Письма, телеграммы, надписи 1889-1906

17 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Почтенный

Сергей Павлович!

Против распределения и цвета обложки — ничего не имею возразить. Но если публика, увидав, что обложка водянистая, сделает по сей причине соответствующее заключение о содержании книжки? А впрочем — предоставляю все на волю Вашу и от души желаю Вам не понести убытка в этом деле.

Жму руку Вашу.

Тихий пер., д. Карташова.

Огорчен, что не могу написать предисловия, но — не могу. Пробовал, знаете, но все выходит так, точно я кому-то кулаки показываю и на бой вызываю. А то — как будто я согрешил и слезно каюсь. И, чувствуя, что все это неподходяще, — бросил я это дело.

18 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Говорят, что в Питере живут люди сердцем черствые, к нуждам ближнего глухие — Вы не питтерец, должно быть? Очень я тронут Вашей телеграммой, уважаемый Сергей Павлович. Вижу в ней Ваше желание помочь мне и, веря в искренность этого желания, с благодарностью, крепко пожимаю Вам руку.

В то же время я огорчен Вашим сообщением о том, что первого тома Гиббона нет в продаже. Он так важен! Не смею просить Вас поискать эту книгу у букинистов.

Напишу в Москву, нет ли там. Приобрести Гиббона в собственность — давняя мечта моя.

Примите мое сердечное спасибо за Ваши хлопоты по поискам книги. Если можете — вышлите денег, сколько найдете возможным.

Мой адрес: Ильинка, дом Большакова.

Не попадет ли Вам на глаза эта книга у кого-нибудь из частных лиц, готовых продать ее? Я заплатил бы дороже объявленной цены.

19 В. С. МИРОЛЮБОВУ

«Журналу для всех».

Посылаю маленький набросок в Ваше распоряжение. Заплатите за него — хорошо, не можете — не надо. Прекрасное дело — Ваш журнал. Я постараюсь всячески быть Вам полезным и желаю Вам от души веры в успех дела. Не сообщигге ли, сколько экземпляров идет в Нижний? Буду благодарен. И околько на Сормовскую фабрику?

Готовый к услугам

Ильинка, д. Большакова.

20 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Я потому не убил Уповающего, что он еще жив, но я, пожалуй, убью его, потому что — все равно он скоро умрет. Вина за подстрекательство к убийству ложится на Вас, так Вы и знайте.

И — вот что, Виктор Сергеевич, — будете деньги мне

платить, вычтите с меня 3 р. — 2 за два экземп[ляра]

журнала в Нижний и 1 р. за экземпляр в Самару,

Пожалуйста, высылайте ему. Это думский гласный, член библиотечного комитета, секретарь по постройке народного театра и т. д., — малый на все руки и хороший человек. Он будет очень полезен журналу, которому я желаю друзей, друзей и еще друзей. Стихи при сем прилагаю. Стихи — Смирнова, а хороши ли они, этого я не знаю.

Конец рассказа моего вышлю дня через тр[и]-четыре. Имею в виду одного мальчика, к[ото]рый тоже хочет быть литератором и имеет для этого данные. Первый рассказ его — очень задушевная штука! — пошлю Вам. Денег автору не требуется, ибо у него папашка — миллионщик.

В пасхальном № московской газеты «Курьер» помещен рассказ «Бергамот и Гараська» Леонида Андреева, — вот бы Вы поимели в виду этого Леонида! Хорошая у него душа, у чорта! Я его, к сожалению, не знаю, а то бы тоже к Вам направил. С Потапенкой-то скучновато…

Крепко жму руку.

21 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Спасибо за поздравление, Сергей Павлович, и да будет Вам легко и весело! Увлеченный устройством детского спектакля, я почти забыл, что теперь праздники.

Ехать пока никуда. не собираюсь, да и не на что, ибо «Сев[ерный] вест[ник]» зарезал меня. Я думал, что, получив с него за «Вареньку» некую сумму, летом я буду понемногу проживать ее и, не торопясь, писать одну длинную историю. Увы — писатель предполагает, а издатель располагает…

Ваши деньги. — пожраны кредиторами.

В «Сев. вест.» у меня погибнет р[ублей] 400–500 — сумма для меня ой какая большая. Пока я «е обращался к Гуревич, да едва ли и обращусь, ибо — кая польза?

Итак — выходят в свет труды пера моего.

Будем посмотреть, что выйдет из этого.

А пока — до свидания!

22 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Добрый Сергей Павлович!

Я, конечно, с радостью принимаю Ваше великодушное предложение, ибо оно действительно освобождает меня из очень тяжелой неволи. Сердечно благодарю Вас и судьбу за то, что она именно с Вами меня столкнула. Эти деньги Вы зачтете в уплату за III том.

С грустью замечаю, что по мере того, как фонды мои в публике поднимаются — у меня возникает поганенькое желание пожить без забот о куске, спокойненькой, буржуйкой жизнью, посвятив всю силу и все уменье свое только литературе.

Отношение публики к моим писаниям укрепляет во мне уверенность в том, что я, пожалуй, и в самом деле сумею написать порядочную вещь. Вещь эта, на которую я возлагаю большие надежды, — ибо намерен возбудить ею стыд в людях, — мною уже начата, и зимой я буду ее продолжать. Зиму я обеспечу себе — с Вашей доброй помощью и с помощью «Cosmopolis»’a, к[ото]рый предлагает мне по 200 р. за лист. Сейчас я пишу для этого журнала, потом напишу еще небольшую штучку для «М[ира] б[ожьего]», и — я свободен для моей большой работы. Пожелайте мне успеха.

Был бы очень рад видеть Вас. Часто я с женой занимаюсь тем, что пытаюсь представить себе — что Вы за человек есть? И если Вы будете в Юркине, а к нам не заедете — обидите нас крепко.

Жму Вашу руку и еще раз — благодарю!

23 Е. П. ПЕШКОВОЙ

[…]

Сравнительно — всё обстоит недурно. В Тифлис я приехал третьего дня — а какой сегодня день, не знаю. Приехал ночью, часа в 2, сейчас же меня отправили в Мэтех или Метэх, — тюремный замок на берегу Куры, на высокой скале. Заперли меня в камеру, и я проспал чуть ли не целые сутки, потому что во время переезда по Военно-грузинской дороге не мог уснуть, хотя и был утомлен, — изумительно хороша эта дорога! Но — о красотах — после, будем говорить о деле. О деле, к которому я привлечен, — я не имею права говорить, но вот что.

Меня могут выпустить из тюрьмы на поруки и отправить в Нижний — к тебе под надзор — в том случае, если найдется поручитель. Что такое порука и каковы обязательства, принимаемые на себя поручителем, — спроси у Александра Ивановича Ланина, а также спроси его, не возьмет ли он поручительство на себя? Уверь его, что я не убегу, ибо действительно, Катеринка, «от судьбы не уйдешь», как я убеждаюсь. Вместе с этим я пишу и Марии Сергеевне — быть может, Ланин, ввиду постигших его несчастий, и не возьмет на себя этого дела. Форму поручительства, любезно предложенную мне лицом, производящим дознание по делу, — при сем прилагаю. Похлопочи об этом.

Ну, как поживает Максим? Не говорит ли каких-либо новых слов? Здоров ли? Что нянька? Ушла ли старая, есть ли другая, имеешь ли кухарку и т. д. — изобрази мне все домашние дела обстоятельно и подробно, пиши — в Тифлис, тифлисское губернское жандармское управление, для меня.

Житьишко мое не так уж плохо—сегодня разрешили иметь книги, бумагу, чернила, так что с завтрашнего дня я сажусь за работу. Питаюсь — сносно, здоровье — недурно, настроение — ровное и спокойное, хотя во время допроса немножко взволновался. Увы — человек я, и человек ты знаешь какой.

…Камера у меня большая, 10 и 7 шагов, в ней два окна на Куру и прекрасный вид на азиатскую часть города, разбросанную на крутой горе, очень оригинальную и своей жизнью и физиономией. Я смотрю из окна и наблюдаю, как работают за рекой против меня кожевники, как проводит свой день одна маленькая девочка, ловят рыбу наметкой и так далее. Иногда хочется взять на руки Максима и подбросить его к потолку, но я долго сентиментальным не бываю.

В сущности — знаешь что? и у тюрьмы есть свое достоинство, это — ее режим. Больше писать не стану.

Хлопочи о поруках, будь здорова и спокойна, береги сынишку, и — ты хорошо сделаешь, если, не ожидая меня, переедешь на дачу в Мызу или поедешь к Марии Сергеевне. Я думаю, что и с поруками дело затянется, поэтому в интересах ребенка тебе не следует жить в городе. Поезжай-ка в Самару, Катя. Маме своей ты бы не сообщала о происшествии со мной — скажи, что состояние моего здоровья вдруг ухудшилось и я уехал на Кавказ. Разумеется, она узнает правду, но уже тогда, когда факт будет лишен остроты.

Итак — до свидания, Катя! Пиши подробнее. Да, напиши-ка издателю, пусть он вышлет мои книги для отзыва в Тифлис, газете «Кавказ», — она была ко мне благосклонна. Целую сынишку и тебя.

Как поживают птички? Если ты их не выпустила, то выпускай. Я теперь понимаю, до чего неудобно сидеть в клетках, и — хочу быть гуманным. Будь же спокойна, нужно привыкать к несчастиям — их и еще не мало будет у тебя. Помни только, что ничто не бесконечно, все пройдет. Держись крепче!

24 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Сегодня получил сразу четыре письма от тебя. Спасибо, но, Катеринка, зачем же писать ежедневно? Как всё на свете, и частописание имеет свою смешную сторону. Не обижайся на это, а лучше пиши не так часто и побольше.

Пожалуйста, не беспокойся обо мне — я живу неплохо, уверяю тебя. Внешние условия, здоровье, самочувствие — все это вполне удовлетворительно — и, право, я живал в условиях неизмеримо худших.

На поруки меня, наверное, выпустят.

Будем говорить серьезно — не правда ли, Катя, утомительно и беспокойно жить со мной? Вспомни все прожитое, подумай и будь уверена, что всякое твое решение, хотя бы оно было и неожиданно для меня и тяжело, — я приму без малейшего протеста. Я нахожу нужным заявить это тебе потому, что мне совестно пред тобой, я чувствую себя виноватым в том, что не даю тебе жить спокойно, легко и радостно. Сознание этой вины — вот самое худшее в моем положении, самое тяжелое и печальное. Но — бросим это.

Буду рассказывать, как живу. Встаю я, должно быть, рано, а может быть, под местной широтой дни вдвое длиннее наших северных дней. Иду мыться, потом пью чай, читаю, пишу, смотрю в окно — до обеда. Обед приносят в полдень. Дают два блюда, — первое — нечто универсальное. В этом ястве соединены все виды круп и овощей, есть в нем мясо, есть перец, иногда есть соль, но никогда нет ни тараканов, ни каких-либо иных насекомых — и именно это последнее и чрезвычайное обстоятельство и является главным достоинством кушанья. Потом дают котлеты — прекрасные котлеты для наказания чревоугодников! Я их ем, ибо я понимаю: смертных затем и сажают в тюрьмы, чтоб они испытывали кое-что неприятное. Еще я покупаю яйца, булки, сыр и — говоря серьезно — в общем питаюсь хорошо. Самочувствие — тоже удовлетворительно, оно даже лучше, чем было в Нижнем за последнее время. Гиббона скоро прочту. Очень жалею, что не взял с собой Плутарха, — и кстати прошу — не давай никому моих книг. Пожалуйста, береги их. Поедешь на дачу, хорошенько уложи их, запри, покрой сверху клеенкой или чем-нибудь непромокаемым и поставь в сухое место. Я должен Гец три рубля за переплеты. Отбери также книги у Ланина. Поведение птиц меня радует — милые существа! Мне будет грустно не найти их по возвращении, особенно я пожалею о снегирях и лазоревках.

Продолжаю описание моего дня. После обеда — повторяю программу утра. Часов в шесть — пью чай. Опять читаю, пишу, смотрю в окно. Ложусь, по обыкновению, поздно. В камере всю ночь, до утра, горит лампа, — это, я думаю, сделано для того, чтоб ключник мог, взглянув в окошечко, устроенное в двери, видеть, не перепиливаю ли я решеток в окнах или не собираюсь ли повеситься. Я не хочу ни того, ни другого, тем более, что решетки чертовски толстые, под окном ходит часовой, а вешаться — не на чем.

Замок стоит на скале, над Курой, и от стены его до края отвесной скалы не более двух аршин расстояния. Кура — грязна, как кухарка, и ревет, как бешеная. Ее течение настолько быстро, что я удивляюсь, как она не разрушит фундаменты домов, которые она омывает, и не подмоет скалу, служащую основанием замка. Она не широка — я из своего окна различаю физиономии на том берегу. Против моих окон — кожевенные заводы, каменные, правильной кубической формы, дома с плоскими, залитыми цементом, крышами. Целыми днями на крышах работают кожевники. Тут же что-то вроде постоялого двора, куда ежедневно туземцы приводят баранов, ишаков, чем-то нагруженных мулов. В реке — иногда ловят рыбу наметкой. Первая линия домов против моих окон стоит в воде, и, постепенно поднимаясь по горе, дома влезают на высоту крыши замка. Они очень оригинальны и грязны, некоторые окрашены в синюю краску — здесь своя эстетика — все они с террасами. На террасах кейфуют восточные человеки, иногда являются фигуры женщин в широких белых покрывалах. Вижу я также ребятишек, но, кроме злого шума Куры и, иногда, заунывной музыки зурны, — ничего не слышу. А должно быть много шума и движения, много своеобычной жизни среди этих неуклюжих домов, в узких улицах, ползущих по горе. Вся эта часть города кажется грудой хлама, выброшенного из мешка и рассыпавшегося по горе от вершины ее до волн реки. Ее могли бы оживить и скрасить церкви, и тут есть две, но местная церковная архитектура — отвратительна. В церквах здесь — я имею в виду только архитектуру — ничего величественного, торжественного, поднимающего дух, к тому же и окрашены они в цвет глины, а не белые, как у нас. Колокола — мелкие, благовест — бледный, почти утопающий в шуме реки и уличной жизни. Красивым в этой части города являются развалины тифлисской крепости. Это очень величественное сооружение, напоминающее немного Херсонес — помнишь? — но более массивное и более прочной кладки. В свое время это укрепление, должно быть, было неприступным и само по себе и по месту устройства. Вот и все, что я вижу из окна. Наблюдаю работу кожевников и жизнь одной девочки, которая целыми днями возится на балконе одного из этих мрачных домов.

Если меня выпустят на поруки и если я отсюда поеду не тем порядком, как ехал сюда, — приобрету снимок с этой части города и с замка. А также — схожу в местный музей, полный интереснейших вещей.

Спасибо тебе за присланную заметку «Курьера» о книжках, но ты не присылай печатных отзывов, а попроси редактора «Листка» — и попроси, пожалуйста, от своего имени — чтоб они откладывали все, что меня коснется, или передавали тебе.

Одобряю твое решение ехать на дачу, очень рад за тебя и Максима. Пожалуйста, тщательнее следи за его запросами по части питания. Можешь, если найдешь нужным, сказать няне спасибо от меня за то, что она не ушла в критический момент; во всяком случае, поклонись ей от меня. Старайся получить деньги с «Сев[ерного] вест[ника]», попроси Поссе помочь тебе в этом; он, я думаю, сумеет через кого-нибудь в Петербурге понудить «Вест[ник]» к уплате. Теперь будет очень жалко потерять такую уйму деньжищ, пусть они заплатят хоть по 75 р. и — да будут прокляты! Больше я никогда не свяжу себя с людьми столь откровенно бесцеремонными, хотя откровенность и хорошее качество. Ну, я думаю, будет писать.

До свидания, Катя! Береги сына, береги его.

Целую тебя.

Требуй деньги с «Жизни», с «Журнала», а когда получишь с издателя — вышли мне р. 30–25.

До свидания. Будь здорова, будь покойна и старайся смотреть беде прямо в очи.

Как поживают цветы? Следи, чтоб у пальм земля была всегда сырая, поливай их и сверху и немного на поддонки.

Сегодня воскресенье. Когда ты получишь это письмо?

25 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Уважаемый Сергей Павлович!

Я уже в Нижнем. Пока определенного места жительства не имею и проживаю в редакции «Нижегородского листка», куда, в случае надобности, и пишите.

Говорить об издании III тома, я полагаю, рано еще. Что поместить в него? «Варенька» требует основательной работы, а я сейчас должен писать что-нибудь новое, ибо денег — ни гроша. Затем мне хотелось бы, чтоб весь третий том был заполнен рассказами из быта мелкой интеллигенции. Попробуем, каков я буду в этой сфере.

Пока — до свидания! Сердечное спасибо Вам за простое и доброе отношение ко мне.

26 Ф. Д. БАТЮШКОВУ

Многоуважаемый

Федор Дмитриевич!

В конце сентября я предложу Вам рассказ в 1 1/2 — 2 листа. Благодарю за доброе ко мне отношение. Я не отвечал на предложения В. А. Поссе не потому, что ждал письма от Вас — как Вы можете подумать, — а лишь потому, что последнее время я выбился из колеи и плохо понимаю, как живу. Недавно, получив письмо от В[ладимира] А[лександровича], хотел было известить Вас о моем безусловном согласии сотрудничать у Вас и — до сего дня не собрался.

Слушайте — дайте мне аванс за лист? А то я сейчас принужден работать в одной из местных газет, что мне до крайности противно. А денег у меня — ни гроша. Выручайте, и я… Ваш покорный слуга. Впрочем, считаю нужным заявить, что дадите Вы денег или нет, — рассказ я, все равно, пришлю Вам.

С почтением

Мой адрес:

Нижний, Новая улица, дом Ржонсницкой, 9,

Алексею Максимовичу

Пешкову.

27 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

За деньги и пожелания — благодарю, Сергей Павлович!

После издания книжек напечатана «Олесова», которую я постараюсь основательно исправить, и еще совершенно неприличный рассказ в «Жизни» — «Проходимец». Исправив «Олесову» — пришлю, пришлю, если хотите, и «Проходимца», но у меня нет оттисков этой штуки. Не возьмете ли Вы сами в «Жизни»? Всё, что будет выходить в журналах, буду присылать, а уж выбирайте Вы сами. Карточку посылаю, недавно снялся. Может быть, и Вы мне пришлете свою? Доставили бы этим большое удовольствие, — очень хочется видеть хотя бы и тень Вашу.

Не знаете ли, где Поссе? Я ему писал, писал — ни гласа, ни послушания. Здоров ли уж?

Пока до свидания!

Преданный Вам

Нижний, Новая, 9.

28 Ф. Д. БАТЮШКОВУ

Вот, многоуважаемый Федор Дмитриевич, написал я и посылаю Вам «Воздаяние». Надеюсь, Вы не постеснитесь, найдя эту вещь неудобной для Вас, откровенно сказать мне об этом. Ее заголовок не нравится мне, — м. б., Вы, прочитав, найдете более удобный?

Свидетельствую мое искреннее почтение.

Новая ул., 9,

Нижний.

P. S.[4] Вы говорили, что собираетесь писать обо мне; если напишете, пришлите, прошу. Нельзя ли получать Ваш журнал? В счет гонорария…

29 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Уважаемый

Сергей Павлович!

Через несколько дней я пришлю Вам исправленные мною рассказы для III тома. Сообщите условия Ваши. Предлагают мне издать книгу самому в Москве! Джаншиев и доктор Боков открывают кредит, но мне некогда возиться с такими делами, да я к ним и не приспособлен.

Я, по обыкновению, нуждаюсь в деньгах и очень прошу Вас — поторопитесь ответить мне. Засим я еще буду просить Вас вот о чем: не продаст ли кто-либо в Питере два первые тома Всеобщей исторви литературы Корша и Кирпичникова? (изд. Риккера). 3-й и 4-й я могу купить здесь по очень дешевой цене. Еше необходима мне книга Буасье «Падение язычества» (изд. Солдатенкова). Знаю, что самому Вам некогда возиться с моими просьбами, но, м. б., Вы найдете какого-нибудь человека, коего не затруднит прогулка в магазины на Невский? Дайте ему на Корша 15 р. и на Буасье 5, он меня и утешит.

Жду ответа.

Земно кланяюсь Поссе.

Мой адрес: Гребешок, Ново-Никольская, № 17.

Прекрасная квартира! Но — дорогá!

30 Ф. Д. БАТЮШКОВУ

Рад, что моя «фантазия» нравится Вам, уважаемый Федор Дмитриевич…

Я хотел назвать ее «Первый рассказ», можно назвать — «Читатель», «Некто», последнее, быть может, самое лучшее… Назовите Вы, пожалуйста, — в конце концов, это уж не так важно и не стоит многих слов. Прав я или нет — но к той критике, какая есть, — отношусь только с любопытством, в уверенности, что иного отношения она не стоит. Это не дерзость, это скорее всего— грустный факт. Тем больший интерес возбуждает во мне то, что Вы сказали, ибо Вы не профессионал, — если я имею верное представление о Вас. Я буду очень рад, очень благодарен, если Вы дадите мне прочитать то, что написали, хотя с большим удовольствием я услышал бы это из Ваших уст живым словом.

То, что Вы сказали в Вашем письме, возбуждает мой интерес еще более. Я однако думаю, что смысл жизни — в человеке, что «истинный шекинах — есть человек», как говорит Златоуст, верю, что «человек есть нечто такое, что должно быть превзойдено», и верю, верю — будет превзойдено!

А затем — мне следует сказать о себе, что по недостатку образования я лишен веры в себя, а без веры в свои силы — не взлетит высоко дух человека… Вот что.

И — до свидания!

За журнал — спасибо, хотя я еще не получил его.

Прошу извинения за испачканное письмо. Очень прошу.

Когда пойдет в печать моя «фантазия»?

Нижний,

Гребешок,

Ново-Никольская.

31 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Добрый

Сергей Павлович!

Я прошу Вас издать III-й том. Мне неудобно, невыгодно, неловко иметь дело с кем-либо другим. В письме Вашем я чувствую обиду на меня — за что? Не понимаю! Но оно холодно, это Ваше письмо. Я прошу Вас издать книжку на предложенных Вами условиях и, если Вы согласны, — теперь же выслать мне половину денег: без 200 р., ранее мною полученных.

Б[ыть] м[ожет], в третьей книжке будет меньше «красот» — в ней будет больше содержания. При сем посылаю Вам транспорт: «Варенька Олесова», «Самоубийство]», «Месть», «Трубочист», «Однажды осенью». Гвоздем в книжке будет рассказ, к[ото]рый явится в ноябрьской книге «Космополиса». Потом рассказ из «М[ира] б[ожьего]» недурен. Я думаю, что книжка 3-я не будет хуже двух первых, я думаю также, что до поры, пока выйдет 3-я книжка, я успею напечатать еще нечто, и оно должно поднять интерес ко мне. Итак — Вы согласны?

Ваш

Жду письма Поссе.

Гребешок, Ново-Никольская, № 17.

Разве в предыдущем письме моем я не сообщил Вам, что предложения Джаншиева — Бокова я не принимаю?

32 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Сто рублей Ваши — яко манна небесная и даже вкуснее. То, что Вы предлагаете, — великолепно! Первая вещь, какую я напишу, — Вам, вторая — Вам и т. д.

А в Ялту я не поеду. Почему? Во-первых — я здоров, во-вторых — меня не пустят, ибо дело мое еще не кончено, в-третьих — я работаю и не хочу отвлекаться от работы. В Ялте скверно работать, потому что хочется гулять. Ну ее! Я написал некую штуку, и в ноябрьской книге «Cosmopolis»’a она появится. Думаю, что мне за нее всыпят в шею по самое покорно благодарю; очень рад этому. Сидел я это время без гроша, и было мне — по сей и другим причинам — неизъяснимо скверно, теперь лучше.

Хорошее письмо написали Вы, и с великим наслаждением посмотрел бы я на Вас, пожал бы руку Вам, поговорил бы. Но, знаете, если все будешь ездить да ездить, — недалеко уедешь. А мне уже 30 лет.

Поэтому — нужно торопиться свершить все, что можешь, в данный тебе срок для жизни. Ялта? Это, в сущности, довольно-таки поганое место на земле. И здоровому человеку в ней скучно, даже гадко.

Дружище! Спасибо Вам за письмо! Изумительно хорошее письмо, ей-богу! До свидания!

А как Ваше здоровье? Сообщите. Предмет очень интересный.

Жму руку Вашу.

Нижний,

Гребешок, 17.

Говорят — в Ялте Чехов. Если Вы знаете и, видите его — поклонитесь ему от меня. Высоко чту его талант, жду от него потрясающих душу, высокой красоты, могучей силы произведений.

33 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Получил Вашу телеграмму с приглашением ехать; чувствую, что мое нежелание — вернее, невозможность — ехать в Крым должно быть мотивировано подробно.

Итак: я не еду потому,

что начальство не пустит, т. е. оно, м.-б., и пустило бы, но нужно об этом хлопотать, а мне некогда;

не могу оставить здесь жену и сына, ибо жена моя жить не умеет и без меня ей могут мыши голову отъесть;

пришлось бы мне проживать в Ялте р. 50 в месяц, да жене надо р. 150, ибо с нами живет мой приятель с женой и детьми, а квартира стоит в месяц 33 р. 33 к. Уз, да Дрова и прочее;

ежемесячно я обязан высылать по 30–40 р. некиим людям, и сие — непреложно.

Из всего сего явствует, что мне нужно не ездить, а сидеть, и Вы, сударь мой, меня не смущайте. Получил я сего Дня письмо от Посее, и он сообщает, что в «Ж[урнал] Д[ля] в[сех]» Чехов дал три рассказа, — рад я сему неописуемо. Нисколько обо мне не беспокоясь, Вы присылайте мне почаще письма, оные я буду прилежно нюхать и, впитывая в себя тот воздух, в коем они написаны, буду воображать себя якобы в Крыму.

Если вы почитаете Штрюмпеля и Бенеке, Габриловича и Штангеева, — с последним даже советую поговорить, — то от них узнаете, что лечение легочных болезней воображением — куда превосходнее лечения сыворотками, морским воздухом и прочими докторов пустыми выдумками.

Разговаривая со Штангеевым, сообщите ему, что я все-таки жив, хотя после него еще у многих лечился. Теперь я стою на стезе веры в медицину, ей-богу, она совершенно безвредна для осторожных в обращении с нею больных.

И — о! — как дорого жить в Ялте! Еще дороже ехать в оную из такой отдаленной географии, как нижегородская. По сем еще одно веское слово: зима в Крыму — архиподлая. Слюнявая, туманная, с ветром и всякой вредной телу — а паче душе — гадостью. Зима хороша в России, где она уже наступила, с чем Вас и поздравляю. Вот весна в России очень нехороша, и в марте я могу поехать в Крым. Разбив вдребезги все те доводы, коими Вы станете соблазнять меня ехать, безмятежно умолкаю и сажусь изображать подлость человечьей натуры. До свидания! Жму Вам лапу, да поможет Вам море и воздух, и пусть не трогает Вас исправник.

Гребешок, 17.

34 С. Я. ЕЛПАТЬЕВСКОМУ

Добрый Сергей Яковлевич, я лучше после поеду в Крым, — в феврале, например? Теперь у Вас и ветер, и туманы, и противные курортные люди ходят по улицам, а здесь — холодно, сухо и вообще — здорово! Потом — начал я писать одну штуку, и прерывать работу не хочется, да и вредно будет это для нее, для штуки-то. И еще — о выезде отсюда надо хлопотать у начальства, а оно едва ли меня выпустит куда-либо, потому что — говорят — дело скоро кончится. Есть и еще одна очень веская причина, в силу которой — неудобно мне выехать отсюда сейчас. Здоров я — совершенно. Ежедневно, малыми количествами, пью водку, и очень она мне помогает. Разумеется, Крым место славное, и я с удовольствием поеду, но в феврале лучше ехать, чем сейчас. И денег у меня тогда будет — куча! — а сейчас я делаю долги и ежедневные фельетоны в «Листке».

И потом, знаете, в Крыму этом очень красиво и т. д., но все какое-то выдуманное, праздничное, не настоящее, и чувствуешь там себя ужасно далеко от жизни. Я думаю, что Крым сделан для богатых больше, для людей, которым скучно жить, и для нездоровых. Я не богат, здоров, и жить мне не скучно, оттого я непременно захвораю, как перееду в Крым, и станет мне в нем скучно. Ей-богу, я это серьезно говорю. Знаете — «обштановка» очень много значит для меня, а в Ялте обстановка совершенно не подобающая ничему привычному для меня. Конечно, все это — философия, и Вы — извините меня! Вы хлопотали, а я кочевряжусь, это очень нехорошо с моей стороны, я понимаю. Я не отказываюсь и поеду в феврале, а до той поры, право, не стоит.

Вы, пожалуйста, не сердитесь на меня, Сергей Яковлевич, — чорт знает как глупо выходит у меня все, что я делаю! Теперь я так пишу, будто бы поездкой в Ялту делаю и Вам и богу великое удовольствие, — ведь эдакое свинство! А дело так просто — я не могу ехать сейчас по силе взятых на себя обязательств и непременно поеду в феврале. Вот и все. Крепко, с благодарностью жму Вам руку, сердечное спасибо за хлопоты обо мне. Жена кланяется; она, пожалуй, поедет в оный Крым раньше меня. Ибо ей сие более необходимо, чем мне. Вы Миролюбова видаете? Сообщите ему, чтоб он больше не давал мне денег, ибо редакция «Журнала» прислала уже полсотни, а я послал ей рассказ о чорте и еще пошлю.

Вам — желаю всяческих успехов, здоровья, бодрости Душевной, и, прошу, поклонитесь Розановым, Штангееву и всяким знакомым. До свидания, Сергей Яковлевич! Сердечное спасибо Вам!

Гребешок, 17.

35 Ф. Д. БАТЮШКОВУ

Многоуважаемый

Федор Дмитриевич!

Ваш славный очерк я уже возвратил Вам — спасибо!

А мою фантазию — печатайте. Если меня за нее обругают — пускай их! Я уже достаточно слышал похвал. В сущности, ведь дело не в том, как ко мне отнесутся, а лишь в том — попал ли я туда, куда метил, и, если попал, — насколько силен удар. Удар — слабоват, это я знаю. Я знаю и то, что иным будет приятно бить меня по голове и душе моей же палкой. Это ничего.

Я не пожалею, что напечатал эту вещь, ибо мысли и чувства мои никогда не уравновесятся, никогда не придут к одному знаменателю — нет места богу в душе моей. А также у меня нет ни времени, ни охоты добиваться внутреннего покоя и ясности — аз есмь волна морская, лучи солнца отражающая и поющая о жизни с похвалою и гневом. Я знаю — писатель должен быть пророком и даже Исайей во пророках, — я мал для такой роли. Я самоучка— Вы знаете это? Не подумайте, что я говорю с гордостью, нет — с горечью говорю я это. Я самоучка и связан цепям» невежества моего, мне нет времени ослабить мои цепи, и нет во мне силы для этого. Замечания Ваши, умные и зоркие, безусловно, принимаю, присылайте корректуру, я исправлю то, что Вы указали. Крепко жму Вашу руку за письмо Ваше, очень дорогое мне.

Хотел бы я услышать Ваше мнение о моем языке. Мне он кажется здесь — грубым, там — бледным и всегда недостаточно простым, даже вычурным. В частности — что бы Вы сказали о языке «фантазии»?

А также скажите просто — не надоедаю л» я Вам моими просьбами, вопросами?

Итак — печатайте.

Если же кто-либо насмеется надо мной за эту вещь — буду возражать ему во всю силу сердца и ума моего, и полагаю, что сумею нанести противнику хорошие, глубокие раны.

До свидания!

Искренно уважающий Вас

Нижний, Гребешок, 17.

Лессинга я не читал и теории его не знаю.

36 Ф. Д. БАТЮШКОВУ

Возвращаю корректуру, уважаемый Федор Дмитриевич.

Будут корректировать еще?

Я уже отвечал Вам на Ваши вопросы. Добавляю: нападок я не боюсь, боюсь лишь одного — показаться неискренним, наивным, боюсь, что этот рас-сказ не вызовет столько внимания, сколько нужно его для жизни. Но если этот не вызовет, я напишу другой, хотя бы меня били по голове молотками.

До свидания!

Гребешок, 17.

Одобрению Вл. Соловьева — рад.

Федор Дмитриевич! Вы — член Литературного фонда? Пожалуйста, похлопочите о выдаче мне ссуды, ссуды, а не пособия. Назад тому с месяц я получил пособие в 100 р. Я возвращу его, когда выйдет III-й том, я не люблю пособий. Мне нужно в долг получить 100 р.

Я пишу об этом же еще В. А. Поссе.

И еще: у Цинзерлинга объявлено о продаже книги К. Дюпреля «Загадочность человеческого существа».

Пожалуйста, вышлите мне эту книгу! Очень прошу. У меня нет сейчас рубля, но я заплачу. Я читал этого автора «Философию мистики», и хотя она неоригинальна, — у Шопенгауэра в «Духовидении» та же тема разработана глубже и короче, — все-таки я хочу «меть и эту книгу. Вышлите!

37 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Дорогой

Сергей Павлович!

Вчера получил от Вас деньги и письмо. Теперь я должен Вам 400 р. Остальные деньги не высылайте, доколе я Вас не попрошу об этом. В моих руках деньги становятся слишком скользкими, и я не умею удерживать их у себя.

Предшествовавшее Ваше письмо показалось мне сухим и полным раздражения против меня. Но раз Вас мучает лихорадка — дело становится понятным. Я, признаюсь, подумал другое нечто — ибо мне известно, что некий гусь, подписывающий письма ко мне «тоже Amer», поставил себе целью солить мне везде, где можно. Я не знаю, кто он, но это человек очень злой и очень не глупый. Жалею, что не могу послать Вам одно его письмо, где довольно курьезно характеризованы питерские люди. «Amer» — это по-русски «горький»? Очевидно, он живет в Питере, знает его жизнь, да и меня тоже знает, как видится. Но черт с ним, я лишь потому о нем говорю, что считал его причиной того тона, который сквозит на протяжении Вашего письма.

А об издании третьего тома заявляю категорически: предоставляю это дело на Ваше усмотрение. Издавайте, когда хотите. Волькенштейн ничего мне не пишет, хотя я послал ему, по его просьбе, разрешение на издание «Тоски». Каково поживает В. А. и что он думает делать с моим чортом? Крепко жму руку Вашу и очень прошу Вас верить в мою искренность. Человек прямой, я никогда не скрываю пред людьми того, что о них думаю.

До свидания!

Очень хочется побывать в Петерб., но не пустят меня в оный город! Очень жаль, право! А теперь вот и деньги есть.

Всего хорошего и доброго здоровья желаю Вам.

38 А. П. ЧЕХОВУ

В. С. Миролюбив сообщил мне, что Вы выразили желание получить мои книжки. Посылаю их я, пользуясь случаем, хочу что-то написать Вам, Антон Павлович.

Собственно говоря — я хотел бы объясниться Вам в искреннейшей горячей любви, кою безответно питаю к Вам со времен младых ногтей моих, я хотел бы выразить мой восторг пред удивительным талантом Вашим, тоскливым и за душу хватающим, трагическим и нежным, всегда таким красивым, тонким. Эх, чорт возьми, — жму руку Вашу, — руку художника и сердечного, грустного человека, должно быть, — да?

Дай боже жизни Вам во славу русской литературы, дай боже Вам здоровья и терпения — бодрости духа дай Вам боже!

Сколько дивных минут прожил я над Вашими книгами, сколько раз плакал над ними и злился, как волк в капкане, и грустно смеялся подолгу.

Вы, может быть, тоже посмеетесь над моим письмом, ибо — чувствую, пишу ерунду, бессвязное и восторженное что-то, ко это, видите ли, потому все так глупо, что исходит от сердца, а все исходящее от сердца — увы! — глупо, даже если оно и велико, — Вы сами знаете это.

Еще раз жму руку Вашу. Ваш талант — дух чистый и ясный, но опутанный узами земли — подлыми узами будничной жизни, — и потому он тоскует. Пусть его рыдает — зов к небу и в рыданиях ясно слышен.

Может, захотите написать мне? Прямо — Нижний, Пешкову, а то — «Нижегородский листок».

39 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Положим, что я — «многоуважаемый», а Вы, надо думать, — неумный.

И люди, Вас окружающие, очевидно, мало Вами занимаются, чорт бы их за это побрал. Если верхушки тронуты и кровь идет — стало быть, надо торчать в Ялте, а не в проклятый, гнилой Ваш Питер ехать. Изумительно, до какой степени мало и плохо ценит себя этот русский человек, даже и в том случае, если он стоит у дела и если все дело на нем воздвигается. Вот очевидный и неоспоримый признак нашей малокультурности. Как странно слышать такую дикую фразу: «Я совсем бы вылечился, да надо ехать в болото». Неужели без Вас не найдется в этом болоте чертей, способных временно заменить Вас? Вот Вы приедете и расхвораетесь как следует, а потом от этого произойдет непоправимый урон делу. Мне говорили, что вдохновителем и главной энергией журнала являетесь Вы, — судя по Вашим письмам, так оно и должно быть. Вы хоть бы уж ради журнала-то поторчали еще в Крыму сколько следует!

Ужасно скверное это Ваше письмо, и очень оно меня взволновало. Я знаю, что такое верхушки, — пять лет тому назад я поднимал 12 пудов, а теперь, когда у меня тоже верхушки, — 2 чуть-чуть могу поднять. Собственно говоря — Вас следует хорошенько ругнуть, ибо очень уж это нелепо Ваше решение уехать из Ялты. Я все-таки надеюсь, что шубу Вы не получили и пока еще сидите в Ялте, как и следует. Слушайте — посидите еще немножко?! А потом я приеду? Ей-богу, нам нужно беречь себя, ибо — по совести говоря — ведь мы все-таки способные люди, и совсем уж не так много способных людей, чтоб нам не беречь себя, — не правда ли? Ведь Ваш журнал — это, я Вам скажу, — такое хорошее дело! И у него будущее прекрасное, если около него будут здоровые, бодрые, порядочные люди. Как много я имею сказать по поводу журнала! Вот что, дорогой синьор, — Москва от Нижнего так близко, махните сюда на денек-два? Поговорили бы, посмотрели б друг на друга. Ей-богу? Денег нет? Но у меня теперь есть — сегодня еще 50 р. прислали из «Журнала», — телеграфируйте, я и вышлю. Времени нет? Да ведь всего двое, суток. Неужели, чорт, в этом Вашем дурацком Петербурге так-таки уж и некому заменить Вас? Подумайте!

Послал Чехову книжки и объяснение в любви.

Сообразил, что, наверное, Вы уже удрали из Ялты, и шлю письмо в Москву.

40 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Написал Вам в Москву, но думаю, что, м. б., письмо застанет Вас и в Ялте.

Вы полагаете, что хорошо сделаете, отправившись с кровохарканьем в гнилое болото Ваше. Это, дяденька, совсем по-детски, это бравада, недостойная серьезного человека, это чорт знает что — но, во всяком случае, это неумный поступок.

У журнала четверо редакторов, говорит Поссе. Неужто же не могут трое заменить Вас? Не может быть, не поверю я, чтоб Ваше присутствие было необходимо настолько, чтоб Вам нужно ехать с риском расплевать все легкие. Ну, ладно, ну, поедете Вы в этот чортов город, — разумеется, болезнь разовьется в нем, и тогда Вы покаетесь. Впрочем — дело не в покаянии, а в том, что верхушки не так просто вылечить, и в том, наконец, что журнал может лишиться Вашей энергии. А журнал есть дело всероссийское, и роль его до такой степени может быть важна, что мы пока даже не в состоянии представить ее себе. Это, можно сказать, дело историческое. Уже ради его Вам следует отнестись к себе серьезнее, чем Вы относитесь. Ведь этот Ваш отъезд из Ялты — мальчишеская выходка, не больше. И потом — что ж Вы думаете — Петербург возвратит Вам Ваш голос, который украшал Вашу жизнь? Чорта с два!

А Поссе говорил, что Вы серьезный человек — туда же! Но — бросим это! Пожалуйста, поживите еще несколько времени в Ялте! Хоть до той поры, пока прекратится кровохарканье. Прекратится — Вы и поезжайте, а в дороге оно у Вас возобновится с новой силой. Чорт знает что! Какие мы нелепые люди, и как Вы огорчили меня Вашим совершенно диким письмом. Нужно беречь себя — поймите это! Пожалуйста, подождите в Ялте хоть до поры, пока зима укрепится на своей позиции. И чего смотрит Елпатьевский и все другие! Удивительно, ей-богу! Но — Вы все-таки еще недельки две поживите, — ведь это не лишнее, не так ли? Надо же понимать необходимость, чорт возьми!

41 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

По поводу предложения сотрудничать в «Ж[изни]» я уже ответил В[ладимиру] А[лександровичу], что Вы, Сергей Павлович, вероятно, уже знаете. О «Жур[нале] для вс[ех]» сожалею, мало сказать — сожалею, прямо-таки поражен Вашим сообщением. Очень несчастливый я человек — славные планы были у меня относительно этого издания, — планы, которых в другом месте я не выполню. Чорт бы драл эту жизнь, в которой все порядочное так быстро умирает.

«Чорта» Вы хотите взять себе? Дело доброе, но я, право, не думаю, что такая штука будет на своем месте в первой книжке нового журнала. Не будет ли она для журнала слишком плохой рекомендацией? Впрочем, дело Ваше, полагаю — Вы хорошо знаете, что делаете.

Тем не менее к первой книжке я попытаюсь написать что-нибудь иное, тоже маленькое, но серьезное. Вы дурно делаете, что хвалите меня за всякие пустяки, — попомнили бы Вы, что человек — слаб и нравиться он любит. Простите за мораль, но, ей-богу, совестно слушать похвалы, которых не стоишь.

Не окажете ли чего-либо по поводу статей Михайловского, особенно по поводу второй? Очень бы интересно знать мнение публики о этих статьях. Ну, пока до свидания! Поклон Поссе. Пусть он на меня не сердится, ибо это, ей-богу, бесполезно, и я его очень уважаю, в конце концов.

Полевая, 20.

42 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Дорогой дяденька!

Сейчас читал Вашу телеграмму и — впал в уныние. В чем дело?

Если Вы взбудоражены «Жизнью», то мои с ней дела «Журнала» не коснутся. Они стоят так: «Жизнь» говорит: мы будем платить Вам 100 р. в месяц, а Вы пишите и печатайте только у нас, мы даем за лист 150 р. и вычитаем из них 100 жалованья.

Я им ответил: хорошо, но я буду еще писать в «Журнал» и без этого принять Ваши условия не могу. Мне решительно все равно, где печатать, но в «Журнале» я буду печатать на каких угодно условиях и до поры, пока мое присутствие в нем не окажется лишним, о чем окажете мне Вы.

Понятно это? Ну, вот.

Вы изобразите мне письмом, кто это разорил Вас на такую длинную телеграмму. Я нездоров и не выхожу. Такая идиотская осень в этом году!

Очень хочу иметь Вашу карточку, подумайте об этом. Кто знает, когда мы увидимся и увидимся ли? Затем, через неделю пришлю Вам рассказик — не особенно хороший, может быть, даже плохой. В последнем случае прошу с ним не стесняться.

Нижний, Полевая, 20.

Жму лапку.

Пришлите карточку-то.

43 А. П. ЧЕХОВУ

Многоуважаемый

Антон Павлович!

Сердечное Вам спасибо за отклик на мое письмо и за обещание написать мне еще. Очень жду письма от Вас, очень хотел бы услышать Ваше мнение о моих рассказах.

На-днях смотрел «Дядю Ваяю», смотрел и — плакал, как баба, хотя я человек далеко не нервный, пришел домой оглушенный, измятый Вашей пьесой, написал Вам длинное письмо и — порвал его. Не окажешь хорошо и ясно того, что вызывает эта пьеса в душе, но я чувствовал, глядя на ее героев: как будто меня перепиливают тупой пилой. Ходят зубцы ее прямо по сердцу, и сердце сжимается под ними, стонет, рвется. Для меня — это страшная вещь, Ваш «Дядя Ваня» — это совершенно новый вид драматического искусства, молот, которым Вы бьете по пустым башкам публики. Все-таки она непобедима в своем туподушии и плохо понимает Вас и в «Чайке» и в «Дяде». Будете Вы еще писать драмы? Удивительно Вы это делаете!

В последнем акте «Вани», когда доктор, после долгой паузы, говорит о жаре в Африке, — я задрожал от восхищения пред Вашим талантом и от страха за людей, за нашу бесцветную, нищенскую жизнь. Как Вы здорово ударили тут по душе и как метко! Огромный талант у Вас. Но, слушайте, чего Вы думаете добиться такими ударами? Воскреснет ли человек от этого? Жалкие мы люди — это верно, «нудные» люди, хмурые, отвратительные люди, и нужно быть извергом добродетели, чтоб любить, жалеть, помогать жить дрянным мешкам с кишками, каковы мы. И тем не менее все-таки жалко людей. Я вот человек далеко не добродетельный, а ревел при виде Вани и других иже с ним, хотя очень это глупо реветь, и еще глупее говорить об этом. Мне, знаете, кажется, что в этой пьесе Вы к людям — холоднее чорта. Вы равнодушны к ним, как снег, как вьюга. Простите, я, может быть, ошибаюсь, во всяком случае я говорю лишь о моем личном впечатлении. Мне, видите ли, после Вашей пьесы сделалось страшно и тоскливо. Так чувствовал я себя однажды в детстве: был у меня в саду угол, где сам я, своими руками, насадил цветы, и они хорошо росли там. Но однажды пришел я поливать их и вижу: клумба разрыта, цветы уничтожены и лежит на их смятых стеблях наша свинья, — больная свинья, которой воротами разбило заднюю ногу. А день был ясный, и проклятое солнце с особенным усердием и равнодушием освещало гибель и развалины части моего сердца.

Вот какое дело. Не обижайтесь на меня, если я что-нибудь неладно сказал. Я человек очень нелепый и грубый, а душа у меня неизлечимо больна. Как, впрочем, и следует быть душе человека думающего.

Крепко жму Вашу руку, желаю Вам доброго здоровья и страсти к работе. Как ни много хвалят Вас — все-таки Вас недостаточно ценят и, кажется, плохо понимают. Не желал бы я лично служить доказательством последнего.

Полевая, 20. Нижний.

Напишите мне, пожалуйста, как Вы сами смотрите на «Ваню»? И, — если я надоедаю Вам всем этим, — скажите прямо. А то, пожалуй, я и еще напишу Вам.

44 В. Г. КОРОЛЕНКО

Вчера послал Вам мои книжки, уважаемый Владимир Галактионович. Когда-то Вы, давая мне одну из Ваших, сказали при этом: «Вот и Вы мне дадите свои, когда они будут». Они есть, но нет у меня уверенности в том, что они нужны. Поверьте, говоря так, я не рисуюсь — зачем мне это? Я знаю, кого я хуже, знаю, кого лучше, и вообще у меня, быть может, меньше скромности, чем следовало бы. Я хочу только сказать, что с той поры, как я прочитал все, что написано мною, мне стало как-то неловко, не то скучно, не то обидно, не то жалко чего-то. Вы, м. б., поймете, что это за чувство, — очень оно неприятно и лишает бодрости.

Я назвал себя учеником Вашим, — скажите по душе — Вам не неприятно это? Я думаю — мое бродяжничество по различным журналам произвело на Вас далеко не лестное для меня впечатление. Я не знаю, как Вы теперь ко мне относитесь, но все-таки — Вы были моим учителем и много сделали хорошего для меня, этого я не забыл и не забуду. Крепко жму Вам руку и, в конце концов, думаю, что я служу тому же богу, что и Вы.

Когда я узнал, что Н[иколай] К[онстантинович] написал обо мне, — у меня сердце ёкнуло. «Вот оно — возмездие», — подумал я. Оказывается, что и он видит во мне нечто заслуживающее внимания и даже одобрения. Знаете — это хорошо, но мало понятно мне. Я думал, он строже отнесется ко мне.

Переживаю я теперь очень неважные дни, тяжелые, нехорошие думы давят сердце. Обидела меня судьба моя тем, что во-время не дала мне возможности учиться, а теперь отнимает у меня время, нужное для этого.

Простите за кислое письмо, ей-богу, — очень неладно на душе у меня.

Желаю Вам всего хорошего — здоровья, бодрости духа, вдохновения. Кланяюсь супруге Вашей и Николаю Федоровичу и Николаю Константиновичу.

До свидания!

Хотелось бы мне сказать Н. К. что-то очень хорошее, да не умею. Сказать — спасибо? А зачем оно ему? Да и мне не это нужно.

Нижний.

45 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Дружище Вы мой хороший! Отвяжитесь от меня с Ялтой, Сан-Ремо и прочими злачными местами. Никуда я до весны не поеду, весной же — хоть к чорту на рога и вместе с Вами. Идет? Вы, кстати, знаете языки италийские и иные, а я из иностранных знал мордовский, да и тот забыл. Итак — весной мы с Вами поедем в Индию и на Шпицберген, а то — еще дальше от шума жизни, напр., в село Мазу, Макарьев[ского] уез[да], здешней губер[нии]. И, когда мы приедем в Мазу, — комары там съедят нас сразу и т. д. Но — будем говорить о деле.

Рассказ Вам я скоро напишу, и вообще относительно моего участия в журнале не беспокойтесь, я знаю его цену, понимаю его смысл и значение. Затем: никакого жалованья мне не нужно — Вы и так дорого платите. Этого мне достаточно, а 25 р. — употребите в иное место.

Вот что: здесь, в Нижнем, есть удивительное учреждение — Общество любителей физики и астрономии. Душой его является Сергей Васильев Щербаков, очень хороший человек и очень знающий. Спросите о нем у Поссе. Вот этого Щербакова Вы и должны привлечь к делу по части писания популярных статей по астрономии, физике, метеорологии и т. д. Это прекрасный популяризатор. Я послал Поссе отчет о деятельности О-ва физиков и астрономов за десять лет и единственный в России астрономический календарь, издаваемый этим Обществом. Из отчета Вы увидите, сколько работает Щербаков, а как он работает — смотрите рецензии в «Рус[ской] шк[оле]», «Науч[ном] обоз[рении]», «Нов[ом] вр[емени]» о «Сборнике в помощь самообразованию». Вот он, я думаю, мог бы быть для журнала полезным. Я говорил с ним по этому поводу, и он сказал, что хорошо бы из ряда статей по астрономии создать курс астрономии для среднего читателя, курс физики и т. д. Подумайте над этим; ей-богу, дело славное.

Поссе понравился мне, очень понравился, хороший парень. Он же сказал мне, что Вы — зело больной человек и что Вам необходимо лечиться усердно, долго и что Вы истреплете себе все нервы, оставаясь в Питере, и раньше времени испортите жизнь. Если все это так — Вы нехорошо поступаете. У какого прекрасного дела стоите Вы и так мало цените себя.

Жму руку.

46 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Многоуважаемый Сергей Павлович!

Пожалуйста, пришлите мне денег, остатки за III том, и еще вот что: среди рассказов, посланных мною Вам для III тома, есть один, озаглавленный «Однажды осенью». Возвратите его мне; так как он автобиографического характера, я должен буду, изменив, включить его в то, над чем работаю теперь для «Жизни».

Что с Чеховым? Пойдет он к Вам? Как бы это хорошо, если б пошел!

Поссе чертовски понравился мне и всем, кто его здесь видел. Славная фигура! И очень мне нравится в нем больше всего — жизнедеятельность, которая так и бьет из него, как ключ из горы.

Ваше здоровье?

Жму руку.

Полевая, 20.

47 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Виктор Сергеевич!

Посылаю рассказ. Хотите ли до весны — на февраль — март — иметь еще один? Скажите раньше.

Очень прошу Вас — пришлите мне 100 р. Праздники!

Как Ваше здоровье и как живет журнал? Растет ли подписка? Вышла ли декабрьская книга?

Спешу работать. Крепко жму Вам руку. Очень прошу прислать деньги к празднику.

Ваш

Полевая, 20.

48 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Дорогой

Виктор Сергеевич!

Извиняюсь пред Вами за неудачный рассказ и очень огорчен тем, что расстроил им Вас. Я написал его сразу и отдал переписать жене, не читая; теперь, прочитав его, вижу, что действительно он груб, но не силен. Не знаю, успею ли я написать другой к январской книжке, но мне очень хочется этого, и я сегодня же примусь за него. Будьте уверены, что если не поспею к январю, то все-таки пришлю рассказ на праздниках. Поверьте — очень огорчен Вашим письмом.

Денег я еще не получил — сегодня 22-е, — но благодарю Вас за исполнение моей просьбы. Во всяком случае — прошу располагать моими силами по Вашему усмотрению.

А рассказ пришлите мне, если хотите. Поздравляю Вас с праздником. А что, Вы не имеете возможности вырваться на денек из Питера? Приехали бы сюда?! Так хочется повидать Вас.

Полевая, 20.

49 А. П. ЧЕХОВУ

Славно Вы написали мне, Антон Павлович, и метко, верно сказано Вами насчет вычурных слов. Никак я не могу изгнать их из своего лексикона, и еще этому мешает моя боязнь быть грубым. А потом — всегда я тороплюсь куда-то, плохо отделываю свои вещи, самое же худшее — я живу исключительно на литературный заработок. Больше ничего не умею делать.

Я самоучка, мне 30 лет. Не думаю, что я буду лучше, чем есть, и — дай бог удержаться на той ступени, куда я шагнул; это не высоко, но — будет с меня. И вообще я фигура мало интересная.

Другое дело Вы — талант разительно сильный. Ваше заявление о том, что Вам не хочется писать для театра, заставляет меня сказать Вам несколько слов о том, как понимающая Вас публика относится к Вашим пьесам. Говорят, напр., что «Дядя Ваня» и «Чайка» — новый род драматического искусства, в котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа. Я нахожу, что это очень, верно говорят. Слушая Вашу пьесу, думал я о жизни, принесенной в жертву идолу, о вторжении красоты в нищенскую жизнь людей и о многом другом, коренном и важном. Другие драмы не отвлекают человека от реальностей до философских обобщений — Ваши делают это. Но — простите! — это я говорю лишние слова. Не будете Вы писать драм, будете писать рассказы, я и жизнь от этого не проигрываем. В русской литературе еще не было новеллиста, подобного Вам, а теперь Вы у нас самая ценная и крупная фигура. Хорош Мопассан, и очень я его люблю — Вас больше его. Я вообще не знаю, как сказать Вам о моем преклонении пред Вами, не нахожу слов, и — верьте! — я искренен. Вы — могучий талант. Желаю Вам здравствовать. А что, получили Вы приглашение писать в «Жизнь»? Вот славно было бы, если б Вы согласились на их условия! Соглашайтесь! В этом журнале есть очень симпатичная фигура — В. А. Поссе, он пригласил меня, и я пошел.

Короленко я знаю, остальные, право, не интересны.

В Петербург жить — не поеду. Я не люблю больших городов и до литературы был бродягой. А в Петербурге я живо издохну, ибо у меня маленькая чахоточка. Жму руку.

Полевая, 20.

50 В. С. МИРОЛЮБОВУ

С Новым годом!

Сейчас написал Поссе, что нехорошо отказываться работать для Вашего прекрасного дела. Я уверен, что он, П[оссе], напишет, что нужно, и впредь писать будет.

Я, пожалуй, не угобжусь прислать рассказ для январской, а относительно февраля Вы уж не беспокойтесь. Вы получите от меня рассказ в начале января и другой в начале февраля.

Не нервничайте, дяденька, это ни к чему. Надо беречь себя ради прекраснейшего дела, коим Вы прекрасно руководите. Берегите себя и верьте в то, что нет таких тупо-душных, которым «Ж[урнал]» не был бы дорог.

Не беспокойтесь! И поверьте в то, что я — всячески к услугам Вашим готов и [в] Вас бодро верю.

С Новым годом!

Пусть и на душе Вашей будет ново и светло. Я, дяденька, тоже скривился и внешне и внутренно, но — терплю. И у меня на душе черно, как в печной трубе, — да ведь что же поделаешь? «Человек рождается на страдание, как искры, чтоб устремляться вверх». Это говорил старик Иов. Хороший старик! Поймите — «как искры, чтоб устремляться вверх»!

До свидания!

Может, скоро увидимся, ибо скоро, кажется, меня освободят из-под надзора, и я буду тогда иметь право ездить по земле в разные стороны.

Приеду к Вам тогда.

51 А. П. ЧЕХОВУ

Получил от Поссе письмо, он извещает меня, что Вы будете сотрудничать в «Жизни».

Дорогой Антон Павлович — для «Жизни» Вы туз козырей, а для меня Ваше согласие — всем праздникам праздник! Рад я — дьявольски!

Ну, Вы, конечно, знаете о триумфе «Чайки». Вчера некто, прекрасно знающий театр, знакомый со всеми нашими корифеями сцены, человек, которому уже под 60 лет, — очень тонкий знаток и человек со вкусом — рассказывал мне со слезами от волнения: «Почти сорок лет хожу в театр и многое видел! Но никогда еще не видал такой удивительной еретически-гениальной веши, как «Чайка». Это не один голос — Вы знаете. Не видал я «Чайку» на сцене, но читал, — она написана могучей рукой! А Вы не хотите писать для театра?! Надо писать, ей-богу! Вы простите, что я так размашисто пишу, мне, право, ужасно хорошо и весело, и очень я Вас люблю, видите ли. Рад за успех «Чайки», за «Жизнь», за! себя, что вот могу писать Вам, и за Вас, что Вы — есть.

Желаю же Вам здоровья, бодрости духа, веры в себя, и — да здравствует жизнь! Не так ли?

С праздником, если не наступил еще Новый год. Крепко жму руку Вашу, талантливую Вашу руку.

Полевая, 20.