно, тайно. Командиры подводных ракетоносцев, читая его книги, бьются от нахлынувших чувств головой в переборки, отчего матросы в кубриках вскакивают как по тревоге. А народные артистки, прочитав роман «Зеркало чудачки», влюбляются в автора и, выйдя на сцену, напрочь забывают выученные роли. Спецподразделение «Альфа-Бета» приглашает автора на свои сборы, где показывает секретные приемы убийства человека карандашом в ухо, а книгой в нос, и на прощальном банкете присваивает код для экстренной связи: «Большой-07».

Сидящие в купе писатели находятся в стеснительном шоке. Одернуть говорливого коллегу не хватает духу, рушить компанию ироничными замечаниями не хочется, но и слушать всякую хрень для девушек, которой у каждого из них вагон и маленькая тележка, давно надоело! Осторожно переглядываются, конспиративно пожимают плечами, стараются меньше говорить, лишь пьют да сопят, но и сопение оказывается к месту: «Вот так же сопела таиландская королева и не сводила с меня глаз! Король дергается, а она сопит, улыбается и трепещет…»

К концу маршрута такие люди обычно распухают от водки и гордости и требуют от принимающей стороны отдельную машину, персональную переводчицу, лучший номер в гостинице и утренний кофе с корицей и коньяком в постель. Привилегии, дескать, положены им на том основании, что они люди почти официальные. Ну, скажем, члены какой-нибудь комиссии по расследованию деятельности власовцев, бандеровцев, лесных братьев, и прочей безыдейной мрази, от упоминания которой у них начинает ломить затылок и руки тянутся к расстрельному пулемету. Либо оказывается, что они — почетные члены Международного клуба писателей-эсперантистов-радистов, а то и сопредседатели Всемирной организации борцов за тишину. Об этом со значительным видом и хмурым перебиранием документов в бумажнике сообщается у стойки регистрации. Поскольку выражение лица у таких людей наводит на воспоминания о революционерах с расшатанной психикой, то отдельный номер на втором этаже с видом на пруд или священную древнюю липу им дают беспрекословно. А насчет остального разводят руками: машину, переводчицу и кофе в номер можно заказать за свой счет. Будете? И тогда человек играет желваками, сжимает и разжимает пальцы, словно в легком забытье ищет рукоятку маузера, и молча катит свой чемодан к домику на окраине лужайки; но вот он подошел к пруду, и издали кажется, что он делает лебедям неодобрительные замечания.

…Вечером хозяева устраивают легкий фуршет, и отдохнувший с дороги поручик Ржевский вновь выдвигается в центр внимания. Улыбнутся хозяева хорошей погоде — в ответ им летит прилипчивая кумулятивная граната: «Когда я навещал Солженицына в загородной резиденции, стояла примерно такая же погода, как сейчас…» Похвалят русскую литературу, и получают историю о том, как плакали артистки и генералы над его романом о заразной медсестре. А олигархи, чекисты и вице-премьеры толкались в очереди за автографами на презентации его книги в Госдуме. Устроители форума теряются в догадках: что за великий писатель приехал к ним в гости? То ли бывший сокамерник господина Солженицына, то ли летописец олигарха Абрамовича, то ли будущий выдвиженец на Нобелевскую премию? И, отводя в сторонку членов делегации, интересуются: «А что еще написал этот господин, кроме романа про медсестру, который мы, к сожалению, не читали?»

Выложив о себе все самое выгодное и эффектное, поручики Ржевские становятся скучны и печальны, как сморщенный воздушный шарик. Говорить о других им неинтересно. Хмуро шевелят бровями на заседаниях, глубокомысленно изучают потолок, и ничего кроме злых реплик от них не услышишь. Льнут к влиятельным москвичам — заискивающе улыбаются, подкручиваясь под низкорослого критика с седой щеточкой усов, а вернувшись в земляческую компанию, вновь становятся хмурыми и недоброжелательными. Лишь иногда мелькнет в глазах азарт рассказчика: «Вот вы говорите, кресло мягкое. А я вам сейчас расскажу, на какое кресло меня однажды посадили в красноярском дворце культуры!..»

Когда наш поезд прибыл на вокзал, я потянул из-под лавки чемодан, мечтая выбраться на перрон и не слышать нудного голоса, который преследовал нашу писательскую компанию все пять дней поездки — и тут пронзительная боль вступила в поясницу. Я ойкнул и сел. Хорошо, что сын встречал меня с машиной.

С радикулитом я пролежал дней десять. И сжег кожу на пояснице, намазывая ее, для усиления эффекта, сразу всеми рекомендованными в аптеке средствами. Кожа скаталась, как портянка, обнажив кровяной ремень с прозрачными капельками лимфы. И пять утомительных дней рядом с литературным поручиком Ржевским показались мне пустяком, легким развлечением, сюжетом для небольшого рассказа…

2005 год

10 марта 2005 г.

Гурьевой-Стрельчунас:

Ирина, Ваше письмо порадовало меня обширностью сведений.

Мне кажется, что господин с георгиевским крестом — тот самый кондуктор Стрельчунас, Ваш родственник, ибо погибший Стрельчунас был георгиевским кавалером.

Далее. Вы можете сами посмотреть или я посмотрю в Справочниках «Весь Петербург» своих Стрельчунасов, тем более, Вы знаете их адреса. В справочниках обычно указывалось социальное положение, а это — ниточка для архивного поиска. Плохо, что наш Российский Гос. Исторический архив скоро закрывают для подготовки к переезду, но есть Архив города, где тоже многое можно раскопать.

Очень хотелось бы получить копии фотографий, которые Вы нашли — сравнить с моими, это нужно для наших общих целей. Может быть, кого-то узнаем. Если можете просканировать, пошлите мне, пожалуйста.

И как с приездом в Петербург, бываете ли в наших краях? Я бы сводил Вас на то самое католическое кладбище, где в безвестных ныне могилах лежат два приятеля-кондуктора, георгиевские кавалеры — Ваш Стрельчунас и мой Каралис. Сходили бы в костел Святой Екатерины на Невском проспекте, где крестились и мои предки и Ваши, а также моей жены Ольги (урожд. Яцкевич), а также венчались Дантес и Екатерина Гончарова.

Хорошее Вы прислали письмо. Спасибо.

Может быть, напишете о себе немного: чем занимаетесь и всё такое прочее…

С уважением — Дмитрий Каралис.

30 марта 2005 г. Петербург.

Горячее время — снимаем фильм.

Три года назад Виктор Конецкий сдал свою литературную вахту.

Навестил его на Смоленском кладбище.

Надпись на кресте из черного гранита: «Никто пути пройденного у нас не отберет…» И роспись Виктора Викторовича — золотом по черному.

Крест своими силами привез из Карелии его почитатель Борис Андреев.

12 апреля 2005 г. Петербург.

В конце марта приступили к съемкам фильма «Коридором бессмертия». Сначала покатили на Ладогу, к устью Невы, чтобы снять уходящую натуру, намеченную в сценарии, — тающий по берегам лед, прохладный Шлиссельбург, мерзлую крепость Орешек, заснеженное кладбище, через которое в 1943 году поднималась на высокий левый берег железнодорожная колея «коридора смерти».

Потом — на Синявинские высоты. Там работают поисковые отряды. Живут в палатках. Живописные кучи оружейного железа. Некоторые огородились забором, топят печки в армейских палатках, несут караулы. Поисковый отряд Военно-космической академии выделил нам провожатых в зону бывшего «коридора смерти». Майор скомандовал двоим курсантам: «Идти след в след! Гражданских одних никуда не отпускать. Впятером идете — впятером должны вернуться! Всё ясно? Исполняйте!» Майор объяснил, что в земле навалом взрывоопасных предметов: гранаты, снаряды, мины. Тут еще копать и копать десяток лет, сказал майор.

С Синявинских высот открывался унылый пейзаж. Болотистый перелесок с жухлой травой, остатки тающего снега, темные кусты, соснячок, придавленный серым небом. Низина видна, как на ладони. Вот отсюда немцы и били из пушек по железнодорожной ветке, снабжавшей блокированный Ленинград.

Я представил себе ползущую вдалеке гусеницу товарного поезда, султаны болотистой земли, поднятые снарядами, представил своего сорокалетнего батю в том поезде 1943 года и пошел догонять группу, спускавшуюся по склону высоты 41,3. Нас было пятеро: оператор с камерой, ассистент, двое курсантов-проводников, и я. Режиссера оставили на горе — при термосе, машине и водителе. Не женское это дело.

До бывшей железнодорожной линии около четырех километров. Майор был прав: конца раскопкам не видно.

Наши проводники — кряжистые парни в камуфляжной форме, румяные, с пушком на щеках. Чернобровый, с веселыми глазами — Денис. Светленький, немного задумчивый — Сева.

Курсанты объяснили, как можно легко отличить кости наших солдат от немецких. Немецкие кости — белые от хорошего питания, от достатка кальция, а кости наших солдатиков серые, цвета дряблой квашеной капусты — от плохого питания… Германского солдата кормила вся порабощенная Европа. «Верхний» — это останки солдата или офицера, которого лишь слегка присыпало землей. «Низовой» — более глубоко лежащие останки, в окопе или блиндаже.

Разговаривали, удаляясь от линии фронта и приближаясь к «коридору смерти». Ребята знали только, что была какая-то железная дорога, что велись кровавые бои за Синявинские высоты, что неподалеку в январе 1943 года прорвали блокаду Ленинграда — там стоит обелиск, они к нему ходили. Говорили, что видели там, куда мы идем, поближе к Старо-Ладожскому каналу, разбросанные рельсы, железнодорожные костыли, ржавое железо. Я волновался. Несколько раз останавливались у недавних раскопов — из торфяной земли торчали обрывки проволоки, артиллерийские гильзы с наростами земли, — парни комментировали. Оператор снял ржавую мину с оперением, снаряд с четко различимым латунным пояском. Парни сказали, что «черные следопыты» суют свой нос везде, но сейчас, перед шестидесятилетием победы, сюда приехали со всего бывшего Советского Союза поисковые отряды — рядом стоит татарский лагерь, есть казахи, украинцы, армяне — ищут свои части, которые участвовали в обороне Ленинграда, будут участвовать в перезахоронении к 9 мая. На горе у мемориала уже вырыты траншеи братских могил и стоят штабели пустых гробов из обожженных досок — оператор снял их.

Мы шли и шли по сырому болотцу, чавкала земля, мы старались ступать след в след, и я рассказывал ребятам, как наши солдаты, которые не пускали немцев к железной дороге, лежали в этом болоте, по которому мы сейчас идем. Даже мелкие окопы быстро наполнялись водой, все тропы простреливались. И парни кивали, подтверждая, что здесь находят только наших, немецкого оружия на болоте нет. Немцы сидели на Синявинских высотах в «лисьих норах», с печками и термосами.

— Видели на склоне дыры с гофрированным железом? Это «лисьи норы» на одного человека, недавно немецкого лейтенанта откопали.

— А вы знаете, что Синявинские высоты генерал Симоняк взял за полчаса? А до этого не могли взять несколько месяцев. Придумал метод скользящего огня. Я бы этому Симоняку памятник в центре Питера поставил, а не только назвал его именем улицу.

Я стал объяснять парням, в чем был фокус скользящего огня, когда артиллерия переносила огненный вал с первых окопов на следующие, чтобы никто не мог переползти, укрыться. Наша пехота шла сразу за огненным валом… Они выслушали и сказали, что знают.

Немцев сбили с Синявинских высот в сентябре 1943 года, и железной дороге стало легче. Но фрицы продолжали охотиться за каждым составом. Дыбом вставала земля от разрывов снарядов и бомб. Рельсы закручивало, как проволоку. Каждые 250 метров трассы обстреливали немецкая пушка и несколько дивизионных минометов — «ишаков» с противными визгливыми голосами. Парни сказали, что у них в лагере есть такой немецкий «ишак», они будут его чистить.

Я рассказывал как по написанному — сценарий фильма был уже был готов и утвержден в Москве.

…Шлиссельбургскую трассу разрушали 1200 раз. Взрывались вагоны со снарядами и толом. Огромные воронки прерывали путь. Разбитые паровозы и вагоны лежали под откосами. Но удивительно четко действовали восстановительные поезда и летучки — на каждый стометровый отрезок пути в ночное время завозились аварийный запас рельсов и шпал, не менее двух вагонов балласта или шлака. Сгоревшие вагоны растаскивали тракторами, опрокидывали под откос мощными домкратами, засыпали воронки, и движение возобновлялось. Если требовалось, прокладывали обводные пути.

— Это мы с виду только такие Ваньки, — я обернулся и подмигнул Денису. — А когда дело доходит до дела, да когда злость на врага…

— Это точно, — улыбнулся курсант.

Мы несколько раз останавливались. Вытаскивали из сырой земли пулеметные ленты, набитые крупнокалиберными патронами — желтыми и масляными под корочкой засохшей земли. Хоть сейчас вставляй в затвор и стреляй. Ближе к дороге стали встречаться куски покореженных рельсов, железнодорожные костыли, сцепные механизмы, буферные тарелки от вагонов, ржавое паровозное железо. Пришли… Парни замолчали. Оператор поставил камеру на штатив и для начала снял панораму…

Давно осевшая в болото насыпь угадывалась только по воронкам с водой — они тянулись вдоль воображаемой линии хода…

Сцепку от вагона и буферную тарелку, которую мы решили взять для железнодорожного музея, Сева с Денисом дотащили до машины и отказались от денег, которые я с формулировкой «на пиво и конфеты» пытался засунуть им в карманы. Словно из другого времени ребята. Молодцы.

…Снимали в депо Московская-Сортировочная. Паровоз гоняли туда-сюда, он гудел сиплым голосом, делал эверластинг — продувку котлов, отчего всё вокруг застилало дымом-паром. Таким приемом пользовались наши железнодорожники в «коридоре смерти», имитируя попадание фашистского снаряда или мины в котел паровоза. Об этом писали в своих воспоминаниях машинисты.

Парни в форме солдат Великой Отечественной, которых привела режиссер, лихо ехали на паровозе с автоматами, а солдат с винтовкой, охранявший продовольственный вагон, щелкал затвором и гнал прочь попросившего прикурить кочегара-доходягу. Эта реконструированная сцена выглядела на экране весьма натурально. Ребята сыграли ее без особых указаний с нашей стороны. Правда, Мария Ивановна сказала, что никакой боец с автоматом не мог ехать на паровозе — посторонним запрещалось.

— А охрана? — спросили мы.

— Охрана ехала на бронеплощадках — девчонки-зенитчицы под руководством лейтенанта. А турельные пулеметы крутили мужики — в начале и в конце состава. На паровозе посторонних быть не могло…

Один из рассказов моего отца о войне касался именно этих турельных пулеметов, установленных на вагоне. Батя рассказывал мне о войне только веселое, смешное.

Так вот. Они стояли у водокачки, паровоз набирал воду, а молоденький лейтенант тренировал своих бойцов-пулеметчиков отражать возможные атаки фашистской авиации. «Вражеский самолет с хвоста состава, цель — триста метров — огонь!» Солдатики крутили турель с пулеметами, целились в воображаемый самолет и радостно кричали: «Та-та-та-та!» «Есть попадание!», — отмечал лейтенант и давал новую вводную: «Вражеские самолеты в количестве двух единиц на бреющем полете с головы поезда! Цель — пятьсот метров! Огонь!» Солдаты проворно разворачивали четыре пулемета системы «Максим», сцепленные в единый огневой кулак, и радостно воображали, как строчат по самолетам. Тренировка была в самом разгаре, когда из-за леса выскочили два немецких самолета и на бреющем пошли с хвоста поезда над составом, поливая свинцом вагоны. Они приближались так стремительно и неожиданно, что наши пулеметчики только и успели, что открыть рты. С открытым ртом застыл и командир-лейтенант. Затем они молча, дружно, без всякой команды разлетелись от пулемета и оказались под вагоном, вместе с лейтенантом. Опытная паровозная бригада рванула с паровоза чуть раньше. Самолеты прошили паровозную будку, никого не убили и ушли так же внезапно, как появились. Молодой безусый лейтенант выскочил из-под вагона, судорожно рванул из кобуры наган и расстрелял все патроны вслед улетевшим самолетам. Потом швырнул наган об землю, опустился на край насыпи и заплакал…

Еще мы ездили на специальной дрезине-вагоне — снимали бегущие за окном пейзажи и добрались до платформы Поляны, где ветка «коридора смерти», выходила из леса и сливалась с главным ходом Волховского направления. Засняли обелиск, стоящий в этом месте. Здесь те, кто выезжал из коридора, — облегченно вздыхали; те, кто въезжали в него, напрягались.

Снимали в двух железнодорожных музеях — на Садовой и на Варшавском вокзале. Огромные пушки на железнодорожных платформах, старые пассажирские вагоны с клепаными боками и наружными ступеньками, снегоочистители, зенитки… В Центральном музее железнодорожного транспорта снимали внушительный альбом 48-й колонны, собранный энтузиастами под руководством все того же Жоры-Полундры. В нем есть и фотография моего отца — молодого, в сером кителе, без усов…

Снимали в музее на станции Шлиссельбург — там со скрипучего свайно-ледового моста начинался «коридор смерти», а теперь стоит паровоз, доставивший в блокадный Ленинград через семнадцать дней после прорыва блокады первый эшелон с продуктами и снарядами.

Сняли десяток кассет. Теперь — монтаж.

13 апреля 2005 г. Петербург.

К фильму. Мой пересказ слов начальника 48-й колонны Кошелева. Весной 1943 года торфяники, по которым проложили ж.д. ветку, подтаяли… Путь залит ржавой болотистой водой на полметра, но паровоз идет десяток километров, решеткой, как форштевнем, разрезая воду. Правда, скорость невелика — 5 километров в час, скорость пешехода, и состав из сорока вагонов, растянувшийся на полкилометра, бомбят и обстреливают. Мутная вода вздымается фонтанами по обе стороны паровоза: недолет, перелет… Тукают зенитки. Обрыв состава! Люди по крышам вагонов пробираются к местам обрыва, спускаются в воду и сцепляют вагоны…

Мария Ивановна Яблонцева: «Был такой случай. Машинист с проводницей расковыряли маленькую дырочку в вагоне с зерном и насыпали себе по рукавице. Спрятали в служебном вагоне. Нашли. Машиниста судили и отправили на фронт. Но что фронт? Там кормили значительно лучше. Убьют? Так можно упасть, зарыться в землю, спрятаться в окопе, переждать бомбежку, обстрел… В „коридоре смерти“ ты — мишень! Ты едешь — по тебе стреляют. Можно лишь притормозить, пустить задымление, включить эверластинг. Железнодорожников даже пугали: „Отправим в 48-ю колонну!“ Так что фронт для него — это награда. Не зря же фрицы считали, что мы смертники, выпущенные из тюрем».

Архив воспоминаний 48-й колонны (пересказ мой):

Несколько крупных военных чинов отправились на «Большую землю» — за погонами для Ленфронта, которые вновь ввели в 1943 году. Прицепили два вагона за паровозом, кинули телефонные провода, поехали. Сзади для прикрытия пошел Борис Палыч, так для конспирации называли бронепоезда.

В шлиссельбургском коридоре эшелон попал в обычную переделку: в него упирался луч вражеского прожектора, обстреливали, свистели мины, рвались снаряды, и военные названивали на паровоз:

— Механик! Гони, твою мать! Что значит, пережидаем? Под трибунал пойдешь!

Бронепоезд, шедший сзади, открывал ответный огонь, и немцы догадывались, что боевое прикрытие снаряжено неспроста.

Офицеры матерились, грозили расстрелом, требовали ехать на предельной скорости в нарушение всех правил и сигналов светофоров. Они не могли ответить на фашистский обстрел, и были близки к истерике. Так на стрельбище везут по рельсам макет железнодорожного вагона, в который артиллеристы должны попасть бронебойным или фугасным.

Только после этого испытания 48-ю колонну поставили на продовольственное снабжение 2-й группы Ленфронта.

Из альбома 48-й колонны:

«48-я колонна — все безвестные герои».

«Иногда не видели куска хлеба за день, кроме настоя хвои, который нас спасал от цинги».

«От экипажа эсминца „Грозящий“ приветствую 48-ю паровозную колонну!»*

«По ржавым льдам болот идет болотный флот».

«Уважаемый друг фронтовых дорог, дорогой Гоша!

Получил сегодня от тебя поздравление. И так приятно читать твои строчки, и обидно, что нас осталось немного, „колонистов из 48-й“. Мне никогда не приходилось себя хвалить, ты знаешь, но очень обидно, что нас забыли, забыли то, что мы сделали в свое время для защиты города Ленина, как мы работали под обстрелами на паровозах 48-й колонны в „коридоре смерти“. Сколько погибло наших паровозников, о которых я не забыл, но кое-кто забыл из руководителей Окт. Ж. Дороги и Леноблисполкома.

Читаешь в газетах, смотришь по телевизору, как хорошо вспоминают о шоферах, работавших на Ладоге, но очень плохо, что забывают людей, которые ежедневно под обстрелами и бомбежками работали на паровозах, доставляя поезда с продовольствием и боеприпасами для осажденного города на Неве, да еще с бригадами, которые были укомплектованы почти из женщин, но они работали даже лучше мужчин. Желаю тебе, дорогой Гоша, здоровья и всего наилучшего в жизни! Я тебя часто вспоминаю, твоего напарника Серегу Кобайло, твой Эм 732-32, на котором вы так же честно трудились на благо Родины.

Остаюсь пока жив-здоров, бывший машинист 48-й ОРПК-НКПС Солодовников Николай Пантелеймонович. Иногда пиши, всё веселее будет помирать с воспоминаниями тяжелых лет военной блокады…

С приветом — Н. Солодовников (Солода)».

14 апреля 2005 г. Москва, Покровские холмы.

Приехал в Красногорский архив за кинохроникой к фильму.

Двухэтажное здание архива строили пленные немцы. В коридорах — фотовыставка из фондов музея. Первые тракторы, танки, пушки, война, космос, ракеты… Впечатляет. В просмотровом зальчике глаза разбегаются от монитора к монитору: стрельба, грохот, вой снарядов и бомб, голос Левитана — за пультами сидят люди и отбирают сюжеты. Студии в темпе готовят фильмы к 60-летию победы.

Подбираю эпизоды: блокада, Гитлер, Сталин, Жуков, Жданов, Черчилль, железная дорога в войне. Пока смотрю карточки-синопсисы, в которых краткое содержание эпизодов, персоналии, хронометраж. Военно-железнодорожная тема разбросана в архиве, ее надо собирать по крупицам. Зато нашел карточки с прибытием первого поезда в Ленинград 7 февраля 1943 года. Уже кое-что!

Остановился в Покровских холмах, у племянницы Катерины и ее мужа Майкла — в городке иностранцев, неподалеку от станции метро Сокол.

Такси пилит минут десять — через рощи и поля. Не подозревал, что чуть ли не в центре Москвы такие природные аномалии. За забором стоят коттеджи. Газоны, холмики, пруды, каменные дорожки, охрана. Обслуживающий персонал — наш. Утром завтракал и видел, как мужики в оранжевых комбинезонах шли цепью по газонам, выискивая мелкий мусор, переговариваясь и покуривая.

Стандартный двухэтажный коттедж. На камине в рамочке стоит фотография отца Майкла, воевавшего во Вьетнаме. Майкл к нему относится с любовью и уважением — его батя умер вскоре после возвращения из Вьетнама. Я тоже выказал уважение портрету — похвалил в общих чертах выправку отца, волевой подбородок, красивую парадную форму офицера…

Если бы двадцать лет назад, в 1985 году, кто-нибудь предсказал, что наша стройная черноволосая Катюшка, дочь блокадницы Надежды, выйдет замуж за американца, то ее отец Саша Скворцов, работавший в то время в Смольном в отделе промышленного строительства, покрутил бы пальцем у виска и произнес бы низким прорабским голосом: «Чего несешь! Иди, похмелись, мудрило!»

И что бы сказал отец Майкла, офицер американской армии, воевавший с «коммунистической заразой» во Вьетнаме о будущем браке своего сына? Н-да. И как удивились бы наши родители, пережившую блокаду и холодную войну, узнай они, что их правнуки — наполовину американцы.

Саша Скворцов играет с зятем в шахматы, выпивает, и Майкл как-то обмолвился, что считает его вторым отцом, на что Саша шутливо сказал: «Ну-ну, смотри у меня…»

Поиграл со своими внучатыми племянницами — Надюшкой и Николь. Гуляли с собакой — массивным и флегматичным, как все лабрадоры, молоденьким кобельком Честером.

Майкл закончил факультет русского языка и литературы, работал пожарным, лесником, еще кем-то. Хороший парень. Племянница Катерина владеет испанским и английским, работает в фирме, торгующей итальянским постельным бельем. Майкл работает в девелопментской фирме — они оценивают эффективность строительных проектов. Строят себе коттедж на Истринском водохранилище, неподалеку от Аллы Пугачевой. Еще строят квартиру. Приходящая служанка с высшим образованием филолога готовит завтрак, кормит детей и отводит их в школу.

Мне понравилось, как Катя сказала по какому-то поводу: «Это уже будет барство…» Они с Майклом венчались сначала в православной церкви, затем в костеле.

Привез им родовое древо, которое специально подготовил для ветви Скворцовых-Белтонов. И свою книгу «Записки ретроразведчика» — она только что вышла.

Иду по Покровскому бульвару, набрал по мобильнику домашний номер, разговариваю с Ольгой, вдруг вижу — навстречу неспешно движется Миша Веллер, глаза в землю, думает о чем-то своем, великом. Сближаемся. Я громко говорю в трубку:

— Навстречу мне идет Веллер! Сейчас я его обниму. — И распахиваю руки, загораживаю Мише дорогу. Миша вскидывает голову, узнает меня сквозь свои великие мысли, мы обнимаемся. Взаимные приветы, которые я передаю по телефону Ольге.

Скоро в Москве только питерские и будут встречаться! Идем по бульвару, Миша спешит на какую-то встречу, я его немного провожаю. Он переехал в Москву, купил квартиру. Дочка в Таллине заканчивает десятый класс, жена живет между Таллином и Москвой. Дарю Мише «Чикагский блюз» и «В поисках утраченных предков». Миша хочет отдариться и крутит головой в поисках книжного магазина, но не находит.

Прощаемся, договариваемся пересечься завтра или послезавтра. На следующий день ничего не получается.

Вчера, ранним солнечным утром, Катя довезла меня на своей машине почти до Красной площади. Я обошел Кремль, на стерильно чистых холмах которого начинала зеленеть травка, и оказался в храме Христа Спасителя.

Лепота!.. Иначе не скажешь. Провел там не меньше часа. Уже собирался уходить, вдруг звонит мобильник: Миша Веллер начинает хвалить мои книги, которые успел прочитать-просмотреть. Сдвигаюсь к выходу, разговариваю шепотом (точнее, просто дакаю), охранник в черном делает мне замечание, я киваю, показываю, что сейчас закончу — говорить в храме с мобильного, естественно, запрещено, но Миша так сладко поет о моих достижениях, так подхваливает меня, что прервать нет сил. «Старый, ты так поднялся, стал значительно сильнее писать!» — воркует Веллер, и у меня закрадывается подозрение, что предыдущие книги он не читал, а выбрасывал; говорят, он именно так поступает с дареными книгами. Мне второй раз делают замечание, я киваю, и объясняю Мише, где нахожусь. «Старик! Ты бы сразу сказал! Извини, меня, дурака, пожалуйста! Ай-яй-яй! Конечно, конечно, созвонимся позже!»

Потом Миша позвонил и предложил приехать на Ленинградский вокзал, проводить меня и поговорить. Я сказал, что меня привезут на машине к поезду, и это будет не совсем удобно для нас обоих, давай, Миша, лучше сойдемся в Питере в двадцатых числах апреля, когда ты приедешь. Так и договорились.

Я потом часто вспоминал об этой похвале: в Питере писатели друг друга хвалят редко. И почти не читают друг друга.

Еще был в журнале «Октябрь» у главного редактора Барметовой — они собираются печатать начало моих дневников: 1981–1991 гг., журнальный вариант.

15 апреля 2005 г. Петербург.

Получил имэйл из Молдавии:

Уважаемый господин Дмитрий Каралис!

Спасибо Вам за вашу книгу «Записки ретроразведчика»!

Прочитала в Интернете и заплакала на последней странице.

Я сейчас также собираю информацию о своих предках — бессарабских дворянах с греческими корнями из Константинополя. Я знаю, что если этого не сделаю, уже никто из моих близких не сделает.

А я будто не могу двигаться по жизни дальше, если не разложу по полочкам всё, о чем долгое время не разрешалось говорить в семье.

Ваша книга мне помогла понять, почему на предложения остаться в Америке или в Европе я всегда возвращалась домой, в Кишинев.

Сорина ГЫЛКЭ

Кишинев, Молдова

Слава Богу, хоть кому-то на пользу.

23 апреля 2005 г.

Приехал Миша Веллер. Два часа беседовали с ним в ЦСЛК под диктофон. Пили чай и говорили о разном. Буду готовить материал для «ЛГ». Некоторые суждения Веллера «непроходняк», даже для «Литературки», но буду предлагать. Цензуры нет, но есть хозяева газет — они, не будь дураками, побаиваются задирать власть. Главный редактор это понимает. Политика — искусство возможного.

5 мая 2005 г.

Получил тираж «Записок ретроразведчика». 316 страниц. Хорошую обложку сделал Дима Горчев. Дарю знакомым.

19 мая 2005 г. Петербург.

Солнце, клейкие листочки, травка на газонах. Оказался по делам в своем старом районе, где прошла молодость, и пошел по Советским улицам бродить-вспоминать.

Перешел Мытнинскую улицу и прогулялся по Овсянниковскому садику, где совершили гражданскую казнь Чернышевского — над его головой дядька в мундире сломал подпиленную шпагу. Эту сцену я помню по большой картине, что висела в раздевалке катка. Суровый революционный демократ с длинными волосами и хмурая толпа, явно не одобряющая приговор. Лишь румяный глупец в купеческом зипуне разинул в улыбке рот; сразу видно, что не имеет никакого отношения к прогрессивной общественности.

Зашел в родной двор на 2-й Советской улице, рядом с баней. Тополь, который мы сажали со Славкой Николаевой, спилен. В окнах нашей квартиры на втором этаже, стеклопакеты. Кто там живет — не знаю.

Открыл дверь в парадную. Такими воспоминаниями пахнуло от лестницы, ведущей в подвал, что я даже остолбенел! Хлопнула дверь, спустился по лестнице мальчик, поздоровался со мной. Я отчетливо увидел несколько картин, связанных с этим подвалом. Что-то остановило меня — к лифту подниматься не стал…

Сидел в пустом садике — вокруг ни души. Ни смятой банки из-под пива, ни сигаретной пачки, ни пластмассовой бутылки… Словно в то время выкинуло меня. Казалось, сейчас стукнет дверь нашей парадной и выйдет мама с молочным бидончиком и черной кирзовой сумкой. Я подбегу, возьму сумку и помчусь с самолетным жужжанием в овощной магазин на Старо-Невском, чтобы занять очередь за картошкой. И потом мама купит мне томатного сока из стеклянного конуса, я ткну ложкой в стаканчик с солью и буду крутить густую красную жидкость и пробовать — не подсолить ли еще. А в конусах будет желтеть яблочный, синеть виноградный, краснеть любимый томатный, и в гнутом стекле будет отражаться моя радостная физиономия…

В соседнем доме на 2-й Советской, где раньше размещался партком жилконторы и куда отец, уже на пенсии, надев костюм с галстуком, ходил платить партийные взносы, теперь Санкт-Петербургское отделение Коммунистической Партии Российской Федерации. Нормально!

Если бы в советские годы кто-нибудь предположил, что через сорок лет Ленинградский Обком КПСС потеряет реальную власть, усохнет до горстки человек и переедет из Смольного в комнатку при жилконторе, такого Нострадамуса прямиком бы отправили в психушку. Даже КГБ не стали бы тревожить по очевидному медицинскому пустяку — ясно, что повредился умом человек.

Зашел в свою школу на углу 6-й Советской и Дегтярной. Там теперь офисный центр. Сказал охраннику, что учился здесь, хотел бы посмотреть — он кивнул, пропуская. Перила на лестницах новые, лакированные, без шишечек — катайся, сколько хочешь!

Поднялся на четвертый этаж, к своему 1-му «г». В нашем классе — туристическое агентство. На двери символичный плакат: «Круизы по Карибскому морю, Канары, Куба». На Кубу мы мечтали удрать всем классом — в мыслях пробирались на пароход, мальчишки зарывались в уголь, девчонки прятались под брезентом спасательных шлюпок, а потом выскакивали на острове Свободы и помогали мужественному Фиделю Кастро бить американских империалистов. Дверь в свой класс открывать не стал — мне показалось, из него может выскочить шумная толпа одноклассников: стриженные под ноль мальчишки с ремнями на серых гимнастерках и девчонки в коричневых платьях и черных сатиновых фартуках… Каночкин, Епифанчик, Гуня, Мэр, Лобан, Миха… Нет, Миха вряд ли не выскочит, я виделся с ним утром — он уже дедушка.

Поднялся к чердаку, где перед дверью в мое время покуривали старшеклассники, а на беленом потолке чернели круги от сожженных спичек. Площадка оказалась меньше. Три драных стула, кофейная баночка на полу. Присел, чтобы не сгибать шею. Замок на чердачной двери. Великое счастье было войти на хрустящий шлаком чердак и через треугольник окна увидеть дом напротив, услышать, как стучат мячи на баскетбольной площадке и воркуют на крыше голуби.

Поднялись две девушки, сели, закурили, покосились на меня.

— Вы кого-то ждете?

Я помотал головой. Кого мне ждать? Сашку Авидона, который угостит первой советской сигаретой с фильтром — «Новость»? Так уже пять лет не курю. Вовку Гладникова, который нальет терпко-обжигающего портвейна «777» после «Голубого огонька»? И не пью, к сожалению.

И жду и не жду. Но такие тайны лучше держать при себе.

Спустился на первый этаж. Спортивный зал. За легкой дверью — пчелиные соты офисов. Прозрачные перегородки, светятся мониторы компьютеров. Девица с зелеными волосами оторвалась от бумаг: «Вы к кому?» Я махнул рукой: «Не парьтесь! К себе…» Девица улыбнулась, отвернулась к компьютеру.

Здесь висел толстый пеньковый канат, спускались с потолка гимнастические кольца, стояли подрагивающие брусья, лоснился черными упругими боками козел, ждал силачей конь с ручками, а напротив окон взлетала вверх шведская стенка с прохладными овальными перекладинами. И на кольцах под наш мальчишеский гогот испуганно летал, как стрелка маятника, Сашка Авидон со сдернутыми трусами, пока в дверях не завизжали девчонки. И тогда Киса мужественно разжал пальцы и загремел на подстеленные маты. Раньше не решался — уж больно высоко подтянули его и сильно раскачали за ноги, а потом Вовка Гладников подпрыгнул и сдернул ему черные сатиновые трусы, так, что они повисли на коленях, и Киса, неумело матерясь, попытался их вернуть на место, дрыгая ногами и извиваясь бедрами. В таком виде его и застали девчонки, влетевшие в спортзал из раздевалки.

Наверное, мы были не злые, а глупые. Могли всем классом тащить в ветлечебницу сбитую машиной собаку, а потом хохотать над бедным Авидоном с трусами на коленях…

Заглянул с легким трепетом в кабинет директора. Там теперь пульт охраны с мониторами, табачный дым, шуршание газет, щелканье семечек. Лениво повернулись стриженые головы.

На втором этаже, где были столовая и кабинет пения с портретами композиторов, красивые двери с табличками начальников, но запах остался: винегрет за четыре копейки, котлеты с макаронами, пышки…

Прошелся по этажам — цветная рогожка перегородок, подвесные потолки, тихо, светло.

Куда делись наши крики и взвизги девчонок на переменках?.. Они застыли под слоями краски, штукатурки, скрываются в потолочных перекрытиях?

В кабинете труда, где стояли слесарные тиски и возвышался зеленый токарный станок ДИП-300, теперь офис по продаже китайских дачных бассейнов. ДИП расшифровывается как «догоним и перегоним», имелось в виду — Америку. В те времена мы нисколько не сомневались, что задуманное осуществится — с нашей, естественно, помощью. Мы вырастем, станем учеными и космонавтами, директорами заводов и врачами — и обязательно перегоним Америку по всем показателям, включая выпуск конфет на школьную душу населения. И вот мы выросли и даже начали стареть. Кого мы теперь догоняем?

…Встретиться бы с нашей классной воспитательницей Ольгой Константиновной, извиниться за всё, она должна нас помнить — мы ее педагогический дебют. Такое не забывается: она поставила всему классу двойки по поведению за год, как раз перед летними каникулами. Сидела с пылающим лицом за столом и на глазах всего класса решительно зачеркивала в табелях оценку по поведению и рисовала размашистую двойку — всем! Даже тем, кто в тот день болел и не мог «издеваться над педагогом-практикантом».

По школьным меркам дело было пустяковое: довели студентку-практикантку до слез. Май, солнце, последний день перед каникулами, класс шумит, она спросила: «Вы что, не хотите учить литературу?» И мы весело, протяжно ответили: «Да-а!». Она выбежала из класса и разревелась в учительской. Ах, ах, какие мы нежные! Дала бы одному-другому книжкой по голове, как это делал математик Федор Дмитриевич, и все бы дружно ответили: «Мы обожаем литературу, мы хотим ее учить!» А она разрыдалась и убежала. Иногда строгий Федор Дмитриевич, войдя в класс, в целях профилактики хватал за ворот гимнастерки разговорчивого Серегу Романова и с треском открывал его лбом дверь в коридор. Потом оглядывал класс — кого бы еще выгнать, и если все стояли смирно, как солдаты на плацу, то он начинал менее интересную часть своего педагогического дела: скрипел мелом по доске или начинал вызывать. Федор Дмитриевич с сантиметровым ежиком седых волос казался нам стариком. Если учесть, что он молоденьким лейтенантом брал Берлин и стрелял из своей пушки по рейхстагу, то было ему в те годы не более сорока пяти… На десять лет меньше моего.

В школьном дворе ряды блестящих иномарок, шлагбаум. Деревянного гаража, в темноте которого блестел хромом фар трофейный «опель-капитан» с прохладными кожаными сиденьями и снимающимся тентом, уже нет.

На третьем этаже — пологий широкий карниз, по которому мы ходили, стараясь не наступить на голубиный помет, чтобы не поскользнуться. Мысленно проследил глазами траекторию выливаемой воды из ведра — с третьего этажа до крылечка завхоза, на котором в тот день стоял дядька в шляпе, пришедший с цветочками и тортиком навестить зазнобу. Сашка Майоров, дежуривший по классу, не успел после урока рисования слить в туалет мутную воду от промывания кисточек, и когда в коридоре показалась ботаничка, он выплеснул воду в окно. И встал, как и положено приветствовать входящего учителя — навытяжку, поедая педагога невинными глазами.

Сейчас Сашка Майоров во фраке и бабочке играет в филармоническом оркестре на флейте-пикколо, ездит по зарубежным гастролям, рассказывает внукам, каким он был собранным и послушным ребенком, и вряд ли кто подумает, что в пятом классе он окатил дядьку в шляпе мутной водой из ведра; причем, с третьего этажа, отчего шляпу сорвало, как водопадом.

В скверике на скамейке, укрыв лицо полой пиджака, спал бомж. Представилось, как я расталкиваю его, покупаю пиво, заводим разговор, находим общим знакомых. Прошел мимо…

…И видел себя, худенького мальчишку, на катке меж заснеженных деревьев. И рядом каталась Ольга Цойер, с которой мы влипли в черно-белую бумагу фотографии: она с улыбкой присела в фигуре «пистолетик», я с серьезным лицом пытаюсь сделать «ласточку»…

На подоконнике второго этажа видел носатого Сашку Авидона с лупой в руках, и дощечка дымилась от наведенного солнечного лучика. Я даже запах дымящейся дощечки почувствовал. «Привет, Сашка!» И видел, как, стискивая до побеления пальцы, лезем с пацанами по пожарной лестнице, чтобы испытать свою смелость и позагорать на гремящей крыше шестиэтажного дома, с которой видны золотые шпили Адмиралтейства и Петропавловки и лоснящиеся бока Исаакия… И все ленинградские крыши видны, и огромное майское небо с белыми курчавыми облаками, плывущими в сторону залива.

А потом ехал к себе на Васильевский, как больной или влюбленный.

27 мая 2005 г. Петербург.

Начали монтировать фильм.

19 июня 2005 г.

Только увидев взъерошенного Ника Романецкого, который ходил со списком неотложных дел и давал девчонкам советы, как правильно гладить знамена, чтобы не спалить сиреневую шелковистую материю, вспомнил, что послезавтра — церемония «АБС-премии».

20 июня 2005 г. Петербург.

От Бориса Стругацкого:

Дорогой Дима! Кажется, я развалился — очень не вовремя. Мало того, что радикулит меня разбил, так я еще и отравился какой-то сволочью. Конечно, я постараюсь оклематься до завтра, но надо готовиться к худшему. В крайнем случае, проведете церемонию без меня. Вы будете председательствовать, а запечатанные конверты я передам водителю Мише завтра утром. Такая вот незадача. Старость, ничего не поделаешь.

Ваш БНС

21 июня 2005 г. Петербург.

Борису Стругацкому:

Дорогой Борис Натанович, докладываю, что всё прошло успешно в той мере, какой могло пройти без Вас.

Поправляйтесь! Первый тост во время «Пикника на обочине» был за Ваше здоровье!

Ваш Дмитрий Каралис

От Бориса Стругацкого:

Дорогой Дима! Спасибо за добрую весть! Обошлось — и слава Богу! В конце концов, это даже полезно: потренироваться в ожидании неизбежного, увы, момента, когда шеф уйдет на бессрочный бюллетень. Впрочем, я пока, кажется, поправляюсь — «бегаю по делам службы» (как говаривал мой тесть-генерал) во всяком случае значительно реже.

Всем привет, Ваш БНС

29 июня 2005 г. Зеленогорск.

Сдали фильм заказчику. Наскандалились с режиссером выше крыши — и фильм получился. О чем и сказал режиссеру. Она с улыбкой кивнула: «Спасибо!» Три части, хронометраж 39 минут. Берет за душу. Отдал сыновний долг.

Господь вознаградил меня. В кадрах кинохроники, посвященных прибытию первого поезда на разрушенный Финляндский вокзал 7 февраля 1943 года, я разглядел в толпе свою маму. Попросил монтажера остановить, отмотать назад, увеличить. Да, это была мама! Она улыбалась вместе со всеми, радостно кричала что-то! Я долго молчал, вглядываясь в знакомые по единственной фотографии тех лет черты. Режиссер, с которой мы до этого шипели друг на друга, видно, поняла, и замолчала. «Мама, — сказал я. — Моя мама!» У меня не было никаких сомнений. И потом дома, уже с диска, я смотрел на эти кадры в полторы секунды, и не мог насмотреться. На Финляндском вокзале — митинг. Бодрые военные в тугих полушубках и новеньких валенках, портупеи, радостные улыбки горожан, глухие аплодисменты варежками в морозном воздухе.

Сцена прибытия первого поезда явно постановочная, хроникальная лишь отчасти. И мама в чужом зимнем пальто с цигейковым воротником, которого у нее никогда не было, как сказали сестры. То ли опять взяла у соседки, то ли выдали на съемки.

У мамы долго не было зимнего пальто. За несколько лет до смерти, когда дети уже встали на ноги, мама сшила первое зимнее пальто на ватине с песцовым воротником — бледно-сиреневого цвета. До этого ходила в черном демисезонном, которое называла семисезонным…

30 июня 2005 г. Петербург.

Солнечный денек. На газоне возле безобразного памятника академику Сахарову, прозванного Дуремаром, паслись две лошадки, из тех, на которых катают туристов. Их хозяйки, сидели на траве, курили и потягивали пепси из желтых, как цветы одуванчика, стаканчиков.

Поехал в центр. С Дворцового моста было хорошо видно, как речной трамвайчик, разворачиваясь по подкове, огораживает озерцо спокойной воды на поверхности Невы — и в нем проявилось перевернутое отражение Эрмитажа; кораблик вошел под мост, и зелено-белая картинка затянулась рябью.

1 июля 2005 г. Петербург.

Приезжала Надежда Ш. из Москвы — ухаживать за больной мамой. Одноклассница, моя первая взрослая любовь. Открылась любовь на выпускном вечере. В школе мы слегка сторонились друг друга, держались с прохладцей. И вдруг — поцелуй в ее парадной. Держались за руки, жарко признались, что давно нравились друг другу. Стояли у окна до утра, пока люди не пошли на работу.

Стали встречаться.

И вот, через тридцать три года сидим в уличном кафе возле метро Василеостровская, где поставили вагончик конки с гипсовыми лошадьми и бородатым конюхом, и вспоминаем школьные годы.

Она замужем за генерал-лейтенантом, вернее — он стал генералом, а выходила за курсанта. Преподает музыку в детском саду. Изменилась мало. Располнела немного, но дух тот же — веселый, общительный; вспоминали, как ходили в походы, устраивали вечеринки. Тепло и светло было на душе. Подарил ей свои новые книги.

И вдруг возникло чувство вины. Почему? У нее в жизни все хорошо — муж генерал, тесть был генералом, хорошая квартира в Москве, двое детей, внуки, часто ездят по курортам, а у меня — чувство вины.

Я заметил: женщины умеют так повернуть разговор, так вспомнить ветку сирени, уроненную белой ночью в Неву, что почувствуешь себя виноватым и через сорок лет.

«За то, что было — отвечать мужчине, а женщине — за то, что не сбылось» (Вячеслав Андреев, питерский поэт).

2 июля 2005 г. Петербург.

Попросил священника Андреевского собора отца Константина быть моим духовником. Священник сказал: «Новых не беру, но ходите, а там посмотрим». Встречались несколько раз. После службы к нему очередь. Много молодых девиц. Он всех выслушивает, дает советы, напутствия. Я решил похвастаться, подарил ему «Записки ретроразведчика» — вполне, думаю, христианская вещь, всего несколько драк и небольшие, с уклоном в покаяние, воспоминания о бурной молодости — не стыдно. Он взял и рассказал анекдот. В аду грешников варят в котлах. Костер под одним грешником быстро погас, а под другим горит и горит. Страдалец взмолился: почему такая несправедливость? Ему черти отвечают: он воришка, и мы спалили всё, что он украл, а ты писатель — твои книги еще долго гореть будут…

Мы стояли у деревянного золоченого алтаря, и меня потянуло не спрашивать советов, а давать. И кому? Церкви! Новый реформатор выискался, Мартин Лютер двадцать первого века, прости меня, Господи! Я посетовал (с оговоркой: возможно, мои мысли еретические), что трудно разбирать тексты, написанные церковнославянским языком. Сколько бы, дескать, добавилось паствы в церквях, кабы службу вели на современном русском языке. Подтянулась бы молодежь, да и остальным было бы легче. А то стоишь иногда и ничего, кроме «Отче наш», не понимаешь.

Отец Константин покивал и сказал, что раньше и он так думал. А начал учиться, и всё понял. Молитвы на церковнославянском носят сакральный смысл, их переделывать нельзя.

— Если идти по этому пути, дойдем до ереси. Почему, например, не сделать молитвы для заключенных, на уголовном жаргоне? Господь — пахан, ангелы — шестерки и т. д. Или вести службу на молодежном сленге…

Еще отец Константин сказал, что люди часто путают Бога и священника. Если им не нравится священник (животик, плохо причесан, луком пахнет или какой-нибудь другой материальный дефект), они и в Бога не хотят верить. Это распространенное заблуждение. Священник — человек, он тоже грешен, а Бог… Он закатил глаза под купол собора, где сквозь стрельчатые окна пробивались лучики солнца.

3 июля 2005 г. Зеленогорск.

Звонил Юрию Полякову в Москву — он пригласил нас с Ольгой на литературно-театральный фестиваль в Черногорию.

Он мне кажется сейчас писателем номер один в России — без всяких натяжек. Я писал о нем в питерской газете «Смена» — с приятным волнением, потому что совсем недавно открыл его заново. Когда-то читал «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа» и т. д. Нравилось. И вдруг он пропал с горизонта. Москва стала хвалиться другими авторами, которых без пол-литры сейчас и не вспомнишь — авторы всевозможных «культовых» и «знаковых» романов. Я даже думал, что он завязал с писательством. И вот — купил две его книги, с восторгом прочитал «Замыслил я побег» и «Грибной царь». Его дарование обернулось большим талантом. Прекрасный язык! Здравый смысл, человечность, доброта — то, что я ценю в литературе. И напрочь забытая критиками категория — авторская позиция! Прочитал его пьесы — великолепные социальные комедии! Читаешь, и местами мороз по коже или хохот — вот они, ответы на вопросы сегодняшнего дня.

Поляков — главный редактор «ЛГ». Он превратил ультралиберальное издание, в которое газета выродилась при двух последних редакторах, в площадку для всех писателей России. Выровнял крен. Не боится слов «Родина», «патриотизм», «армия»… Из рабочей семьи.

Этот типичный русский парень симпатичен мне сочетанием таланта и порядочности. Недавно узнал: его пьесы не хотят ставить в Петербурге — в театрах не разделяют его гражданскую патриотическую позицию.

10 июля 2005 г. Черногория, Montenegro, 1700 местного времени.

Прилетели на фестиваль в город Будву. Поляков с женой Натальей.

Залив Адриатического моря, вокруг — горы. Теплая чистая вода, галька, теплый воздух, оборудованный пляж.

С нами переводчица Радмила из Белграда. О бомбежках американской авиации рассказывает неохотно. Я поведал, как пытался на писательском собрании нашего Союза писателей Санкт-Петербурга принять письмо поддержки писателям Югославии и что из этого вышло. Она печально покивала головой.

Купил всем по бутылке пепси-колы. Радмила сказала, что она объявила бойкот американским товарам и посоветовала брать экологически чистый яблочный сок местного производства. Пить пепси не стала.

Фестиваль уже идет: показывают спектакли, фильмы, выступают оркестры, всё идет спокойно, с некоторой ленцой, свойственной черногорцам.

Поляков на пляже прочитал мои «Записки ретроразведчика». Поговорили. Наташа читает «Чикагский блюз», смеется.

Радмила настроена лениво-скептически. Ей лет… сорок? Лежит на пляже без лифчика. Наши жены, похоже, не волнуются.

Радмила: «У югославских мужчин главное — рост и голос. Чем выше рост и громче голос, тем мужчина смелее».

После этих разъяснений я поймал себя на том, что стал говорить громче, резче и подтянулся. Ольга посмотрела на меня удивленно: «Ты что, югослав?».

Подарил Радмиле «Записки ретроразведчика», сказал, что молдавские предки матушки состояли в родстве с родом Карагеоргиевичей, князьями. Радмила меня ворчливо раскритиковала: никаких князей у югославов не было! Были большие семьи пастухов, которые замышляли восстание против туров, а потом и восстали в 1800 каком-то году.

О моих генеалогических исследованиях почему-то отозвалась скептически: «Безработный поп и скотину крестит».

Радмила: «В 1905 году Черногория из солидарности с Россией объявила войну Японии. А во время агрессии США в 1999 году, появился лозунг: «Сербия — до Токио!».

Радмила, сидя в шезлонге и укладывая свои груди, чтобы им досталось больше солнца, рассказывает. Хорваты — это те же сербы, только католики, ориентированные на Запад. Отмежевываясь от сербов, создают словарь хорватского языка, хотя раньше говорили на едином сербском. Например, «милосклиз» и «нежник» — так хорваты и хорватки решили теперь называть мужской половой орган. «Сладолед» — мороженое.

Я сказал, что нечто подобное наблюдается на Украине, которая разводится с Россией. Некоторые договорились до того, что русский дворянин Гоголь был украинским писателем, потому что жил на Украине, а русский язык никак не может передать всю глубину мыслей и чувств даже среднего украинца, и потому его надо запретить окончательно и бесповоротно. У нас был такой стишок в ходу: «Говорят, что Эдисон был по паспорту масон. Если так, ядрена мать, будем лампочки ломать!» И: «Не купил мне батька новую шапку, назло ему отморожу себе уши!»

11 июля 2005 г. Черногория.

Окружающие горы действительно кажутся черными — во встречных лучах солнца. Ездили в мужской монастырь Острог, издали похожий на гнездо, прилепившееся к скалам. Микроавтобус шуровал сквозь облака. Когда облака расступались, становилось страшно от увиденного — внизу игрушечные деревушки, веревочки дорог, темные ущелья, а наверху — близкие горные вершины с отблесками солнца. За рулем — парни из одной деревни. Они нанимаются на самом высоком и опасном участке — от корчмы, где мы посидели с женами за кофе. Монастырь невелик — плоский белый дом с колокольней, зубьями бойниц и террасами.

В монастыре — мощи святого Василия Острожского, который жил в ските-пещере, исцелял бесноватых. На вершине горы белеет огромный крест — до него несколько сотен метров. Горная дорога к монастырю узка и извилиста. Как говорится, один легковооруженный воин мог бы задержать целый легион противника. Купили иконы святого Василия Острожского, открытки с видами монастыря.

…Ходили в старый город на спектакль по фильму «Это кто там поет», в постановке народного театра из Белграда. Танцуют, бегают, прыгают, едут в повозках, поют. Сердитая отрывистая музыка. Модерновый спектакль. Я ничего не понял, уловил лишь ощущения — нечто странное про людей, которыми руководят инстинкты и другие люди. Сцена устроена в крепости, под открытым звездным небом. Полякову категорически не понравилось. «А вы спрашиваете, почему я плохо знаком с мировой драматургией. Как все советские люди работал, учился, пил. Некогда было».

Вечером по городу шляется железное чудовище, похожее на рыцаря. Колеса, блоки и тросы помогают ему поднимать руки, поворачивать голову. Этот железный хмырь выше крепостных стен — дети визжат от страха и восторга.

Радмила говорит, что лень — национальная гордость черногорцев. Заповеди черногорцев: 1) Человек рождается усталым и поэтому всю жизнь должен отдыхать. 2) Возлюби постель свою, как самого себя. 3) Если тебе вдруг захотелось поработать, посиди часок, и желание пройдет…

Я напомнил сербскую пословицу: «Работай, сынок, старость спросит тебя, где была твоя молодость». Радмила с удивлением посмотрела на меня.

12 июля 2005 г. Черногория — Хорватия.

Едем автобусом в столицу Хорватии Дубровник. Места сказочные — длинные озера, бурливые реки, зеленые долины, фиолетовые горы, высокие скалы, густые леса. Проезжаем городок Котор. Задираешь голову — крепость альбигойцев, как написано в путеводителе. Семьдесят лет обороны. Философия — манихейство. Спрашиваю кандидата наук Полякова, не знает ли он, что это были за парни — манихеи, жившие в этой крепости. Юрий, щурясь от солнца, задумчиво смотрит вверх, на грандиозную темную крепость, проплывающую в вышине, и подыскивает ответ. «Сектанты, — оборачивается Поляков, и мне слышится в его словах ирония. — Зороастризм такой. Вроде болгарских богомилов… При этом дуализм: два бога — светлый и темный. Воздержание, безбрачие, сухой закон и прочая глупая ересь, не имеющая ничего общего с истинным христианством и жизнелюбием…» — «Не наши ребята?» — «Не наши».

Дубровник — ослепительно белый город-крепость, вынесенный островком в синее море. Живут и торгуют без суеты, без восточного базара, с достоинством, со сдержанной улыбкой, без фальшивой радости от появления в лавке клиента. Я забыл в уличном ресторанчике белую кепку. Через два квартала меня догнал паренек с заячьей губой и со стеснительной улыбкой вручил кепарик. Еще и не хотел брать гонорар в два евро.

На обратном пути заехали в Цетиньский монастырь, где хранится нетленная десница Иоанна Предтечи. В золотом ларце — два ссохшихся перста цвета пергамента, которые касались головы Христа. Мы поклонились и приложились.

Монастырь простенький, городок небольшой, а след в душе оставил.

В автобусе, листая буклет на русском языке, стали размышлять о судьбах святых. Святой первомученик Стефан побит камнями. Апостолов Петра и Андрея Первозванного распяли. Святому Иакову отсекли голову. Апостола Павла убили мечом… Поляков сказал, что библейских пророков тоже не жаловали: Исайю распилили пилой, Иеремию побили камнями… И всё за что? За правду, которую они говорили своему народу. Н-да. Помолчали.

Я припомнил трагический конец красноречивого Цицерона. Его голова с высунутым языком, в который были воткнуты булавки, лежала на трибуне римского Сената, в назиданье говорунам. А его погубитель Марк Антоний трендел с трибуны и глубокомысленно качал головой, указывая пальцем — вот, дескать, теперь так будет с каждым, кто попрет против верховной власти со своими филиппиками и памфлетами.

— Вот так и мы — писатели, журналисты, главные редакторы газет и журналов… — иронично сказал Поляков. Его жена Наталья махнула рукой и перекрестилась: «Типун тебе на язык!»

— Вот именно, за язык. За наш длинный шаловливый язык, — засмеялся Поляков.

14 июля 2005 г. Будва, Черногория.

Выступали в Старом городе, на небольшой корявой площади, которую с трудом нашли, пробираясь по улочкам-коридорам. А узнали по нашим фотографиям на баннерах. Каменный пень толщиною с афишную тумбу — на нем стоит микрофон. На стене экран. По обе стороны фотографии: Юрий Поляков, по лицу которого сразу видно, что это крупный писатель, и моя, вглянув на которую, любой непредвзятый человек сразу сделает вывод, что перед ним мелкий литературный прихлебатель, любитель всё критиковать и портить власти настроение. Все-таки противная у меня бывает физиономия, особенно, когда смотришь на нее в приличном обществе. Так-то, по утрам, ничего, иногда даже самому нравится.

Народу собралось много, вся площадь занята.

Поляков рассказал о газете, о своих пьесах и новых книгах — его долго не отпускали. Потом я рассказал о своем Центре, прочитал рассказик «Самовар», подарил несколько книг. Была вечеринка в рыбном ресторанчике на набережной.

Уже в номере гостиницы Ольга сказала, что такой отдых, такая поездка, такое море, такие постели, такое вкусное настоящее вино ей очень и очень нравятся… И люди душевные.

Правильно говорят: того не сбудется, что во снах не видишь, о чем не мечтаешь. Снился мне много лет назад сон, что едем мы с Ольгой в Югославию, где у меня вышла книжка. Югославия, Румыния… И я рад, что Ольга светится.

На море была радуга. Фотографировались на ее фоне.

Перед отъездом Наталья Полякова убедила Ольгу купить местной корейки, приготовленной по особому рецепту — с многолетней выдержкой в пещерах, как коньяк. Наверное, это специальная партизанская корейка. Листы толщиной с писчую бумагу, спрессованные в оковалки. Если отрезать кусочек размером с почтовую марку, его можно жевать полчаса, как жевательную резинку. А целого листа, отлепленного от оковалка, хватит на месяц.

Ну вот, в принципе, и всё. Летим домой. На фестивале нас сменила поэтесса Инна Кабыш, педагог по образованию. Миловидная девушка, автор «ЛГ». Оказывается, это она написала стихотворение: «Кто варит варенье в июле…» Теплое стихотворение!

Распрощались с Поляковыми, водитель отвез нас на вокзал и передал только что вышедшую газету с моим материалом — беседа с Веллером.

13 августа 2005 г. Зеленогорск.

Ходил по грибы за деревней Заполье Выборгского района. На лесном пригорке — березовый крест с табличкой. Подошел, неслышно ступая по белому упругому ягелю.

Надпись: «Здесь покоятся останки 22 советских солдат, погибших в августе 1944 года. Погребены в августе 2004 г.»

У подножия креста — пирамида из ржавых касок, саперных лопаток, заплесневелых кожаных подсумков, гильз, мятых пулеметных дисков и патронных лент — военное железо, добытое из земли. Рядом поросшие мхом и брусничником окопы.

Пригорок — стратегическая высота: с него хорошо видна дорога. Наверное, наши парни полегли, штурмуя окопы, в которых сидели финны, оборонявшие дорогу. Дорога ведет в сторону Выборга, на нынешнюю Каменку, где сейчас крупнейший в Европе танковый полигон.

Не один год собирал в этом ягеле маленькие шоколадные боровики, не замечая затянувшихся окопов. И вот их разрыли, и теперь лежат проржавевшие каски и прочая амуниция, с которой наши ребята пошли в последний бой. И так стало обидно за молодых парней, которых шестьдесят лет не могли погрести по-людски. И ходил потом поодаль, и грибы в голову не шли, посматривал по сторонам и всё пытался представить себе тот бой, в котором они полегли за считанные дни до выхода Финляндии из войны.

А на Украине, возле деревни с красивым названием Ромашки, лежит и мой старший брат Лев, погибший при форсировании Днепра в 1943 году. Ему было 18 лет. И никто из нас не был на его могиле.

15 августа 2005 г. Зеленогорск.

Заехал Евгений Каминский с женой Наташей и дочкой Настей. Я уговорил их собрать вишню, которая хорошо уродилась в этом году. Вишня мне досталась от отцовского приятеля, дяди Коли с Паровозной улицы. Районированная вишня, еще финская. Брали веточки, а теперь уже деревья, черные ягоды висят гроздьями.

Говорили о литературе. Каминский сказал, что есть писатели, которые, как киргиз на коне, поют о том, что видят, а есть писатели-пауки, они паутину текста выпускают из себя.

— Пушкин тоже был паук? — спросила восьмилетняя Настя.

— Еще какой был паучище! — с улыбкой кивнул Женя и подмигнул мне — киргизу по своему творческому методу.

Заговорили о новом романе Валерия Попова, где он довольно откровенно и не изменяя имен описывает свою семью: жену-алкоголицу, отца, который между делом пускает ветры, и прочие подробности невеселого домашнего быта писателя. Хорошая такая, жизнеутверждающая литература, где все в дерьме, один автор в белом фраке. «Литературная газета» напечатала две рецензии на «Третье дыхание» — одну разгромно-укоризненную, автор которой убежден, что у писателя должно быть чувство стыда, хотя бы перед отцом. И вторую — приятельскую, Саши Мелихова, в которой роман назван новым словом в русской литературе.

В большинстве книг Попова — град из неприятностей: то жена плохой борщ сварила, то стухшую кильку из холодильника не выбросила, то деньги за проданную квартиру умершей матери не спешат отдавать, то плохо ведут себя соседи… Вокруг белого пушистого героя одни упыри. А он только скребет затылок, улыбается застенчиво и жалеет себя. Он хочет, чтобы и читатель его пожалел, полюбил, посочувствовал его неприятностям, но эффект получается обратный: возникает раздражение.

Теща, двадцать лет читавшая журнал «Нева», после публикации «сексуально-приключенческого романа» Попова, попросила передать главному редактору Никольскому, что она больше на его журнал подписываться не будет. А последнюю вещь, напечатанную в «Новом мире», я и показывать не стал, чтобы не огорчалась.

Еще раньше председатель нашего Союза писателей Михаил Чулаки написал роман «Борисоглеб» — про сиамских близнецов, которые пользовались сексуальными услугами своей мамочки. В другой его повести главный герой был специалистом по прорыву девственных плев, его рекомендовали девушкам по знакомству.

Как говорил Достоевский, если Бога нет, то всё позволено. Большинство знакомых писателей-фантастов — атеисты. Верят в особенных богов — Вселенский разум, Природный информационный банк, Кольцо интеллекта… В каждой башке — своя вера.

Максим Горький, статья «Разрушение личности», 1908 г. Написано сто лет назад, между первой и второй русскими революциями, но как про сегодняшний день:

…Современного литератора трудно заподозрить в том, что его интересуют судьбы страны… На Руси народился новый тип писателя — это общественный шут, забавник жадного до развлечения мещанства, он служит публике, а не родине, и служит не как судия и свидетель жизни, а как нищий приживал богатому. Его готовность рассказывать хозяину свои похабные анекдоты должна вызывать у мещанина презрение к своему слуге.

18 августа 2005 г. Зеленогорск.

Ездил на велосипеде в Комарово. Сиреневый асфальт пешеходной дорожки, сиреневые воды залива. Сосны в дюнах, солнышко, свежий ветер, мелкий колючий песок. Далекие петровские форты — темно-красный кирпич крепостей на зеленых островках.

В дюнах стоит запах дыма и шашлыков — полно летних береговых ресторанчиков.

Прохладно. Надо разворачивать Гольфстрим в нашу сторону! Но почему-то молчат Эйно, Вейно и Петри, не пишут, не шлют сердечных телеграмм и приглашений на международные конгрессы. Может, собираются с мыслями, обдумывают, как ловчее взять природу на цугундер?

Завернул на дачу к Гранину. Отдал ему кассету со своим блокадным фильмом, поговорили. Он пишет воспоминания. Я сказал, что подбираюсь к повести об отце, которого в полной мере оценил только после его смерти. Подарил Гранину бутылку водки, но сказал, что это не намек накрыть стол, а просто так. Тем более я за рулем. Велосипеда.

— А Дима раньше пил… — загадочно улыбнулся Гранин.

— Не только пил, но и безобразничал, — согласился я.

Гранин удивленно вскинул брови.

Поговорили о текущей литературе, Гранин неожиданно стал хвалить повесть «Голая пионерка», М. Кононова, уехавшего несколько лет назад в Германию. Сказал, что тот живет в Германии, очень скромно, замкнуто. Повесть я не читал, но о чем она, знаю. Даниил Александрович посоветовал прочитать. Сказал, что такие девочки, как описанная в «Голой пионерке», были во время войны. Они давали нашим солдатам и офицерам, искренне считая, что помогают мужчинам приближать победу, помогают им в ратном труде…

— Миша здесь с женой занимался ландшафтным дизайном, неплохо зарабатывал, — вспомнил я.

— Вот видите! — Гранин поднял палец, что следовало понимать так: хорошо зарабатывал, а бросил всё и отдался целиком русской литературе, уехал в Германию, живет там на воде и сухарях, пишет.

Гранин про хлеб и сухари не сказал, но именно так я воспринял его «Вот видите!». Еще Гранин сказал, что встречался с Мишей, беседовал, тот очень вдумчиво относится к литературе.

Никогда не видел печного дыма над дачей Гранина.

— А чем вы топите? — спрашиваю.

— Электричеством….

Потом заглянул на писательские дачи Литфонда. Уныние, пустота, запущенность. Облупившиеся краски. Покосившийся забор. Из «будки Ахматовой» вышел Валера Попов с настороженной улыбкой.

Помер его батя 10 августа, Царство ему Небесное. Хороший и крепкий был мужик, ботаник, селекционер, всю жизнь искал способы, как накормить Россию хлебом.

П. стал рассказывать про морг, какие там сволочи, про «скорую помощь»: «Такой материал! Я до сентября обязательно повесть об отце закончу!» Георгию Батьковичу было 93 года. «Так сегодня девять дней?»— спросил я. П. задумался, посчитал на пальцах и покрутил головой: «Нет, завтра…»

Жена Нонна вышла из дома трезвая, слегка светящаяся.

— Отпустил меня батя, отпустил, — задумчиво улыбался П. на прощание. — Буду повесть писать. Классный материал! Россия! Такие типажи! Особенно в морге.

24 августа 2005 г. Зеленогорск.

По питерскому каналу СТО дважды показали мой фильм «Коридором бессмертия».

Звонят знакомые, хвалят. Но есть и замечания — по мелочам.

Пробиваюсь на центральные каналы. Даниил Гранин написал рекомендацию на 1-й канал, Эрнсту. И Сергей Миронов, председатель Совета Федерации, чей отец тоже воевал под Ленинградом, обещал помочь.

Непростое дело — пробиться на современное ТВ с фильмом о блокаде. Говорят, если бы был фильм про детскую проституцию или педофилию, с руками оторвали бы …

25 августа 2005 г. Петербург.

Из Лондона прилетел русский англичанин Анатолий Михайлович К-й, 67 лет. Мальчишкой был вывезен в Германию вместе с сестрой-близнецом, мамой и тетей. Работали на немцев, потом были в лагере, который освобождали англичане — оказались в Англии. Там и живет, преподает русский язык студентам. Московские друзья попросил показать ему Питер.

А. М. с гордостью разведчика сказал, что оделся очень просто, чтобы сойти за русского. Я оглядел его, попросил повернуться. Клетчатая рубашечка — сразу видно, что не турецкий ширпотреб, брюки тоже скромненькие, но отменного качества, ботиночки из мягкой кожи — видно, какие они удобные. Но самой главное — выражение лица! Его не переменишь, русским после шестидесяти лет, проведенных в Англии, не сделаешь.

В музее Римского-Корсакова его сразу распознали и заставили платить специальную повышенную цену за билет для иностранцев. И везде в нем сразу узнавали иностранца. Он удивлялся: «Я же хорошо говорю по-русски! Я — русский человек!» Даже послушник в Александро-Невской лавре, который сидел в будке, потребовал заплатить 70 рублей как за иностранца. Услышав в ответ хорошую русскую речь, вышел, оглядел Анатолия Михайловича, взглянул вопросительно на меня, я из озорства сказал, что это самый русский человек во всем Петербурге, и он махнул рукой: «Ладно, идите так!»

На площади Александра Невского поставили конную статую Святому Благоверному князю. Немного топорно, нет тщательности, как в конных статуях прошлых времен. И там, где древко копья соприкасается с боком лошади, уже появилась ржавчина. Это не «лепил и отливал барон Клодтъ». Тут кто-то «стучал и колотил», а кто-то «пилил». Сейчас, говорят, без пилки ничего не делается.

Были на речной и автобусной экскурсиях — восторг! Начинаешь с особой силой любить свой город после того, как покажешь его гостю.

Анатолий Михайлович сказал, что англичане опасаются ездить в Россию. Они привыкли страховаться против нападения грабителей и воришек, но российская милиция не знает английского и не в силах составить протокол, который нужен для представления в страховую компанию. Ругал туалеты. Хвалил наш развивающийся капитализм — всё стало лучше, можно говорить на любые темы, чище, чем в Лондоне, черных пятен от жвачки на панели гораздо меньше. Сказал, что в Лондоне много русских, но это люди иной философии, чем русские в России — норовят ухватить побольше, интересуются льготами, в голове щелкает калькулятор — неприятные люди. В Англии неплохо относятся к Абрамовичу — называют «господин Челси». Сказал, что Абрамович и к чукчам неплохо относится — дарит им разные вещи…

— Возможно ли в Британии, чтобы губернатор или мэр жил в другой стране и оттуда руководил деятельностью региона? — спросил я.

— Нет, это невозможно, — убежденно сказал А. М.

13 октября 2005 г. Финляндия, Иматра.

Конгресс по сближению культур — так называется наш маленький форум.

Всего сто километров от Зеленогорска, а лес — ухоженный, телеграфные столбы стоят по вертикали, заборы не падают, мусора не видно. Нет ничейной земли — она вся финская, общая, родная для них. У нас тоже родная, но — ничья.

В начале форума местный чиновник от культуры посетовал на русских, которые повадились шуметь в Финляндии, ведут себя грубовато и доставляют беспокойство тихим законопослушным финнам. Растет, дескать, напряжение в финском обществе по этому вопросу. Потом и другие финны подудели в ту же дуду.

Я решил сделать маленькое напоминание. Выйдя на трибуну, в шутку сказал, что молодежи лучше покинуть на время зал, т. к. вспомню лихую молодость их отцов и это может слегка подорвать авторитет предков. Чиновники в президиуме насторожились. Молодежь, наоборот, радостно заерзала и заулыбалась.

Я сказал, что соседские отношения следует рассматривать в динамике. Например, мое детство прошло с образом сильно пьющих финнов. Они приезжали в Ленинград и пили так дико, что мы были убеждены: в Финляндии — сухой закон. А сейчас положение улучшилось, финны уже не ассоциируются в сознании петербуржца с пьяным визгом и хрюканьем. Сейчас финнов можно встретить уже в Эрмитаже и других музеях. Теперь некоторые русские запоздало наносят ответный удар ниже гуманитарного пояса — приезжают в дивную страну Суоми, пьют по полной программе и громко разговаривают. Можно даже сказать, кричат и хрюкают. Финны, естественно, кривятся, им это дико. Но надо понимать: и русский Иван, и финский Тойво не прочь убежать от жен и постучать в барабан на чужой территории. Это вопрос не культурологический, а бытовой.

Молодежь в верхних рядах шевелилась и переглядывалась: им, похоже, не верилось, что их отцы и деды могли так лихачить. Или, наоборот, одобряли своих предков за улётное поведение в молодости.

У соседей всё должно быть по-соседски, и не может быть правых и виноватых, тут идет сотрудничество, повторил я слова руководителя семинара.

Еще я сказал, что русская литература некоторым образом обязана сдержанной красоте финской природы — многие русские писатели любили подолгу жить на дачах в Финляндии, где хорошо работалось. Всё!

Мне похлопали. Хорошо, что не побили.

18 октября 2005 г. Германия, Франкфурт-на-Майне,

гостиница «Анна».

Прилетели вчера из Питера на книжную ярмарку. Писателей четверо: Илья Штемлер, Николай Коняев, Андрей Константинов и я. Остальные — издатели и книготорговцы.

Писатели приехали создавать положительный образ Петербурга, знакомить зарубежных читателей с лучшими образцами петербургской литературы. Выделяется Андрей Константинов, автор «Бандитского Петербурга» и других криминальных романов, после которых наш город назвали криминальной столицей. Подарил мне книгу, открываю наугад: «Таких друзей — за х… да в музей!», говорит один герой другому. Доброе начало, сразу видно, что дело происходит в культурной столице, которая славится своими музеями. Не просто куда-нибудь на три буквы посылают, а интеллигентно, в музей. О чем я и сказал Андрею. Он нахмурился. Полистал книгу дальше — диалоги, как в рукописях начинающих. Многословие, канцелярит. Петербург — лишь декорация для криминальных историй. Константинов — председатель союза журналистов СПб. Читал его первую книгу — «Журналист», о Южном Йемене, достаточно интересная. А эти не понравились.

Стенд готовил Дом Книги. На полках, как всегда, — яркие образцы петербургской литературы: латиноамериканец Паоло Коэльо со своими бесчисленными романами, Дэн Браун, автор романа «Код да Винчи», американец, книга «Евреи и секс» и прочая галиматья, вроде книг Института сайентологии. Что это за институт — не знаю, но душок смрадный.

На московском стенде познакомился с Петром Алешкиным, писателем и издателем («Голос»).

Он сказал, что давно знает меня, так как на Родосе прочитал мою книгу «Автопортрет». Сейчас он организовал группу молодых писателей-неореалистов — «Группа 17». Он с тамбовскими корнями, подарил мне книгу своей прозы «Лагерная учительница».

Попросил портье переселить меня в другой номер, с телефоном. Прихожу — мне дают другой ключ, объясняют, где мое новое жилище. Все вещи перенесены с фотографической точностью: иконку св. Блаженной Ксении Петербургской поставили в центре стола, клетчатый носовой платок положили под подушку, тапочки — ровно в том месте у шкафа, где они и стояли. Номер точно такой, как был, только с телефоном. А мне удобнее звонить домой, и Ольга мне может позвонить.

20 октября 2005 г.

Гуляли с Николаем Коняевым по Франкфурту, попали под дождь, зонтик у Николая есть, но очень маленький, детский какой-то. Ищем свой трамвай, чтобы скорее попасть в гостиницу, голова становится мокрой, я намекаю коллеге-писателю, чтобы он держал зонтик над двумя головами, а тот советует мне свернуть шапочку из газеты, я тихо злюсь. Наконец, нашли наш 11 трамвай, заехали по дороге в универсам, где я первым делом купил дорогущий бело-черный зонтик с футбольными мячами — символами будущего чемпионата Европы, который пройдет в Германии. Набрали продуктов, вышли из универсама — дождь кончился. Коняев захихикал, радуясь моей своевременной покупке. Наверное, в отместку за кафе, где мы по моей подсказке поели чего-то очень острого (мне понравилось), и Коля остался голодный, потому что не смог доесть.

30 октября 2005 г. Эстония, Таллин.

Приехали с поэтом Владимиром Шемшученко по приглашению Фонда Достоевского в Таллин. Директор фонда — Владимир Николаевич Илляшевич, писатель, издатель, председатель отделения Союза писателей России в Эстонии, русский человек с эстонскими корнями. В советские годы работал журналистом в Скандинавии. Издает очень приличный альманах русской литературы «Балтика». Его предок — офицер русского флота.

Встречались с учителями, писателями, моряками, инженерами, библиотекарями, журналистами. Просят рассказать про Россию что-нибудь радостное, оптимистичное, но сделать это с нашими настроениями не просто. Наконец, Володя Шемшученко душевно спел под гитару свои песни, и в зале заблестели слезы, долго аплодировали, кричали «спасибо!»

По дороге на пляжную Пириту остановились в местечке Мариинская горка (Маарьямяги). В советское время там горел вечный огонь возле гранитной плиты с названием частей, освобождавших Таллин от фашистов. Рядом, буквально в нескольких шагах, было поле, на котором похоронили эстонцев, служивших в эсэсовских батальонах. И вот, рассказывает Володя Илляшевич, в конце 90-х наш огонь загасили, комплекс забросили, а эсэсовское поле облагородили. Теперь там елочки и гранитные плиты с именами «солдат, погибших за свободу Эстонии». Недобитые эсэсовцы собираются на свои праздники со штандартами, к ним подтягиваются политики…

Плюнуть — неловко. Но и стоять рядом не хочется. Еще Володя сказал, что там же был памятник матросу Евгению Никонову, которого немцы замучили и сожгли заживо. От этого памятника не осталось и следа. Естественно! Разве могли гуманисты и борцы за свободу сжечь человека? Нет-нет, надо убрать!

Боятся, суки, за свою репутацию…

Музей Петра I в парке Кадриорг. Экскурсовод Виктор Ландберг (приятель Илляшевича) сказал что не так давно, во время реставрации домика, в подвале нашли глиняные курительные трубки с отпечатками зубов (!) Петра I. Царь, дескать, нервно курил в подвале, пытая бедных эстонцев. «Это уже доказано!» Какую страшную тайну он выпытывал у бедных эстонцев, экскурсовод не поведал. Как доказано — не объяснено. Но — пытал! Так хочется думать современным жителям свободного Таллина. И белые глиняные мундштуки от трубок разложены в подполе под стеклом, как бесспорная улика против русского царя-душегуба и вообще всех русских.

По словам этого Виктора Ландберга, Петр I был ростом 209 сантиметров, окружность его головы составляла 50 сантиметров, передвигаться без палки царь не мог, поскольку его плечи спадали под углом в 45 градусов. И писал он плохо, криво, сливая слова. Одним словом, такой деревенский придурок, инвалид ума и тела. Володя Илляшевич предупредил нас, оставляя с экскурсоводом, что тот шутник и иронист, может и посмеяться над нами. Мы с Володей Ш. переглянулись, поулыбались, но в дискуссию вступать не стали — настолько всё дико и противоречит фактам, что и говорить не о чем.

Картина «Битва под Нарвой». Экскурсовод радостно сообщил, что Петр I сбежал перед этой важной битвой, возложив командование на наемного генерала фон Круи. И семитысячное шведское войско юного Карла XII разгромило сорокатысячное русское войско. Карл дал жару русским крестьянским увальням, которые еще и собственных пушек боялись. Большая часть войска в панике бежала от шведов, кавалерия бросилась в холодную Нарову, отступающие, толкаясь, сломали мост… Лишь три полка — Преображенский, Семеновский и Лефортов — не дрогнули: оградили себя повозками и, проявив стойкость, умело оборонялись от наседавшего неприятеля. В шведском плену оказались 79 генералов и офицеров. В насмешку над Петром шведы выбили медаль, где наш царь бежит под Нарвой, шапка валится с головы, платком утирает слезы…

Мы с Володей молча выслушали, покивали, поблагодарили за интересный рассказ. Тут была правда. Володя похмыкал и сказал, что Петр любил повторять: без поражения под Нарвой не было бы победы под Полтавой! И вообще, поднимал тосты за шведов-учителей!

Пошли по залам, на второй этаж. Часы висели на стенке — круглые, с двумя стрелками, якобы петровские, изготовленные в 1690 году. Я мягко засомневался, что они доподлинно из того времени — в те годы минутную стрелку еще не применяли. У нас в Петербурге, во Дворце Меншикова, часы висят с одной стрелкой — они, несомненно, соответствуют своей эпохе; Ландберг сделал большие глаза, обещал проверить.

Уже прощаясь, я спросил: правда ли, что раньше в парке стоял бронзовый памятник Петру I, высотою пять метров, который эстонцы в двадцатые годы укоротили, оставив лишь бюст, и забрали бронзу на изготовление крон? Затем еще раз подрезали нашего Петра, оставив одну голову. А голову царя Петра в 1944 году забрали при отступлении немецкие ценители скульптуры. Да, да, что-то такое было, сказал экскурсовод. И в глазах его заплясали рыжие смешинки. Действительно, «иронист».

Петр I по сути спас эстонцев как нацию — их оставалось всего 40 тыс. Освободил от воинской службы и налогов, организовал школы. Эстонцы впервые отмыли ноги от навоза и ощутили себя народом — со своим языком, культурой, традициями. И теперь их потомки называют нас оккупантами.

В Домском соборе — надгробие Ивана Федоровича Крузенштерна. На надгробии — фамильный герб Крузенштернов с добавлением двух папуасов, держащих склоненные андреевские флаги — память о первом русском походе вокруг света.

7 ноября 2005 г. Петербург.

Даниил Аль, фронтовик, доктор наук, автор многих хороших книг, сиделец сталинских лагерей, воевавший на Ленфронте, надел к празднику свои ордена, и внук спросил: «Дедушка, ты собака?»

У Аля есть книга о студентах, ушедших на войну. Есть книга о войне «Секрет Политшинеля», есть книга об отсидке — «Хорошо посидели». Крепкий интересный и честный человек. Люблю!

19 декабря 2005 г. Петербург.

Ко мне на работу заехал Женя Шахович, старинный приятель, сидим у меня в кабинете, пьем кофе, разговариваем. За окном шпиль Петропавловского собора тускло светит, зимний ветерок морщит стылую воду. Находимся в трезвом уме и здравом рассудке.

И вдруг Женя рассказывает. В 1981 году, пребывая в камере № 317 следственного изолятора «Кресты» в связи с обвинениями по пяти статьям уголовного кодекса, он услышал сквозь шум и гам играющих в карты сокамерников отчетливый голос, принадлежащий его деду, о котором он ровным счетом ничего не знал.

Дед сказал ему, чтобы он не падал духом — всё пройдет и следствие закончится благополучно, много тебе не дадут. А карцер, плохое питание и придирки конвоиров — дело житейское, пустяковое дело. Еще дед сказал, что он сидел в этой камере в 1937 году по надуманному обвинению и потом его расстреляли. Мне было куда хуже, чем тебе, внучек, сказал дед.

Евгений хотел встать со шконки и пройтись по камере, но побоялся упустить голос и лежачее место. В одном углу курили по кругу, в другом играли в карты, несколько человек сидело на полу в ожидании, когда наступит их время занять койки.

Он находился под следствием уже пятый месяц и за это время дважды побывал в карцере — десять и пятнадцать суток. Из всех предъявленных ему поначалу грозных обвинений осталась только липовая статья за хранение боеприпасов.

Женю пытались посадить по просьбе парткома института, где он работал инженером.

Он частенько ездил в Польшу и ГДР по частным приглашениям и ленился ездить в подшефный колхоз на уборку овощей, что не нравилось секретарю. Зачем инженер Ш. ездит за границу? Ясное дело, чтобы привозить модные вещи и перепродавать их в СССР. Партиец во многом был прав. Именно в этом был один из главных кайфов зарубежных поездок. По этой причине шли в разъездную профессию многие моряки, проводники, водители-дальнобойщики, да и партийно-комсомольско-профсоюзная клика спала и видела, как бы смотаться на халяву в Польшу или Венгрию, накупить на сезонной распродаже кофточек, колготок, джинсов, обуви, пластинок «Роллинг Стоунс» и «Дип Пёпл», чтобы потом носить, продавать, дарить любимым и слушать в компании попсовую, как тогда говорили, музыку.

И вот секретарь парткома уперся рогом. Не подписал очередную характеристику для получения визы. Женя, уже собираясь увольняться, перепечатал старую характеристику и подписался за весь «треугольник» сам, после чего отнес характеристику секретарю директора, и секретарша поставила на нее печать. Подделка не государственной, в общем-то, бумаги. Тем более, что подделал он только подписи, а текст характеристики слово в слово совпадал с прежним, написанным месяц назад. И всё бы прошло гладко, но инспектор Отдела виз и регистрация районного отделения милиции обратила внимание, что в слове «уважением» одна неправильная буква замазана белой пастой и поверх нее впечатана правильная — такие исправления не допускались в документах на выезд, и она отослала характеристику обратно в институт. Тут всё и покатилось!

Быстро провели обыск на квартире. На антресолях, в спичечном коробке — три побелевших, окислившихся патрона для мелкокалиберной винтовки. Женька подобрал их несколько лет назад в тире на стадионе, где работал главным инженером. Уже статья — хранение боеприпасов и взрывчатых веществ. Ищут дальше. В детской комнате, в коробке со старыми керенками, фантиками и золотой конфетной бумагой, которой его дочки играли в магазин, обнаруживается американский доллар 1923 года выпуска. Валютная статья! (На самом деле старый американский доллар давно был выведен из обращения, о чем адвокат позднее представил справку.)

Ну и главная улика — подделка подписей на производственной характеристике для получения документов с целью незаконного выезда за границу по приглашению частного лица с возможной корыстной целью.

— Хорошо, не со шпионской, — усмехается Женька.

…И вот трансцендентальный дед продолжает воспитывать внука в камере № 317 следственного изолятора «Кресты». Вот, говорит, ты хотел съездить в Польшу — кстати, родную для нас страну, мы оттуда родом. И ради этой красивой поездки подделал чужие подписи. Это нехорошо, Евгений. Это очень нехорошо. Поэтому не стоит удивляться, что ты здесь. Но не надо и особенно горевать. Ведь Господь Бог не обещал тебе легкой жизни. А то, что следователи шили тебе дело и хотели засадить тебя по разным другим статьям (дед, оказывается, знал и это!), то это пустяки. Меня вообще расстреляли как троцкиста, хотя я был беспартийным и заведовал транспортом на Главпочтамте… Женя напрягся, запоминая детали. Дед стал рассказывать, как сидели в их времена, как мучили на допросах — и внук содрогнулся от ужаса…

В тот день, когда Евгений услышал голос деда, его вновь посадили в карцер. Оперативник, которому Евгений отказал в сотрудничестве, обиделся и выполнил свое обещание. Женя сказал ему: «Ты за это деньги получаешь, вот ты и секи. А ты хочешь папироски покуривать в своем кабинете и чтобы на тебя арестованные работали — стучали друг на друга». — «Завтра будешь в карцере!» — сквозь зубы выдавил красномордый оперативник и сдержал свое обещание. В карцере Женя отсидел без особого нервного напряжения — слова деда подбодрили его, он понял, что всё это, действительно, пустяки по сравнению с расстрелом. У него было время поразмышлять, и он даже критически взглянул на свои коммерческие поездки в Польшу и ГДР.

…Через двенадцать лет, то есть в 1993 году, женькин батя, таксист на пенсии, сходил в КГБ и узнал, что его отец был расстрелян в 1937 году как участник троцкистско-зиновьевского блока. Отец взял бутылку, пришел к сыну, и они помянули отца и деда.

— А записано в личном деле, где работал дед? — спросил Женя отца.

— Заведовал транспортом на Главпочтамте.

— А где он содержался под стражей, в какой камере, не помнишь?

— До расстрела сидел в «Крестах», а в какой камере — не знаю.

— А мне дело дадут посмотреть?

Женя написал заявление, его пригласили на Литейный, 4, посадили в тесной комнатке с привинченной к полу табуреткой, принесли тоненькое дело.

Внук стал листать пожелтелые листочки и обнаружил, что дед действительно сидел в той же камере № 317.

Расстреляли деда 21 ноября 1937 года в день Архангела Михаила.

— Ты удивился? — спрашиваю.

— А чего удивляться? — разводит руками Женя. — Всё точка в точку совпало.

— А отцу рассказал?

— Не хотел его волновать…

Рассказывает дальше. За пять лет до ареста ему приснился сон, который он, проснувшись, записал со всеми подробностями. Сон был провидческий — про тюрьму и испытания, которые ему обещал незнакомый священник во сне. И цветной, с запахами, выпуклый, с разными модуляциями голосов участников, ощущением боли от ударов плетки, которой его стегал надсмотрщик…

— Имей в виду — сон снился не с похмелья! — особо подчеркивает Евгений.

Он записал этот сон на пяти страницах, хотя прежде не записывал ничего, кроме конспектов лекций в институте. Эти пять страниц записи сна нашли при обыске и приобщили к делу — пытались предъявить еще и антисоветскую деятельность.

Сон к тому же был абсурдистско-символическим. Женя рисует галерею второго этажа, по которой он в толпе людей ходит с руками за спиной. На первом этаже — овальный стол с яствами и вокруг него толпятся голодные люди. Все знают, что со стола брать нельзя — тебя уведет косматая старуха с косой. И точно! Кто-то хватает бутерброд с сочной бужениной, начинает жадно глотать, и косматая с косой — серая, в истлевшем платье, как с картинки, — уводит человека в темноту, которая окружает стол. Слышно, как он воет. Кто-то хватает бутерброд с икрой, наливает в рюмку коньяк, ест, пьет — к нему тянется костлявая рука…

Потом является священник и выводит его на свет.

Женя сказал, что следователь, постукивая авторучкой, интересовался, кому на Западе подследственный собирался передать сей пасквиль на советскую действительность.

«Это сон!» — говорю. А он только ухмыляется: «Знаем мы такие сны!» Но ничего пришить не смог. А чего пришьешь? За сон же не посадишь, правильно?.. Два года «химии» за три побелевших патрона от мелкашки. Подделка документов не катит — характеристика не финансовый документ, а из райкома нажали, ну они и прогнулись. Экспертиза показала, что патроны боеспособны и если выстрелить в висок, то можно убить человека…

— Два года «химии» за три старых ржавых патрона от мелкашки! — говорю я. — Это трансцендентно. За пределами сознания.

— Да, — соглашается Женя, — партийно-ментовский беспредел…

У Евгения хорошая семья, две дочери, сейчас он помогает восстанавливать церковь Святителя Николая при Военно-медицинской академии — возит на своей машинке стройматериалы, заменяет сантехнику.

20 декабря 2005 г. Петербург.

Сегодня сдал в рукописный отдел Пушкинского дома свой писательский архив — коробку и пакет: дневники (1982–1992 гг.), переписку с редакциями, фото, рукописи и проч.

Зима задерживается, был едва ли не первый снежный день, я погрузил в машину две коробки бумаг и фотографий. Отвез. Сдал под расписку. Мне сообщили номер личного фонда и номер фонда Центра современной литературы и книги — там почти вся история Центра за восемь лет существования.

Важнее описанного в дневниках только ненаписанное.