Письма, телеграммы, надписи 1889-1906

263 А. С. СЕРАФИМОВИЧУ

Уважаемый

Александр Серафимович!

Письмо дамы — послал Пятницкому с просьбой сообщить мне, говорил он по поводу Ваших рассказов с немцами или же нет?

Рассказ Ваш прочитал, нашел недурным и тоже возвращаю. Будьте добры, обратите внимание на язык, поправьте, немножко сожмите его и — переписав или напечатавши на ремингтоне, пошлите в Питер.

В таком виде наборщики страшно наврут, и никакими корректурами не исправишь.

Действуйте в таком расчете, чтобы рассказ Ваш попал в Питер числа 15-го января.

Крепко жму руку.

264 И. А. БЕЛОУСОВУ

Дорогой Иван Алексеевич!

Не придете ли поговорить по поводу «Кобзаря» 17-го числа между 12-ю и 2-мя? Очень буду благодарен!

«Княжий двор» — у Спаса, № 30-й.

265 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Я писал тебе, что пальто и книги нужно выслать в «Знание» — о каком адресе ты спрашиваешь?

Мой экземпляр «Евреев» у В. А. Десницкого, возьми.

Возьми в ящике шкафа «Искушение пустынника» и пошли «Донской речи», посылкой ценной.

Пожалуйста, скорей вышли книги! Еду — завтра.

Здесь патриотизм цветет только в газетах; на улицах и в обществе — насмешки. Война — не популярна. В земском собрании князь Трубецкой предложил послать государю телеграмму с выражением верноподданничеоких чувств и — был дружно освистан за это. Какая бестактность — это предложение — выражать чувство привязанности к престолу после тверского разгрома.

Очень рекомендую, следи за газетами, особенно с половины февраля. Хотя они и лгут, но не всю правду скроешь.

На бирже — паника. Люди сходят с ума. В сберегательные кассы народ идет сотнями и вынимает свои вклады.

Вот те и патриотизм!

Жму руку.

266 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Похоронили Михайловского — скучно и благополучно. Разве после того, как мы — я, Пятницкий — ушли с Волкова, — «молодежь наскандалила. Речей было немного — бесцветные, стихотворений два — тоже. Дорогой на кладбище пели «Вставай, поднимайся» почти все время, но полиция не мешала, и это бросили, пели уже только «Вечную память».

В Финляндии — неблагополучно, послали туда войска, говорят, там — резня. Японцы бьют и в лоб и по лбу: утопили крейсер «Варяг» с 500 команды, взорвали «Корейца», взяли транспорт с 2000 наших солдатиков. Я видел ряд телеграмм, не пропущенных цензурой, — плохи наши дела!

Завтра уезжаю в Сестрорецк.

Пожалуйста, пришли мне бюст Вольтера, а то скучно на столе будет. Будешь посылать — хорошенько упакуй, чтоб не сломался. Папирос в Москве я не получил, — просил, чтобы дослали сюда.

Когда получишь деньги от Морозовой — положи их в банк, пусть дадут процент — в этом деле всякая копейка дорога.

Ну, пока до свидания. Кланяюсь.

267 Е. Л. ПЕШКОВОЙ

Пожалуйста, ответь мне:

получена ли тобою картина «Смерть Нерона» и что за портрет вместе с нею? Есть у тебя какие-нибудь объяснения по поводу этого портрета?

Два — т. е. три — письма твои получил сегодня здесь, в Сестр[орецке]. Сегодня посылаю тебе второе письмо, знай.

Передай письмо Меланин Павловне. Ее проект никуда не годен. Это — наивно. Убедительно прошу тебя — встань впереди этого дела, т. е. детского дома, действуй во всем от своего имени, оставляя меня в стороне. Деньги, которые я буду высылать тебе для этой цели, клади в банк, посоветовавшись с Гориновым, как удобнее это сделать, т. е. как больше получить процентов. Ни в каком случае не покупай на них государ[ственных] бумаг или каких-нибудь акций. Затем — мне нужно бы знать проект дома, вернее — возможную его стоимость.

«Подобных вещей» не присылай мне, к чорту. Можешь с уверенностью говорить, что первые же «успехи русского оружия» — вызовут решительное нападение на оппозиционные партии, без различия их направлений. «В России есть 10–15 тысяч бунтовщиков, возбуждающих русское о[бщест]во против порядка в стране. Если их сразу выслать куда-нибудь на окраину — страна успокоится, ручаюсь». Ты видишь, как просто рассуждают крупные администраторы, заведующие внутренней политикой страны. Предполагается создать что-то вроде «конгрегационного лагеря», как, помнишь, создавали англичане для буров.

Мое положение — обостряется, и возможно, что я куда-нибудь поеду на север. Но — ты не беспокойся, это еще вилами на воде писано. Прими к сведению, что время теперь — весьма опасное и внешняя война обострит внутреннюю.

Барыкин просит у меня 200 р. Не могу.

Против меня затеян поход с трех сторон: «Новый путь» — Философов и Гиппиус клянутся уничтожить Горького, «Новое время» ставит своей ближайшей задачей доказать, как 2X2, вред моего существования, о том же усиленно будет заботиться «Русский вестник». Ты почитай 1-ю книгу этого журнала — удивительно просто доносят в нем.

Ну, ладно, до свидания!

В пятницу или субботу я уеду отсюда в Варш[аву] дня на четыре, знай это и не смущайся, если не буду отвечать на письма.

Студенты, участвовавшие в манифестации перед Зим[ним] дворцом, — члены «Русского собрания» и о[бщест]ва «Денница», состоящего под покровительством принца Ольденбургского. О[бщест]во это преследует цели нравственного самоусовершенствования.

В Харькове студенты — те самые, что поднесли «Рус[скому] собранию» икону. Это достоверно известно. Здесь манифестации — промысел, недурно оплачиваемый заинтересованными людьми.

268 В. И. АНУЧИНУ

Уважаемый Василий Иванович!

Очень благодарен. Получил Ваши легенды и словарь. Спасибо. Вы так богаты фольклорным материалом, что я Вам завидую. Писатель, не обладающий знаниями фольклора, — плохой писатель. В народном творчестве сокрыты беспредельные богатства, и добросовестный писатель должен ими овладеть. Только тут можно изучить родной язык, а он у нас богат и славен.

Ваша обработка народных сказаний и легенд — хорошее начинание. Одно только замечание — не слишком ли Вы архаизировали язык? Цель-то мне понятна, но надо считаться и с читателем. Может быть, в повторном издании Вы снимете некоторые архаизмы? Что касается областного словаря, то это целое сокровище. Вы прекрасно сделали, что собрали его. Кстати, относительно сибирского областничества. Не можете ли Вы указать мне, были ли Ядринцев, Потанин, Наумов и др. основоположниками движения, или они имели предшественников?

Является ли областничество только культурным движением, или оно имеет и более острый характер? Кто такой Щукин и где можно достать его труды?

Ваши сведения о масонской ложе в Сибири оказались правильными; не будете ли добры сообщить подробности или, еще лучше, напишите статью о сибирских масонах. А?

Боюсь, что пожеланий слишком много, но, кроме Вас, не к кому обратиться, а источники освободительного движения нужно раскопать во что бы то ни стало, чтоб лучше понимать настоящее в подходах к будущему. В оценке деятельности Н. К. Михайловского я совершенно согласен с Вами, но тут нужен большой (не в письме) разговор.

Что сейчас пишете? Не роман ли?

Спасибо за присылку архитектурных снимков. Интересны деревянные церковки и башни.

Желаю всего лучшего.

7 февраля 1904 г.

269 Е. П. ПЕШКОВОЙ

[…]

Прошу тебя — возьми из стола тетрадку моих стихов, вырви оттуда листы, на которых написано стихотворение

— и со всеми поправками пришли мне заказным письмом.

Пожалуйста, скорее — мне нужно это для пьесы. Я ее кончил и — начинаю всю писать сначала, с первой до последней строки. Теперь в ней куча стихов.

Много крупных планов: хочется написать в таком же роде, как «Человек», — «Женщина», «Истина», «Ложь».

Вместе с пьесой пишу рассказ «Сильный» и т. д….

Наступает весна — береги детей.

Новых пайщиков найдем, не робь.

Скажи Аппаку, чтобы мне прислали т[ысячу] — две папирос. Адресовать прямо сюда, здесь есть отделение почты.

Предупреждаю — не переписывай стихов, а пришли подлинники.

Приговор Гершуни, Мельникову, Григорьеву — смертная казнь, Вейс — 4 года каторги, Ремянниковой — 4 мес[яца] тюрьмы.

Анненский — на пять лет в Ревель, Чарнолусский — на 5 л[ет] [в] Архангельск. Война!

Я здоров. Немножко есть нервы, но это пустяки. Растянул сухожилия на левой ноге, прыгая из вагона, и нога ноет, как флюгер на крыше во время ветра, но и это ерунда.

Главное — много работается и голова — несмотря на всякие скверны в душе — горит ясно.

Ну, до свидания! Я крепко жму тебе руку и очень тебя прошу — будь бодра, не скучай.

[…] Еще раз жму руку.

Пришли стихи. И папирос.

270 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Часть твоих писем, адресованных в Сестр[орецк], прочитал — печально! Очень мне жаль Вениамина, особенно теперь, когда всех серых решено, как говорят, судить военным судом и судом сословным.

Приезжал ко мне некто Николай Александрович Фролов, он знал Вениамина] — это высокий парень из Печор. Впечатление — очень скверное, советую относиться к «ему осторожно. Затем: в Ниж[ний], быть может, скоро явится Анна Даниловна Фрезе, она же Александра Павловна Эйхгольм. Называет себя курсисткой Бестужевских курсов. Рыжая, с бородавкой на верхней губе, красивые голубые глаза, очень живые и прямо никогда не смотрят. Придет — гони ее вон. Возможно, что будет действовать от моего имени, — предупреди, чтобы ее вытуривали отовсюду в шею.

Подробностей о процессе не знаю. Помилование Григорьева — факт, ходит слух о замене другим смертной казни каторгой. Здесь очень беспокоится молодежь, — учебные заведения закрыты.

Видел Якубова […] Видел Савву — плохо он говорит о театральном деле, видимо, наша публика вообще не способна работать дружно и уважая друг друга. Умрет этот театр, кажется мне.

[…]

Елене передай вложенную записку. Сообщи В[асилию] А[лексеевичу], что какой-то Заломов просит меня известить его, что он — Зал[омов] — благополучно уехал за границу.

Ну, пьесу я буду переделывать всю. Очень тороплюсь, потому что на пасхе нужно сдать ее театру, так что я буду читать ее здесь, когда художники приедут сюда. Тебе вышлю экземпляр, а сам едва ли поеду в Н[ижний] — находя это не нужным и тяжелым путешествием для тебя.

Вот уже пятый день торчу в Питере, уеду в Сестрорецк, вероятно, завтра. Масса дела. Скоро у нас выйдет «Фауст», две книги Гарина — «Корейские сказки» и «По Маньчжурии», — сборник статей Каутского, книга Елпатьевского, Найденова. Сборник — в цензуре. Надежд — мало, ибо строгости большие по случаю войны.

Кон[стантин] Петр[ович] очень кланяется, я жму руку. Напишу, как только приеду в Сестрорецк. Жму руки.

271 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Я уже по объявлению в «Листке» почувствовал, что «Япония» — дело рук Мукосеева. Умно, хорошо, т. е. я не о содержании, а об издании.

Из второй книги «Правды» вырезано 7 статей — вот почему она вышла в марте.

«Срединное царство» — старая книга, теперь она уже мало ценна. Факты — интересны, но выводы — сомнительны. Ж. Симон сам был «срединный» человечек и о Китае знает весьма мало.

Об япошках нет ничего хорошего у нас, — это тупое жулье — патриоты-издатели — выпускают на рынок только вещи явно недоброжелательные Японии, а объективного — ни страницы.

Книга Дюмолара солидна, скучна и — пристрастна в дурную сторону. Очень уж эти европейцы высокого мнения о себе…

Сегодня и вчера у меня всё гости — военные люди, по преимуществу. По вопросу о войне — они держатся куда умнее и серьезнее обывателей наших, хотя бы и либералов. Хорош народ, серьезный.

Приезжали два мужичка из Тамбовской губернии с просьбой «научить их писать газету для крестьянства, но только чтобы в ней все правда была». Вот ты и поди, какие лакомки! Я сам бы почитал с наслаждением газету-правду.

Весной, как оказывается, я поеду в Пензу, Тамбов, Самару, Астр[ахань], Баку, Одессу — едва не вокруг света. И в Н[ижнем] буду.

А за поздравления спасибо!

Но — почему по двум адресам посылаешь телеграммы?

Береги деньги — денег в России нет, скоро во всей стране останется копеек 16, а все остальное — в Маньчжурию пойдет.

Ну, до свидания!

Соколову — не удовлетворяй. 300 р. я ей дать не могу.

Немирович — был, читал я ему отрывки из пьесы, он очень хвалит, но я ему не верю. Длинно и скучно.

Крепко жму руку.

Жулики, европейцы-то. Дерут кожу с живого человека за то, что у него кожа желтая, дерут и, пока он молчит, они его хвалят, ишь какой культурный! Начал он брыкаться — ругают: зверь, азиат. Сволочь!

Возмутительно отношение газет, очевидно, ругань стала их родным языком.

Хорошо стал писать Амфитеатров. Должно быть, поездка за Урал — весьма полезная вещь для ума и сердца.

В среду я уезжаю дня на три — писем не будет — не беспокойся.

272 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Получил рубашку — спасибо. К[онстантин] П[етрович] подарил мне чудесные столовые дорожные часы, я ему — Толстого и себя.

Вчера читал ему три акта пьесы — очень понравилась. Но — странная вещь! — женщины у меня вышли — отчаянными ненавистницами мужчин, а мужчины — прохвостами! Я этого не добивался.

На пасхе кончу четвертый акт, если не помешают некоторые обстоятельства.

Ночью сегодня мы с К. П. ходили по улицам, были у Казан[ского] собора, у Исаакия. Противный город! Даже и этот лучший праздник, праздник возрождения природы, он встречает сухо, скучно, по-чиновнически. Отбывают повинность все — и жители, и жандармы, и попы. Жму руку, кланяюсь — ибо визитеры пришли.

273 Е. П. ПЕШКОВОЙ

«Дачники» — пока остаются в стороне, у меня нет охоты переделывать их. Но ты не говори Шольцу об этом — возможно все-таки, что я, до августа, кончу с ними.

Повесть будет иметь характер дневника или записок: в ней я хотел бы изобразить психологию современного интеллигента, человека демократического происхождения, постепенно отравляемого мещанством.

Дивильковский умирает в Архангельске — как мне его жаль! Талантливый он парень.

Писать, право, не о чем — внешних впечатлений нет, живется очень однообразно, ем, гуляю, играю в городки, читаю, пишу. Есть кое-что- интереснее — но неудобное для сообщения в письмах.

Целуй детей, будь здорова. Крепко жму руку.

274 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Смерть Чехова очень подавила и огорчила меня. Кажется, что я никогда еще не чувствовал ни одной смерти так глубоко, как чувствую эту. Жалко, обидно, тяжело. Я давно был уверен в том, что А[нтон] П[авлович] — не жилец на этом свете, но не ожидал, что его смерть так тяжело ляжет на душу. Жалко и литературу нашу, она лишилась первоклассного художника и вдумчивого писателя, который еще мог бы много раз ударить по сердцам. Хорошо, удивительно хорошо то, что история с «Вишневым садом» не легла все-таки тенью на отношения А[нтона] П[авловича] к «Знанию» — за это уж я всей душой благодарю Константина] Петровича]. Его уму и такту я обязан тем, что он сдержал меня от резкой выходки по адресу Маркса, — выходки, которая, вероятно, задела бы и А[нтона] П[авловича]. В последнем письме Пятницкому Чехов выражает уверенность, что вся эта история не нарушит добрых отношений между ним и нами. Он готов был начать процесс с Марксом.

Завтра еду в Москву на похороны. Газеты полны заметками о Чехове — в большинстве случаев — тупоумно, холодно и пошло. Скверно умирать для писателя — всякая тля и плесень литературная тотчас же начинает чертить узоры на лице покойника.

Ну, а как ты живешь в Эмсе? Получила мое заказное письмо? Я получил только одно твое, маленькое, написанное тотчас по приезде. В письмах Пят[ницкому] ты сокрушаешься о том, что много выходит денег. Какой это вздор, друг мой! Во-первых, — совсем не много, если ты вспомнишь, что вас четыре человека, а во-вторых, — деньги есть и стесняться не для чего. Перед отъездом ты скажи, чтобы тебе выслали побольше, р. 1000, что ли, и купи хороший подарок маме, да и вообще купи что понравится из художественных и домашних вещей.

Как Максим? Что ж он, хрюшка, не пишет? Как вообще влияет на него заграничное житье?

Напиши. В Москве пробуду дня 4–5, потом еду в Гельсингфорс.

Жду писем твоих и крепко жму руку. От всей души желаю тебе, друг мой, здоровья, хорошего настроения. До свидания!

275 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Вот и похоронили мы Антона Чехова, дорогой мой друг. Я так подавлен этими похоронами, что едва ли. сумею толково написать тебе о них, — хожу, разговариваю, даже смеюсь, а на душе — гадко, кажется мне, что я весь вымазан какой-то липкой, скверно пахучей грязью, толстым слоем облепившей и мозг и сердце.

Этот чудный человек, этот прекрасный художник, всю свою жизнь боровшийся с пошлостью, всюду находя ее, всюду освещая ее гнилые пятна мягким, укоризненным светом, подобным свету луны, Антон Павлович, которого коробило все пошлое и вульгарное, был привезен в вагоне «для перевозки свежих устриц» и похоронен рядом с могилой вдовы казака Ольги Кукареткиной. Это — мелочи, дружище, да, но, когда я вспоминаю вагон и Кукареткину, — у меня сжимается сердце, и я готов выть, реветь, драться от негодования, от злобы. Ему — все равно, хоть в корзине для грязного белья вези его тело, но нам, русскому обществу, я не могу простить вагон «для устриц». В этом вагоне — именно та пошлость русской жизни, та некультурность ее, которая всегда так возмущала покойного. Петербург — не встретил его праха так, как бы следовало, — меня это не задевает. Я предпочел бы на похоронах такого писателя, как Антон Чехов, видеть десяток искренно любивших его людей — я видел толпу «публики», ее было, м. б., 3–5 тысяч, и — вся она для меня слилась в одну густую, жирную тучу торжествующей пошлости.

От Ник[олаевского] вокзала до Худ[ожественного] театра я шел в толпе и слышал, как говорили обо мне, о том, что я похудел, не похож на портреты, что у меня смешное пальто, шляпа обрызгана грязью, что я напрасно ношу сапоги, говорили, что грязно, душно, что Шаляпин похож на пастора и стал некрасив, когда остриг волосы; говорили обо всем — собирались в трактиры, ко знакомым — и никто ни слова о Чехове. Ни слова, уверяю тебя. Подавляющее равнодушие, какая-то незыблемая, каменная пошлость и — даже улыбки. Когда я стоял около театра во время панихиды, кто-то сзади меня вспомнил о рассказе «Оратор» — помнишь — человек говорит над гробом речь о покойнике, а, оказывается, покойник жив, стоит рядом с ним. Это единственное, что вспомнили.

Над могилой ждали речей. Их почти не было. Публика начала строптиво требовать, чтобы говорил Горький. Везде, где я и Шаляпин являлись, мы оба становились сейчас же предметом упорного рассматривания и ощупывания. И снова — ни звука о Чехове. Что это за публика была? Я не знаю. Влезали на деревья и — смеялись, ломали кресты и ругались из-за мест, громко спрашивали: «Которая жена? А сестра? Посмотрите — плачут!» — «А вы знаете — ведь после него ни гроша не осталось, все идет Марксу». — «Бедная Книппер!» — «Ну, что же ее жалеть, ведь она получает в театре 10 000» — и т. д.

Все это лезло в уши насильно, назойливо, нахально. Не хотелось слышать, хотелось какого-то красивого, искреннего, грустного слова, и никто не сказал его. Было нестерпимо грустно. Шаляпин — заплакал и стал ругаться: «И для этой сволочи он жил, и для нее он работал, учил, упрекал. Я его увел с кладбища. И когда мы садились на лошадь, нас окружила толпа, улыбалась и смотрела на нас. Кто-то — один на тысячи! — крикнул: «Господа, уйдите же! Это неприлично!» — они, конечно, не ушли.

Прости меня — письмо бессвязно, едва ли ты поймешь из него мое настроение, очень тоскливое и злое. Я буду писать о похоронах статью «Чудовище» — она объяснит тебе, в чем дело. Мы думаем издать книгу памяти Антона Павловича, пока это еще секрет. В этой книге напишут только я, Куприн, Бунин и Андреев.

Ну — очень кланяются тебе Шаляпин, Алексин и Елиз[авета] Ив[ановна].

Федор купил-таки имение, дурачина. За Алексина я очень рад — кажется, ему хорошо с Ел[изаветой] Ив[ановной]. Но — о всех их я напишу тебе потом, сейчас не могу. Скажу только, что Федор очень тронул меня своим отношением к тебе, тоже и Сашка. Славные это ребята, право. Собираются писать тебе. Федор едет петь в Кисловодск, Алексин по Волге — туда же. Я еду в Старую Руссу, недели на три, буду брать соленые ванны.

Пиши так: Старая Русса, Ерзовская улица, дом Новикова.

Алексин говорил о том, чтоб ты зиму жила в Ялте, я. буду там в октябре, но об этом — потом.

Целую Максима. Жму руки.

276 И. А. БУНИНУ

Спасибо за письмо, дорогой товарищ!

А я думал, Вы не получили моего, и написал Вам еще. Андреев даст рассказ и небольшую статью об Ант[оне] Пав[ловиче]. Куприн доканчивает повесть, начал было писать воспоминания и — сразу же впал в полемический тон. Бросил, нужно подождать. То же случилось и со мной, — впечатления похорон еще не улеглись, и пишется больше о людях, оскорбивших Чехова своим присутствием над его могилой, чем о нем, о его светлой душе, полной любви, нежности, грусти, о его уме — тонком и остром.

Мне страшно понравился Куприн, — на похоронах это был единственный человек, который молча чувствовал горе и боль потери. В его чувстве было целомудрие искренности. Славная душа!

Милый мой друг — нам, четверым, надо чаще встречаться друг с другом, право, надо! Давайте устроим осенью съезд в Москве. (Извиняюсь за пачкотню.) А пока — пишите, я знаю, у Вас выйдет хорошо: Вы любили, Вы знали Ан[тона] Пав[ловича]. Дайте стихов и, прозы и воспоминаний.

Крепко жму Вашу руку, желаю бодрости духа, здоровья!

Ваш

277 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Как уже писал тебе — я видел в Москве Алексина, Шаляпина, Долгополова. Алексин очень понравился мне — он так хорошо относится к Ел[изавете] Иван[овне] и она к нему. Постарел он несколько, но, кажется, стал здоровее и меньше пьет.

Очень кланялся тебе и убеждал меня в том, что тебе необходимо прожить зиму в Ялте. Я с ним согласен — тебе нужно изгнать из себя всякие признаки болезни. Осматривал меня и тоже нашел, что в октябре я должен поехать в Ялту. Поеду. Шаляпин — растолстел и очень много говорит о себе. Признак — дурной, это нужно предоставить другим. Славная он душа все же, хотя успехи его портят.

Когда ехал сюда, в Руссу, — встретил царя. Он возвращался из Руссы, бледный, с заплаканными глазами. Очень жалок был.

Здесь он смотрел войска, отправляющиеся на войну, — и ревел, как говорят, навзрыд. Войск отправляют страшно много.

Здесь по улицам толпами ходят бабы и просят милостину: «Мужа на войну отправили, осталась одна с детьми, умираем с голода». Это уж несколько излишне для великой державы, как ты думаешь?

Вообще — призыв запасных солдат оставляет такое впечатление, как будто страну посетила чума: всюду плач и рыдание, на вокзалах женщины падают в обморок.

А по «Новому вр[емени]», «солдаты рвутся в бой». При этом у них такие лица, как будто их заживо хоронят.

Завтра начну брать ванны из рассола, 10 штук, до 26-го, значил-, обязательно проживу здесь. Городишко скверный, но это хорошо, ничто не развлекает, и сидишь дома.

Получил два твои письма на К[онстантина] П[етровича] и письмо Максима.

Благодарю его за труд.

Нижегородские новости тебе сообщат помимо меня, так что больше писать пока не буду. Очень прошу тебя: относись к себе серьезно, лечись упорно и будь здорова. Поцелуй ребят.

Адрес повторяю: до 27-го — Старая Русса, Ерзовская ул., д. Новикова.

Крепко жму руку.

278 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Ноги у меня не болят и ничего не болит, но уж коли попал в Руссу, где лечатся от ревматизма, — почему и мне не полечиться, если я к нему имею склонность?

Ты уже знаешь наши новости — смерть Плеве? Сегодня получено сведение с Дальнего Востока — убит генерал Келлер, тот самый, что, будучи екатеринославским губернатором, перестрелял рабочих. Говорят, очень способный вояка был.

Все знакомые — живы и здоровы, новостей, особенно важных, нет, интересы общества сгущаются около войны, книг читают мало, газет — много, и, судя по «Новому времени», — Витте будет премьер-министром.

Русса — скверный городишко, рассеянный на плоскости, ее прорезывают две реки: Полисья и Порусса, в ней соленое озеро и целебные соленые же источники.

Грязно, пыльно, скучно. 26-го буду здесь читать в пользу вдов и сирот солдатиков, ушедших на войну.

Какой это ужас — отправление на войну запасных! На Новгородской губернии это отразилось особенно ужасно: в то время как в других мобилизируются несколько уездов — здесь вся губерния.

Рев, стон, вой — ежедневно.

Люди сходят с ума, вешаются, топятся — чорт знает что! И на войне тоже сильно заболевают психически — то и дело оттуда доставляют сумасшедших, что объясняется климатом Маньчжурии и артиллерийским громом.

Что ты ничего не пишешь о твоем здоровье? Написала бы. Поверь, что это интересно для меня.

Пишу. Плохо пишу, надо добавить.

Крепко жму руки. Целуй ребят.

279 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Подробностей смерти Плеве не знаю, но убит, кроме его, только кучер, остальные только ранены, причем тяжело — один военный, остальные, человек 5,— легко. Ты, вероятно, знаешь все это из газет.

Максимовы письма отправил, пишет он не без юмора, но достаточно скверно для своих лет. Старик ведь уж! Письмо твое получил только сегодня, 25-го, значит — книги опоздали. Пришлет их К[онстантин] П[етрович]. Проживу здесь числа до 10-го, мне нужно взять еще 5 ванн, но я бы это бросил, если б не хотелось кончить одну небольшую работу до отъезда отсюда.

Неужели ты будешь жить в Женеве? Шумно там, я думаю. Когда возвращаешься в Россию? Напиши, чтобы я мог сообразить, как встретиться с тобой, если ты ничего не имеешь против.

Тянут меня по всем направлениям с пьесой, а мне заниматься ей некогда.

Скиталец написал недурные стихи на смерть Чехова, Гусев тоже, они читали их в Ялте на вечере, и, говорят, был скандал с полицией.

«Новое время» — как ты видишь, если читаешь его, — выдумывает конституцию, конечно, скверную, но очень упорно.

Вообще мы, как всегда, «накануне реформ». На сей раз — реформы, несомненно, будут, и, несомненно, — либеральные, и — это столь же несомненно — в грош ценой. «Гражданин» Мещерский написал Суворину, что он — т. е. Мещерский — «32 года неустанно боролся с тиранией и ратовал за свободу» — вот ты и понимай их! Такая всё сволочь! Такая трусливая дрянь! Все это — результаты общего испуга, вызванного смертью Плеве; публика говорит, что «возрождаются 70-е годы», — конечно, та публика, которая боится.

Интересное время. А война — все неудачна для нас, каждый день приносит трагические подробности о наших потерях, о трудностях для армии бороться по уши в маньчжурской грязи, об неустанном отступлении.

Гарин — пишет очень интересно и порядочно, Немирович — вообще патриотически врет, но порою сообщает такие штучки, что сразу видно — плохо у нас все, что только можно себе представить. И уход за ранеными, и обоз, и командование. Швейцарских агентов из армии выгнали за «невоздержанность языка» — о чем, не стесняясь, и пишут.

Очень опасаются войны с Англией, которая, под шумок, уже пробралась в Лхассу и села на шею далай-ламы. Это нам будет дорого стоить впоследствии, очень дорого! Ибо теперь в руках Англии — духовный глава всех монгольских племен, в том числе и наших бурят. […]

Пока — до свидания.

Жму руку.

280 В. В. ВЕРЕСАЕВУ

Дорогой Викентий Викентьевич!

Я понимаю, что Вам теперь не время, но все же прошу Вас: пришлите на «Знание» Ваше заявление о выходе из «Ж[урнала] д[ля] в[сех]» в самой краткой и общей форме — «по причине резкой перемены в направлении» и т. д. Это — необходимо, иначе Миролюбов не поверит нам, т. е. факту Вашей солидарности со мной в этом случае.

Очень грустно и больно, дорогой и уважаемый товарищ, за Вас. Эта идиотская, несчастная, постыдная война — какой-то дикий кошмар, и Ваше участие в ней — обидно, тяжело. И — боязно за Вас — за Ваши нервы, за жизнь. Есть и хорошая сторона в Вашем присутствии там — события будут иметь трезвого, честного свидетеля, но — я все же хотел бы, чтоб этот свидетель был — не Вы.

Крепко жму Вашу руку, дорогой товарищ. Стыдно жить в России, стыдно и тяжело, как тяжело и стыдно бывать в грязных кабаках, где полуумные, полудикие люди бьют друг друга по рожам, орут и всячески искажают свой человеческий образ.

Недавно я наблюдал проезд нашего царя по Новгородской губернии, — какая глупая, циничная комедия и в то же время — какое отсутствие мужества, какая животная трусливость!

На полях работали разодетые парадно крестьяне, по линии всюду солдаты, и — никого не пускают на станцию. Наш поезд часа два ожидал на одной станции поезд царя, нас заперли, закрыли окна, окружили солдатами и строго приказали «окон не открывать!». Я видел его все же — маленький, несчастный, подавленный, с заплаканными глазами.

А сцены на вокзалах при отправлении запасных — это что-то прямо невероятное? На Новг[о]р[одскую] губ[ернию] мобилизация легла очень тяжело, — мобилизированы все уезды. И какой же стон, рев, плач, ругань стоит в воздухе! Сколько возмущения — искреннего, тяжелого и — бессильного. Много самоубийств, много психических заболеваний, особенно среди женщин. Скверное, тяжелое время, требующее массы энергии со стороны тех людей, кои озабочены ростом сознания в массе. Когда Вы отправитесь? Не будете ли в Москве? Может быть, я увидел бы Вас. Там же хотел бы видеть Вас один мой товарищ, электротехник.

Ну, крепко жму Вашу руку! Поедете через Самару? Я буду там в августе, числа 15-го.

До свидания! Всей душой желаю бодрости духа, крепко обнимаю Вас.

281 И. Е. РЕПИНУ

Спасибо Вам, дорогой Илья Ефимович! Кланяюсь В. В. Стасову. Не премину быть у Вас в среду в 3 ч., а пока — жму Вашу руку.

282 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Жалко девочку и еще более жалко тебя — зря убила лето. Здесь Шаляпин, он говорит, что у его девчонки — та же самая история, резали ее уже четыре раза. В сентябре у него явится новый ребенок, — мне это противно, ибо очевидно, что у старшей девочки — туберкулез, t° всегда высокая, желудок — плох. Игорь умер от истощения — к чему же дети при таких условиях?

Поет он попрежнему, как бог, играет, как величайший артист. Ты, вероятно, встретишь его в Ялте, куда он отправляет ребят. Я все же не советую тебе торопиться с отъездом из Швейцарии, — дети скучают — это не причина, с ними можно сладить, а тебе полезнее пожить вне России, — в этой несчастной стране — прескверно. Бьют нас — как идиотов, само собой разумеется, что это не создает хорошего настроения и утром берешься за газеты с очень скверным чувством в душе. Все — нервны, устали получать пощечины за глупость, все злы, спорят, ругаются и т. д. Манифест произвел сильное пополнение в рядах оппозиции, возвращается масса ссыльных, — зима, значит, будет интересная. В этой области, то есть в делах борьбы с правительством, — летнее затишье. Ходит куча слухов: будто Сазонова, убившего Плеве, увезли из Креста люди, явившиеся в жандармских мундирах. По этому делу арестовано четверо, в том числе Сикорский. Он тоже имел бомбу, но, когда Сазонов бросил свою, Сикорский взял лодочника, поехал по Неве и бросил свой снаряд в воду. Лодочник видел это и отвез парня в участок. Снаряд нашли.

На место Бобрикова назначен харьковский Оболенский. Он недавно произнес в Гельсингфорсе примирительную речь. Финляндцы — в восторге. Уезжая из Питера, Оболенский приглашал знакомых на бал, где, по его словам, будут представители финской оппозиции. Вообще в воздухе носится туча новых веяний. В министры внутренних дел прочат московского Булыгина, — помощник генерал-губернатора, свирепый юдофоб, дурак; члена государственного совета Платонова — старый чиновник, человек без лица, сделает все, что прикажут.

Но всего вероятнее, что мин[истерство] внут[ренних] дел будет разделено на три отдельных части. Говорят и о Витте как премьер-министре.

Моя пьеса пойдет у Коммиссаржевской, сегодня я ее читаю режиссерам. Театр Коммиссаржевской — дело новое, солидное и, кажется, будет хорошо поставлено. Режиссеров четверо: Попов — друг Станиславского, начинавший с ним Худож[ественный] театр, Тихомиров, Бравич и Петровский от Корша […]

В четверг я поеду в Гельсингфорс дня на три, оттуда — прожив дня два в Питере — в Москву, Нижний, Ялту. Где мы с тобой встретимся? Хорошо бы в Нижнем. Но — повторяю — не торопись. Не верю я в то, что ты поправилась, — где уж тут! Снимаю с Пятницким квартиру в том доме, где помещалась «Жизнь».

Алешку — жалко. Не хотел бы я, чтоб Максим перестал быть русским. […] В конце концов, мы — лучше европейцев, потому что моложе их и можем что-то сделать, если только наше идиотское правительство не навяжет нам долголетнюю войну с монголами, — войну, которая нас низведет на степень какой-нибудь Болгарии. Я очень зол, но ты не обращай внимания на это, — злюсь на то, что наше «культурное общество» — все еще не может отказаться от взгляда на Россию как на вотчину семейства гг. Романовых.

Отступая из горящего Ляояна, мы не успели вывезти оттуда своих раненых, и они зажарились там — это вчера говорили военные. Вообще — на войне творится что-то ужасающее. Ко мне приходят раненые, возвратившиеся оттуда, и рассказывают такие вещи, точно молоткам» по голове бьют.

Ну, до свидания, пока!

Скоро увидимся.

Федор кланяется.

Пятницкий — тоже. Поцелуй ребят.

283 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг —

посылаю книгу Соловьева.

Это положительно хорошая вещь, истинно демократическая, это первая попытка дерзкой мысли пролетария осветить рост идеи свободы в России. Конечно — задача крупнее авторских сил, кое-где это особенно. ясно бросается в глаза, много длиннот, повторений, есть и недосказанное, «о — как опыт, как первый удар, как веха на пути развития демократической мысли — это ценно, нужно, хорошо. Он — молодчина, Соловьев-то! Передайте ему мою записочку.

Жалко, что, вероятно, цензуре все это совсем не понравится. Много печатать этой книги — нельзя, повторяю, но издать ее — необходимо.

Ну-с — был у меня один знакомый из-за рубежа и сообщил мне, что Поссе — Куклин издали книгу, в которой обвиняют меня в обмане, измене и т. д. за то, что я не эмигрировал для издания «Жизни» за границей. Говорят, будто бы, весьма гнусно, намекая при этом на каких-то капиталистов, с коими якобы Горький вкупе пакостничает.

За себя — я не обижен, к свинству привык, не удивляюсь, ко лжи — тоже привык, но — других-то не надо бы трогать! Скверно это.

Теперь я буду читать Никонова, потом — Елеонского, с которым, вероятно, придется много возиться.

Посылаю письмо Юшкевича, спрячьте. Жалуется он, просит не писать суровых писем.

Превосходная здесь погода — солнце, жара. Обидно, что Вас нет.

Кланяются Вам здешние люди. Очень хорошо, мило, ласково живут доктор и Е[лизавета] И[вановна]. Не пьет он ничего. И даже мне красного вина не дает.

Жму руку.

[…]

Ну, всего доброго!

284 С. Н. ЕЛЕОНСКОМУ

Сергей Николаевич —

я прочитал все Ваши рассказы и убедительно рекомендую Вам — подождите выпускать вторую книжку, ибо она будет много хуже первой, а Вы, конечно, понимаете, как это было бы невыгодно для Вас. Чтобы не показаться Вам голословным — рассмотрим несколько рассказов.

«Яблоки». Длинно, скучно, бессодержательно. Этот анекдот можно изобразить на одном печатном листе, Вы написали почти шесть. Бессвязно, тускло написана эта вещь, она не оставит в памяти читателя ничего, кроме раздражения против автора, который так много отнял времени и что дал? Обращаю Ваше внимание на отметки в рукописи, и — скажу прямо — Вам не следовало бы печатать такой плохой рассказ.

«Андрей Пареный». Для меня — это идеализация собачьей, рабьей психологии, идеализация, идущая вразрез с основным и великим течением современности, которое выражается в стремлении человека к свободе от всяческой кабалы, — кабалы государства, общества, семьи, предрассудков, предубеждений и т. д. Неужели Вам не ясно, что изображать человека рабом и любоваться его склонностью к подчинению — в наше время значит оскорблять человека?

Затем: Андрей в «Яблоках» и в рассказе его имени — два разные лица. В «Яблоках» Ваш герой больше человек, но — написан он аляповато, и никто Вам не поверит, что он так благороден и умен.

«Онуча» — Вы сами написали на оттиске, что этот рассказ слаб и напоминает Златовратского по тону и нуждается в переделке. Нет, не тратьте времени, не переделывайте его, а просто — бросьте. Забудьте, что Вы написали эту штуку, полную слащавого сентиментализма и — простите! — не содержащую в себе ни одной ноты жизненной правды.

Для кого и для чего Вы пишете? Вам надо крепко подумать над этим вопросом. Вам нужно понять, что самый лучший, ценный и — в то же время — самый внимательный и строгий читатель наших дней — это грамотный рабочий, грамотный мужик-демократ. Этот читатель ищет в книге прежде всего ответов на свои социальные и моральные недоумения, его основное стремление — к свободе, в самом широком смысле этого слова; смутно сознавая многое, чувствуя, что его давит ложь нашей жизни, — он хочет ясно понять всю эту ложь и сбросить ее с себя.

Что Вы даете этому читателю?

В большинстве Ваших рассказов содержание — анекдотическое, освещаете жизнь Вы очень неопределенным светом, язык у Вас, местами, возмутительно плох. А нужно, чтобы язык был прост, ясен, точен — тогда он красив и понятен, тогда все, что Вы скажете этим языком, прозвучит сильно и ясно. Все Ваши рассказы — страшно растянуты, раздражающе длинны. Я не однажды указывал Вам на это, и — повторяю — Вы должны избавляться от этого серьезного недостатка. Порой Вы хотите писать «с юмором», но очевидно, что это не Ваш тон, — везде, где Вы впадаете в него, у Вас все выходит скучно, грубо, неловко.

Лучшим — сравнительно — рассказом является «Под опекой» — но это нужно сократить наполовину. Сделайте — и серьезность содержания его выиграет вдвое. Тоже и «Подвохи». И все вообще Вам нужно сокращать, сокращать! Займитесь этим, и так Вы можете научиться писать кратко, ясно, сильно.

«Купальня» — это корреспонденция и — не из важных. Нельзя брать действительность так узко, как Вы взяли в этом рассказе. Нужна верность не фактам, а — психологии фактов.

«Хрустальное яблоко» — вещь до смешного наивная. Вам надо отрешиться от сентиментализма, он никому не нужен.

Недурно, местами, написана «Старая церковь», но — осторожнее с церковью! Это опасная тема. Не забывайте, что, хотя в ней и проливали слезы освобожденные рабы, — сама она относилась к вопросу о рабстве совершенно равнодушно. Нужно помнить, что на вопрос Николая I-го Филарету — «нужно ли освобождать крестьян?» — тот ответил: «Для церкви — безразлично, крепостной или свободен крестьянин, нужно только, чтобы он молился». Надо помнить, что церковь — политическое установление.

Еще раз — все Ваши рассказы надо сократить, переделать, а «Яблоки», «Хрустальное яблоко», «А. Пареного», «Купальню», «Онучу» — выбросить вон, сжечь их, забыть.

Несуразно написанный рассказ «Разъехались» тоже нельзя печатать так, как он написан. «Подвохи» — сократить наполовину.

Книжку решительно не советую выпускать, если Вы не хотите, чтобы над Вами глумились, чтобы читатель забраковал Вас.

Простите за резкость — правда всегда невкусна, но она всегда необходима, а в литературе — тем более, ибо литература есть область правды. Вам нужно много а упорно работать и над самообразованием и над языком, чтобы после Чехова не писать «песен с гвоздем». Всего доброго!

285 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Новости:

приходила Марья Водовозова и сообщила следующее: идеалисты — Булгаков, Бердяев, Франк и Кº — входят в «Новый путь» — устраняя из него гг. Философова, Крайнего = З. Гиппиус и Кº. Сие дело наладил г. Георгий Чулков. Раньше предполагалось, что гг. идеалисты сгруппируются в «Вопросах жизни» — журнале, которого еще нет, но разрешение на который уже имеется у Лосского, друга Жуковского. Но — с Лосоким почему-то расстроилось.

Теперь: Марья говорит, что позитивисты должны тоже мобилизироваться, купив «Вопросы жизни». При этом она рассчитывает на группу «Знания», — у нее недурной вкус! Едет в Питер устраивать дело. Я ее одобряю и даже сказал, что, ежели дело будет поставлено серьезно, — буду сотрудничать в «Вопросах жизни». Но — не верю в ее деловитость и не думаю, что выйдет толк из этой затеи.

А в первом случае — я тоже имею свои сомнения: мне кажется, что гг. идеалисты не вышибут гг. мистиков из «Нового пути», а — сольются с ними, как я предрекал некогда.

З. Гиппиус написала хорошенькие стишки:

Цензура усмотрела, что коробки — вагоны, в которых солдат на войну везут, и — запретила стихи.

Пока что — Вы о новых журнальных предприятиях не говорите никому, а ежели услышите что-нибудь новенькое в этой области — сообщите мне.

Пока — всего доброго!

286 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг —

ничего не поделаешь! Клянусь Вам — это мой последний долг, если не считать 200 р., которые я занял у доктора. Срок платежа, — как Вы видите, — 13-го октября, 13-го! Должно быть, это действительно скверное число… Придет — а м. б., уже приходил — к Вам юноша Толузаков, это ординарец Ренненкампфа, раненый, выздоровевший и вновь уезжающий на войну. Он был свидетелем манифестации перед Зимним дворцом, и это толкнуло его поехать на войну добровольцем. Он уезжал в Маньчжурию и дрался там с иллюзией, что он борется «за родину», за какие-то ее интересы, «пролил кровь», вернулся на родину, а она ему сурово, устами самых разнообразных людей, заявила, что у нее в Маньчжурии — нет интересов, что война эта — глупая трагедия своеволия, что, наконец, лучшие люди родины смотрят на армию, как на тормоз преуспеяния страны. Услышав это, он почувствовал себя смертельно раненным в сердце и ныне возвращается на войну уже без — иллюзий, идет на нее, как на самоубийство.

Хорошая тема для рассказа? Не правда ли? Но в действительности юноша будет корреспондировать в «Новое время», что не мешает ему быть очень милым и наивным существом.

Дайте ему книг, если он еще не взял их.

Ну — и все. А 570 р. — заплатите. Их можно послать —

Нижний-Новгород,

Владимиру Адриановичу Горинову,

Большая Печорка, свой дом.

Шельму Лагерлеф прочитаю, но печатать ее мы не будем. Лучше напечатаем Даниловского.

Жму руку.

[…]

Пошлите книжки рабочим в Одессу.

А Федоров написал чепуху.

Андреев — чудак! Он не согласился подписать мое и Верес[аева] заявление о выходе из журнала, а написал Мир[олюбову] письмо, смысл которого такой:

Ни звука о том, что, может быть, Вы, Вик[тор] Сер[геевич], как личность, вполне искренно тянетесь к богу, но, как дирижер оркестра, Вы все же развращаете людей, слушающих Вашу музыку, и, стремясь к небу, попадаете на православную колокольню, как метко говорит Ев. Соловьев.

Письмо прислано мне на просмотр. Буду убеждать Леонида порвать его.

Ох, как скучно все это!

И какой дьявольский ветер дует здесь вот уже вторую неделю!

287 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Н. Иорданский известил меня, что комиссия по устройству библиотеки при секции гигиены открывает свои действия. Я послал им 250 р., т. е. за 10 паев. Пошли и ты р[ублей] 125, потом я тебе пришлю эти деньги — ладно?

Пожалуйста, напиши Шаляпину о деньгах для Самуила, я в Москве, вероятно, не увижу его, да мне, признаться, и надоело уже говорить по десять раз об одном и том же.

Куприн очень мило написал о Чехове, — кажется, сборник будет весьма интересен.

В прекрасной нашей квартире великолепные лампы и — полное отсутствие мебели, комнаты пустые, точно головы либералов.

Свят[ополк]-Мирский, посетив цензурный комитет, сказал Звереву: «Вы прекрасно обставлены, но я не понимаю — зачем вы существуете?»

Зверев в недоумении: как понять? Слаба цензура или она вовсе не нужна?

Я тоже не понимаю.

Все литераторы, высланные Плеве лично, — будут возвращены в первобытное состояние. Вероятно, откроют Союз писателей. В «Праве» — последние три номера — смотри статьи Гессена, Трубецкого, Петрункевича, это резче, чем в «Освобождении». В «Хозяине» превосходная статья Мертваго о холопстве нашей прессы, превосходная!

Если трудно тебе достать эти номера — попроси Себряк[ова]. Кстати сообщи, что я получил деньги.

Вообще здесь — беснование. Все преисполнены красных и розовых надежд. Оптимизм — совершенно детский. Все повертываются круто в левую сторону. Даже бывший товарищ министра Зиновьев говорит, что «наше самодержавие прогнило». Но — это лает побитая собака.

Предрекаю: если под Мукденом мы победим — всё тотчас же повернется вправо. Держу пари.

А как тебе нравится подвиг Балтийской эскадры? Мне кажется, что наши моряки или сошли с ума от страха пред японцами, или же были вдребезги пьяны.

Англия возмущена и грозит войной. Это было бы очень эффектно теперь, когда в Балтийском море остались одни финские пароходики.

До свидания. Пиши. Жму руку.

Получил 3 письма. Перешли мне телеграмму Миклашевского, адресованную на Елпатьевского.

288 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Ездим мы, друг мой, по разным городам и ночи напролет всё говорим о «НЕЙ», — о той, за которую старый Гольцев одеколон из мыльницы пил.

Какой она должна быть — вот вопрос.

Люди пожилые и благоразумные убежденно доказывают, что она должна явиться к нам «какой-нибудь», «хоть куцей», только бы пришла! И вместо того, чтобы обсуждать требования, они обсуждают уступки.

Неблагоразумные люди — среди которых тоже есть пожилые — говорят так: созвание Учредительного собрания путем всеобщей подачи голосов.

Чтобы тебе было понятнее, в чем дело, пущусь в подробности:

6-го ноября в Питере состоится разрешенный правительством съезд председателей губернских и уездных земских управ в количестве 75 человек: 34 губернских и остальные — уездные. Правительство обращается к ним с вопросом: что делать?

Ты знаешь А. А. Савельева и, конечно, можешь понять, как он будет отвечать на такой вопрос. Знаешь Кильвейна.

Чтобы создать за спинами этих «представителей желаний русского народа» определенное общественное мнение, которое не позволило бы им проявить пред лицом правительства хамство, лакейство и прочие черты из глубин психологии русского обывателя, чтобы понудить их предъявить к правительству определенные и серьезные требования коренных реформ общественного и государственного строя — чтобы сделать это общественное мнение, в данные дни всюду собираются кружки разных «честных людей, искренно желающих блага своей стране», и — говорят.

Говорят на тему, какова должна быть «она»?

В конечном результате разговоров все принципиально s соглашаются на одном и том же пункте: 75 человек, имеющих представить собою «волю нации», — не могут и не должны ее представлять. Они должны отказаться от этой чести, признать себя не способными, не уполномоченными нацией вступать в торг с правительством и требовать полного представительства народа, т. е. сознания Учредительного собрания путем всеобщей подачи голосов.

Соглашаясь в этом пункте принципиально, далее радикалы и либералы расходятся: радикалы говорят, если правительство не согласится на предложение 75-и, 75 — должны распустить себя, ибо — они не имеют нравственного права вступать в соглашение с правительством от лица нации, которая их не знает, не выбирала и не возлагала на них такой важной исторической функции. После сего начинаются уличные события, имеющие целью, с одной стороны, показать правительству, что с ним не шутят, а с другой — потребовать от него уступок в смысле всяких свобод.

Либералы — не согласны: они говорят, что правительство, разумеется, не согласится на всеобщую подачу голосов и нужно предъявить ему «минимум требований». Этот минимум: свобода печати, вероисповеданий, восстановление земских учреждений по уставу 1864 г., бессословная волость. И — всё.

Радикалы начинают ругаться, «Сволочи! — говорят они либералам, — да разве вы не понимаете, что продаете страну за три копейки?»

И вводят дополнения: свобода личности = отмена всяких обязательных постановлений и произволов, расширение представительства в земстве = введение образовательного ценза, реорганизация городских дум на принципе самого широкого представительства, свобода петиций: тысяча человек, подписавших данное заявление, имеет право подать его в надлежащее установление и требовать от него рассмотрения своих представлений; амнистия политических преступников.

Вот — суть спора. Одолевают — радикалы. В общем настроение очень повышенное, и только заматерелые в либерализме старички не поддаются усилиям радикалов приподнять их чувство собственного достоинства и гражданское мужество.

Завтра еду на берега Невы для разговора об этом предмете, потом на берега Дайны и Вислы, а м. б., Немана.

Жизнь — кипит! Мне жаль, мой друг, что ты — мать и у тебя дети, искренно жаль.

Я постараюсь кое-что прислать тебе, советую прочитать мое письмо знакомым и вообще, — поскольку ты можешь, — будировать и будировать в пользу «ее» — по возможности стройной, широкой и интересной.

А пока — до свидания!

Жму обе твои лапы и прошу не сердиться, если я не часто нишу, — есть некогда, не токмо писать!

Всего доброго! Всего хорошего! Бодрости духа!

Здесь Иван Пав[лович] — я тебе писал? И Скирмунт здесь — удастся, кажется, устроить так, чтобы он здесь и остался.

289 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Слухи об отставке Мирского — вздор, распускаемый партией бюрократов, и правой либералов с целью понизить настроение общества и левой. Здесь эти слухи действуют как раз в обратную сторону, т. е. — повышают температуру. Органом правой либеральной — она же «отцы» — будет «Сын отечества», органом левой — «дети» — «Наша жизнь». Я писал тебе о восстановлении тверского земства. В январе первое собрание, это факт уже. «Протокол» ты должна уже получить. Его начало характеризует взгляды левой, средина — правой, конец — минимум требований левой.

Я только сегодня прибыл сюда из разных мест. Дела творятся — «сурьезные». В Двинске была битва русского войска с запасными, победили войска и были за сие громогласно прокляты пьяным дьяконом с крыши. В Москве запасных расстреляли на Рязанском вокзале, есть убитые, много раненых. В Риге оправданного Фридмана несли на руках из суда по улицам, кстати — разбили полицейский участок. Была стрельба ив револьверов и прочие эффекты, но вреда от сего не было, только стекла пострадали. Поведение запасных всех изумляет — откуда сие? А полиция усердно рекомендует им «бить евреев», находя, что это занятие — наиболее мирное по нашим дням.

Евреев — бьют, богатых с особенным удовольствием, но — очень достается и русским, а всего более — полиции и жандармам.

Здесь я пробуду долго, ибо — 6-го заседают, 10-го тоже, 21-го я читаю публично и проч. Яровицкого — вышлю, Каминской денег послал 100 р. — ты это дело оставь и Алексину скажи, чтобы он в него не мешался. Будет, больше не могу. А 75 р. с Алексина взяла? Сообщи куме, что Сергей Ив[анович] — в Париже, вчера я от него имел сведения. […] Янина — арестована в Берлине как анархистка и, значит, подлежит выдаче в Россию. Ее родственники — скандализованы, но — не арестом, а тем, что арестована она была рано утром в квартире своего жениха. «Очень рано утром», как сказано в «Берлинер Тагеблат».

Что ты не пишешь о Самуиле? Какой он? Как живете? Пишет ли он стихи и пр.? Из нижегор[одского] казен[ного] здания около Нар[одного] дома вылез Тихомиров, просит найти ему и Вениамину защитника. И[ван] Пав[лович] — обалдел на воле, и это очень смешно. Растерялся и ничему не верит, но это скоро пройдет. Скирмунт — освобожден из-под опеки, будет жить в Питере, ищет квартиру.

Получил изображение семейства негров, одно посылаю тебе, другое — себе. Некогда! Пришли Протопопов, нижегороды.

Всего доброго!

290 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Сейчас воротился с некоего заседания, и — вот новости.

Третьего дня С[вятополк]-Мирский вызвал А. Стаховича и сказал: «С грустью извещаю вас о том, что съезд земцев, высочайше разрешенный на 6-е, ныне высочайше же отменяется». — «Это почему же?» — «Такова воля его!» Тогда явились к Мир[скому] бояре Шипов, Львов и Петрункевич и заявили, что они все-таки «съедутся». — «Где?» — «Здесь, в Петербурге». — «Гг.! но это же едва ли удобно ввиду его нежелания… Вы подождите, я спрошу, м. б., он сделает высочайшее повеление». Вчера Мир[ский] сообщил, что нет, он не уступает, ибо «мистически настроен за самодержавие».

(Ты видишь — с легкой руки Мережковского мистицизм входит в моду.) «Мы все-таки устроим съезд!» — заявили бояре. «Где?» — «Здесь». — «Неудобно!» — «Тогда — в Москве». — «Это еще более неудобно, ибо походит на какое-то отложение Москвы». — «Тогда — здесь». — «Да вы поезжайте… ну, хоть в Нижний!» — «Нет, далеко! Мы уж лучше здесь устроимся…»

На том и решили — съезд будет в Питере, 6-го. Разговор я передал буквально, как слышал от первых лиц. Газетам отдано распоряжение — не печатать ничего о съезде, а также и об отмене его. Рекомендую — следи за «Правом», в 44 номере см. статьи Трубецкого и Бернштама, Володьки. 5-го выйдет «Наша жизнь» — ты ее получишь. В сущности — дело обстоит лучше, чем можно было ожидать: ведь неизвестно, что именно сказали бы земцы с высочайшего соизволения и что они будут говорить теперь, когда им так съездили по мордам, — это видно из того, что правые сильно подаются налево. И, несмотря на всю эту игру втемную, — Мирский крепко сидит на своем месте, именно потому сидит, что каждый день говорит — «уйду!» — и кому надо знают, что он может уйти. Гнать его — не намерены, — зачем же при всех сих затруднениях еще и Неккера создавать?

В трех уездах Харьк[овской] губер[нии] вчера начались крестьянские «беспорядки». Настроение здесь — бодрое. Много смеются, а когда русский человек смеется, это — хорошо.

В литературе — новый рассказ Андреева в «Правде» и новая выходка Немировича. Взял он у Найденова «Авдотьину жизнь» и уговорил его не печатать ее в «Знании», а потом рекомендовал Найденову написать новый четвертый акт. Сейчас Найденов переслал мне письмо Немир[овича] к нему и свое письмо ко мне. Ругается. «Худ[ожественный] театр пользуется уважением литераторов, но пора уже поколебать мнение о нем как авторитете в литературе. Это предприятие одряхлело, стало чисто промышленным», и т. д. Я — рад. Ибо у меня есть план.

Ну, до свидания. Кланяюсь всем и прочее такое.

Жизнь становится очень забавной. Приятно видеть, как седовласые, тучные люди юношески орут и суетятся, несмотря на то, что звание князей, графов и прочее — должно бы обязывать их к солидности и прочим благонравным качествам.

Жму руку.

Кланяюсь детям. Целую.

291 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Внимательно просмотрев книгу Гаспари, которую я посылаю тебе с этим письмом, ты найдешь в ней подтверждение всего, что я раньше сообщал тебе. Теперь — земцы считают, что их роль закончена, а им доказывают, что они только начали играть свою роль, что они должны продолжать ее на зем[ских] собраниях и т. д.

Завтра — похороны Бунакова, вероятно, будет серьезная демонстрация серьезных людей.

У меня первое предст[авление] «Дачников» — сейчас, чорт бы их побрал! Играют — плохо, пьеса не понята. Бегу в театр.

Вчера в Мих[айловском] театре некто из первого ряда кресел, при выходе на сцену Балетта, осыпанной бриллиантами, сказал, обращаясь к публике: «Гг.! вот где наш флот! На каждом пальце этой женщины — броненосец!» Поднялся шум, полиция хотела вывести патриота вон, — но публика зааплодировала ему, вмешалась и — «патриот» остался в театре, а великий князь Алексей — уехал домой.

Этого же князя прошлый раз освистали на Морской, когда он ехал от Балетта.

Жму руку. Некогда.

292 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Хотел послать тебе статьи о «Дачниках», да очень уж некогда мне собрать их. Рекомендую «Свет», «Петербург[ские] ведомости»» «Новости», «Русь» и «Петербург[скую] газету» от 12-го — в последней чудесное интервью с Мережковским.

Желаешь знать, как я отношусь к этому гвалту?

Первый спектакль — лучший день моей жизни, вот что я окажу тебе, друг мой! Никогда я не испытывал и едва ли испытаю когда-нибудь в такой мере и с такой глубиной свою силу, свое значение в жизни, как в тот момент, когда после третьего акта стоял у самой рампы, весь охваченный буйной радостью, не наклоняя головы пред «публикой», готовый на все безумия — если б только кто-нибудь шикнул мне.

Поняли и — не шикнули. Только одни аплодисменты и уходящий из зала «Мир искусства». Было что-то дьявольски хорошее во мне и вне меня, у самой рампы публика орала неистовыми голосами нелепые слова, горели щеки, блестели глаза, кто-то рыдал и ругался, махали платками, а я смотрел на них, искал врагов, а видел только рабов и нескольких друзей. «Товарищ!» — «Спасибо!» — «Ура! Долой мещанство!» Удивительно хорошо все это было. Чувствовал я себя укротителем зверей, и рожа у меня, должно быть, была зело озорниковатая. Потом говорили, что этот момент — лучший момент спектакля.

Скандал, т. е. шиканье, — свиста не было, его не могло и быть, ибо партер не свищет, свист — дело демократических «верхов», на спектакле же была преимущественно «аристократия», — скандал, я говорю, начала ложа «Мира искусства» и именно — Мережковский, как самый откровенный, горячий и смелый из компании. Это. видел Далин-Линев, сидевший около самой ложи. Затем — Философов, Дягилев, Даманская, Венгерова, Сергеев-Ценский, Крандиевская, Юрий Беляев и т. д. К ним, по словам «доброжелателей», присоединились сыщики, коих была тьма. Шипели четыре ложи, как говорят, повторяю — когда я вышел к рампе — шипенья уже не было. Меня очень удивил Потапенко, оказавший в лицо мистикам из «Мира»: «Только в России возможна такая гнусность, господа… только в России возможно (шипеть на человека?) шикать человеку, каждое слово которого — правда, правда! Стыдитесь!» Сказал он это громко в фойэ.

Группа каких-то военных закричала Дягилеву и Философову: «Пошляки! Во» из театра!»

Какой-то господин, по словам одного знакомого, кричал в ложу шикавших: «Что… (следует нецензурное слово), пробрало вас?» — Говорят, его вывели.

Конст[антин] Петр[ович] сказал Даманской «комплимент», по его словам, а по-моему, он обругал ее.

Вообще «было дело под Полтавой»!

Какие-то мужчины и дамы подбегали ко мне за кулисами, что-то говорили, плакали, жали руки и — прочее в этом духе. Четвертый акт прошел нелепо — все время аплодировали, прерывая артистов. В конце акта — общие вызовы. Из театра — едва ушел. Второй спектакль, по словам Тихом[ирова], прошел лучше в смысле исполнения, и после третьего акта — плакали. Вызывали автора. Ну, будет об этом!

Здесь Антон из Нижнего, помнишь? И еще куча знакомых. На 15 или 20-е будет объявлена мобилизация — 35 000 человек призывают. Возможны крупные события. Сегодня в Юрид[ическом] обществе был назначен доклад Гессена на тему «О свободе слова» — не состоялся, ввиду обилия публики. Не только зал, вмещающий около 1000 чел., был набит до такой степени, что мужчины падали в обморок, но даже на улице собралась толпа обывателей тысячи в 4… Несмотря на очень любезное отношение публики ко мне, я не мог пробраться ко крыльцу и возвратился вспять. Гессен и Анненский отложили доклад «до приискания более обширного помещения».

О похоронах Бунакова я писал? Веселенькие похороны!

Обыватель — перерождается, вот самое важное!

Прочитай стихи в «Руси» о либералах — это голос обывателя, а не радикала. К «Нашей жизни» отношение удивительно трогательное! В контору нельзя попасть, ибо на лестнице и на панели стоят сплошной массой люди, жаждующие жизни. В день запрещения розницы подписка сразу поднялась на 1263, на другой день на 3489, провинция подписывается по телеграфу. Ходский махает руками и уверен, что его сошлют в Сибирь. Газету, вероятно, закроют, но тотчас же выйдет «Сын отечества» — обновленный — и «Слово». Святополк скоро, кажется, получит титул «Окаянного»; судя по его отношению к «Н. жизни», — малый, видимо, устрашился и уступает давлениям. Говорят, что, когда он заявил Николаю о требованиях конституции, Николай удивился: «Разве я не самый ограниченный монарх на свете?»

Севастопольские события здесь подробно известны и вызывают большое удовольствие. Есть и еще события в этом же роде, ты их, вероятно, знаешь.

Лично я — устал, как собака, и не имею времени даже голову вымыть, волосы от грязи слиплись в какую-то массу. Писать можно о многом, но — чертовски некогда! Человек из Риги, которого ты так не любишь, лежит в больнице вот уже пятый день, что мне очень тяжело. Извини, что написал об этом, но — в несчастии и японцы и русские одинаково достойны сострадания. Написал, чтобы объяснить тебе мое положение, мой «недосуг».

Поцелуй Максима, Катю, кланяйся доктору, крепко жму твои руки, милый мой друг, спасибо за письма. Ты права — жизнь прекрасна! И чем больше вводишь ее в себя, чем глубже погружаешь себя в нее — тем она прекраснее!

Еще раз жму руки.

Забыл сказать, что, кроме Коммис[саржевской] и Бравича, — все играли плохо, а М[ария] Львовна была толста, смешна и пошла.

293 В. В. СТАСОВУ

Глубокоуважаемый

Владимир Васильевич!

К. П. Пятницкий передал мне о Вашем желании повидаться со мной — это и мое сильное желание. Может быть, Вы устроили бы так: сообщите мне, когда у Вас будет свободный вечер, и я приду.

И большого Федора зовите — хорошо? Крепко жму Вашу руку.

Знаменская, 20.

294 Е. П. ПЕШКОВОЙ

«Царь принимал Шилова, Львова, Петрункевича, Родзянко и благодарил их за доверие к нему» — вот новость, о которой говорит сегодня Петербург. Получается что-то странное: съезд не разрешен и — состоялся, съезд выработал постановления, ограничивающие самодержавие, и — получил от самодержавна благодарность за доверие к нему.

Съезд не был признан законносостоявшимся, а теперь, после приема депутации от него, — он признан таковым? Потапенко в «Руси» называет современное положение дел «смешением языков», и это очень верно. Кстати, читай «Русь» от воскресенья, т. е. сегодня — интересно о «Дачниках». Потапенко чуть не по именам называет «искусников».

Предполагается съезд городских голов, всероссийский, конечно. Здесь и в Москве — ряд банкетов, возможны организации политических клубов. Сегодня на Невском немножко покричали народные поговорки. Вообще — настроение веселое. Если бюрократия поскорости не соберется с силами — дело ее будет проиграно непоправимо. Есть признаки, что она собирается, но в то же время «Нашей жизни» разрешена розничная продажа. Вообще — понять что-либо затруднительно, ясно лишь одно — у всех сильно кружатся головы и редко кто сознает свою позицию и обязанности. Из тюрем выпускают подследственных, в Таганке — голодовка, требуют освобождения, им оно обещано, а в то же время вчера в Лесном были аресты. Такая сумятица событий вызывает сумятицу мыслей даже у наиболее крепких голов. Хорошо ведут себя только те люди, которые знают, что самое главное — масса, ее интересы, ее сознание, ее сила.

Ты получила «Шарлотту»? Веселенькая книжка. На-днях К[онстантин] П[етрович] — который кланяется тебе — пошлет корректуру Найденова. Сегодня получен новый рассказ Андреева о войне — «Красный смех». Еще не успел прочитать, но, кажется, великолепно. Прекрасную повесть написал Куприн. Вообще — все идет как нельзя более интересно, живо, мило. Кланяйся старому чорту Алексину, который потому только скептик, что лентяй, мало думает. А впрочем — он много работает, починяя разрушенные организмы, — консервативная работа! Когда мой организм начнет разрушаться, — явлюсь к нему, Алексину, пить красное вино. А пока — еще поживем!

Крепко жму руку твою, дружище.

Все собираюсь послать Максимке книг и все не могу найти время. Окажи Маршаку, был Герцовский, его удается устроить здесь. Стасов — захворал. Чтобы ты имела представление более ясное об этом ребенке 81 года, об этом эстетике из эстетиков, для которого существует только красивое, — посылаю тебе его письмо. Прочитав — возврати, я очень ценю этот смешной документик. — Здесь Шаляпин. Поет. Ему рукоплещут, он толстеет и много говорит о деньгах — признак дрянной.

Если «Шарлотта» нравится — могу прислать штук 100. У меня ее было 4000.

Ну, ладно, до свидания! Будь здорова, цени себя и людей цени, если они того заслуживают. Всего, всего доброго!

А слух о приеме царем земцев, конечно, не верен. Принят был один Львов, но разговор с ним шел о Дал[ьнем] Востоке.

О съезде Святополк еще не докладывал. Завтра выйдет газета «Слово» — очень либеральная и весьма сомнительная.

18-го — «Сын отечества», тоже либер[альная] и, несомненно, порядочная.

295 В. В. СТАСОВУ

Дорогой и уважаемый

Владимир Васильевич!

На 20-е число назначен банкет юристов — мне необходимо быть на нем! Простите меня, но я не могу быть у Вас в этот день, о чем и спешу известить. Извиняюсь, — надеюсь, Вы поймете, как важно для меня побывать на этом банкете, где я надеюсь встретить и Вас.

Письма в редакцию передал, но — напечатают ли? Не знаю.

Крепко жму руку Вашу.

296 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Держи пари: через четыре месяца будет объявлена конституция — не проиграешь.

Вчера вышел «Сын отечества» — первый номер солиднее и лучше «Нашей жизни». Я тебе его выпишу.

Конституция будет неважная, но она будет, это факт. Теперь нужно во всю силу стараться сделать ее наиболее демократичной. Завтра — банкет юристов на 600 ч., вчера у нас было заседание — Сав[ва], я, Скир[мунт], Иван Пав[лович], Конст[антин] Петров[ич], Бен[уа], Миклаш[евский] — мы тоже затеваем газету. Об этом — молчок.

Завтра приедет на банкет Леонид.

Посылаю книги Максиму. Подробнее писать — не могу пока. Корректуры Найденова вышлю, вероятно, завтра. Скиталец написал хороший рассказ. «Дачники» идут с треском, но играют все-таки плохо. […]

Зинаиде газету сама выписывай, мне почему-то не хочется, да и некогда, так некогда, если б ты знала! Я стал худ, как макарона, но крепок, как стальной прут.

Жить — можно, Катерина, и легко жить — ежели меньше обращать внимания на себя. До свидания. Жму руки.

297 Д. Я. АЙЗМАНУ

Давид Яковлевич — не сочтите мои слева за желание учить Вас, поверьте, что мною руководит только желание видеть Ваш рассказ лучшим, чем он есть.

Он очень нравится мне, хочется напечатать его в сборнике и хочется видеть его более сильным, ярким. Думается мне, что в нем есть некоторая несоразмерность частей: спор Сони с братом, трижды возникая, несколько утомляет — ведь вообще нужно избегать слов, действуя более образами. Часть спора Вы могли бы изложить непосредственно от автора — «она говорила ему о» и т. д. Смысл рассказа я вижу в сцене Розенфельда с женой, — она мне страшно нравится — именно отношение Роз[енфельда] к детям нравится. Розен[фельд] — герой рассказа, и это — воистину! — герой! Не мало ли Вы дали ему слов в конце?

Прекрасны Ваши описания города. Вот — именно образами! всегда больше возьмешь, чем словами, как бы они ни были красивы!

Порою — язык у Вас не ладен. Напр., в начале: «Именно ленивая». Это — лишнее. Вы не говорите этого от себя, а покажите. На мой взгляд — Вы и показали, что возня была ленива.

Еще кое-где — фраза не музыкальна, шероховата, много шипящих и свистящих слогов, что придает языку некрасивый тон. Это легко исправить.

Простите за чисто личное замечание: органически не выношу слов «еврейчик» и «жид». Для меня это — хуже матерщины!

В конце концов все мои заботы сводятся к одному: сократите споры сестры и брата — отнюдь не жертвуя содержанием споров! — ведите их в описательном тоне, а не диалогом, прибавьте две, три ярких черты в описании города, и — глубоко верю — рассказ очень выиграет!

И еще раз повторяю — не думайте про меня худо, не поучаю я, а говорю так потому, что люблю литературу, которая людям служит, и всегда горячо хочу видеть ее более сильной, яркой, смелой!

Крепко жму руку!

Завтра уеду в Ригу.

Адрес: Первая выгонная дамба, 2,5. Пробуду там до 5-го декабря — захотите написать, может быть?

298 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Рассказ Андреева не очень великолепен, но давайте напечатаем его во втором сборнике. Вслед за ним — пустим мой.

Пользуясь тем, что теперь будут набирать «Вора», я задержу свой рассказ, и Вы его получите в четверг утром из рук кондуктора, которому надо будет заплатить, а сколько — Вы увидите.

Надеясь скоро видеть Вас, — больше писать не стану. Да и некогда.

Всего доброго!

Предлагают книгу о Кабэ. Это интересно, никто у нас ничего о нем не знает, да и книгу предлагает человек, которому трудно отказать. Даже — нельзя.

Жму руку.

299 А. А. ДИВИЛЬКОВСКОМУ

11-е декабря, Рига.

А я, между прочим, захворал, из Питера улепетнул, думал ехать в Гомель на процесс и, попав в крепкие объятия инфлюэнци[и] с осложнениями, застрял здесь.

Одиннадцать дней прошло со времени Вашего письма, и Вы уже знаете, что начальство делает все усилия изменить погоду, находя весну «преждевременной». Попытки более или менее нелепые, смешные, и, конечно, они только повышали бы настроение общества, если бы хозяевами момента были не либералы, а другое, более энергичное племя. Но либералы — трусят. Хорошо ведет себя московское купечество во главе с С. М[амонтовым?] и часть Питерской думы во главе со Шнитниковым, который, как Вы, вероятно, уже знаете, внес в думу предложение о возбуждении судебного преследования против питерского градоначальника за 6-е декабря. Охрана организует контрманифестации, начали с Тамбова. Ника, милуша, сердится и попрежнему мистически настроен в пользу самодержавия. В общем же, невзирая ни на что со стороны начальства, настроение повышается, и, если окраины — Кавказ, Финляндия, Прибалтийский край — во-время мобилизируются, начальству придется туго. Всего хуже — Прибалтийский, — вот уж именно край! Такая непоколебимо идиотская лойяльность у этих чортовых немцев — прямо беда! Но латыши — великолепный народ во всех отношениях. Лежа здесь, сочиняю стихи:

Человек я терпеливый, и Вы сами можете понять, каково мне, ежели я стихи сочинять начал да еще вон какие!

Числа 17-го буду в Питере и оттуда пошлю Вам денег. «Дачники» шли со скандалом, я — доволен. Пьеса неважная, но, куда метил, я попал.

А прислать ее не мог по двум причинам — было некогда и — не было времени. Третья — забыл. Пришлю! Скирмунта воротили из Лодейного Поля, но где он теперь, я не знаю. Видел его однажды в Питере, о рукописи не говорил, ибо — ох какое время! Даже язык высунуть от усталости и то некогда.

Новому Максиму — привет! И всем старым, и супруге, и Вам.

Жму руку.

300 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Посылаю книгу Юшкевича, она еще не пропущена цензурой, а потому — побереги ее, когда будешь разрезать. Начиная с 41-й стр. — она забавна.

Уговоримся: на праздниках я отсюда удеру, ибо уверен, что до них успею растрясти себя вполне достаточно.

5-го января — возвращусь сюда, и, если бы ты нашла удобным быть здесь в это время, — вышло бы чудесно.

Проживу здесь с 5-го- не знаю сколько, дней 10, не меньше во всяком случае. Удобно тебе так? Неудобно — сообщи, я как-нибудь изменю все это, хотя мне обязательно между пятым и 10 — читать здесь, а между }5—20 — в Риге. Почему я так много читаю? Денег нет.

Вы все, в провинции, жаждете новостей, конечно? Надо бы самим делать их, а то — что же все от столиц ожидать? Питер — «напрягся, изнемог, истек и ослабел», хотя «Наши дни» все же тянут высокую ноту. Не без осторожности, впрочем. «Наша жизнь» — во всех отношениях стала «коротка», — Ходский сам скис со страху и всю газету квасит. Как всюду, и здесь необходимо изменение образа правления — проще — нужно Ходскому дать в шею.

Я собрал очень много интересных фактов из истории демонстрации на Невском. Чудацкая была демонстрация, между прочим. Били зверски, особенно старались шпионы и полиция, а вот дворники, несмотря на то, что были напоены водкой, — держались бессмысленно и странно, — как большинство русских людей в опасные моменты, впрочем. Некоторые из них прятали избиваемых, другие били «для виду», — бьют и шопотом советуют:

— Да кричите же, барышня! Кричите, господин, а то полиция увидит, что мы нарочно…

Некоторые спрашивали:

— Господа! вы евреи?

— Нет.

— А как же нам сказали, что вы евреи и хотите Зимний дворец ограбить?

И т. д. в этом роде.

Демонстр[ация] была дрянная, но все же дули настолько жестко, что в глазах обывателя она приняла размеры события грандиозного. Общее впечатление — ни одна дем[онстрация] до сей поры не действовала ка обывательскую башку так внушительно. Убитых, кажется, нет, но избитых и раненых — достаточно, за сотню.

В М[оскве] убито 8, умирают от ран 4, избито — много, около 200. Сим публика обязана буквам с и р, ибо эти буквы довольно неостроумно заранее бумажками предупредили: «Будем демонстрировать, а ежели вы нас за это бить будете, так мы тогда Трепова и Сергея — казним смертию». Какое розоватое болванство. А вообще Москва — ведет себя похвально, и очень в ней купец зашевелился.

Броненосец «Орел», говорят, ткнулся на камни и — сидит. В Мукдене повесили четырех сестер милосердия за чтение солдатам вредных книг. В этом направлении событий много, но все они — маленькие. Конечно, и то — подай сюда, но в общем — серо и безлюдно, что, впрочем, отнюдь не мешает развиваться необоримой логике жизни. В социологии есть что-то общее с химией — смешиваются разнородные элементы и получается новое что-то…

Вообще — интересно. Всего глупее и ближе к своей природе люди бывают во время катастроф, — например, пожар удивительно хорошо освещает глубины человечьего нутра.

Но — бросим философию, коей так усердно занимается «Новый путь». Лично я живу — торопливо. Много пишу, буду писать еще больше. Понимаю и чувствую, что Максиму и Кате нужно что-то купить к празднику, — а что? И не хватает воображения.

Помоги мне в этом.

А пока — до свидания, друг мой!

Крепко жму руку и полагаю, что вся суть жизни в том, чтобы побольше чего-то наделать и — кончено!

Ну, всего доброго!

А отвечай скорее по вопросу, когда приедешь.

301 М. РЕЙНГАРДТУ

Уважаемый г. Рейнгардт!

Через несколько дней Константин Петрович Пятницкий пришлет Вам мою пьесу — «Дачники».

Не думаю, что она понравится Вам и заинтересует немецкую публику: это слишком наше, чисто русское «семейное дело», и меня не удивит, если пьеса покажется Вам скучной и пустой.

Но все же для того, чтобы облегчить Вам понимание жизни, которую я пытался воспроизвести в пьесе, окажу несколько слов.

Я хотел изобразить ту часть русской интеллигенции, которая вышла из демократических слоев я, достигнув известной высоты социального положения, потеряла связь с народом, родным ей по кров», забыла о его интересах, о необходимости расширить жизнь для него и — не нашла себе духовного родства в буржуазном и бюрократическом обществе, к которому она примыкает чисто механически, пока еще не сливаясь с ним в одно целое, как с классом, имеющим свои задачи, свой взгляд на жизнь.

Литература воспитала в ней презрение к мещанству, и это презрение — чисто головное, теоретическое — пока мешает ей духовно сродниться с чиновником и купцом, для которых, как для волка — лес <и для быка — пастбище, вся страна является только местом, где можно есть.

Эта интеллигенция стоит одиноко между народом и буржуазией, без влияния на жизнь, без сил, она чувствует страх пред жизнью; полная раздвоения, она хочет жить интересно, красиво и — спокойно, тихо, она ищет только возможности оправдать себя за позорное бездействие, за измену своему родному слою — демократии.

Быстро вырождающееся буржуазное общество бросается в мистику, в детерминизм — всюду, где можно спрятаться от суровой действительности, которая говорит людям: или вы должны перестроить жизнь, или я вас изуродую, раздавлю.

И многие из интеллигенции идут за мещанами в темные углы мистической или иной философии, все равно — куда, лишь бы спрятаться.

Вот — драма, как я ее понимаю. Ключом к ней является, на мой взгляд, монолог Марьи Львовны в IV акте.

Посылаю дуэт Рубинштейна, который поют в IV акте.

Мои знакомые, видевшие «На дне» в Вашем театре, — восторженно отзываются об игре артистов и тонком понимании, проявленном Вами в постановке этой пьесы.

Желаю Вам успеха и всего доброго!