Письма

20 В. Г. Белинскому

[14 февраля 1838 г. Петербург].

Любезнейший Виссарион Григорьевич! Станкевич, Неверов и Грановский через почту пишут письма к Григорьеву, — письма из-за границы. Как видно, живут они весело втроем. Здесь Григорьев выхлопотал для Неверова, чтобы его в Берлине приняли в университет на казенный счет слушать лекции два года. После он приедет в Россию; после испытания дадут профессорство; — это для Неверова, слава Богу, хорошо; а Плюшар из редакции Лексикона ему не платить денег до 700 руб., а ему деньги там нужны. Вчера у Венецианова за обедом пили здоровье в день рождения Неверова.

2 февраля был в Петербурге славный день, какой едва ли был когда в России: по соизволению Царя делали юбилей Крылову, праздновали 70-летие его жизни и 50-тилетие его трудов на литературном поприще. Только не был Сенковский, будто за болезнью; Греч отказался и Булгарин; за это им был строгой выговор. Полевой был. На него напал кто-то и, как он говорить, чуть не прибил; да спасибо, развел их кн. Одоевский, — так говорил Полевой. Вы ему ничего не пишите об этом, а то он будет на меня серчать. Полевой спрашивал об «Уголино». Я ему сказал ваше мнение, и как оно было принято; это ему не показалось. О Гамлете спрашивал, я сказал, что сумел. Впрочем, ему более нравится игра Каратыгина, нежели Мочалова.

Я был на Гамлете в Питере, и вот мое мнение: Каратыгин человек с большим талантом, прекрасно образован, чудесно дерется на рапирах, великан собою; и этот талант, какой он имеет, весь ушел он у него в искусство, и где роль легка, там он превосходен, а где нужно чувство, там его у Каратыгина нету, — извините. Например, сцена после театра, монолог «быть или не быть», разговор с матерью, разговор с Офелией: «удались от людей, иди в монастырь», — здесь с Мочаловым и сравнивать нечего: Мочалов превосходен, а Каратыгин весьма посредственной. У Мочалова немного минут, но чудесных; у Каратыгина с начала до конца вся роль проникнута искусством. Полония играл Сосницкий; но Сосницкого и сравнивать нечего с Полонием московским: тот уж дурень, а этот превосходен, так что его роль второстепенная противу Гамлета, а он на сцене с Каратыгиным равен, — как будто эти две роли обои первостепенные. Асенкова в Офелии, до безумия, — лучше Орловой, а безумная Орлова — вдвое лучше; это оттого, что у Орловой более чувства, у Асенковой более образованности. Король — Брянской прекрасно выполняет свою сухую роль, и противу Орлова впятеро лучше. Лаерт петербургский сносен, а в Москве дурен.

Я говорил про это Полевому; он со мною не согласен. Его мнение, что актеру нужно иметь природный талант и вместе с тем надобно обладать искусством, для этого должно учиться и образовываться. Каратыгин у него таков, а Мочалов и с талантом, да не образован; у него больше чувства, менее искусства.

Был на опере «Жизнь за Царя», и говоря про оперу, я совершенно согласен с Михайлом Александровичем; он на нее смотрит с настоящей точки умозрения. Был на опере «Жидовка» (в немецком театре). Эту оперу надобно посмотреть: она не то, чтобы была прекрасная опера, полная: отчетливости в полном смысле слова этого в ней нет; — но надобно посмотреть, как господа немцы ее выполняют удивительно; все первые роли выполняют неимоверно хорошо; певцы чудо, певицы прелесть. Да, надобно чаще смотреть немецкую оперу.

Теперь о самом себе. Жуковский принял меня два раза что-то очень холодно, так что к нему пойду разве по делу или проститься. Вяземский тоже холодней прежнего, даже сух. Одоевский вдвое ласковей прежнего. Плетнев впятеро ласковей прежнего приглашал на вечер к себе, и я был, отдал ему в «Современник» «Царство мысли» и «Два прощанья». Краевский поважнел и погордел, и немного суше; говорил о книге, что она ходить по книгопродавцам, никак он с ними не сладить, все прижимают, оттого более, что он у ней человек посторонний, и не лично я. Видно, он хотел употребить меня на сделку с ними, поклонничать и пресмыкаться, а я сказал, что я очень рад, что она еще не напечатана, и благодарю вас за то, что вы дождались меня. С него рукописной еще не брал, да возьму. — «А почему вы, Андрей Александровичу не помещали моих стихов в свой журнал? — я вас просил в письме». — Да видите ли, книга небольшая, много из ней напечатано, не хотелось вырывать последнего хорошего. — «Может быть, не стоят быть в вашем журнале?» — «О нет, там есть несколько вещей хороших». Я ему отдал «Ура» и «Пора любви»; все-таки по старой дружбе я счел отдать лучше. Жуковскому передал «Ура», он ничего на нее не сказал. Познакомился с Давыдовым, партизаном, он ко мне хорош. Губер ходить около журналистов из-за хороших рецензий; он отдал в печать Фауста. Я немного читал, перевод дурен, они у него сами выбирают из всего лучшие места для журналов. Бенедиктов ко мне не холоден, лучше прежнего, дал 2-ю часть своих стихов. Полевой подарил «Гамлета». Гребенка также дал свои «Повести Пирятинца». Бернет прислал свою книгу, стихи, с тем, чтобы я ему сделал на нее беспристрастное суждение; только оно будет не в его пользу. Другие мои знакомые все те же: добры и ласковы. Да, новость: я в этот раз вдвое поумнел противу прежнего; так славно толкую, говорю уверенно, спорю, вздорю, что беда. Риск — благородное дело. Я с важными, учеными людьми толкую, спорю, пускаюсь в суждения и убеждаю их на своем мнении. Виссарион Григорьевич, Михаил Александрович, как думаете? — ведь право смешно! Чего на свете нет. В первый раз я все больше разыгрывал молчанку, а теперь — дудки. Нет, братцы, лихо говорю; это правда, что оно поподручней; а мне, ей-Богу, что-то хочется и самому кой-кого из молодежи одурачить; пусть наши копыта помнят.