Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010

1987 год

4 января 1987 г. Гараж.

Сторож Коля, отставной флотский офицер, принес бутылку одеколона «Бемби», предложил из вежливости мне, нахваливая полезные качества напитка: дешево, голова не болит, не пахнет спиртным. После подорожания спиртного «Бемби» его любимый напиток, брал на Новый год три флакона. Коля выпил четверть стакана — в будке запахло, как в парикмахерской. В блокаду был мальчишкой, жил на Петроградской.

11 января 1987 г. Дома.

В газетах сплошная критика. Все бросились критиковать прошлое: формализм, казенщину, приписки. Комсомольские секретари, зажиревшие в креслах, усердствуют в новых призывах к обновлению, ускорению и перестройке.

Вновь пишу «Шута». Взял новую композицию — ретро. Время съедает остроту повести. Говорят и пишут о таких вещах, что мой герой со своими разоблачительными шутовскими выходками проседает.

Евг. Войскунский рассказывал, что во время эвакуации с Ханко он спас Дудина от самоубийства на корабле. Тот уже достал пистолет и собрался стреляться. Они попали в жесточайший шторм. Их бомбили.

Держатся якутские морозы — 30°…40°. Народу на улицах мало, идут вприпрыжку, почти бегут.

Собираемся с Ольгой в театр «Эксперимент» посмотреть артиста Олега Зорина, который, возможно, будет инсценировать моего Кошкина («Маленькая битва в первом веке до нашей эры»).

17 января 1987 г. Дежурю в гараже.

Из рассказов сторожа Ивана Ермилова.

Деревни Мелисово, Шатура, Покров.

Неграмотная баба Нюра сидела в 37-м году «за агитацию». Отцу Ивана дали в 1936 г. четыре года, член партии, начальник какой-то базы. В тридцать девятом он вышел, сделал Ивана, пожил немного с семьей, началась война, и его направили, как врага народа и контрреволюционера, на трудовой фронт во Владивосток, где он работал завхозом в лагере военнопленных японцев (их было много после Халхин-Гола).

Мать умерла от водянки в 1949 году. Она лежала на печи, Иван спал с ней, и она просила: «Ванюша, походи по мне». Худенький десятилетний Иван на коленках ползал по ее спине, делал массаж.

В 1948 году приехали ночью на «эмке» и выдали отцу предписание покинуть Московскую область в двадцать четыре часа. Он тогда работал помощником мастера на ткацкой фабрике. Отец уехал в Покров Горьковской области, к дяде Тимофею, с которым вместе сидел. У того был маленький домик в одно окно, вроде баньки, и трое детей.

Из деревни Мелисово посадили 136 мужиков, вернулись лишь двое; один из них — Ванин отец.

Через год после высылки отца к ним приехали с обыском. Конфисковали истлевшую конскую сбрую, висевшую на чердаке, и каменные жернова ручной мельницы, валявшиеся под крыльцом — два круглых камня с дыркой посередине для засыпки зерна — «кулацкие средства производства».

Когда умерла мать, а отец жил на выселках в Покрове, Иван мыкался с сестрами. Старшая работала на фабрике, младшие учились в школе. Спали на полу. Русская печь дымилась, когда ее растапливали, и дети ложились на полу, на тюфяки. Дым не опускался до пола, стоял на уровне колен.

Ваня ходил на подкорм к соседям — у них была корова и участок с картошкой. Муж приторговывал ворованными с фабрики нитками и тряпками. Сам не воровал — лишь спекулировал. Возил мануфактуру в Поволжье и привозил оттуда постное масло и другие продукты. Они жарили картошку на огромной чугунной сковороде, а что не доедали, сушили на противне в духовке, ссыпали в мешки и вешали между русской печкой и стенкой. Ваня с хозяйским сыном залезал на печку. «Серега, жрать хочу!» — «А вон, бери из мешка, вот из этого, здесь масла побольше.» Иван набивал рот сушеной картошкой и не мог разговаривать, только мычал.

Потом отец ушел от дяди Тимофея «на квартиру», и его, уже вдовца, сосватали на мордовке Суворовой. У нее была корова и хозяйство. Отец взял младшую Агнию и Ивана жить к себе.

После 7-го класса Ваня поступил в ремесленное училище на электрика. Только в «ремесле» и стал есть хлеб, до этого отдавал свой хлеб матери, а после ее смерти голодали, хлеба почти не видели. Ваня стал расти, немного окреп. Ремесленное училище было для него как санаторий.

24 января 1987 г. Гараж.

День рождения Ольги — 30 лет. Подмениться не удалось. Ночью, после ноля часов, вручил ей подарки: нитку бус из голубого кварцевого переливта и агатовый брелок, купленные в магазине «Полярная звезда» на Старо-Невском. Максимка написал маме открытку.

Уже семь лет как женаты. А что она видит? Где литературные заработки, международные симпозиумы и всесоюзное признание, о котором мечтает жена любого писателя?.. Н-да…

Вчера был в Союзе писателей, в мастерской Кутузова. Пить не остался, сбежал домой.

Получил хорошее письмо от Коли Александрова из Москвы. Коля перевелся из экспертно-криминалистического отдела МУРа в милицейский журнал. У него выходит несколько рассказов в сборниках.

Беспокоят кишечник и изжога с резью в желудке. Хожу по врачам, но дело это настолько долгое, что скорее помрешь, чем поставят диагноз. Анализы, очереди, теперь врач болеет. Хожу почти три месяца. Пью лекарства, вроде легче, но сейчас резь в желудке и опять изжога.

Тонус скачет по синусоиде. Работаю над «Шутом» урывками. Вчера за пять часов (с 9 до 14) напечатал только три абзаца.

Боюсь рака, обреченности, которая сопутствует этой болезни. Неведение своего конца лучше. А рак… Ну да ладно, тема не веселая.

Сегодня ночью хочу сделать одну главку — сжато и емко. Главка очень важная для повести.

25 января 1987 г. Гараж, утро.

Сторож дядя Вася (Василий Захарович Евстигнеев) рассказывал, как в 1939 году он опоздал на работу — фабрика «Красный партизан» на 6-й Красноармейской улице, там делали гармони и прочий музыкальный инструмент.

Законы были такие: 21 минута опоздания — 6 мес. тюрьмы; 3 раза по 5 минут — тюрьма; 15 минут — принудительные работы.

Вася пошел к знакомым ребятам на соседний участок — через улицу, и они привезли его мимо вахтера в ящике для гармоней.

Дядя Вася работал судьей, прокурором и следователем, но об этой работе умалчивает.

Заметил: записанное в дневник, лучше запоминается. Время каменеет.

28 января 1987 г. Дома.

Ходил к врачу — добавили еще один диагноз, правда, с вопросительным знаком: язвенная болезнь желудка и двенадцатиперстной кишки. Нужен рентген и куча анализов. Слабость, вялость, тяжесть в животе — пишется плохо.

Песни Бориса Гребенщикова уже звучат по радио и ТВ.

Состоялся Пленум ЦК КПСС «Вопросы перестройки и кадровая политика». Горбачёв признался в упущениях прошлых десятилетий и призвал к демократизации общества. Большой доклад в «Правде».

5 марта 1987 г. Дома.

Больше месяца не писал в дневник: 7 февраля в нашей семье случилось ЧП.

Я отвез Ольгу на «скорой помощи» в больницу с перитонитом. И получил обратно лишь 28-го. Делали тяжелую операцию. Как сказали врачи, жизнь была на волоске: привези мы ее несколькими минутами позже, и операция не понадобилась бы.

…Три недели жили вдвоем с Максимом. Ольга поправлялась плохо, доставали дефицитные лекарства, нервничали, приводили знакомых врачей из ВМА, подняли на ноги всех, кого могли, ежедневно ходили в больницу.

Вспоминать неохота — тяжело.

Максим вел себя образцово: помогал мне, рано ложился спать и вставал без капризов в семь утра, т. к. меня послали на курсы по эксплуатации газобалонных автомобилей. Неделю ездил на занятия к 9 утра, потом в больницу, потом забирал Максима. Тесть с тещей тоже постояли на ушах.

Вечерами, когда дело пошло на поправку, срочно сокращал повесть для сборника. Отоспался лишь с окончанием курсов и возвращением жены. Слава Богу!

Когда Ольга еще лежала в больнице, у меня обнаружили гастрит и колит — глотал зонд с лампочкой на конце.

Ольга дома, ходит еле-еле, держась за сшитый живот. Но уже лучше.

Много интересного в журналах «Новый мир» и «Нева».

12 марта 1987 г. Зеленогорск. Дежурю в гараже.

На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся. Журнал «Аврора» предлагает лететь в Казахстан, чтобы написать очерк о безобразиях, которые там вскрылись, и пассивности комсомола. Я почти согласился, но дома прочитал свой гороскоп — он советует не уезжать в 1987 году далеко от дома — и отказался. О безобразиях в Казахстане охотно напишет кто-нибудь другой. Сейчас все пишут о безобразиях. И те, кто сам безобразничал.

29 марта 1987 г. Зеленогорск.

Перестройка, перестройка… Вскрываются недостатки прошлых лет, идут судебные процессы, в основном над жуликами, в газетах дают слово рабочим и председателям колхозов, которые режут правду-матку.

На клумбах пробились оранжевые ростки тюльпанов.

«Добрый, с открытой душой пес», — сказала Ольга.

Насморк, кашель. Ходил в баню, парился. Вынул ноги из таза с горячей водой. Они были словно в красных дымящихся носках.

Читаю В. О. Ключевского «Очерки и речи» (М., 1913 г.) и «Добрые люди Древней Руси» (Сергиев Посад, 1891 г.):

«Чтобы знать, куда нам идти, надо знать, откуда мы пришли».

«Люди беспомощно опускали руки, умы теряли всякую бодрость и упругость и безнадежно отдавались своему прискорбному положению, не находя и не ища никакого выхода. Что еще хуже, ужасом отцов, переживших бурю, заражались дети, родившиеся после нее».

«Одним из отличительных признаков великого народа служит его способность подниматься на ноги после падения. Как бы ни было тяжко его унижение, но пробьет урочный час, он соберет свои растерянные нравственные силы и выложит их… в нескольких великих людях, которые и выведут его на покинутую им временно прямую историческую дорогу».

Бодрящие слова, вовремя сказанные.

16 апреля 1987 г. Зеленогорск, гараж.

Перебрался на дачу и полдня устраивался. Решили с Ольгой выращивать рассаду почти промышленным способом. Кто будет продавать, пока не решили. Сначала надо вырастить.

«Вода такая чистая, что белье можно стирать», — сказала женщина, проходя мимо ручья с талой водой.

Вечером сажал в ящики рассаду: капусту, астру. Топил буржуйку углем — получается плохо.

Новая редакция «Шута» застопорилась на 125 стр.

Начался съезд ВЛКСМ. Первый Секретарь Мироненко с трибуны сказал, что наибольший урон авторитету комсомола нанесли руководящие работники, которые обюрократились и оторвались от масс.

Полетели, поскакали денечки. «Шут» лежит, машинку даже не распаковывал.

19 апреля 1987 г. Зеленогорск, гараж.

Пасха. Холодный северный ветер, ночью до –5. Вчера приехала Ольга. Я на дежурстве — она на даче, следит за печкой в теплице. Что из этого выйдет, покажет утро. Вчера у нее погасли обе печки, мы немного повздорили, но потом помирились. Что взять с городской женщины, дочки доцентов?

Вчера в гараже гремел Ленинский коммунистический субботник. Болтались пьяные: играли в карты, сидели в машинах, разошлись поздно. Я попросил сторожа раздвинуть ворота во всю ширь, чтобы шофера не промахивались.

Весь год мусорим, а в конце апреля включаем музыку и бросаемся прибирать. Победные реляции по радио.

23 апреля 1987 г. Зеленогорск.

Ужинаю: в левой руке ложка, в правой авторучка. Цейтнот.

Желтым угольным дымом спалили семь ящиков помидорной рассады. Дым почему-то пошел не в трубу, а выскочил огромным облаком в теплицу. Зелень на близких ящиках мгновенно свернулась и почернела. Ольга открыла дверь на улицу, стала размахивать фанерой. Расстроилась больше моего, чуть не плакала.

У забора шуршит сухими листьями старый знакомый — ежик.

Мальчик, оставив на обочине портфель, сидел со спущенными штанами под забором. В руках он вертел прутик.

По телевизору показывают телемосты СССР — США, СССР — Япония. В газетах — о неформальных объединениях молодежи. Сегодня Фил Донахью встречается с советской молодежью — он сам отобрал 300 человек. Некоторые начинают отвечать по-английски, затем переходят на русский. Шум, смех, отвечают смело. Говорят даже о сексе. О, ужас, если смотреть по-старому. И нет ничего плохого, если смотреть нормальными глазами.

9 мая 1987 г. Зеленогорск.

Прошел пленум Союза писателей. В «Литературке» речи выступавших.

Писатели ругаются и грызутся по всем вопросам, кроме истинно литературных: национальные распри, упреки, обиды, колкости. Читать противно. Как дерьма наелся. Но узнаешь много скандально-нового про писателей.

Звонил в Москву редактору. Книгу мы должны сдать в производство 30 мая.

12 июня 1987 г. Зеленогорск.

Был в Москве, редактировали рукопись. Тетя-редактор перечитать повесть к моему приезду не успела (говорит, читала в январе, в чем сомневаюсь), но взяла карандаш и стала подчеркивать всё подряд.

Когда дошли до пятой страницы, я учтиво заметил, что так работать не смогу, и поднялся. Имею право попросить себе другого редактора. Или забрать рукопись. Она опешила. До этого бойко приводила примеры из Тургенева, Горького и Шолохова. «Ну зачем же обижаться…», — хлопала она глазами.

Я предложил ей компромисс: прочитать повесть до конца, а завтра встретиться и попытаться работать. Она согласилась, но сказала, что ее трясет и голова разболелась. С ленинградцами, дескать, всегда много хлопот.

Зашел к Бабенко в журнал «Вокруг света». Стал рассказывать о встрече с редактором. Виталий, сманив меня глазами в коридор, попросил не материться: хоть и мужики кругом, но все-таки редакция, а не гараж. Я извинился, и разговор иссяк: рассказывать лексически однообразно стало неинтересно.

У меня к вечеру тоже разболелась голова, которую я лечил крепким индийским чаем в отдельном номере гостиницы «Орленок», напротив дома, где живет Горбачёв, — на проспекте Косыгина.

Про Горбачёва мне сказал Коля Александров, которому я позвонил. Коля, старый мент, выспросил, куда смотрят мои окна, и удовлетворенно заметил: «Все правильно! Кто же тебя поселит с видом на его резиденцию!»

Редакторша пыталась склеивать абзацы, обещая: «Потом я их как-нибудь соединю».

Я написал письмо гл. редактору, где указал разногласия, ошибочность толкования редактором этих мест, и добавил, что если моя редакция будет изменена, я заберу рукопись. И уехал из Москвы, побродив по улице Горького, Красной площади и Александровскому садику, где в туалете меня обматерила уборщица. В Москве всегда услышишь что-нибудь душевное.

14 июня 1987 г. Зеленогорск.

Ловили с Максимом мелкую, размером с кильку, форель в нашем ручье.

Когда я в рыбацком азарте попросил Макса дать мне нового червяка, он высыпал их из банки на землю и взял одного.

— Давай быстрей, — поторопил я.

— Хороший червячок, — жалобно сказал Максимка, — скромненький такой. Даже жалко.

Максим ходил в магазин и самостоятельно покупал булку и хлеб. Я шел сзади и приглядывал за ним. Всё сделал неплохо для шестилетнего.

Закончили рассаду. На книжке 1000. С ума сойти — у нас с Ольгой никогда не было таких денег. Ольга пробует шить юбки, хочет взять патент. Завтра ей на работу. Лежит в постели и жалуется, как не хочется идти на работу и видеть скучные лица сотрудников.

21 июня 1987 г. Гараж.

Приходит гражданин в поликлинику и просит номерок к врачу «ухо — глаз». Ему говорят, что такого врача нет, есть врач «ухо — горло — нос», а что случилось?

— Да, понимаете, слышу по радио одно, а вижу совсем другое.

Этот анекдот вспомнил вчера по ТВ политический обозреватель Владимир Познер, который прожил во Франции и США с 6 до 19 лет. В СССР они вернулись в 1952 году, и на горизонте он всплыл недавно. Чем занимался в прежние годы, неизвестно. Сейчас ведет телемост СССР — США.

Душа не на месте. Обнаружил, что не знаю о чем писать. Да и как писать не знаю. Третья редакция «Шута» ждет меня на 126 странице.

Все сюжеты и темы кажутся мелкими и неинтересными.

И беспощадный вопрос: а может, я бездарь, графоман, лентяй, сукин сын, болтун, тупица и болван? О чем писать, что меня волнует?! Не знаю. Недавно казалось: тем уйма, только успевай строчить. Сегодня душа пуста. Читаю журналы, там горчичка после обеда — запоздалое разоблачение перегибов. Идеологизированные «Белые одежды» Дудинцева дочитать не смог. Лишь «Зубр» Гранина порадовал сочностью материала.

25 июня 1987 г. Гараж.

Дежурил со сторожем Сергеем Ивановым (так он представился), 1922 года рождения. Он рассказывал.

Родился в селе Пашкино на Алтае, около Бийска. У матери 22 ребенка и два приемыша, цыгане. Отец погиб на Финской. Мать отправила на войну 17 детей. Вернулись двое.

Однажды в детстве Сергей не поздоровался со священником в деревне, после урока по атеизму. Отец выдрал его. На следующий день он поздоровался. Священник украдкой перекрестил его. Сергей увидел какое-то сияние вокруг его головы и поцеловал ему руку. Почему поцеловал — сам не знает. Еще вчера он считал его классовым врагом.

Церковь вскоре закрыли, а священника заперли в пустом сарае — ждали, когда за ним приедут из района. Сергей носил ему еду. Все село вышло провожать священника. Женщины плакали, мужики хмурились. Повезли на телеге в район, под телегой сломался мост, упали в быструю холодную речку (осенью). Священник, крепкий мужик, спас солдатика и помог собрать растерянные винтовки. Старший наряда убился головой о камень. В деревню приехали милиционеры — дознавались, кто подпилил мост. Одна тетка вякнула, что мост сгнил от старости, его давно следовало починить. Ее забрали «за политику».

До 1942 года Сергей строил метро в Москве. Потом — фронт. После войны — Прибалтика, борьба с бандитизмом. С 1947 года — милиция в Зеленогорске, участковый в Белоострове. Ходили с автоматами.

Перевез к себе больную мать. Жил с ней в бане у начальника милиции на Кривоносовской улице. Писал в Москву, просил жилья, письма не доходили. Послал письмо с почтовым вагоном. Пришел однажды с работы, а мать уже перевезли на новую квартиру.

Сейчас ему 65 лет, седой, крепкий. Работает и на огороде, и в сторожах. Глаза голубые, взгляд ясный. Видно, что приличный человек.

Интересные попадаются мне сторожа.

28 июня 1987 г. Зеленогорск.

Максиму скоро шесть лет. Сегодня спросил у него:

— Почему ты растешь таким непослушным, а?

— Не знаю, — пожал он плечами.

Вот сижу за столом с разложенными бумагами — куски «Шута» передо мною, и оттягиваю время, чтобы не браться за него. Почему?..

8 июля 1987 г. Зеленогорск.

Не так давно я с бутылкой водки 0,75 л («Сабонисом») и бутылкой шампанского навестил Толика Мосальского. Не пил полгода. Мы сели за дощатым столом около сарайчика и начали литературно пьянствовать. Беседовать с Мосальским можно только в гамбите — первые три рюмки или чашки, пока он способен слушать и связно говорить. В миттельшпиле он начинает пускать пузыри из носа, заливисто смеется, лезет обниматься и ласково называет тебя дурой. Потом, словно одернув себя — а не слишком ли он добр к людям? — Толик суровеет, мрачнеет, делается надменным и смотрит на всех, как король в изгнании. Это эндшпиль — пора останавливать часы и сваливать.

В эндшпиле пришел его племянник Володя:

— Дядя Толя, я приготовил телеграмму Мирей Матье, хочу поздравить с днем рождения, проверьте ошибки.

Племянник ходил на ее концерт в Ленинграде, а потом взял у гостиницы автограф.

Толик назвал племянника бездельником, фарцовщиком, грозно пообещал всех уволить, и тут же за столом, сдвинув рюмки и бутылки, мы отредактировали телеграмму для французской певицы. Толик критиковал племянника за плохое знание французского языка и подбирал изысканные обороты: «Для меня большая честь в день Вашего рождения поздравить Вас…»

В это время Мирей Матье, возможно, принимала ванну или показывала себе в зеркало язык, не подозревая, что в городке на далеком Карельском перешейке в ее адрес зреет поздравительная телеграмма: «Мы высоко ценим Ваше искусство и всегда рады видеть Вас на нашей гостеприимной земле…»

В нашем Зеленогорске — от великого до смешного один шаг.

Выходился. Пообещал Ольге не пить, а работать, работать и работать.

8 августа 1987 г. Зеленогорск.

Маришка гостила у нас на даче. С Максимкой подружились быстро, расставались неохотно.

Ольгу называла мамой, спросив у меня разрешение. Сначала шепнула мне на ухо: «Можно я тетю Олю буду на „ты“ называть?» Я разрешил, и Ольга разрешила.

Потом спросила:

— Можно я буду тетю Олю мамой называть, пока я здесь?

— Можно.

Только и слышалось на два голоса: «Мамочка, мамочка!», «Папочка! Папочка!»

Поначалу не всё было просто.

— Папа, а тетя Оля твоя жена?

— Да.

— А мама?

— Тоже жена.

Маришка обрадовалась.

Тут я стал пространно рассуждать, что мама была раньше моей женой, а теперь моя жена тетя Оля. Но остается бывшей женой, а это очень важно — у нас с ней хорошие отношения. И всё такое прочее…

Маришка слушала внимательно, и что она поняла своей восьмилетней головкой с длинными пушистыми волосами на прямой пробор — не знаю. Но настроение у нас обоих улучшилось.

Ближе к вечеру, когда я возился с детьми на кровати, они стали делить папу.

— А папа был моим папой раньше, чем твоим, — заявляла Маришка. — Сначала он был моим, а потом уже твоим. Правда, папочка?

— А вот и нет, — спорил Максим, — когда я родился, тебя и не было. Правда, папа?

— Да? — не сдавалась Маришка. — А моя мама была женой папы раньше, чем тетя Оля. Правда, папочка?

Я сгреб их себе на грудь и спросил сначала Маришку, а потом Максима:

— Как твоя фамилия?

Они назвали.

— А твоей мамы?

— Каралис! — выпалила Маришка.

— А твоей?

— Каралис!

— Вот видите: мы все Каралисы, а вы мои каралисята. Чего вам не хватает? Хватит на эту тему болтать, болтуны.

И больше мы к этому не возвращались. Сходили сфотографировались втроем. Погуляли. «За мной, дети мои!», — звал я, и они с довольными улыбками догоняли меня и брали за руки.

Маришка растет доброй и ласковой девочкой. Она постоянно тянется обниматься и целоваться, несколько раз тыкалась к Ольге: «Мамочка моя!..»

Первый день она не спала и ждала меня до двенадцати — я сидел на веранде за машинкой. Когда вошел в комнату, заулыбалась — маленькая испаночка-цыганочка с распущенными волосами, загорелая после Азовского моря.

Максим чуть ли не влюбился в нее. Выпендривался и лез на стенку перед сестрой, но слушался. А Маришка, осознав свое старшинство, командовала иногда. Но бывало и ябедничала: «Папа, посмотри, что Максим делает!»

Она заправляла ему выбившуюся майку в трусы, и Максим покорно стоял, но стоило ей повернуть его к себе передом и взяться за резинку, как тот приседал: «Здесь я сам…»

Маришка закрылась в комнате, а Максим разлетелся к дверям: «Мариша, ты что там делаешь?» Ольга остерегла его: «Мариша переодевается», и он сразу остановился и, закатив глаза, стал кружить перед дверью.

Однажды я шепнул ему на ухо: «Пойди в комнату и вынеси свою баночку». Максим кивнул и побежал в дом.

— Ты куда, Максим? — Маришка, приплясывая, направилась за ним.

— Сейчас я приду! — Он остановился и замахал на сестру рукой. — Тебе со мной нельзя. Оставайся здесь! Сейчас я приду!

Повел их в универмаг покупать подарки. Уговор был такой: любую игрушку для их возраста. Мариша сразу углядела куклу с короной на голове, в голубом платье до пят и с белой прозрачной накидкой — «Метелица». Купили куклу.

Максим долго шарил глазами по прилавкам и выбрал устройство для запуска воздушных пузырей. Еще по дороге домой он израсходовал весь запас мыльного раствора в баночке. Пузыри кончились.

— Ну вот, а папочка деньги тратил, покупал, — укорила его Маришка.

Я доволен, что они познакомились сейчас. Позднее могло быть болезненно.

Ольга сказала по этому поводу: «Слава Богу! Когда мы все перемрем, они будут знать, что у них есть родная душа. Брат и сестра. Слава Богу…»

Я отвез Маришку в Ленинград. Татьяна ждала.

— Ну, как? Я вся переволновалась. Как Ольга-то? Ничего? Все нормально? Ну, слава Богу!

— Нормально. Я им спуску не давал, чтоб не очень хабиясничали. Ишь, два мазурика! — Я с шутливой строгостью посмотрел на дочку.

— Папочка, — заулыбалась она, вертя в руках Метелицу. — Мой папочка…

Максим обнаружил, что кроме него могут любить еще кого-то. Недоумение в его глазах читалось поначалу частенько. А потом прошло. Это ему только на пользу.

Именины души от этой встречи.

Обрадовал Боря Штерн — прислал из Киева свою первую книгу «Чья земля?» Повести и рассказы. Прелестная книжица. Предисловие к ней писал Борис Стругацкий.

Отправил ему «Аврору», в котором мое интервью с членами семинара.

30 августа 1987 г. Зеленогорск, гараж.

Сегодня приснилось, что в Югославии у меня вышла книжка и мы с Ольгой едем туда в международном вагоне. Я везу стопку книг с моей фотографией. На фотографии я похож на мать и деда — Александра Бузни. В Югославии нас хорошо принимают. Волнующий сон. Говорят: то не сбудется, что во сне не увидишь. Скорей бы уж сбылось…

В гараж приехал на гоночном велосипеде пьяный Толик Мосальский и сказал, что мы с Герасимом Михайловичем говно, потому что не переживаем за негров в Африке, которые мрут, как мухи, от спида, и их негде даже хоронить — всё забито покойниками.

Гермих захлопал глазами от такого упрека, но быстро сообразил, что Толик пьян.

Я читал «Науку и жизнь» и прислушивался к их разговору. Прямо сценка из пьесы абсурда.

Мосальский. Нет, юмор — это прекрасно. Чувство юмора — это такая штука! Да… Если бы не юмор, нам войну не выиграть. Да, конечно. Ну что ты! У-у…

Г. М. А вот знаешь, я в Югославии…

М. Нет, конечно! Юмор — это великая штука. Да…

Г. М. Я говорю, в Югославии, после войны…

М. Ну что ты! Конечно, без юмора нельзя. Нет, нельзя.

Г. М. Так вот, после войны в Югославии…

М. Если бы не юмор, нам конец — войну бы проиграли. Ну, что ты! Великая вещь. Да!

И так в течение получаса.

Гермиху так и не удалось рассказать Толику про Югославию. Воспев хвалу юмору, как основному фактору победы русского народа в Великой Отечественной войне, Мосальский вновь принялся бранить нас за равнодушие к судьбам африканцев, и я спровадил его домой. К едрене-фене! Надоел!

«Дура, ты дура! — кричал из темноты Толик, ведя велосипед за руль. — Ну и хрен с вами! Юмора не понимаете… Да…»

11 сентября 1987 г. Зеленогорск.

Из телевизора: «Идет не гражданская война, а гражданская борьба».

Дождики крапают, листья желтые над серым городом кружатся. Лесные дорожки чавкают хвойными иголками.

Ольга пошла на курсы кройки и шитья.

Вчера заезжал Андрей Столяров. Пили кофе, говорили о романном стиле мышления. Андрей говорил, что в романе должна чувствоваться вечность. Он пишет новую повесть на 200 стр. Я переделываю старую повесть на 200 стр.

Пока что перестройка существует только на газетных полосах и на экранах телевизоров. В жизни всё по-прежнему. На этот счет есть рассуждение: «Перестройка — как ветер в лесу: кроны гнутся, а стволы у земли стоят неколебимо».

И критика поутихла. Кого критиковать, если новые лидеры уже два года у власти?

Вновь пошли фельетоны про домоуправов, холодные батареи и снабженцев. Первый признак затишья.

М. Горбачёв уже несколько недель не появляется на людях. Ходят всевозможные слухи: пытались отравить, покушение — пуля прошла рядом с сердцем.

Сторож Володька Осипов безапелляционно заявил, что Горбачёва накормили тайваньской кишечной палочкой, и теперь он три месяца не сможет слезть с горшка, а за это время его сместят и положат в Боткинские бараки в Ленинграде. Против этой палочки даже народная чага, которую он собирает, бессильна, признался Володька.

2 октября 1987 г. Гараж.

Жив Горбачёв! Никакой кишечной палочки. Вчера вручал Мурманску орден Ленина. Показывали его встречу с портовиками. Осилил он кишечную палочку или выздоровел после покушения? Вот тебе и гласность.

Докеры сидели и стояли на высоких штабелях труб, а генсек, остановившись поодаль в окружении свиты, говорил с ними, задирая голову, о перестройке. Напоминало басню о вороне и лисице. Говорил долго, и Максим, который сидел у меня на коленях, сказал:

— Это как в передаче «Вокруг смеха». Всё одно и то же.

И стал мне пересказывать юмореску про раков, суть которой в постоянном повторении одних и тех же фраз, но с разными интонациями: «А вчера были большие раки, но по пять рублей. А сегодня маленькие, зато по два. А вчера по пять, но большие. Очень большие. Но зато вчера. А сегодня маленькие. Но зато сегодня». И т. д. У Максима хорошо получается этот пересказ.

4 октября 1987 г. Зеленогорск.

Поздний вечер. В машинке 74-я страница «Записок шута». Уже четвертая редакция! Перестройка с каждым днем подъедает былую остроту моей повести. Первая редакция была таким «непроходняком», что я опасался ее изъятия. Прочитавшие только хмыкали. А сейчас, сколько ни тянешь ее — не дотягиваешь до остроты газет и телевидения. Обидно.

Вывод: надо писать о вечном, а не сиюминутном.

29 октября 1987 г. Ленинград, дома.

Уехал с дачи. Приходишь с суточного дежурства — дом выстыл. Вместо того чтобы сесть за машинку, полдня топишь печку.

Тесть в больнице с подозрением на инфаркт. Вчера вырвал Максиму шатающийся зуб. Максим помыл его и спрятал в карман. Сказал, что поменяет его на что-нибудь в детском саду.

Комиссии по работе с молодыми авторами выделила мне льготную путевку на 24 дня в Дом творчества писателей, в Комарово. Завтра надо выкупить в Литфонде — 77 руб. 50 коп.

Поеду заканчивать «Шута». В «Советском писателе» лежит моя заявка на книгу прозы.

Если закончу, буду писать новую повесть (или роман?) «Игра по-крупному». Знаю, о чем.

2 ноября 1987 г. Зеленогорск, гараж.

Сторож Юра Уставщиков, пятидесяти восьми лет, служивший на флоте в конце сороковых — начале пятидесятых, изумительно хорошо помнит фамилии своих командиров и названия кораблей. Эсминцы: «Жаркий», «Живучий», «Жгучий». Эсминец «Жгучий», 1913 года постройки, был после войны возвращен американцам, как полученный по ленд-лизу. Американцы завели за Кильдин полностью укомплектованный и покрашенный перед сдачей корабль и открыли кингстоны.

Выслушав рассказ шофера об уничтоженном в Белоруссии урожае картошки (последствия Чернобыля), Юра сказал:

— Раньше жили без атома, и всё нормально было, на всех дров и угля хватало — в хатах тепло было. А сейчас атом есть, а сплю под тремя одеялами!

В зиму 1941-го Юра спасся от блокадного голода тем, что ездил с приятелем на совхозные поля около Красненького кладбища и выкапывал из-под снега свекольную ботву, оставшуюся с осени. Варили, ели. И мать спас той ботвой.

В сорок втором его эвакуировали в Казахстан, работал на ферме по выращиванию кобылиц. Кумыс для санаториев. Ел и пил вволю.

У старого казаха, в доме которого Юра жил, стоял в чулане чемодан с деньгами. Юра с его младшим сыном тягали оттуда денежки. Верхние пачки были помечены маленькими карандашными крестиками, и они брали снизу. Потом обман раскрылся, и казах выпорол плетью сына. Юру не тронул, но отселил обоих в хлев и запретил входить в дом. Сын исхудал и заболел на нервной почве. Отец простил его нескоро.

4 ноября 1987 г. Дом творчества «Комарово».

Первый день в Доме творчества. Напечатал шесть страниц «Шута». В номере напротив — Валера Суров. Пили кофе. Просторный номер, тишина. Большой стол, диван, кровать, торшер, холодильник, тумбочка. Огромные окна с такой форточкой, что вор с мешком пролезет, не зацепившись шляпой-сомбреро. Хорошо.

8 ноября 1987 г. Комарово.

70 лет Октябрьской революции. Ездил в город, ходили на салют. Народу — тьма. Движение на Невском остановлено. После салюта зашли с детьми на Дворцовую площадь — она в свете мощных армейских прожекторов. Почти не было пьяных. Шли до Садовой улицы, дурачились и кричали лозунги:

— Слава теоретику анархизма Бакунину! Ур-р-а!

— Слава князю-анархисту Кропоткину! Ур-р-а!

Мы с Максимкой кричали: «Слава перестройке!» и «Да здравствует перестройка!».

Максим даже охрип, бедняга. Молодежь веселилась на славу. И откуда что бралось?

— Да здравствуют Советские вооруженные силы, самые вооруженные силы в мире!

— Да здравствуют советские микросхемы, самые крупные микросхемы в мире!

— Слава советским хлебобулочным изделиям! (Когда проходили мимо булочной).

— Слава советскому ремонту обуви!

— Да здравствуют советские бюрократы!

Я крикнул: «Да здравствуют советские неформалы — пружина перестройки! Ур-р-а!» Хотел еще крикнуть: «Позор советским проституткам! Ура!», но Ольга запретила.

Народ раскован, весел, полон энергии — раньше такого не было.

Мощным ветром из метро у меня с головы сорвало кепочку — она улетела в толпу. Хорошая была кепочка…

15 ноября 1987 г. Дом творчества «Комарово».

Суров познакомил с писателями: Валерием Прохватиловым, Владимиром Насущенко, поэтессой Аллой Володимировой, поэтом Дмитрием Толстобой.

Дал им почитать свою повесть и рассказы. Одобрили, приняли в свой круг. После ужина сидим, трендим за кофе или чаем в большом номере Сурова.

«Если бы народ не покупал телевизоры, нам бы стали раздавать их бесплатно», — изрек бывший судовой механик Насущенко. Я с ним согласился.

Прохватилов: «В пишущей машинке не было буквы „д“. Тексты получались такие: „Уважаемый товарищ реактор!“, „На ваше реакционное заключение…“»

Пытаюсь бегать по утрам. Идут дождики, у залива ветрено и неспокойно. Пахнет тиной, и влажно хрустят обломки тростника. Ни души. Свет в номерах зажигаем часа в два.

Прохватилов рассказывал про КГГ (Клуб Глеба Горбовского), и пагубное участие в нем Александра Житинского. Хороший поэт Глеб Горбовский, автор блатной песенки «Когда качаются фонарики ночные», хулиганивший и скитавшийся в детстве, сильно пивший в молодости, организовал клуб писателей-алкоголиков, чтобы уберечь их от наущений дьявола. В клуб мог прийти любой член СП, решивший завязать с выпивкой. И вот заглянул однажды А. Житинский, шатавшийся по Комарову с похмелья. Посидел, послушал правильные и проникновенные речи, покивал, заскучал и смылся в магазин. Выпил, настроение поднялось, стал колбаситься под окнами, пел песни, заигрывал с девушками. Горбовский демонстративно прикрыл форточку своего номера, где заседал клуб трезвых писателей. Народ стал ерзать и сваливать с заседания, примыкая к гусарившему. Потом А. Ж. присел на лекцию литературоведа В. Д. Мануйлова о Сергее Есенине, которую тот читал шахтерам с первого этажа.

— Вот именно — гениальный! — соглашался он с Мануйловым, ставя в воздухе восклицательный знак. А потом запел «Клен ты мой опавший». Шахтеры дружно подхватили, подпел и Мануйлов. Шахтеры долго не отпускали А. Ж. из своей компании, сокрушаясь, что так поздно познакомились с настоящим писателем.

18 ноября 1987 г. Комарово. Дом творчества.

Закончил «Записки шута»! Получилось 222 страницы. Гора с плеч!

Б. Ельцин — первый секретарь Московского горкома партии — подал в отставку. И сказал на пленуме, что перестройка ничего не дает простому народу. В Комарове только об этом и разговоров. Не слышно треска машинок в номерах, все кучкуются и обсуждают новость.

8 декабря 1987 г. Зеленогорск, гараж.

Вчера сдал в «Советский писатель» рукопись книги, назвав ее «Записки шута». В ней три повести: «Феномен Крикушина», «Мы строим дом» и «Записки шута», объем 26 авторских листов.

И как камень с плеч свалился. Работал по четырнадцать часов в сутки — вставал из-за стола только, чтобы сходить в туалет и перекусить. Сдал!

Впереди внутренние рецензии, редакционное заключение и т. п.

12 декабря 1987 г. Дома.

Снилась сегодня мама, она умирала, я обещал стать писателем и написать о нашей семье. Умирала она в Зеленогорске, но не скоропостижно, а с капельницей, поставленной у кровати, и в новом доме. Снился потом отец — не помню как. Еще снился брат Володя.

Трое умерших пришли ночью к моему изголовью — к чему бы это?

Странный сон, и впечатление от него грустно-тяжелое.

31 декабря 1987 г. Дома.

Новый год справляем дома. Привез шампанское, которое сейчас в дефиците, большие красные яблоки, апельсины.

Перечитываю «Сказание о Юзасе» Балтушиса. Сильная вещь. Она нужна мне для задуманного романа.

Что сделано в 1987 году?

1) Сдал книгу в «Советский писатель», 26 авторских листов, три повести.

2) Слегка сократил для «Молодого Ленинграда» повесть «Феномен Крикушина».

3) Сдал в производство повесть «Мы строим дом» — в «Молодую гвардию», обещают выпуск в 1988 году.

4) Закончил «Записки шута», 222 стр. Наконец-то!

5) Задумал роман. Писать не начал, строю поэпизодный план на большом листе миллиметровки. Вычерпываю из себя материал, и пытаюсь увидеть вещь в первом приближении.

Чего желаю себе в 1988 году?

1) Чтобы вышли «Феномен Крикушина», «Дом» и «Записки шута» в «Советском писателе».

2) Написать отличный роман на том материале, который сейчас достаю из себя.

3) Резко поправить здоровье через спорт.

4) Не тратить время попусту, избавиться от вредных привычек, которые этому способствуют.

5) Стать спокойнее — нервы! Особенно, дома. Не обращать внимания на житейские мелочи.

6) Приучить себя систематически работать за письменным столом! Систематически!

7) Завязать отношения с игровым кино или театром, попробовать себя в качестве драматурга.

Вперед!