Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010

1991 год

1 января 1991 г., 1 час 6 минут.

Дети играют в подкидного дурака с Ольгой. Я уже проиграл и пошел читать «Камень» Мандельштама, подаренный мне на Новый год. По телевизору — муть. Орут, пляшут, сидят за накрытыми столами — пир во время чумы.

Бесцветная речь президента Горбачёва. Сказал вскользь об ошибках нынешнего руководства: это, мол, наши с вами недоработки. Чьи — «наши»?

Я не пил. Ольга выпила чуток портвейна, купленного по карточкам. Есть сухое, привезенное из Москвы — «Текст» помог, обменяли бартером на книги.

Все время думаю о повести: правильно ли двигаюсь? Эпизоды вижу как наяву, и финал вижу, произойдет это с героем-героиней зимой, в сарае около Шуваловских озер. И закадровая развязка предполагается — пусть читатель сам догадывается — жива она осталась или нет. Но что-то постоянно останавливает.

Догадываюсь, что: не христианская это повесть.

Не сказка, и не притча, а жесткий реализм при фантастической тезе, как сказал бы Столяров, умеющий всё раскладывать по полочкам. И что я скажу своим детям, когда они прочтут? Ольга — ладно, взрослый человек, хотя и с ней проблемы будут, она уже грозилась развестись из-за нескольких эротических сцен в романе. Борис Стругацкий, кстати, сказал, что они весьма целомудренны. Я в шутку попросил его написать справку-заключение для жены, но он только азартно улыбнулся и поднял палец: «Вот, Димочка, что значит быть писателем! Вам еще придется и не такое выслушивать! Готовьтесь!»

В любом случае повесть надо дописывать.

Перечитал «Золотого осла»; обнаружил некоторые аналогии, но в «Осле» — это притча, анекдот. Моя повесть — драма при фантастической тезе.

Фантомас какой-то! Только что позвонил Паша Чудников, поздравил с Новым годом. Спросил, какие творческие планы. Знал бы, что в моих творческих планах отправить его в женском облике скитаться по городу, да на панель — прилетел бы на такси разбираться. Но я скромно сказал, что никаких особенно творческих планов не имею — так, пописываю разную мелочь.

11 января 1991 г.

Маришка улетела в Мурманск. Во второй половине дня уже звонила — долетела.

В каникулы я учил детей Закону Божьему по книге издательства «ИМКА-пресс», выпущенной у нас.

Страна близка к агонии. Тоска. Детей жалко. И самих себя — ведь не старые еще. И перед стариками стыдно. Они вообще ходят с потерянными лицами…

13 января 1991 г. Дома.

Вот тебе и старый Новый год — в Литву введены десантники и войска. 13 убитых, 140 раненых. Позор!

Сегодня мы с Максимом были на концерте в Капелле. Потом зашли на Дворцовую площадь — там кипел митинг. Плакаты: «М. С. Хусейн — Нобелевский лауреат», «Горбачёву — не верим!», «Горбачёву — персональный танк. Даешь Литву!», «Спасибо КПСС за нашу нищету!» Парень в огромной обезьяньей маске стоял на постаменте Александрийской колонны. На груди плакат: «Гориллы! Отстоим коммунистические завоевания! Все, кому дороги идеи КПСС, приходите к нам. Вас ждут Нина Андреева, Полозков, Швед и др.»

Пытался звонить в Каунас Гинтарису Пашацкасу, поэту, с которым познакомился летом в уличном кафе, и не дозвонился — нет связи. По Би-би-си сказали, что десантники контролируют международную АТС. Буду звонить позже.

25 января 1991 г.

Вчера закончил повесть. Получилось 84 страницы. Сегодня перечитал и огорчился. Что я сказал? Ничего. Какие чувства вызывает? Кроме собственного огорчения — никаких. Знаю, в чем меня упрекнут: с таким сюжетным посылом можно было много чего накрутить. Может быть. Но условность мне и претит, как претила она в «Шуте».

А вечером прочитал повесть Ник. Александрова «Лже…» — с близким сюжетом и расстроился еще сильнее: и мне, наверное, следовало упрощать психологию, закручивать сюжет, не заботясь особенно о достоверности. Какая-то приземленность чувствуется в моей повести без названия. У Александрова герой случайно обретает способность менять свою внешность и выписывает забавные кренделя — становится то милиционером, то гопником, то Аллой Пугачевой, то Горбачёвым… По сути, Коля украл у меня сюжетный посыл — весной я читал ему отрывки повести и делился замыслом. Но украл с пользой — сделал свое. Завтра позвоню ему в Москву — поздравлю.

Н-да, скребся, как дурак, по льду, полагая, что лезу в гору.

Деньги меняют. Президентский указ. 50- и 100-рублевые купюры выводят из обращения. Замораживаются вклады на сберкнижках на неопределенное время. Разговоры только о деньгах. Про Прибалтику как-то забыли — все считают деньги и бегают с обменом. Такой вот ход сделал наш президент Горбачёв.

На одном из семинаров Борис Стругацкий сказал: «Америка — страна великого потребления. Символ Америки — огромная розовая задница». Борис Натанович развел руки, показывая, какая она огромная. Получилось, как у слона. Семинаристы заулыбались.

3 февраля 1991 г.

Четыре раза в неделю хожу на курсы английского языка. Преподаватель — аспирант из США Кевин Херик — ведет занятия на английском. На русский переходит в крайнем случае. Только через месяц я начал что-то понимать и говорить. Каждый день пишу новые карточки со словами. Учу на ночь.

Сугробы мыльной пены на щеках, горящие глаза. Это я бреюсь после утренней пробежки.

15 февраля 1991 г.

Ник. Александров приезжал из Москвы, привез бутылку зеленоватой польской водки и проблемы для Ольги: чем кормить гостя? Коля, лежа у меня в кабинете, прочитал повесть. Затуманился и долго молчал, прежде чем сказать свое мнение. Потом сказал, что я влез в глубочайшие дебри… И не выбрался из них. Но читать интересно…

— Сократи, на хрен, всю психологию! — посоветовал он, устроившись в шаляпинском кресле с рюмкой зеленой водки и трубкой; настоящий столичный писатель. — Накрути сюжет, убери внутренние монологи этого Чудникова. Легче, старик, легче… Ну, будь здоров, за твою повесть! Я думаю, ты ее скрутишь!

17 марта 1991 г.

Получил сигнальный экземпляр романа «Игра по-крупному» и не обрадовался. Возможно, не было элемента неожиданности — обложку видел, верстку читал… Да и роман уже не волнует, как пару лет назад. Сейчас бы так не написал, убрал бы многое.

Сижу в раздумьях над повестью о превращении мужика в женщину. Что с ней делать? Переделать в рассказ? Героя заменить? Манеру повествования облегчить? Найти другую интонацию? Или сжечь?

И тягостные мысли о том, что последнее время я не пишу, а занятый издательскими делами лишь пописываю, не дают мне покоя.

Сорок один год уже.

Еду в московском метро, на выезде из тоннеля — надпись на бетонном заборе, огромными буквами «Нет частной собственности!» Вот, думаю, елки-палки, какие ортодоксы в столице водятся. Еще и на заборах пишут. Вдруг немного дальше, как продолжение лозунга «Да здравствует нищета!» (Тем же шрифтом.)

31 марта 1991 г.

Отложил, а может быть, вовсе забросил повесть о превращении мужчины в женщину. Не ложится она на душу. Думаю о том, чтобы написать цикл рассказов — ироничных, грустных, веселых. Главный персонаж — брат Володя, которого в повести «Мы строим дом» я зачем-то назвал Феликсом.

5 апреля 1991 г.

Цены повысили на всё. В два раза примерно. А то и более. Мясо — 7 руб. Было 2. Карточки не отменили. Развал Империи, похоже, близок.

Валютные новшества: валюту для поездок за рубеж теперь будут продавать по рыночным ценам и не более 200 долларов в год на одного человека. Рыночная цена за 1 USD сегодня 26,7 руб. Кошмар!.. Тихий ужас.

Денег нет — гонорар за роман не платят.

Ольга стригла меня на кухне. На моих голых плечах выросли мохнатые эполеты.

Сегодня был в доме Набоковых, на Герцена, 47. Там теперь редакция газеты «Невское время». В комнате, где родился Владимир Владимирович Набоков, я вручал свою книгу «Игра по-крупному» В. М. Соболеву, техническому редактору моей книги, и корректору О. Н. Сафоновой. Они теперь работают там.

В комнате стоят компьютеры, факсы, а из окон видна квартира Ольгиных родителей — напротив. Я видел занавески на последнем четвертом этаже и корзинку с яйцами между окнами.

Соболев устроил небольшую экскурсию по дому. Показал стенной сейф, к которому швейцар Набоковых Устин радостно привел матросиков и рабочих — экспроприировать барские драгоценности — так пишет Набоков в «Других берегах».

Первый этаж — владения Набокова-старшего: деревянные панели и плафоны на потолке бывшей библиотеки, «боксовый» зал со скрипучим паркетом… Там комитет по печати и полиграфии Ленгорисполкома. Кабинет Соболева в спальне гувернантки. Славные витражи на лестнице, с клеймом изготовителя: E. TODE. Riga. И дом славный — таинственность и возвышенность живут в его огромных комнатах. И маленькая винтовая лестница в углу дома, со стороны Исаакиевской площади. А во дворе каретник, где стоял принадлежащий семье автомобиль — один из первых в России. Что там теперь — и говорить не хочется…

25 апреля 1991 г.

Пару дней назад случился снегопад. Деревья стояли залепленные снегом, а снег все падал и падал. Сидишь за машинкой — а за окном медленно, по-зимнему падает снег. Навалило по колено.

Вчера в поликлинике пожилая женщина с платком на плечах говорила: «Ленин — святой. Вы потом поймете это. Да, Ленин — святой…»

И сидела она в очереди не к психиатру, а к хирургу.

27 апреля 1991 г.

Купили на рынке подержанную машину «Ваз-2105», за 24 тыс. руб. Голубая машина в обмен на мою зеленого цвета книгу. Никаких особенных чувств не испытал, кроме неизбежности новых хлопот.

Миша и Неля Успенские из Красноярска прислали письмо. Неля пишет, что на фоне злобы и косноязычия мой роман радует честным взглядом на жизнь и хорошим русским языком. Я посылал им книгу. Люблю обоих.

С Мишкой мы вели долгие ночные разговоры в Дубултах — под дефицитную выпивку, откровенничали, рассказывали истории из жизни, удивляли друг друга, смешили. А поутру едва поднимались к завтраку и жадно пили сок в буфете. На семинар приходили, опираясь единственно на морально-волевые качества.

30 апреля 1991 г.

Ходили с Ольгой на Святослава Рихтера в Малый зал филармонии. Бах, английские сюиты. Зал — битком. Нас посадили на дополнительные стулья на сцене. Рихтер сидел к нам спиной.

Желтые старческие пальцы, лысый затылок с белым пушком, лакированные туфли на желтых педалях рояля — они то газовали, то нажимали на тормоз. И дивная музыка, которой правил виртуозный старик-водитель.

5 сентября 1991 г.

Брат Юра приехал из Владивостока с сыном. Принудительная родственная пьянка. Бешеное лето.

Выпустил книгу Валерия Попова «Праздник ахинеи», сборник прозы. Издать ее посоветовал Житинский. Попов уговаривал издать тиражом 60 тыс., говорил, что за Уралом и в Татарии его очень любят, книгу раскупят, но я не рискнул. Показательно: в типографии не украли ни одного экземпляра. Рабочие листали, сказали: «Ахинея, она и есть ахинея».

Книга расходится плохо, Попов бодрится и говорит, что еще раскупят, еще в очередь стоять будут…

Ольга шила юбки, строчила «вареные джинсы» и продавала их на зеленогорском рынке.

Технологию «варки» придумали сами, по справочникам и слухам.

Давно не писал в дневник. Путч случился, когда мы с Ольгой подъезжали к венгерской границе. Были десять дней в городке Печ — у моего старинного друга Имре и его жены Анико. Венгерские впечатления не записывал: ездили на Балатон, ходили по гостям и смотрели телевизор — как там в России?..

21 августа, после путча, в «Вечернем Ленинграде» вышла рецензия на «Игру по-крупному».

Земля и на ней человек

…Это очень странный детектив. В нем нет ни погонь, ни убийств, ни героической милиции, ни следователей «с усталыми, но добрыми» глазами, ни наказания виновных. Преступление, правда, одно есть. В финале. Но едва ли когда-нибудь будет раскрыто. И все-таки это детектив. ‹…› Герою на своем пути приходится преодолевать столько препятствий (серьезных или идиотских), что каждая маленькая победа кажется величественной, и даже все огородные описания воскрешают в нашей памяти прежде всего клондайковские авантюры героев Джека Лондона, когда любая мелочь: ножик, кирка или веревка — могла означать спасение.

Джек Лондон в данном случае помянут не зря. Для его сильных и мужественных золотоискателей сам процесс поисков мог оказаться важнее результата, ибо само найденное золото становилось слишком незначительным воздаянием за всё перенесенное… Примерно то же самое происходит с Игорем Фирсовым из романа. Как-то незаметно главная цель — заработать денег, чтобы отдать долг — уходит на второй план. А главным оказывается другое: почувствовать, что ты на этой земле не чужой, что ты кое-что можешь сделать в этой жизни. Дело, в конце концов, не в аккуратных ящичках с рассадой и не в том, что принесенные с базара рубли повесомее скудного аспирантского жалования. Просто что-то незаметно меняется в душе нашего героя. Легкое парение над житейским морем, все эти обременительные и необременительные связи, встречи, свидания и разводы остаются где-то далеко в прошлом. И все препоны на пути героя уже в новой жизни только подчеркивают ее невесомость. В том, прежнем, существовании Игорю не за что было бороться и нечего отстаивать — теперь появился смысл. ‹…›

Роман Арбитман, Саратов

Узнал, что Роман Арбитман — из фантастического цеха. Ребята дали адрес, послал ему свою книгу и письмо с благодарностью.

8 сентября 1991 г. В воздухе над Европой.

Лечу в Париж. Балтийское море внизу. Кораблики с пенистым кильватерным следом за кормой.

Пролетели Гамбург. За иллюминатором — желто-зеленая геометрия полей. Изредка взблеснет далекое стекло лучом солнца. Полистал французский разговорник. Пытаюсь запомнить: «Же экривен» (Я писатель). Какой, к черту, писатель — не писал с весны ничего, кроме деловых бумаг и писем. А бумаг написал много. Благодаря этим бумагам теперь и лечу в Париж на пять дней. «Же редактёр» (Я редактор).

Пошли на посадку. Самолет опаздывает, и графиня наверняка будет беспокоиться. А может, и не будет.

Париж.

Беспокоилась графиня. Ох, беспокоилась, бедная.

Симпатичная тетя, дочка Марии Всеволодовны. Возраст — от тридцати до пятидесяти. Вязаный жакет, шелковый шарфик, строгая юбка, улыбка, румянец.

Я поцеловал графине ручку. Она смутилась.

Поехали к Марии Всеволодовне — на обед. Машину ведет легко, но без лихости. Новенький «пежо». Пять литров бензина на сто километров, сказала. Достижение французской инженерной мысли.

Улица Эрнест-Крессон. Узенькая, тихая, с покатой горушкой. Деревянная шкатулка лифта. Коврики и цветочки на лестнице. Последний этаж. Стена и часть потолка в квартирке стеклянные — в металлических рамах. Белые шелковые шторы. Черные африканские безделушки на полках — жили в Марокко после войны, муж служил управляющим в чьем-то имении. Там и дочки родились, Елизавета и Елена. А старший брат погиб на войне с фашистами.

Сфотографировал Марию Всеволодовну на фоне стеклянной стены с раскрытыми занавесками, за ними — парижские крыши.

— О-о, — говорит, — я теперь здесь литературная звезда! Скоро у меня еще две книги выйдут — «Чай у графини» и еще одна, название пока не придумала. Я разбогатела на старости лет. Дети меня опекают, гадают, кому я больше наследства оставлю… А я, может, никому не оставлю, — смеется. — Отдам чудной стране Франции — я ей всем обязана, я здесь своих детей вырастила, много нуждалась, секретарем работала, на фабрике рубашки шила — страшно, страшно вспоминать, но дети стали настоящими французами… Да, я, пожалуй, завещаю деньги французскому правительству.

— Мама, ну что ты говоришь, Димитрию Николаевичу это вовсе неинтересно, — вздыхает дочка.

— А что я такого сказала? Я ничего особенного не сказала…

Пообедали разогретыми в СВЧ-печке копчеными курами и готовыми овощными салатами в пластиковых чашках. Красного вина выпили. Мороженого поели.

Я оставил графине рукопись, спросил, успеет ли она до моего отъезда прочитать и завизировать. Она махнула рукой: «Перевели, и слава Богу! Зачем еще читать. Посмотрю немного…»

Поехали по Парижу втроем. Заехали в русский собор Александра Невского на Рю Дарю. Мария Всеволодовна осталась в машине, сказала, что болят ноги и она помолится отсюда. Я купил две свечи. Одну протянул Елизавете Владимировне. Она поставила свечу Богоматери и на выходе сказала, что ее сын Мишель был помощником регента в этом соборе и имел казенную квартиру во дворе, когда учился в университете.

С Мишеля всё и началось. Нас познакомил мой зам Дима Кузнецов, мы напились в ресторанчике Дома писателя и решили издать книгу мишелевой бабушки-графини. А потом нас, уже трезвых, показали по телевизору в передаче «Монитор», и мы, сидя у меня в кабинете, рассказали телезрителям о своих планах. Вот, дескать, русские и в эмиграции остаются русскими, пишут воспоминания о России, их читает весь мир, и скоро русский читатель сможет открыть книгу русской графини, ставшую французским бестселлером 1988 года.

Мы проехались по Парижу, и меня отвезли в тихий старинный городок под Парижем, где Мишель купил квартиру, обставил ее, но жить еще не начал. Он дал мне ключи, а сам продолжает налаживать культурные связи в Ленинграде. Хорошая квартирка — первый этаж двухэтажного дома, внутренний дворик, аккуратно мощенный булыжником, а над домом — гора с замком. В этой квартире сейчас и нахожусь.

Нашел на схеме свой городок — последняя станция голубой линии метро — St-Remy-Les-Chevreuse; если по-русски, то нечто святое, под Козловым городом.

Вышел на улицу. Прошелся по городку. Подсвеченные витрины, товары диковинные в изобилии. Ни души. Только звук моих шагов по булыжной мостовой. Замок на горе светится. Речушка журчит. Постоял на мостике, покурил.

Думал ли я десять лет назад, что окажусь в Париже? Прямо так не думал, но что-то подсказывало: прорвемся…

Закрыл деревянные ставни. Поужинал, принял душ, ложусь спать.

Перед выходом на улицу М. В. спросила дочку: «Как на дворе, тепло?»

И еще она говорила за ужином: «Расизм нужен! Как в природе: тысячи насекомых летают, а не перекрещиваются. Тысячи растений существуют, пыльца с них слетает, а чужой цветок не оплодотворяет… Так и люди должны».

9 сентября 1991 г. Париж.

Париж нравится. Я себе в Париже не нравлюсь. Денег двести долларов, и почему-то всё хочется купить. Теперь еду в метро в свой Свято-Козловск.

Звонил Саше Богданову, переводчику, мило поболтали. Он посоветовал не комплексовать и нажимать на французов, чтобы они меня кормили, поили, снабдили проездной карточкой, телефонной картой и возили, куда я захочу. Прием, одним словом, за их счет.

— Здесь так принято, — сказал Саша. — Иначе ты через три дня без франка в кармане останешься, а в долг здесь не дают. И вообще, тебя не поймут и не оценят. Они только понт понимают. Ты небось, не с пустыми руками приехал — водка, подарки, ложки-матрешки…

Я сказал, что не с пустыми руками. Привез кое-что.

— А они тебе в лучшем случае сувенир подарят. Так что тряси их, пока не поздно. Скажи: «Я, дескать, интересуюсь, кто мне расходы компенсирует? Издательство или ваша семья?» Иначе, тебя не поймут.

10 сентября 1991 г. Между Парижем и Свято-Козловском.

Вечер. Еду в уютном вагоне «RER» — пишу на коленке, никакой тряски.

Устал. Накануне только и было разговоров, что будет прием. Прием! Ах, будет прием! Имейте в виду, Димитрий Николаевич — будет прием. С намеком, что желудок лучше оставить пустым. Вот, думаю, поем на русский манер — первое, второе, третье. Пироги, закуски.

Саша Богданов разъяснил, что прием проводится вечером, и обеда мне все равно не избежать — это у французов святое дело, как молитва у мусульман. Так что обед мне гарантирован, если я буду в компании со своими русскими французами.

Но обеда никто не предложил. Зато предложили в универсаме попробовать бесплатный сыр, настроганный тоньше лапши.

Вин — сортов пятьдесят. Бери любое, никакой очереди. Про остальное изобилие не говорю — это надо видеть.

И грустными показались наши добывания продуктов накануне тех дней, когда мы приглашали Мишеля на обеды. Ольга жарила рыночных кур, творила салаты, я добывал икру, выменивал колбасу и коньяк на дефицитные книги…

Притащили мы домой все эти вина-сыры-ананасы-бананы, и только воды попили: «Часов в шесть будет прием. Виталий Каневский будет — кинорежиссер, моя сестра Елена, бабушка, еще кое-кто… — Е. В. сняла крышку с кастрюли. — Вот, — говорит, — это блюдо рататуй! Можете понюхать, как вкусно пахнет: баклажаны, томаты, кабачки, лук, морковка. Будем есть во время приема…»

И тут меня ненавязчиво, между прочим, спросили, какие у меня планы до шести вечера? Вы, Димитрий Николаевич, если хотите, можете прогуляться по Парижу, я вас не задерживаю. Мне еще за маман надо съездить и шторы из стирки получить. Да, говорю, конечно, стремлюсь погулять по Парижу, пройтись, так сказать, по французской столице.

И пошел. Влетел в ближайшую булочную, купил длинный батон за шесть франков, бутылку воды, сел в скверике и — хрясь! — сжевал его.

…Собрались гости. Иван Свечин, сын белого генерала; его француженка-жена — тугая брюнетка с живыми глазами; бабушка Мария Всеволодовна.

Мы с Ваней сидели тет-а-тет в креслах, и приборы, не слишком нагруженные едой, нам приносили туда, не требуя сесть за стол. Ваню в семье графини уважают, немного заискивают перед ним — большой начальник. Как я догадался, он помогал графине издать книгу и стать звездой. К тому же его предок собрал коллекцию фотографий царской России, которую недавно печатал «Огонек».

Каневский не приехал — он ругался с французским продюсером из-за денег.

А бабушка всё злорадствовала по поводу отсутствия продуктов в России.

— Димитрий Николаевич, а сыр в России есть?

— Нету сыру, — опережала меня ее дочь Елена.

— Вот видите, сыру нету! А сколько его раньше было! Вкушайте, Димитрий Николаевич, сыр.

«Как говорил доктор Пастер, — философствовала графиня Мария Всеволодовна, — микроб — это ничто. Среда — это всё». Она рассуждала о коммунизме в России.

«Как говорил Александр Федорович Керенский — вы, конечно, слышали о нем? — она долго и вопросительно смотрела на меня. И, дождавшись кивка, победоносно вещала: — Он говорил, что бороться с коммунизмом бессмысленно. Его победит сама жизнь».

«О, Ленин, это ужасное имя. Как хорошо, что снова будет Петербург. Говорят, его скоро вынесут из Мавзолея, это правда? А что сделают с Мавзолеем? Ведь это огромное сооружение… Может быть, там устроят общественную уборную?»

Я не привез черного хлеба, т. к. перед моим отъездом в Ленинграде были проблемы с хлебом. Это ее очень обрадовало. Она всем рассказывала. Имеет право…

Потом стали есть ананас.

— Наслаждайтесь, Димитрий Николаевич, ананасом. В России, наверное, нет ананасов?

Тут я наплел такого, что они примолкли. Я сказал, что бананами, ананасами и прочими тропическими фруктами у нас торгуют на каждом углу, стоят они копейки и стали нашим национальным бедствием. Все улицы завалены пустыми коробками, пацаны кидаются апельсинами, как снежками, бьют окна, общественность ропщет… Всё дело в том, что Советский Союз стал наконец-то получать долги от южных стран за поставки вооружения. Ленинградский порт забит судами-рефрижераторами, ананасы по нашей бесхозяйственности разгружают в самосвалы и везут (не к столу будет сказано) прямо на свинофермы. Русское сало стало пахнуть ананасом! Представляете? Поэтому мне непонятно, почему ананасы стоят во Франции так дорого и им придается столь возвышенное значение.

— Когда же такое стихийное бедствие возникло? Я в прошлом году ничего подобного не видела!

— А вы, в каком месяце были?

— Летом. В июне.

— В июне еще жили спокойно, а с сентября все и началось. Срок оплаты подошел.

Иван Свечин сказал, что умом Россию не понять и аршином общим не измерить… Тут же выяснилось, что читать-писать по-русски он почти не умеет.

А я вспомнил конец шестидесятых — начало семидесятых, когда мы сильно дружили с Африкой и Азией, и ананасы действительно продавались в Ленинграде свободно, стоили два рубля за килограмм.

Ночной Париж мы не поехали смотреть — я пожалел Елизавету Владимировну и отправился в свой Свято-Козловск на метро. Шел по шоссе два километра, мимо кукурузных полей, ферм, крытых теннисных кортов, где при желтоватом свете еще стучали мячиками добропорядочные французы, мимо спящих за проволочной изгородью (под слабым током) буренок, и щелкал в темноте синий огонек — недосмотр электрика. И лежал в кармане газовый баллончик. Но всё обошлось.

Графиня:

— Не люблю русских! Они ленивы, глупы, пьют много водки, не следят за своими жилищами, воруют… Нет, нет, я очень рада, что мои дети и внуки стали настоящими французами. Я сознательно воспитывала их французами. Франция — это великая страна, да, да, просто великая страна. Россия — моя родина, но я не люблю русских.

Раза три повторяла эту тираду в течение вечера.

— Они не могут подсчитать, сколько стоит газ, и варят на нем свои кислые щи! (У французов, я заметил, умным считается тот, кто умеет зарабатывать и тратить деньги). Весь мир давно применяет электрические плиты! Только Россия и Африка пользуются открытым огнем! Дикари!

Я похмыкал, прочищая голос, и напомнил ей о своей национальности.

— Я же не против вас! — махнула рукой графиня. — Это вас коммунизм довел.

В своей книге, кстати, она весьма умилительно вспоминала кислые щи, украинские борщи и гречневую кашу с потрохами.

А почему убежала в 1919 году в Румынию, а потом пробралась во Францию? В своей книге она восторгается, какое чудное поместье было у них под Каменец-Подольском. Как славно они жили — детей приучали работать на огороде, шить куклам платья, строгать, пилить, лепить из глины, рисовать…

И убежала, бросив больных родителей.… Сначала ее взяли большевики в свой штаб машинисткой, она служила у них полгода, за ней ухаживал командир полка, но она не отвечала взаимностью. Он ей слегка нравился, не более, пишет она в своей книге. Она сбежала из красного штаба и через Днестр перебралась в Бессарабию, где жила у тетки несколько месяцев, а потом дальше, на Запад. И было ей 17 лет. Оставленные родители так и умерли в России. Она даже не знает, где они похоронены.

И эта тетя-мотя голубых кровей будет мне трендеть, что не любит русских. Графиня она по мужу — ее муж был графом.

11 сентября 1991 г.

Богданов — румяный бородатый парень, московский типаж. Мелкое диссидентство, женитьба на француженке, законный выезд. Переводчик романа Владимира Волкова «Разработка». Романа я не читал, о Волкове не слышал.

Сидели с Богдановым в кафе на Монмартре. Вокруг публика более чем богемная: шелковые шарфы через плечо, длинные тонкие сигареты, взгляды с поволокой, кудри, очки с дымкой, плавные движения рук, медленно пьют кофе, потягивают винцо в красивых бокалах на длинных ножках, говорят неспешно, с достоинством… Наверное, писатели или художники. Самое время и нам подключиться.

— О чем разговаривают соседи? — тихо спрашиваю в надежде затеять интернациональный диспут о литературе.

Богданов пожал плечами, прислушался.

— О колготках. Один смеется над другим, что тот купил своей любовнице колготки на целый франк дороже, чем он своей. Места, говорит, надо знать, где покупать. И объясняет ему, где это место.

— А я думал, художники о живописи рассуждают. А за тем столиком?

Богданов откинулся к спинке кресла и чуть повернул голову. Навел уши локатором.

— Сыр новый обсуждают, которым угощали на презентации.

— А это точно Монмартр?

— Точно.

— Тот самый Монмартр?

— Тот самый.

— И на хрена мы сюда пришли?.. Колготки и сыр! А где разговоры об искусстве?

Богданов с улыбкой развел руками: «Это Франция, это Париж…»

Потом добавил с грустной улыбкой: «Все разговоры об искусстве остались на московских кухнях. Здесь — все другое…»

Опять выговорил мне, что я не завел с французами разговор о деньгах: «Они тебя за мальчика держат. Будешь молчать, и они промолчат…»

12 сентября 1991 г.

Сегодня улетаю, хотя можно было остаться еще на пару деньков — виза позволяла, и с обменом билетов проблем нет. Может, я дурак — кто знает. Но не лег на сердце Париж, не попал в жилу.

И дела в Питере ждут. Много дел.

Был в Лувре, Музее современного искусства д’Орсе, на Эйфелевой башне, на кладбище Сен-Женевьев де Буа.

Потом с Ольгой досмотрим это парижское кино.

3 октября 1991 г. Ленинград.

Вчера по телевизору сказали, что наш доблестный комсомол самораспустился. Все радуются — и кто был в комсомоле, и кто не был.

Рекомендация

Я, Конецкий Виктор Викторович, член Союза писателей СССР с 1957 года, рекомендую принять в члены Союза Дмитрия Николаевича Каралиса.

За прозой этого автора я слежу с момента выхода его первой книги «Мы строим дом» в 1988 году. Доводилось мне знакомиться с публикацией Дмитрия Каралиса в альманахе «Молодой Ленинград», сборнике «Точка опоры» и журналах. Наконец, только что я с интересом прочитал его роман «Игра по-крупному», изданный в СП «Смарт».

Я бы назвал прозу Каралиса «прозой здравого смысла». Она всегда конкретна и точна, даже когда автор пользуется фантастическим сюжетным приемом. Видно, что автор — технарь, инженер в прошлом, и не только потому, что предметом изображения часто служит инженерная среда, а потому, что социальное происхождение автора выдает сам стиль повествования — рациональный, слегка ироничный, лишенный гуманитарных излишеств. Нравится мне и то, что Каралис не боится описывать чисто профессиональные и даже технологические аспекты того дела, в котором участвуют его герои — строят ли они общими усилиями дом или занимаются разведением рассады. Это придает рассказу достоверность и, я бы сказал, даже некоторую познавательность.

Короче говоря, Дмитрий Каралис, на мой взгляд, доказал, что не случайно взялся за перо и достиг уже уровня профессионала в литературе. Но мне известно и об его успехах на издательском поприще, об издании в рамках РПК «Текст», представительство которого он в нашем городе возглавляет, книг наших коллег по писательской организации — А. Житинского, В. Попова, братьев Стругацких, а это, я думаю, тоже имеет отношение к членству в Союзе писателей. Нашей профессиональной организации полезно иметь в своих рядах собственных издателей, ибо государственные издатели стали о нас забывать.

Призываю приемную комиссию поддержать мою рекомендацию и проголосовать за прием в Союз писателей Дмитрия Николаевича Каралиса — интересного прозаика, в самом хорошем смысле делового человека, на которого можно положиться.

Виктор Конецкий

28 сентября 1991 г.

13 октября 1991 г. Ленинград.

Позвонил Виталий Бабенко из Москвы: вчера вечером умер Аркадий Стругацкий. Не знаю, ехать ли на похороны? Похороны дело семейное, личное… От семинара несколько ребят собираются.

Добрый был человек, располагающий к себе и открытый к людям. На семинаре кинофантастики в Репине он объяснял почтенной публике, почему подписал сценарий плохого немецкого фильма «Трудно быть богом». Все ждали умных рассуждений или уклончивых оправданий.

— Меня вызвали в ЦК, Борис был в Ленинграде, и сказали, что если я не подпишу, то в кино нас больше никогда не пустят. Я испугался и подписал. — При этом он развел руками: судите, дескать, если хотите. И сел.

Нет, на похороны не поеду…

14 октября 1991 г.

Недавно Максим всю неделю приносил двойки и замечания в дневнике. Я сказал: еще одно замечание, и я тебя выпорю.

Приходит грустный.

— Как дела?

— Придется, папа, тебе меня выпороть…

21 октября 1991 г.

Вчера ездил на машине в институт водного транспорта. На моей бывшей кафедре тоска и уныние. В научно-исследовательском секторе осталось пять человек, вместе с начальником. Ирочка Ржаная, работавшая в моей группе на теме «Управление качеством», работает теперь на Миха — он ведет мою тему.

— Вот видишь, — сказала Ирочка печально, — продолжаем начатое тобой. — Она рисовала сетевой график. — Видно, у вас, весь класс такой — начальственный. Теперь твой друг у меня начальник…

— Я даже определение качества по ГОСТу помню, — похвастался я. И повторил засевшую в голове формулировку: — «Качество продукции есть совокупность полезных свойств продукции…» и далее по тексту.

Ирочка задумчиво улыбнулась и покрутила головой — ну ты даешь!

Больше десяти лет не был в институте. И нет уже нашего коллектива: молодежь разбрелась, предстарки оказались стариками, старики ушли…

И так грустно стало… И «Записки шута», повесть о кафедре, наверное, печатать не буду. Нет, не буду.

29 октября 1991 г.

Сегодня приснилось, что я курю наркотики. Пытаюсь забалдеть, но не получается — наркотики, как я понимаю, липовые. И тут обман, думаю я.

Символический сон.

Литературное произведение — слепок души писателя. А что может слепиться, если на душе мрак и туман? Живешь рывками — от одного политического события к другому. Душа не на месте от всего бардака, который творится в отечестве. И трещина в душе у каждого порядочного человека.

Повесть про Чудникова забросил. Не христианская она по своей сути. Бесовская. Ошибка вышла. Н-да.

Бабенко сказал, что прах Аркадия Стругацкого развеяли с вертолета над Москвой. В этом принимал участие и наш «Текст», и сам Виталий. Такова, дескать, была воля усопшего.

7 ноября 1991 г. Санкт-Петербург.

На Дворцовой площади праздник в честь восстановления имени города. С вертолетов прыгали парашютисты и приземлялись около Александрийской колонны. Листовки памятные бросали с самолетов — тройка показывала фигуры высшего пилотажа над площадью.

Был фейерверк «Виват, Санкт-Петербург!»

А вечером Невзоров показал «Паноптикум», снятый с участием бомжей. Они по его заказу, в обносках и военной форме без погон, рвали палку колбасы и дрались…

24 ноября 1991 г. Санкт-Петербург.

Вернулся из Дубултов — ездил на семинар «Текста». Союз писателей в этом году не смог профинансировать семинар фантастов, и «Текст» подставил свое упругое плечо. Собрали человек сорок за свой счет.

Всё так же пьют и безобразничают коллеги.

Жил в номере один, потом приехал Алан Кубатиев, доцент, осетин из Фрунзе. Алан — симпатичный интеллектуал. Умник, но не умничает. В один из прошлых семинаров, когда на мой день рождения приехала Ольга, он оставил нам свой одноместный номер, а сам перебрался к Коле Ютанову.

Рассказывал про осетин, какие они были замечательные воины в древности. Осетинские танцы — это упражнения для воинов. Осетины делали кольчуги из копыт — в них вязла сталь топора и пики.

Купил на распродаже пионерский горн и барабан с палочками. Подарок Максиму на Новый год. Барабан — пять рублей, горн — девятнадцать. Цены в Латвии приемлемые и всего навалом.

1 декабря 1991 г. Санкт-Петербург.

Сегодня день рождения отца, ему было бы восемьдесят семь лет. И в церковь не сходил — кручусь с подготовкой к Круизу. Полное название «Первый международный конгресс писателей стран Балтийского моря». В форме круиза по всем балтийским странам на теплоходе с писательским именем «Константин Симонов». Должны отплывать из Петербурга в конце февраля и болтаться по Балтике две недели.

Шведский Союз писателей нашел деньги, и мы с Житинским, Мишей Глинкой, Виктором Максимовым, Сашей Бранским и еще несколькими писателями взялись за дело. Организовали акционерное общество «Балтийский путь». Житинский — президент, Глинка и я — вице-президенты.

Никогда не был вице-президентом. И президентом тоже.

Готовим символику Конгресса, буклеты, открытки, приглашения, обзваниваем Союзы писателей Балтики: Германию, Польшу, нашу Прибалтику, Финляндию (там три союза писателей), Швецию, Данию. Должно плыть 400 писателей, пресса, бизнесмены, гости и приглашенные люди.

И суетливая задумка не дает покоя — написать роман «Круиз». Приключений должно быть выше клотика.

5 декабря 1991 г. Четверг.

Почти не пишу. Отделал рассказик на пятнадцать страниц «Зеленохолмский Алеф», отнес его сегодня в «Звезду». Потом заглянул к директору издательства «Советский писатель» — как там мой сборник прозы, стоящий в плане?

Боевая мадам. Недавно назначили. Начинала в издательстве корректором. Уже хорошо — грамотный человек.

— Давайте бумагу, мы вас издадим! Где у вас бумага, сколько, почем? Сейчас самое главное — бумага!

— За двести пятьдесят рублей гонорара вы меня издадите? Это несерьезно. — Я изображал усталого делового человека. — Я и сам могу себя издать, только у нас в издательстве ставки — 3500 рублей за лист.

— Ну, как хотите, как хотите…

Зазвонил телефон. За стеклом около телефона табличка: «Не нервничай. Начальство не имеет права нервничать» (В. И. Ленин).

— Да, я вас хорошо понимаю, — говорила она в трубку. — Нет, не можем. Не можем, говорю. Ваши рукописи издательство не заинтересовали. — И громко, раздражаясь: — Не нужны нам ваши рукописи. — И шмякнула трубку, нарушая призыв бывшего вождя.

…Да, не видать нам своих книг с маркой «Советского писателя». Мне точно не видать. Придется брать оставшийся гонорар, пока дают, и делать тете ручкой.

27 декабря 1991 г. Санкт-Петербург.

Горбачёв подал в отставку — Союза больше нет. Выступил по телевидению. Накануне долго торговался с Ельциным по поводу своего пенсионного благополучия: просил 200 человек охраны — дали 20; дали две машины, дачу, мед. обслуживание и т. п. Хитрый мужик — развалил всю систему: соцлагерь, Союз, партию. Прямо-таки агент ЦРУ. Но и сделал многое.