Письма, телеграммы, надписи 1889-1906

52 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Дорогой Сергей Павлович!

Я опоздал поздравить Вас с Новым годом, но — «не моя в том вина». Новый год принес мне очень неважные новинки: приехала мать жены и привезла с собой рожистое воспаление. Это прилипчивая болезнь, и мы все в большом смущении. Захворал — и очень тяжело — мальчик, сын моего товарища, да еще откуда-то явился к нам стригущий лишай и — свирепствует. Квартира у меня хотя и большая, но в ней нас с прислугой 8 взрослых и трое детей. Тесновато и довольно опасно ввиду обилия болезней.

Все время работаю, как медведь. Думаю, что все сии обстоятельства оправдывают мою невольную небрежность по отношению к славной традиции — поздравлять друг друга с Новым годом. Я поздравляю Вас пять дней спустя после его наступления, — от этого мое желание Вам всего доброго отнюдь не теряет ни силы, ни искренности. Крепко жму руку Вашу. Понравился мне доклад Витте. Умный он парень! И как смело залез в чужое министерство и дело! Хотя эта экскурсия в область Горемыкина — в горемычную область! — и не имеет в себе ничего особенного, но, ей-богу, нравится мне. А что говорят в Питере по сему поводу?

К делу! В ноябрьской книге «Космополиса» напечатан мой небольшой рассказец. Я потерял книжку, а оттисков мне не дали. Может быть, у Вас есть сей журнал? Рассказ назван мною «Читатель» — и мне хотелось бы, чтоб Вы прочитали его. В январ[ском] «Мир[е] бож[ьем]» — мой набросок «Каин», оттисков тоже не имею.

К великому моему сожалению, повесть для «Жизни», над которой я теперь сижу, извивается у меня, как змея. Нужно мне было написать ее на 5 листах, но я не сумею сделать этого без ущерба для темы. Это мне обидно. Но уже теперь я могу побожиться, что в этой повести будут недурные картинки. Я едва ли успею прислать начало — детство героя — к февральской. Скажите, пожалуйста, об этом Поссе. И еще — нельзя ли в февральской дать побольше Вересаева? Всеобщее мнение — это интересная тема и хорошо написано. Я говорю — это очень здорово написано. Дробить такую вещь на малые кусочки — грешно. Если Вы этого Вер[есаева] знаете, скажите ему от меня что-нибудь хорошее, — а? Пожалуйста! Еще: что В[ладимир] А[лександрович] молчит? Нужен чорт для февральской? У меня уже есть недурной чорт.

До свидания!

53 А. П. ЧЕХОВУ

Хорошо мне! В славном Вашем письме чертовски много содержания, и лестного и грустного для меня. Чую в нем облик Вашей души, он мне кажется суровым и увеличивает мое искреннее преклонение пред Вами. Желаю Вам здоровья и бодрости духа.

Неутешительно, но верно то, что Вы говорите о «Жизни», Чирикове и «Кирилке», да, это так: «Жизнь» пока не серьезна, Чириков — наивен, о «Кирилке» можно Сказать, что он совсем не заслуживает никакого разговора. По поводу Верес[аева] — не согласен. Не считаю я этого автора человеком духовно богатым и сильным, но после его «Без дороги» — Андрей Иванович, кажется, лучшее, что он дал до сей поры. Тем не менее для «Жизни» этого мало. Дайте Вы, Антон Павлович, что-нибудь ей! Очень прошу Вас об этом, ибо «Жизнь» эта весьма мне дорога. Почему? Потому, видите ли, что есть в ней один знакомый мне человек, В. А. Поссе, большая энергия, которая может быть очень плодотворной для жизни нашей, бедной всем хорошим. Нужно поддержать его на первых порах, нужно дать ему разыграться во всю силу души. Помимо этого, — для меня главного, — «Жизнь» имеет тенденцию слить народничество и марксизм в одно гармоничное целое. Такова, по крайней мере вначале, была ее задача. Теперь марксисты, которые обещали участвовать в ней, провели Поссе за нос и основали свой журнал «Начало». Я всех этих дел не понимаю. Скажу откровенно, что не лестно думаю я о питерских журналистах, думаю, что все эти их партии — дело маложизненное, в котором бьется гораздо больше личного самолюбия не очень талантливых людей, чем душ, воспламененных желанием строить новую, свободную для человека жизнь на обломках старой, тесной. Мне, знаете, иногда хочется крикнуть на них эдаким здоровым криком возмущенного их мелочностью сердца. Вон я какой грозный. Но — дайте теперь же в «Жизнь» что-нибудь Ваше, она принимает какие угодно условия от Вас. Подумайте — вдруг по толчку Вашему и дружным усилиям других возникнет журнал, на самом деле интересный и серьезный? Это будет славно!.. Если это будет. А теперь — Вы простите! — буду говорить о себе, по поводу Вашего письма. Мне, видите ли, нужно говорить о себе почему-то, и хоть я не думаю, что Вам нужно об этом слушать, — все-таки буду говорить.

Вы сказали, что я неверно понял Ваши слова о грубости, — пускай! Пусть я буду изящен и талантлив, и — пусть меня чорт возьмет! В свое изящество и талантливость я не поверю даже и тогда, если Вы еще раз скажете мне об этом, и два, и десять раз. Вы сказали, что я умен — тут я смеялся. Мне от этого стало и весело и горько. Я — глуп, как паровоз. С десяти лет я стою на своих ногах, мне некогда было учиться, я все жрал жизнь и работал, а жизнь нагревала меня ударами своих кулаков и, питая меня всем хорошим и дурным, наконец — нагрела, привела в движение, и вот я — лечу. Но рельс подо мной нет, я свежо чувствую и не слабо, думать же — не умею, — впереди ждет меня крушение. Уподобление, ей-богу, недурное! Момент, когда я зароюсь носом в землю — еще не близок, да если б он хоть завтра наступил, мне все равно, я ничего не боюсь и ни на что не жалуюсь. Но бывают минуты, когда мне. становится жалко себя — такая минута сейчас вот наступила, — и я говорю о себе кому-нибудь, кого я люблю. Такого сорта разговор я называю омовением души слезами молчания, потому, видите ли, что хоть и много говоришь, но — глупо говоришь и никогда не скажешь того, чем душа плачет. Вам говорю — помимо того, что люблю Вас, еще и потому, что знаю, — Вы есть человек, которому достаточно одного слова, для того чтоб создать образ, и фразы, чтоб сотворить рассказ, дивный рассказ, который ввертывается в глубь и суть жизни, как бур в землю. Если мы встретимся — я не посмею сказать Вам о Вас ни слова, ибо не сумею сказать так, как хочу, а теперь, издали, мне легко воздать Вам должное. У Вас же — нет причин и права отказываться от дани, которую приносит Вам человек, плененный мощью Вашего таланта. Я — фантазер по природе моей, и было время, когда я представлял Вас себе стоящим высоко над жизнью. Лицо у Вас бесстрастно, как лицо судьи, и в огромных глазах отражается всё, вся земля, и лужи на ней, и солнце, сверкающее в лужах, и души людские.

Потом я увидал Ваш портрет, это был какой-то снимок с фотографии. Я смотрел на него долго и ничего не понял. Ну, ладно, будет. Верьте мне. Я могу сочинить, но лгать не умею и никогда никому не льщу. А если Вы так мощно волнуете душу мою — не я виноват в этом, и — почему не сказать мне Вам самому о том, как много Вы значите Для меня?

Вот что, Антон Павлович, будьте добры, пришлите мне Ваш портрет и одну ив Ваших книжек. Для меня это будет хорошо.

Пожалуйста!

Крепко жму Вам руку, здоровья Вам! здоровья и бодрости духа и желания работать больше.

Нижний, Полевая, 20.

54 А. П. ЧЕХОВУ

Спасибо, Антон Павлович, за карточку.

Вот Вам моя, с присовокуплением Максимки, моего сына, философского человека, полутора лет от роду. Это самая лучшая штука в моей жизни. Есть ли у Вас такие штучки? Рад за Вас, если есть.

И еще спасибо Вам за обещание прислать мне Ваши книги — только не забудьте, пожалуйста, сделать это.

Прекрасная мысль пришла Вам в голову — издать полное собрание Ваших рассказов. Это хорошо тем, что заставит критику объясниться с публикой и изменить Вашу оценку.

Я — больше читатель, чем писатель, и знаю, что хотя читают Вас так много, как, кажется, еще никого не читали— говорю об обилии изданий, — но понимают Вас все же плохо.

Было некогда брошено в публику авторитетное слово о Чехове, который «с холодной кровью пописывает», и наша публика, которая всегда ленива думать и не могла сама установить правильного к Вам отношения, — приняла это слово на веру и очень была рада, что ей подсказали взгляд на Вас. Поэтому она недостаточно внимательно читает Ваши рассказы и, воздавая должное их внешности, — мало понимает их сердце и его голос.

Выйдет полное собрание — и вызовет иную оценку Ваших работ. И я, грешный, тоже буду писать о Вас, — так буду писать, как Леметр это делает, — буду говорить о впечатлении, об языке Вашем, об артистической внешности каждой Вашей вещи и о ее смысле, как я его чувствую. Ничего не имеете против?

Легочный процесс у меня есть, но пустяковый и с ним можно в Нижнем жить. Поехать и увидать Вас — это хорошо бы, но есть цела» куча обстоятельств, не позволяющих мне сделать это.

Тороплюсь на почту.

Желаю Вам доброго здоровья.

Полевая, 20.

55 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Дорогой Виктор Сергеевич!

Щербакову сообщил письмо, уговорил его «стараться» и т. д. Мой рассказишко? Видите, в чем дело: кто он, Финоген, я не знаю. Это портрет моего приятеля Гришки Шишлина, портрет точный, ибо именно такую неопределенную фигуру пока представляет собой Гришка. Думаю, что скоро он должен определиться так или иначе, ибо вот они тут затеяли одно дело и в деле этом Григорий объявит себя вполне. Тогда и я его дорисую. Была у меня другая тема, но ее я не успел бы обработать. Теперь я хочу изобразить для журнала маленький рассказик из босяцкой жизни и скоро его обстрою. Репин — это художник? Поклонитесь ему от меня, его искреннего поклонника, влюбленного в него по уши. Скажите ему, что он — высокой важности человек, дай ему боже здоровья и сил! Яркий он цветок на бедной почве нашей родины! А впрочем — все это он знает, и, надо думать, уж надоели ему такие речи.

В Сицилию? Далеко… Швейцария? Это тоже далеко… И потом — кабы в этих местах по-русски говорили! Лучше вот что: приезжайте сюда, и поедем вниз по Волге до Камы, а из Камы — на Урал, а с Урала — в Самарканд? Здорово?

Первая книжка — прелесть! Но — да не поставят мне это в осуждение — Стан[юкович] с Баран[цевичем] могли бы и лучше написать, — не так ли?

Я — чувствую себя виноватым за Финогена. Что Вы выкинули рифму — это ничего, но — факт, он именно так читает мудрые слова. Когда я прочитал ему мой рассказ, он сказал:

— Ишь — ты… не дурак, мужик-то. Такие есть, точно… есть такие!

Это, матушка моя, для меня золотые слова, и хоть бы критика на кол меня посадила — плевать! Настоящий-то читатель — Гришка.

С порошками спать — вредно. Уезжайте-ка скорее куда-нибудь, сделайте милость. Я — кашляю. Но это — пустяк дело. Берегите себя — дело, дело хорошее в руках у Вас! Прилагаю мужицкий отзыв о «Журнале», может, Вы не знаете?

Потерял! Смотрите «Вятскую газету», № 3-й? Щербакову надо сообщить о сроке представления статей: к какому числу они должны быть представляемы? Писать ему:

Нижний,

Сергею Васильевичу Щербакову,

председателю Общества любителей физики и астрономии.

56 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Многоуважаемый

Сергей Павлович!

Какая-то фигура испрашивает разрешения издавать мои рассказы на языке германцев. Я ничего не имею против этого — хоть на индусском! Но боюсь, что, если сам напишу ей, — выйдет непременно какая-нибудь чепуха. Будьте великодушны, скажите немке несколько теплых слов от меня и дайте ей какое там требуется разрешение.

Как Вы поживаете? Давно уже не имею вестей от Вас. Писал Вам раз или два. «Жизни» нашей, ходят слухи, круто живется? Очень тревожит судьба ее меня и лиц, ей сочувствующих. Жаль и беднягу Вл[адимира], который, боюсь, заработается до чертей.

Я — тоже поскрипываю, — весна идет!

Всего хорошего Вам!

Так напишите фигуре-то!

Крепко жму руку.

Полевая, 20.

57 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Отношение к «Жизни» со стороны «Начала» и разных его прихвостней — возмущает и волнует меня до бешенства. Вы хотите цензора бить — о, полноте! Цензор — понятен: он выполняет возложенную на него обязанность затыкать все те дыры, из которых в жизнь из «Жизни» может упасть луч света. Он, может быть, делает это не столько по приказу начальства, сколько по искреннему убеждению в пользе и правоте своего дела, — и, с моей точки зрения, эта искренность оправдывает его. Но люди, расточающие по адресу нашего журнала злобу и ложь, вспоенную завистью, люди «интеллигентные» — чем можно оправдать их отношение к «Жизни»? Что может уменьшить гнусность их сплетен, лжи и всякой скверны? Они не скупятся на это. Они присылают сюда знакомым своим письма с инсинуациями по адресу «Жизни», рассказывают, что они не имеют, не могут иметь ничего общего с таким «пустым и неопределенным журнальчиком».

Вот их — я стал бы бить! Как они мерзки! Они приглашали меня к себе, — Калмыкова писала, — и я отвечал им отказом вежливым и, может быть, недостаточно определенным, ибо и я, как Вы, думаю: дай бог здоровья и долголетия «Началу»! Но, продолжая уважать дело, я близок к ненависти, я презираю лиц, начавших его. Что за торговые ухватки, что за лавочничество! И как гнусна, мелка, плохо выдумана их сплетня. Но — чорт с ними!

Меня глубоко радует Ваша уверенность в том, что «Жизнь» победит и что успех — за ней. Это поднимает мое настроение, сильно упавшее за последние дни. Побаиваюсь я, что Владимир надорвется в работе, попридержите его! За последние дни я глотнул от щедрот жизни много всякой гадости и настроен довольно дико. Боюсь, не отозвалось бы это на «Фоме». Эта повесть — доставляет мне немало хороших минут и очень много страха и сомнений, — она должна быть широкой, содержательной картиной современности, и в то же время на фоне ее Должен бешено биться энергичный, здоровый человек, ищущий дела по силам, ищущий простора своей энергии. Ему тесно, жизнь давит его, он видит, что героям в ней нет места, их сваливают с ног мелочи, как Геркулеса, побеждавшего гидр, свалила бы с ног туча комаров. Выйдет ли у меня это достаточно ярко и понятно? Скажите мне, как Вам нравится начало, не растянуто ли оно, не скучно ли, что о нем говорит публика, не жалуются ли на обилие монологов у Игната?

Сегодня 12-е, а еще все нет 1-й февральской книги. Уже вчера должна бы выйти вторая. Это мучает меня и очень неблагоприятно вообще для дела. Публика — не желает знать препятствий, лежащих на дороге честного журнала. Начинают говорить, что «Жизнь» — предприятие просто несолидное, лишенное средств. Я разубеждаю — и хотя у меня в руках такой мощный аргумент, как 500 р. за лист Чехову, — разубедишь ли всех?

О делах наших имею сказать вот что: нельзя ли, Сергей Павлович, подождать до времени, пока я окончу повесть? Книжки нуждаются в очень тщательном просмотре, мне хотелось бы кое-что урезать в них, выбросить. Теперь я не могу этим заняться, ибо, параллельно с работой над «Фомой», составляю план другой повести — «Карьера Мишки Вягина». Это тоже история скупце, но о купце уже типическом, о мелком, умном, энергичном жулике, который из посудников на пароходе достигает до поста городского головы. Фома — не типичен как купец, как представитель класса, он только здоровый человек, который хочет свободной жизни, которому тесно в рамках современности. Необходимо рядом с ним поставить другую фигуру, чтоб не нарушать правды жизни. Если можно подождать с I и II томом месяца два — пожалуйста, подождем, дорогой Сергей Павлович! Относительно третьего тома. В него войдет «Варенька», «Читатель», «Каин». Больше я ничего не могу рекомендовать. Да, еще «Дружки». Что Вы скажете о «Моем спутнике» — годится это? Я очень прошу Вас решить вопрос о III томе с Владимиром, он гораздо лучше, чем я, может посоветовать Вам что-нибудь. Очень прошу вот о чем: непременно пришлите мне корректуру «Вареньки», я эту вещь сокращу. Относительно условий издания — тоже посоветуйтесь с Поссе: в таких делах я решительно ничего не понимаю. Вам, б[ыть] м[ожет], неприятно, что я отказываюсь от переговоров о деньгах, но, ей-богу, дорогой Сергей Павлович, — мне все равно, сколько бы я ни получил денег, истрачу я их без всякого толка и удовольствия, хоть 100 000. Поверьте мне вот в чем: Вы для меня — не издатель, не коммерсант, а товарищ по духу и по делу. Это одно. Другое: Вам и Влад[имиру] лучше известна денежная сторона дела, и с ним Вы можете до чего-нибудь дотолковаться скорее, чем со мной — ибо: что я понимаю? Так, пожалуйста, Вы уж сами обработайте это, и вообще со мной о таких делах совершенно бесполезно беседовать. Извините, что я все взваливаю на Вас. А что — немка ответили Вы? Кстати — обратилась ко мне еще одна немка за разрешением издать книгу на франц[узском] языке, но сын мой утопил ее письмо в неприличной посуде, и я теперь не знаю — как тут быть? Имя ее и адрес я забыл, т. е. знаю, что зовут ее Бланш, кажется, а живет она в Париже, на какой-то премудрой рю. Чорт бы ее взял! Невежливо не ответить ей — но куда же отвечать?

А что — нельзя Вам уехать из туманного и сырого Питера куда-нибудь в место светлое и сухое? Смотрите — лихорадка замает Вас! Я знаком с ней — дьявольски пылкая особа. Засим: чем Вы от нее лечитесь? Не хотите ли попробовать одно средство, от которого я — по совету одной татарки-кумысницы — встал на ноги: трижды в день — утром, натощак, перед обедом — часа в 2–3— и на ночь — по стакану черного пива вместе с ложкой рыбьего жира. У Вас есть прекрасное черное пиво Калинкина. Ложка жира, запитая стаканом пива, не особенно неприятна. Рецепт — странный, но, уверяю Вас, чертовски хорошо действует. Рыбий жир вообще имеет свойство понижать температуру, в подтверждение этого могу сослаться на специальную литературу.

Затем: купите мне Корша и Кирпичникова все четыре тома и поставьте деньги в счет. Все равно я истрачу их чорт знает на что, а это высокоценные книги, и цена их никогда не упадет, думаю. Купите, пока они еще есть в продаже у Вольфа.

Это не затрудняет Вас? Пойдете гулять, зайдите и — готово. А пока — до свидания! Всего Вам хорошего и здоровья — прежде всего.

Очень прошу — всеми силами стремитесь выходить в сроки. Когда теперь выйдет 2-я? И еще — критико-библиографический отдел положительно необходим. Будет ли Слово-Глаголь писать «Провинциальную жизнь»?

Передайте Поссе: пусть обратит внимание на Силантьева, рекомендуемого мною в качестве корреспондента из Владимирской губернии. На-днях пришлю статью некоего Скворцова о фабричных школах: эта статья предназначалась для «Образования», где напечатано ее начало, обратившее на себя внимание прессы.

Пришел сын и смазывает пальцами все, что я пишу. Сидит на руках, кричит: «Задам!» — и всячески мешает мне.

Жму крепко руку Вашу.

Полевая, 20.

58 ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО К А. С. СУВОРИНУ

Прочитав «Маленькие письма» А. Суворина в 8257 — 9 №№ «Нов[ого] вр[емени]» от 21—23-го февр[аля], я задумался над ними…

А потом взял с полки моего книжного шкафа первую книжку «Очерков и картинок Незнакомца (А. Суворина)», раскрыл ее на стр. 8-й и прочитал жирным шрифтом напечатанный вопрос:

Ниже этого вопроса напечатано четверостишие из А. Толстого:

«Да, — подумал я, — и в наше время, верным и усердным холопом которого является газета Суворина, — много Иуд… И все больше их день ото дня, все смелее раздаются их голоса…»

Вышеприведенный вопрос и четверостишие взяты мною из фельетона А. Суворина «Продажные журналисты», — фельетона, написанного с полным знанием дела. Написан был этот фельетон лет двадцать пять тому назад…

Недурно писал в то время А. Суворин, до того недурно, что я даже и сейчас его словами рад изобразить те думы, которые вызвали у меня его же «Маленькие письма».

«…Зачем так не откровенны эти руководители общественного мнения? Зачем открыто не махнут они рукой на честность и другие нравственные батареи, разбить которые так легко… Будь с виду честен и подл внутри. Вот краткая программа для успеха».

Так говорил А. Суворин в то время, когда он был незнакомцем. Теперь он — известное лицо. Он давно уже сумел осуществить «краткую программу для успеха», нажил большую газету, но в ней не пишет так прямо и остро, как некогда писал… Бесцветна и скучна его речь в наши дни. И хотя порой звучат в ней слезы — это лисьи слезы, слезы старой, умудренной жизнью лисы…

Когда-то Вы, г. Суворин, написали письмо Каткову, — прекрасное письмо! Умели Вы, А. С, во время оно играть роль честного человека, с огнем писали Вы…

«Но вот огонь Ваш стал погасать, чувство притупилось, талант разрушился… появилось фразерство, ходульное, водянистое…» [5] Это Вы, А. С., говорили Каткову 18-го января 1870 г. Двадцать девять лет прошло с той поры, и Вы все это время писали, писали… Но лучше цитируемого письма ничего не написано Вами…

«Вам принадлежит груда пасквилей самых бесстыдных и нахальных, причем Вы не останавливались ни пред чем: ни пред заслугами, ни пред возрастом, ни пред несчастием. Ваши пасквили преследовали не только живых людей и живые идеи, но мертвые идеи и умиравших людей…»

Читаешь это, Алексей Сергеевич, и удивляешься: как будто Вы провидели, что Ваша газета затравит Надсона…

«Вы не останавливали пасквильных словоизвержений своих даже и тогда, когда мало-мальски развитое нравственное чувство рекомендовало стыдливость».

А это, Алексей Сергеевич, как будто Вы по поводу Ваших писем сами себе говорите из дали прошлого голосом Вашей совести…

Славно Вы написали Каткову… Но прошли те времена… «Краткая программа для успеха» приведена в исполнение, и ныне сам его сиятельство князь Мещерский простирает Вам дружески свою многопишущую длань и, простирая, говорит:

— Пора нам идти рука об руку, Суворин… Я стал либерален, Вы консервативны…

Вы, Алексей Сергеевич, не ответили князю на его предложение союза… Неужели потому не ответили, что Вам стыдно стало? Вы, может быть, свое письмо к другому князю, Трубецкому, вспомнили? И это письмо — тоже славное письмо… Вообще — хорошо Вы встарину письма писали… А в наши дни недурно Вам письма пишут.

Вот, например, письмо Ашкинази, которое Вы почему-то отказались напечатать:

Я совсем не думаю, что на старости лет приятно получить такое письмо… тем с большим удовольствием я привожу его здесь… Не чувствуете ли Вы, старый журналист, что пришла для Вас пора возмездия за все, что Вы и Ваши бойкие молодцы печатали на страницах «Нового времени»?

Как справедлива жизнь!

59 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Уважаемый Сергей Павлович!

Михаил Филиппов Волькенштейн обратился ко мне с предложением издать «для народа» «Тоску» и еще какие-то рассказы из изданных Вами. Как Вы на это смотрите? Будьте любезны, известите о сем Волькенштейна — Бассейная, 39, — ибо я сомневаюсь в моем праве отвечать по этому поводу без Вашего ведома.

Жму руку Вашу.

Когда увижу Вас?

60 И. А. БУНИНУ

Дорогой и славный

Иван Алексеевич!

Пишу уже второе письмо Вам. Получил Вашу книжку. Сердечное спасибо!

Читал и читаю стихи. Хорошие стихи, ей-богу! Свежие, звучные, в них есть что-то детски-чистое и есть огромное чутье природы. Моим приятелям, людям строгим в суждениях о поэзии и поэтах, Ваши стихи тоже очень по душе, и я очень рад, что могу сказать Вам это.

Это просто и красиво, а главное — это искренно и верно!

Миленький мой, это и есть самая чистая поэзия.

Так оно и бывает — красиво, проста, музыкально!

Крепко жму Вам руку и доволен, и рад, что видел Вас. Мог бы написать много по поводу стихов и прозы, да некогда. Работаю, как каторжник. Спина трещит, и чувствую, как растет на ней горб величиной с Везувий.

А жене Вашей — поклон.

Нижний, Полевая, 20.

61 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Не понимаю ничего!

Получил два Ваши письма сразу. Никогда не давал разрешения Поповой, но дал какому-то Филиппу Волькенштейну, писем которого не мог найти и о котором, в свое время, сообщал Вам. Сообщал также и о том, что дал разрешение ему, а Вы, помнится, отвечали мне что-то о Семенове. Но разве Волькен — Семенов не одна фирма? Ведь он был у Вас, этот Волк, спрашивая у Вас разрешение? Найду его письма и перешлю Вам.

Пускайте «Чорта», хотя это печально. Ничего не успел написать, ибо запутался в одну историю, поглощающую все мое время.

Приезду Поссе ужасно рад.

Ответьте мне по поводу путаницы с Семеновым или Вол. или Поповым.

62 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Живу. Чехов — человек на редкость. Добрый, мягкий, вдумчивый. Публика страшно любит его и надоедает ему. Знакомых у него здесь — конца нет. Говорить с ним в высокой степени приятно, и давно уже я не говорил с таким удовольствием, с каким говорю с ним.

Явился Мир[олюбов]. Ходит по набережной и лает на меня за то, что я снял квартиру не по его вкусу. Кажется, я завтра перееду к художнику Ярцеву. Дом его стоит на бугре Дарсана и изображен на картинке сего письма.

Я работаю. Встаю в восемь, от 9 до 12 — пишу, от 12 До 2 — гуляю, в два обед, после обеда до шести — гуляю, читаю, разговариваю, в шесть — пью чай и снова работаю.

Сейчас получил твое письмо — очень милое. Жаль, что в нем мало сказано о Максимке. Мне скучно без него и боязно, что он захворает. Пожалуйста, пиши, как и что он ест, не скучает ли без Зины. Вчера, гуляя, я нашел маленький мяч, привезу ему. Чехов говорит, что не видал еще ребенка с такими глазками.

Полиция жмет меня. Я не могу выехать даже в Ливадию, хотя это очень нужно мне. Обязали посещать участок.

Как живет Катерина?

Васильевой не отвечай. Ответь «Курьеру» — Ашешову — я ничего не имею против помещения в сборнике рассказа.

Сегодня обедаю у Ярцева, завтра с Мир[олюбовым] — у Чехова. Чехов ругается за то, что мне мало платит «Жизнь», говорит, что меньше 250 мне не нужно брать. «Неделя» платит ему 500, а Маркс за каждый напечатанный лист дает еще 200. Так не платили даже Толстому. Но Чехов стоит и большего. Вчера я прочитал «Мою жизнь». Роскошь!

До свидания!

63 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Спасибо, Катеринка, за письмо […]

Не нужно беспокоиться обо мне — я устроился во всех отношениях прекрасно. И здоровье мое, как оказывается по словам докторов, — идет быстро и безостановочно на поправку. Каверны в легких, бывшие два года тому назад, — зарубцевались, чем Алексин очень удивлен. Он говорит, что, когда я уезжал из Алупки, у него было убеждение, что больше он уже не встретит меня, — очень плохо было в легких. А теперь — нечего бояться, если так пойдет, как шло до сей поры, я года через два буду совершенно здоров.

Относительно денег ты сама напишешь Поссе, когда найдешь это нужным. Я приеду к пасхе, наверное, в субботу. Мы поедем вместе с Чеховым. Он очень определенно высказывает большую симпатию ко мне, очень много говорит мне таких вещей, каких другим не скажет, я уверен. Меня крайне трогает его доверие ко мне, и вообще я сильно рад, очень доволен тем, что он, которого я считаю талантом огромным и оригинальным, писателем из тех, что делают эпохи в истории литературы и в настроениях общества, — он видит во мне нечто, с чем считается. Это не только лестно мне, это крайне хорошо, ибо способно заставить меня относиться к самому себе строже, требовательнее. Он замечательно славно смеется — совсем по-детски. Видимся мы ежедневно.

«Фому» моего (на апрель) цензура изувечила страшно. Я получил корректуру и взбесился до белого каления. Но чорт с ними! Чем сильнее будут бить по камню, тем больше искр он даст. Я не из слабеньких, и булавочными уколами меня не убьют.

Сегодня я был у Рихтера, он расспрашивал про тебя. Он был сильно болен и изменился. Меня отвели к нему. Вообще мне очень мешают работать, и с этой стороны мое житие здесь бесполезная трата времени. Но я крайне доволен тем, что, помимо Чехова, узнал Ярцева и Средина, — вот славные семьи! И какие у обоих жены! Надежда Николаевна с ними составила бы прекрасное трио.

Но мне за всем этим скучно без тебя и Макса.

Скучно без Щербакова — без Нижнего вообще…

Есть много предложений остаться здесь на вечное жительство, построить дом и т. д. Говорят, что это можно сделать и без денег. Но жить здесь даже и при наличности! хороших людей — невыносимо скучно, мне кажется, хотя, быть может, это кажется лишь потому, что нет Максима и тебя.

Вот я приеду — мы с тобой поговорим об этом основательно.

Ведь тебе хочется жить здесь, а мне, в конце концов, пожалуй, все равно, где ни жить. Вопрос о проведений сюда ж[елезной] д[ороги] решен. Это повысит цены на квартиры и понизит на продукты пищевые и вообще на товары.

Кажется, я — пойду в Каноссу, т. е. к Льву Толстому. Чехов очень убеждает сделать это, говоря, что я увижу нечто неожиданно огромное.

Ну, скажу я тебе, какую большую драму написал Тимковский! Какая глубокая вещь!

Я написал ему письмо по этому поводу, и он, кажется, поедет сюда.

Одобряю за помощь Володьке. А относительно Катерины — сокрушен. Впрочем, для меня не новость такое отношение к делу. Хорошо бы, если б до моего приезда, т. е. до пасхи, она ушла к мужу.

Морское дно? Давать уроки на таком расстоянии трудно. Неужели картинка в книге Павлова недостаточно ясна? Возьмите лоскутков и проволоки и сочиняйте фигуры по картинке. Возьмите картон и книжку по ихтиологии с рисунками рыб и вырезывайте из картона оных рыб. Вырежьте краба, спрута, чорта — ей-богу, это крайне просто!

Тут за мной ухаживают барыни — я попробую утилизировать их пустое время. Но, хотя и ухаживают — ты не беспокойся, ибо самой сносной из них лет за сорок, а самая молодая — харя и глупа, как лягушка.

Господи! Сколько на земле всякой сволочи, совершенно не нужной никому, совершенно ни на что не способной, тупой, скучающей от пустоты своей, жадной на все новое, глупо жадной.

А впрочем — до свидания!

Опиши мне как-нибудь Максимкин день, час за часом — хоть завтрашний — с утра до вечера. Я напишу рассказ: «День моего сына».

Целую тебя и его. Кланяюсь. О матери ни слова — почему?

64 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Добрый Сергей Павлович!

Поздравляю с праздником.

Посылаю «Однажды осенью», — кажется, это можно напечатать, вещичка колоритная. Владимир Александров говорил мне, что Вы готовите третий том к печати, — пожалуйста, пришлите список вещей, которые войдут в него. Я не помню, что именно послал Вам для него, кажется, там есть «Самоубийство», — это не надо помещать — пустая вещь. Поместите чертей и — очень прошу — постарайтесь восстановить в цензуре начало второго «Чорта». Поссе говорит, что это можно. Пришлите корректуру «Вареньки» и «Кирилки».

Второе издание первых книжек я готовлю Вам. Ну — и достаточно о делах. «Жизнь» меня радует. Я извиняюсь пред Вами и редакцией за мое письмо по поводу письма к Суворину, — знаете, издали ужасно трудно верно судить о происходящем. Но тем не менее редакция должна была поставить дату — 26-е февраля — под письмом, выходящим 29-го марта. Дело прошлое, впрочем. Впредь буду осторожнее…

Земно кланяюсь Вам. Всего доброго!

65 А. П. ЧЕХОВУ

Христос воскресе!

Дорогой Антон Павлович!

Выехал я из Ялты — после некоторой возни с начальством — и в субботу в 6.40 вечера был в Москве. Московский адрес Ваш я потерял, встретил Корш на вокзале — забыл ее спросить. Помню — Дмитровка и — только. Шлялся по Москве, был в Кремле у заутрени, был на Воробьевых горах и вечером уехал в Нижний. Ехал в одном поезде с Поссе и еще одним знакомым, всю ночь не спал, настроение было — отвратительное… Выхожу в _Нижнем на вокзал — смотрю, идет жена с Поссе и Жуковским. Даже зло взяло, когда узнал, что мы ехали все в одном вагоне и не видали друг друга. Не надеюсь, что это письмо найдет Вас. Но все-таки говорю: рад я, что встретился с Вами, страшно рад! Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел. Как это хорошо, что Вы умеете считать литературу первым и главным делом жизни. Я же, чувствуя, что это хорошо, не способен, должно быть, жить, как Вы — слишком много у меня иных симпатий и антипатий. Я этим огорчен, но не могу помочь себе.

Я очень прошу Вас не забывать обо мне. Будем говорить прямо — мне хочется, чтобы порой Вы указали мне мои недостатки, дали совет, вообще — отнеслись бы ко мне, как к товарищу, которого нужно учить.

Еще в Ялте я хотел сказать Вам об этом, — просить Вас, — но мне говорить труднее, чем писать. Я все-таки говорил это намеками, и, быть может, Вы уже поняли меня тогда еще.

Напишите драму, Антон Павлович. Ей-богу, это всем нужно. Кстати — о драме, о другой. В Москве я ночевал у Тимковского, Это образованный и, кажется, умный человек, настроение у него — мрачное, он любит философствовать и изучал философию. Посмотрев на него и послушав его речей, я пожалел о том, что Вы не прочитали драму его до конца. Я очень хотел бы слышать, что Вы сказали б о ее «идее».

А Поссе все просит Вас дать что-нибудь для «Жизни». Говоря по совести — мне тоже хотелось бы этого. Поссе очень любит Вас и гордился бы Вашим участием в журнале. Читали Вы статью Соловьева о Вас? Мне она не нравится там, где он о Вас говорит, а вообще — бойкая статья и даже веселая. Но, однако, когда же явится настоящая критика? В конце концов, статья Соловьева поддерживает и укрепляет мое намерение писать о Вас не потому, что я «настоящую критику» создать способен, а потому, что могу глубже взять, чем Соловьев.

А предварительно я напишу порядочный рассказ и посвящу его Вам. Вы ничего не имеете против этого? Скажите.

До свидания! Желаю Вам всего доброго. Не худо было бы, если б Вы скорее уехали в Крым, а то, наверное, и в Москве у Вас погода столь же гадка, как здесь.

Крепко жму руку.

66 А. П. ЧЕХОВУ

В том, что оба мы одновременно написали друг другу, есть что-то славное. И письмо Ваше тоже славное.

Ну, знаете, вот уж не думал я, что Лев Николаевич так отнесется ко мне! Хорошо Вы сделали, что поговорили с ним о Горьком и сказали это Горькому. Давно хотел я знать, как смотрит на меня. Толстой, и боялся знать это; теперь узнал и проглотил еще каплю меда. В бочку дегтя, выпитого мной, таких капель только две попало — его да Ваша. Больше и не надо мне. Мне хочется, чтоб Вы прочитали статью Волынского о Вас в последней книге «Сев[ерного] вес[тника]» — за окт[ябрь], ноя[брь], де»[абрь]. Мне понравилось, несмотря на вздутый — по обыкновению — язык. Потом еще о Вас написал Франко, галициец, в своей газете — говорят, удивительно задушевно написано. Мне пришлют газету, — хотите — перешлю Вам.

А приехать в Москву — не могу. Начальство, узнав, что я ночевал в Москве, поднимает из-за этого историю; хотя, наверное, ничего не выйдет, ибо дело, к которому я привлечен, скоро кончится. В худшем случае меня пошлют года на два в Вологду или Вятку, вероятнее — никуда не пошлют. Невозможность до четверга устроить приезд в Москву и злит и обижает меня до бешенства и до слез. Вы не поверите, как это гнусно — жить под надзором. К вам приходит полицейский, он сидит у вас и тоже смущен своей подлой обязанностью, и ему тяжело, как и вам. Он имеет право спрашивать о всем, о чем хочет — кто это у Вас был? Откуда он, куда, зачем? Но он не спрашивает ничего, ибо уверен, что вы солжете ему, и эта его уверенность возмущает вас, оскорбляет. Но будет об этом.

Мне даже подумать больно о том, как, приехав в Москву, я пошел бы с Вами смотреть «Чайку». Ни за что бы я не сел в театре рядом с Вами! Вы так именно и сделайте — гоните прочь от себя всех, сидите один и смотрите — непременно один. И — дорогой мой Антон Павлович! — напишите мне потом о Вашем впечатлении от пьесы, пожалуйста, напишите! Это ничего, что она Ваша, пишите — понравится она Вам на сцене и что, какое место, нравится более всего? Очень прошу! И, как играли, расскажите. Мне почему-то кажется, что Вы будете смотреть на «Чайку», как на чужую, — и она сильно тронет Вас за сердце.

Потом, Ант. Павлович, — не вздумаете ли Вы приехать в Нижний? Как здесь красиво теперь, как мощно разлилась река! Приезжайте! У меня большая квартира, и Вы остановились бы у нас. Моя жена — маленький, простенький и миленький человечек — страшно любит Вас, и, когда я рассказал ей, что Вы одиноки, — ей это показалось несправедливостью и обидой, так что у нее даже слезы сверкнули за Вас. Приезжайте, мы встретим Вас — как родного. Я буду надеяться. И привезите мне часы — это нехорошо, что я напоминаю, но пусть будет нехорошо! Только выгравируйте на крышке Ваше имя — для чего это? Так, хочется почему-то.

67 А. П. ЧЕХОВУ

Мне думается, я понимаю то, что Вы переживаете, читая письма из Петербурга. Мне, знаете, все больше жаль старика — он, кажется, совершенно растерялся. А ведь у него есть возможность загладить — нет, — даже искупить все свои вольные и невольные ошибки. Это можно бы сделать с его талантом и уменьем писать — стоит только быть искренним, широко искренним, по-русски, во всю силу души! Мы все любим каяться и любим слушать покаяние — пусть бы он крикнул — ну, да! я виноват! Я виноват — каюсь! Но вы ли судьи мне? Вам ли кидать грязью в меня? Пред собой самим громко каюсь, но не пред вами, рабы праведности! Вы — души презренные, людишки трусливые и не ошибались лишь потому, что всю жизнь в страхе дрожите, даже пред возможностью ошибки. Завоевав себе маленькое место в жизни, крошечную трибуну, — вы на ней — истуканы добродетели, но не врачи и судьи пороков.

Я бы так сделал, ей-богу! Я бы сердце себе разорвал без жалости, но кровь моего сердца горела бы на щеках многих и многих людей. Позорными пятнами горела бы — ибо я не пощадил бы.

Нигде нет стольких раскаявшихся разбойников и злодеев, как в нашей стране, — пусть старик вспомнит это.

Мне очень хотелось бы что-нибудь сказать Вам такое, что облегчило бы Ваше положение по отношению к нему, и дорого бы я дал за возможность сказать это — но ничего не умею. Что тут окажешь? Вы видите в нем больше, чем все, Вам он, м[ожет] б[ыть], даже дорог. Наверное, Вам больно за него — но простите! Может, это и жестоко — оставьте его, если можете. Оставьте его самому себе — Вам беречь себя надо. Это все-таки — гнилое дерево, чем можете Вы помочь ему? Только добрым словом можно помочь таким людям, как он, но если ради доброго слова приходится насиловать себя — лучше молчать. Простите, говорю. Я, кажется, написал не то, что думал, и не так, как надо. Очень хочется, чтоб все это скорее кончилось для Вас.

Здесь публика возмущена смертью студента Ливена, к[ото]рый сжег себя в тюрьме. Я знал его, знаю его мать, старушку.

Хоронили здесь этого Ливена с помпой и демонстративно, огромная толпа шла за гробом и пела всю дорогу. Умница наш губернатор ничему не помешал, и все кончилось прекрасно. Возмущение разрядилось в пространство. Но мать хочет жаловаться царю. И в этом ей помогают.

Крепко жму руку Вашу.

Может быть, Вы приедете?

Стал читать рассказы Бунина. Порой у него совсем недурно выходит, но замечаете ли Вы, что он подражает Вам? «Фантазер», по-моему, написан под прямым влиянием Вашим, но это нехорошо выходит. Вам и Мопассану нельзя подражать. Но у этого Бунина очень тонкое чутье природы и наблюдательность есть. Хороши стихи у него — наивные, детские и должны очень нравиться детям.

68 А. П. ЧЕХОВУ

Драму прочитал и отправил ее Юст. Спасибо Вам за заботу о моей голове! Хорошо Вы это делаете.

Смел швед! Никогда я не видал аристократизма холопов, столь ярко изображенного. В технике пьесы вижу недостатки; рассказы Юлии и лакея о своих семьях считаю лишними, — но это пустяки! Суть пьесы поразила меня, и сила автора вызвала во мне зависть и удивление к нему, жалость к себе и много грустных дум о нашей литературе.

Удивляюсь Вам! Что общего нашли Вы у меня со Стриндбергом? Швед этот — прямо» потомок тех норманнов, что на всем протяжении истории всюду являлись творцами чего-то сильного, красивого, оригинального. В гнусную эпоху крестовых походов они умели создать в Сицилии истинно рыцарское государство, и оно во мраке времени было светочем человечности, благородства души; наверное, самым лучшим, что в ту пору было. Стриндберг — это тот же Рагнар Кожаные Штаны, который в доброе старое время так любил служить «обедню на копьях» скоттам и пиктам. Это большой человек, сердце у него смелое, голова ясная, он не прячет своей ненависти, не скрывает любви. И скотам наших дней от него, я думаю, ночей не спится. Большой души человек. Что общего у меня с ним может быть? Не унижая себя говорю, а говорю с болью в сердце, ибо — разве не хочется мне быть самим собой и не иметь в душе заслонок, не пускающих на волю смелых дум моих?

Ницше где-то сказал: «Все писатели всегда лакеи какой-нибудь морали». Стриндберг — не лакей. Я — лакей и служу у барыни, которой не верю, не уважаю ее. Да и знаю ли я ее? Пожалуй — нет. Видите, какое дело-то. Очень тяжело и грустно мне, Антон Павлович. А так как и Вам не весело живется — не буду говорить об этих тяжелых оковах души.

30 апреля в Тифлисе ставили «Дядю Ваню». Один приятель нанизал мне письмо о своем впечатлении. Ставили два раза кряду, и он был оба раза. Жалею, что не могу послать Вам его письма, но скажу, что он, должно быть, был страшно тронут. Прилагаю им же присланный и им обруганный отзыв «Кавказа». Мелко, по-моему, плавает этот рецензент и плохо понял, очень уж внешне. М[ожет] б[ыть], Вам все-таки интересно.

Антон Павлович! Прочитайте Гедберга в «Начале». Право, это Вам должно доставить удовольствие.

Жаль, что «Чайку» видели Вы в плохом исполнении, хотя я посмотрел бы и в плохом. Напишите мне, сколько времени проживете в Лопасне и когда в Крым? Скажу попу, чтоб пришел к Вам. А книжку его пришлю. Он зовет меня в Крым. Не еду. Никуда не поеду, буду жить все лето в Нижнем. Жена с ребенком уезжает на пароходе по Волге, приедет — отправится в Каму, до Перми. Буду жить один и работать. «Уединение — мать мудрости», — говорит один герой Гедберга. А другой прибавляет — «И безумия». Я — за первого. Мне очень хотелось бы быть совершенно одиноким, более одиноким, чем Вы. Семья — это хорошо, но еще лучше поступаете Вы, до сей поры не имея ее.

Нельзя ли попросить переводчицу отдать «Графиню» в «Жизнь»? Я бы очень хотел видеть ее напечатанной именно в этом журнале.

«Это утешение, что другие не лучше, чем мы сами», — говорит Жан. О, холопище гнуснейший! Как он метко очертил этими словами подлую душу свою!

И опять я спрашиваю себя и Вас — почему нет у нас ни Стриндберга, ни Гедберга, ни Ибсена, ни Гауптмана?

Почему? Неужели, как говорят иные, образование, наша средняя школа, убивает индивидуальность, обезличивает человека, выедает ив него душу?

Но я утомляю Вас моими длинными письмами.

До свидания! Желаю Вам всего доброго, хорошего настроения желаю, охоты работать.

Крепко жму руку.

69 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Добрый

Сергей Павлович!

200 за 3-й получил. Спасибо! Почему это? На предложенные условия относительно 1–2 согласен. Пришлю книжки в июне.

«Мой спутник» — забраковали Вы? Ничего не имею против. Я бракую — «Финогена». Это лишнее, выкиньте его. В нем ни вкуса, ни цвета, ни запаха.

«Проходимец» — тоже сомнительная вещь. Его можно поместить только так: начало, средину — приход в деревню и разговор с хохлами — выкинуть, — и потом конец — рассказ проходимца. И озаглавить это «Рассказ проходимца». Это будет оригинально — читатель и не разберет, кто тут проходимец — автор ли сам или герой его? «Читателя», пожалуйста, поставьте в конец книжки.

Прилагаю маленький рассказик «Сон». На место «Финогена» можно водворить «Ваську» — возьмите у Владимира. Хотя и «Васька» тоже… Лучше ничего не берите.

«Вареньку» не получил для корректуры. Она уехала в Ялту — а все, что туда для меня поехало, не туда попало… Как же быть с «Варварой»-то? Мне очень хотелось бы просмотреть ее. Тоже и «Кирилку» — нельзя ли и его прислать?

Усердно прошу восстановить начало у второго чорта, оторванное цензурой. Влад[имир] говорил, что она позволяет это.

А относительно пакостей и мерзостей, о коих Вы сообщаете, я написал кое-что, но не знаю, как удобнее переслать и на чье имя? Спросите Влад[имира], он знает, о чем идет речь, и, может быть, что-нибудь посоветует. Если будет оказия в Питер — пошлю с оказией.

Пока — крепко жму руку Вашу. Желаю всего хорошего.

70 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Дорогой Сергей Павлович!

За дружеское, славное письмо — примите мое сердечное, горячее спасибо. Крепко жму руку Вашу и крайне огорчен, что не был с Вами. Увы — я, если б мог поехать в Питер, наверное, и то бы не поехал, ибо устал, работаю, как вол, и людей, людей ходит ко мне — куча! Устал чертовски.

И «Вареньку» и первые тома Вы скоро получите — через неделю, не более, я думаю. Мне нужно только послать «Фому» к июню, а это я сделаю, наверно, послезавтра.

Относительно «Спутника» — валяйте его в III-й! IV том — «Фома» и «Человек с дудочкой», — есть у меня такой тихенький и грустный рассказишко. Повторить Вам, что хочу в 3-й?

«Варенька», «Артем», «Дружки», «Однажды осенью», «Кирилка» — пришлите корректуру, — «Черти», 2 рядом, «Мой спутник», «Читатель», а чтоб было ровно 10 — закатите еще один маленький.

Нет ли у Вас крошечного рассказишки «Красота» или «На пароходе»? Запустите его, Христа ради! Если он озаглавлен не «Красота», то озаглавьте именно «Красота». Он очень важен мне как некий гвоздь. А «Проходимца» будете помещать — поместите его рядом со «Спутником» и только начало да конец, без середины. Хотел бы я иметь его корректуру. Возможно — пришлите. Я не задержу.

До свидания!

Спасибо Вам.

71 М. З. БАСАРГИНОЙ

Я все помню, Мария Захаровна.

Хорошее — не забывается, не так уж много его в жизни, чтоб можно было забывать. Да и прошло с той поры, как мы виделись, всего лишь десять лет. И хоть за это время я прожил тридцать, — Вас помню все-таки. И очень ярко.

Сердечное спасибо Вам за память. Хотелось бы увидеть Вас, узнать, как Вы живете, как жили. Осенью я буду в Петербурге и к Вам приду — можно? А до той поры — сделайте мне милость! — пришлите Вашу карточку! Пожалуйста, снимитесь и пришлите. Я Вам отвечу тем же.

Прекрасно сделали Вы, что написали. Таким хорошим, ласковым вздохом из дали прошлого явилось для меня письмо Ваше, хотя оно и кратко, как вздох.

До свидания!

72 А. П. ЧЕХОВУ

Спасибо, доктор Чехов! Великолепная карточка. Как живете, как здоровье? Скоро ли в Ялту, где, должно быть, адски жарко теперь. Если жары не любите — приезжайте сюда — у нас вчера уже снежок выпал. Надо думать, что скоро поедем на санях. Не поверите — до такой степени мерзка весна здесь, точно наша нижегородская природа с ума сошла или пьяна.

Приехал Тимковский, сидит и загибает драму. Работает он здорово, аккуратен во всем, как немец. Любит рассуждать от философии, любопытен, как человек эдакий увесистый, хотя и маленький. Скучноват, как просто человек. И зачем люди так много мудрствуют и так мало, плохо, не умеючи живут?

Настроение у меня пакостное, устал я — страшно, и вообще чего-то не ладно живется мне. «Фома» мой становится для меня крокодилом каким-то. Я даже во сне его видел прошлый раз: лежит в грязи, щелкает зубами и свирепо говорит: «Что ты со мной, дьявол, делаешь?» А что я делаю? Испорчу ему вид.

А Вам жму крепко руку. Спасибо за память.

73 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Спасибо за память. Телом я здоров. Живу в Нижнем, лето буду жить с Тимковским в Васильсурском. На-днях переберемся туда. У меня болен сынишка. Много работаю. Порчу «Фому». Очень зол.

Журнал Ваш выходит поздно и рассылается ужасно неаккуратно. Жалуются.

Стихи Петрова в печати производят лучшее впечатление, чем писанные. Вы, по-моему, хорошо сделали, напечатав их, это очень поддержит Петрова. У него есть талант, но ему отвратительно живется, и он начал пить водку. Впрочем, от этого он еще лучше стал писать, в доказательство чего и прилагаю два его стиха. Один послал в «Жизнь», может, напечатают, ибо печатают худшие. Славная фигура этот Петров. Он приезжал недавно ко мне, пил водку, и мы пели песни. Талантливый он, и хорошее у него сердце.

Пока — я решительно ничего не могу написать для Вас. Простите.

До свидания.

74 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Кабы Вы, дядя, приехали — было бы это чрезвычайно приятно. Мы с Тимк[овским] сняли в Васильсурском две дачи — на одной бабы, а в другой — мы, мужи. И дача от дачи далеко. Приезжайте, а? Я пока сижу в Нижнем, на крыльце, ибо в квартире маляры работают, а в Василь меня начальство не пускает. Послал телеграмму в Питер, да ответа нет еще. Жить на крыльце неудобно.

Пью водку с малярами — хороший они народище.

Напишу вскоре длинно. О Тим[ковском] сказано справедливо. Приезжайте!

75 А. П. ЧЕХОВУ

А я был уверен, что Вы купаетесь в море! Нехорошее это занятие для человека с Вашими легкими сидеть в затхлом городе Москве, имея возможность гулять по морским берегам. Я тоже сижу в городе, но невольно, ибо начальство не пускает меня на дачу, к семье, несмотря на все мои о сем ходатайства в надлежащих сферах. Квартиру у меня красят, и я поэтому изгнан из нее на крыльцо, где и проживаю. Жарко и тесно мне! По вечерам пью водку с малярами и пою с ними песни. Приятно поют костромичи, и пение их изгоняет из сердца моего беспутного обильные слезы, а вместе с ними — хандру.

Объяснение Ваше духовного недомогания моего — математически верно. Ибо — если околодочного надзирателя сразу произвести в частные пристава — неловко будет околодочному. Пожелает он распорядиться сообразно с новым неожиданным и, быть может, незаслуженно пожалованным чином, а способности-то у него — не повысились в уровень с обязанностями частного. Жаль его, несчастного!

В Петербург жить — не поеду. Там солнце бывает три раза в году, а женщины все читают экономические книжки и всякое подобие женское утратили — без солнца и женщин живых человеку жить невозможно. А вот с будущей весны двину я путешествовать по России пешком — это меня сразу освежит.

Рад я, что попова книжка понравилась Вам. Был бы еще более рад, если 6, при встрече, он сам понравился Вам, во что верю. Он — лучше своей книжки неизмеримо. Знаете, очень приятно и вкусно видеть искренно верующего человека. Редки люди с живым богом в душе. А поп — такой. Милый, ясный попик!

Он в Крыму теперь, в двух верстах от Алушты, забыл, на чьей даче. Напишу ему, что Вы в начале июля тоже там будете. Очень хочется, чтоб Вы встретились и полюбили друг друга, ей-богу.

Марья Водовозова вчера была у меня. Противная баба. Сказала, между прочим, что Средин скоро умрет. Похвалила Альтшуллера и, как кошка, нафыркала на всех остальных ялтинцев. Обучает студентиков марксизму. Нет, как нехорошо все это и какая она жалкая, при всем своем великолепии в экономических книжках.

Рассказы Ваши еще не прочитал. За письмо — спасибо Вам. Хорошо для меня, что я узнал Вас. Крепко жму руку.

Поезжайте скорее из Москвы куда-нибудь!

А что Ваши книги — скоро выйдут? И как — отдельным изданием или — как и Тургенев и проч. — в приложении к «Ниве»?

Всего доброго!

76 M. З. БАСАРГИНОЙ

Как я живу? Да так же, как и всегда жил, Мария Захаровна, — беспокойно. За десять лет я обошел и объехал почти всю Россию и даже теперь, женатый, не могу сидеть долго на одном месте. Скоро — в августе — будет три года, как я уже женат, имею сына, коему в июле минет 2 года. И за это время я жил в Самаре, Нижнем, Ялте, Твери, Тифлисе, снова в Самаре и Нижнем, снова в Ялте, откуда приехал лишь на пасхе. С той поры сижу здесь. Осенью поеду в Смоленск я Петербург. С год тому назад уехал было на кладбище, ибо у меня легонькая чахотка разыгралась, и я едва устоял на ногах.

Что я делаю? Пишу. Вы читали мои рассказы? Осенью они выйдут вторым изданием, и я пришлю Вам их. В литературе мне очень повезло — я выступил с первым рассказом в 95 году и уже издаю второе издание. Переведен на несколько иностранных языков. Зарабатываю много денег — тысячи четыре, пять в год — и никогда не имею ни гроша, и всегда — в долгах.

Живется мне в общем нелегко и невесело. Работаю много, устаю, здоровье надорвано. «Образованную» и «культурную» публику — терпеть не могу, вожу компанию больше всего со своим братом, простяком, — с мастеровщиной, с ломовыми извозчиками, с босяками и т. д. Это — простой, искренний, хороший люд, и я люблю быть среди него. Разумеется — пью водку. Так-то.

Нелеп я все так же, как й раньше, и так же глуп.

Будете писать Вашим — поклонитесь Зах[ару] Ефим[овичу]. Я виноват пред ним—когда-то заставил его пережить неприятные минуты. Я знаю это, но — надо мне простить. Я люблю Зах. Еф., — это недюжинный человек и хорошее сердце. Поклонитесь от меня всем Вашим — я никого не забыл из них.

Прошлое — лучше настоящего, хотя, быть может, это только потому, что мне уже 30 лет, я много работал, высоко влез и — устал. А впрочем — я все-таки еще живой человек и порой — умею быть веселым. Ни на что не жалуюсь, люблю посмеяться над собой и — не вздыхаю с грустью. Ба! О чем жалеть?

Я пришлю Вам карточку, как только мне сделают. Очень прошу Вашу.

И — до свидания, пока!

Крепко жму руку Вашу. Хорошо встретить старого друга, особенно когда он еще так молод, как Вы.

77 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Добрый мой Сергей Павлович!

Нет более скучного занятия, чем исправление своих грехов! И как это трудно! Сидел, сидел и — очень скверное впечатление получил от всей этой канители.

Пожалуйста — выбросьте «Чижа», — он режет ухо. Порекомендуйте корректору отнестись повнимательнее к моей мазне. А вместо «Чижа», чтобы публику не обижать, — суньте что-нибудь, если найдется: «Красоту», «Девочку» или малюсенький рассказик о проститутке, коя писала письма к воображаемому любовнику. Вообще же — поступайте по желанию и вдохновению Вашему вкупе со Владимиром Поссе.

Сей самый Владимир обещал мне выслать Мутера — о чем прошу ему напомнить. Просил я его также о «Всеобщей истории литературы» Корша, и сие — напомните при встрече.

А с «Фомой» я — сорвался с пути истинного. О-хо-хо! Придется всю эту махинищу перестроить с начала До конца, и это мне будет дорого стоить! Поторопился я и — растянул. Горе! Очень злит меня сия вещь.

«Фома», корректура, начальство прижимает, голодающие заездили — страшно устал! У нас в Нижегородской — цынга и маленький тифик. Нужно очень много денег — и нам, и в Казань, и в Сарапул, и чорт знает куда, и кому их не нужно! Собираю, посылаю, встречаю, направляю, провожаю. Получаю ужасно жалостные письма. Нет ли где денег для голодающих? Направьте несколько ко мне или пошлите в Новопоселенную Сосновку, Тетюшского уезда, Бураковской. Ей нужно всех скорее и больше. Бедная барышня едва живой поехала туда и — воротится ли?

Жму руку.

78 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Посылаю, добрейший, «Кирилку» и «Проходимца». К сожалению, сего последнего исправить невозможно так, как мне того хотелось бы. Печатайте его — каков есть, или замените «Васькой». Я, разумеется, ничего не могу иметь против включения «Васьки» в сборник, буде это возможно.

«Красавицу» — не помещайте, согласен. «Семага» у Вас? А я его искал. Да, его можно сунуть в книжку, кажется.

А как, по-Вашему, — книжка 3-я уступает первым двум? Она явится переходом к новой форме литературного бытия моего, и, как таковой, ей можно быть бледной и нерешительной.

«Фома»? Я его испортил. В июньской книге он отвратителен. Женщины — не удаются. Много совершенно лишнего, и я не знаю, куда девать нужное, необходимое. Я его буду зимой переписывать с начала до конца и, думаю, исправлю, поскольку это возможно. К пасхе, согласно Вашему желанию, Вы его издадите, если захочется.

Вы издадите его вместе с рассказом «Дачники», который я дам в «Жизнь» на ноябрь — декабрь. («Фома», наверное, будет кончен в августе или сентябре.) К январской книге надо дать что-нибудь фантастическое по поводу конца века. Надо посмешить публику, не правда ли? От этого она больше полюбит журнал, о ее отношении к которому я ничего не знаю. Как встречен пушкинский №? Как вообще подписка? Что говорят о «Жизни» читатели? Что порицают, что хвалят?

Все это интересно и — неизвестно мне.

Крепко жму руку.

Всего доброго!

79 А. П. ЧЕХОВУ

Вы меня неверно поняли. Подозревать Вас в ехидстве — я не мог и не подозревал. Вас-то? Не думаю, чтоб Вы умели ехидничать, я же не умею подозревать. Льстить я тоже не умею. Я Вас, батюшка, люблю, люблю очень, горячо, любил, когда еще не знал, узнав — люблю еще больше. Мне дорого каждое Ваше слово, и Вашим отношением ко мне — горжусь, будучи уверен, что оно — лучшая мне похвала и самый ценный подарок от судьбы. Вот какие дела-то! А Вы подозреваете меня в ехидстве по Вашему адресу. Бросьте!

Я не доволен собой, потому что знаю — мог бы писать лучше. Фома все-таки ерунда. Это мне обидно.

В Кучук к Вам приеду, если осенью кончится надзор надо мной. Живу- в городе Васильсурске, Нижегор. губ. Если б Вы знали, как чудесно здесь! Большая красота — широко, свободно, дышится легко, погода стоит прохладная. Загляните на денек? Воды в Волге еще много, и проехали бы Вы прекрасно.

Места у нас — тоже много. Дали бы Вам отдельную комнату, ни детей, ни собак — тишина и покой!

Живет со мной Тимковский. Тяжеленько с ним — пессимист он великий и мелочной человек. Почему-то все вообще пессимисты очень любят холить и лелеять себя и в этом занятии бывают зело неприятны. На-днях приедет Миролюбов. Потом — Поссе.

А кабы Вы приехали — это было б всего лучше.

Извините меня — я направил к Вам в Москву некую Клавдию Грос, «падшую» девицу. Я еще не знал, делая это, что Вы по Тверскому гуляете и с оными «падшими» беседуете. Сюжет она высоко интересный, и я думаю, что, направив к Вам ее, — поступил не дурно. Она привезет Вам историю своей жизни, написанную ею. Она — приличная, на языках говорит и вообще девица — славная, хотя и проститутка. Думаю, что Вам она более на пользу, чем мне.

А пока — крепко жму руку Вам.

Всего доброго!

Уезжайте поскорее из Москвы.

80 Л. В. СРЕДИНУ

Дорогой Леонид Валентинович!

Ярцев прислал мне славное письмо, очень порадовавшее и меня, и Ник[олая] Иван[овича], и Грузинского. Он, Г[ригорий] Ф[едорович], сообщает, что Вы с ним думаете дернуть к нам в Василь. Ей-богу, это доброе дело! Вы поезжайте из Ялты морем на Ростов, с Ростова, Доном, до Калача, от Калача до Волжской 90 верст в вагоне — а в Царицыне берите билет до Василя, на Зевеке — всего удобнее. Отсюда, из Василя, Ник. Иван, проводит вас до Ялты, это решено.

Здесь мы приготовим вам чистенький деревянный домик, если вы по получении сего письма телеграфируете — едем. Телеграфируйте — Васильсурск, Пешкову, — также и из Царицына или откуда-нибудь с дороги, на каком пароходе едете.

Мы ждем вас, уверенные, что эта прогулка пойдет вам на пользу. Места здесь — красивы очень, сухо, тихо, хорошее молоко, ягоды и — люди, которые вас очень любят, очень ценят.

Скажите Грише Федорычу, что у нас на даче есть беседка крытая, стоит она на самом высоком пункте города, и вид из нее на две реки, воложку, заволжье и засурье — бесподобный! А вокруг беседки — березы, да какие! На вершинах их ангелы отдыхают, когда в раю жарко и скучно. Впрочем, там всегда скучно. Зовите его, тащите, ей-богу, он обогатится здесь. С нетерпением и наслаждением жду вас.

Живем мы пока в таком числе: Ник. Ив., его сестра, я, жена, сын, теща — безвредная теща! Грузинский сегодня уехал в Москву. На-днях приедет Миролюбов ненадолго, потом Поссе. Но если вы приедете — это всего лучше. Я больше не пишу, с жадностью ожидая телеграммы о выезде. Жму руку Г. Ф., его супруге, Мане, целую его детей. Ваших увижу. Софье Петровне — нижайшее! С какой радостью встречу ее!

А потом — м. б., вместе с Н. И. и я в Ялту — провожать вас.

Ну, до свидания! Целую вас и жду.

81 Г. Ф. ЯРЦЕВУ

Дядя Гриша! Красок бери с собой по полупуду, не меньше. Полотна — версты. Картины здесь сами на полотно полезут, мы же будем в чушки играть!

Вразуми тебя господи скорее окончить колебания твои. Волга ждет. Она обижена — на Енисей чорт носил художника, а ее, матушку, обошел! Нехорошо!

Обнимаю.

Поклоны. Благодарность Мане и супруге за побуждение писать ко мне.

82 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Письмо и деньги получил, спасибо, Сергей Павлович! «Посредник» спрашивает, можно ли издать «Дружков» за копейку для народа? Я ответил — можно. Прав? Крепко жму руку.

Сырости не боюсь. Здесь тоже, знаете, дьявольски скверная погода.

До свидания.

83 С. П. ДОРОВАТОВСКОМУ

Дорогой Сергей Павлович!

Я думаю — ничего, что рассказ появится и тут и там. Ужасно неловко отказывать, ей-богу! А «Посреднику» тем более.

Вы опасаетесь за второй том? А что там?

Прочитал я на-днях статью Протопопова в «Р[усской] м[ысли]». Курьезный у него вкус! Хвалит стихи в «Чиже».

Ежели Вы поедете в Нижний в сентябре, то в Петербург я Вам попутчик. Но — чем скорее Вы приедете — тем лучше. Жду.

84 А. П. ЧЕХОВУ

Дорогой

Антон Павлович.

«Жизнь» узнала откуда-то, что Вы пишете роман, и просит Вас отдать ей оный. Я тоже прошу Вас — горячо прошу! — если Вы никому еще не обещали романа — пожалуйста, отдайте его «Жизни». Вот бы ловко было! Здорово поддержали б Вы этот журнал. В средствах «Жизнь» не стесняется — считаю нужным сказать. И если Вы ничего против журнала не имеете — пожалуйста, телеграфируйте, что отдаете ему. Можно?

Переехал я из Василя в Нижний, где занимаюсь изучением ярмарочных кабаков. Кашляю. Видел на-днях Гиляровского, — ну, фигура! Понравился он мне, хотя в нем есть много крикливого хвастовства. Видел Короленко вчера — сильно испортил его Петербург! В конце сентября я — к Вам в Ялту ненадолго.

Очень прошу Вас, Антон Павлович, насчет «Жизни». А еще прошу — пожалуйста, почитайте «Фому». Я приеду и кое о чем спрошу Вас по поводу его, — можно?

Тимковский прожил со мной все лето. Знаете — во всем, что Вы сказали о нем, Вы убийственно правы. Я ненавижу Тимковского, очень жалею его, и — удивляюсь, как это Среди» и Ярцев, люди довольно чуткие, признали живую душу в человеке, сплошь пропитанном кислым самолюбием?!

Как здоровье?

Крепко жму руку.

Жду ответа насчет «Жизни».

85 А. П. ЧЕХОВУ

Дорогой Антон Павлович!

Сейчас прочитал в «Жизни» статью Соловьева о Вас. Недоволен, хотя по адресу Михайловского он дельно говорит. Недурно о «Дяде Ване», но все это не то, что надо. Затем Соловьев не прав там, где говорит о Вашем счастье. В общем — он легковесен.

Антон Павлович! Разрешите мне посвятить Вам «Фому» в отдельном издании? Если это будет Вам приятно — разрешите, пожалуйста. Не будет — так и скажите — не надо. Я не самолюбив, и Ваш отказ отнюдь не обидит меня. Ответьте поскорее, очень прошу. Говоря по совести — сорвался с Фомой. Но вышло так, как я хотел в одном: Фомой я загородил Маякина, и цензура не тронула его. А сам Фома — тускл. И много лишнего в этой повести. Видно, ничего не напишу я так стройно и красиво, как «Старуху Изергиль» написал.

Гиляровский прислал мне книжку стиков, и мне странно было видеть, что она такая тоненькая. Стихи хуже автора. Он пишет мне и так славно, чорт! В Москве зайду к нему и напьюсь с ним вплоть до райских видений. В Москву хочу попасть так, чтоб увидать «Чайку» или «Дядю Ваню». Написал Гиляровок[ому], который должен все знать и все уметь, чтоб он мне устроил все это — известил бы, когда будет поставлено то или другое, и достал бы место.

Еду в Питер в сентябре, везу больную тещу в клинику и одного мальчика к Штиглицу. Сам — здорово кашляю. «Фому» дописал и очень рад.

Если увидите Средина или Ярцева, кланяйтесь. Кстати — обругайте их. Что они, точно мертвые? Думаю, что в Ялту попаду в конце сентября, если кашель не усилится и не погонят меня раньше. В глубине души я — за кашель, ибо в Питер ехать не хочется. Хоть Вы и хвалите его, но я все-таки скверно о нем думаю. Небо там страдает водянкой, люди — самомнением, а литераторы и тем и другим вместе. Сколько там литераторов? Я думаю — тысяч 50. Остальные люди — или министры, или чухонцы. Все женщины — врачи, курсистки и вообще — ученые. Когда петербургскую женщину укусит муха — то она, муха, тотчас же умирает от скуки. Все это — страшно мне.

А видеть Вас очень хочется. И потом нужно поговорить с Вами по поводу одного дела. Всячески нужно в Ялту. Здесь с 20-го июля наступила осень, льют дожди, дует ветер, грязно, холодно. Скучно! На-днях я развлекался тем, что ходил к одной хорошенькой барыне. Она — дантистка. Она мне зубы рвала, а я ей ручки целовал. Ужасно ловко целовать ручки у дантисток! Вы попробуйте-ка! Но — это дорого стоит: она и зубы повырывает, да еще деньгами поцелуй возьмет. Я лишился трех зубов и больше не могу.

До свидания!

Как здоровье? Отвечайте скорее.

86 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Я обещаний своих не забываю. Рассказ, а может — Два, — пришлю к половине сентября или привезу сам.

Баронессу — и всех других, кому нужен, — ублаготворю. Усы? И насчет усов озабочусь.

Дороватовский еще не был, хотя сегодня 29-е. «Фому» будет издавать «Жизнь» — это уже устроено.

Да, я обещаний своих, не забываю. А вот ты, Виктор Сергеевич, забывчив стал. Я письмо писал тебе не ради слов, а по душе, и надо бы мне на него ответить. Следовало хоть бы за 3 копейки написать: «Отвечать на письмо не буду. В. Мвролюбов». Так-то. Говорю не из самолюбия, а потому, что полагаю — мы друг для друга не только с одной стороны писатель, с другой — издатель. Или, может, только? Тогда и говорить не о чем, я в дружбу насильно не лезу. Ну, и будет об этом.

Виктор Сергеевич! Скажи, стихи Петрова — пойдут? Пришлю или привезу один его рассказик, строк в 300, из быта певчих. Хорошо! Просто, задушевно и — здорово! Талантливый он парень. Вот увидишь, как он запоет!

При сем прилагаю 5 стихов Аргунина. Стихи, право, не плохие. И должны бы понравиться тебе. «Хочется нежно любить» — как это просто! И «Июльский день» хорош. Дядя! смотри, у тебя худшие стихи печатаются.

Еду с Беляевым и тещей, кою нужно уложить в клинику. Думаю, что к 15-му сентября напишу для журнала все, что нужно, и сейчас же двину к вам.

До свидания!

Крепко жму руку.

Да! Виктор Сергеевич! Пожалуйста, вышли бесплатно журнал твой:

Самара, Обществу книгопечатников.

87 А. П. ЧЕХОВУ

Вчера начал собираться к Вам в Ялту, как вдруг явились из-за Урала некакие люди, и я остаюсь здесь на неопределенное время. Не могу сказать, что доволен этим.

Спасибо, Антон Павлович, за советы! Ценю их глубоко и воспользуюсь им» непременно. Великолепно Вы относитесь ко мне, ей-богу! Приеду — и наговорю Вам — не знаю чего, но — от всей души. Спасибо!

Не писал Вам потому, что был занят разными делами до чортиков и все время злился, как старая ведьма. Настроение — мррачное. Спина болит, грудь тоже, голова помогает им в этом.

После 25-го должен ехать в Питер и Смоленск. Это тоже — испытание! Нужно написать для Миролюбова какую-нибудь штуку, а я — ничего не могу. Боюсь Мир., и он мне даже во сне снится. Стоит, будто бы, длинный, голова его даже до облак досягает, и оттуда гудит укоризненный бас:

«Большим журналом закабалился… «Для всех»… Эх!»

Ужасно!

С горя и от скверного настроения начал пить водку и даже писать стихи. Думаю, что должность писателя не так уж сладкая должность. Особенно утруждают барыни — придут и начнут всячески Вас щупать: «Вы — феминист?» «Вы верите в существование высшей силы?» «Зачем Вы пьете коньяк?»

Что им скажешь? Скучно!

Из Питера махну к Вам и, стало быть, буду у Вас в начале октября.

88 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Вчера видел Лавина и получил твое, очень хорошее, письмо.

Был у твоих, видел тетю Женю, очень она нравится мне, всё больше.

Был в заседании В[ольно]-Эк[ономического] общества до 6 часов, в 7 поехал на студенческую вечерку памяти Черныш[евского], а в 10 — на ужин у Давыдовой. Вот как Живу.

Сейчас отправляюсь к Половой, где встречу Каррика и Батюшкова, вечером — у Гуревич. Завтра обед у Батюшкова, с Ольденбургом и Майковым.

Вся эта канитель страшно взвинчивает нервы. И люди все ярче рисуются в своем настоящем свете. Противные люди! Сколько сражений я выдержал здесь, сколько экзаменов! Экзаменуют меня все, и все спрашивают, объяснения моей ненависти к интеллигенции. Это надоедает и дополняет мою ненависть. Да, ты права.

Несомненно, Петербург изменил меня. Ко многому я теперь отношусь определеннее, многое — навсегда потеряно мной. Но ты — ничего не теряешь от этого […] Это не слова. Впрочем — увидишь.

Сейчас послал твоим 3 билета на 21-е. Мне, говорят, готовится встреча со свистом. Это меня радует. Врагов иметь — приятней, чем друзей, и враг никогда не лишний. Вчера я основательно оборвал студентов на вечеринке и недурно говорил на ужине у Давыдовой. Все покраснели и опустили головы […] Славно говорить в глаза людям правду, особенно когда люди-то — дрянь, как здесь. Я видел вчера, как Гиппиус целовалась с Давыдовой. До чего это противно! Они обе терпеть не могут друг друга, обе рассказывают друг о друге изумительные мерзости. Сколько здесь лжи, сколько хитрости!

Однако — до 25-го!

Еду 23 отсюда, в М[оскве] не остановлюсь.

Целую Максима.

89 А. П. ЧЕХОВУ

Дорогой Антон Павлович!

Петербург — противный город. В нем, по-моему, ужасно легко сделаться мизантропом. Мерзкое место.

Я здесь уже около трех недель. Отупел и страшно обозлился, хотя встречен был ужасно лестно. Именно — ужасно. Разумеется, натворил здесь массу нетактичностей и нелепостей. Так, например, на ужине, в присутствии 60-ти знаменитых русских людей, занимающихся от люльки спасением России., я сказал о себе, — в ответ на комплимент, — что цену себе я знаю, знаю, что я — на безрыбье рак, на безлюдье — Фома. Это не понравилось никому, и даже мне не очень нравится. Действуя в таком духе, успел я приобрести весьма приятную нелюбовь ко мне со стороны разных лиц. Публики видел я — несчетное количество. И все знаменитой. Вследствие этого стало мне ужасно тошно, и я очень каюсь, что приехал сюда. Право же, еще одной иллюзией стало меньше. Очень мне жаль здешних людей — такие они все несчастные, одинокие и так все испорчены завистью друг к другу — беда!

Отсюда еду в Самару, из Самары в Смоленск, а потом — к Вам. Впрочем, не знаю, когда к Вам, ибо у жены заболели глаза, и я, быть может, повезу ее к Адамюку в Казань.

Дорогой Антон Павлович! Дайте «Жизни» рассказ! Очень прошу Вас об этом. Дайте, коли будет, поддержите этот, право, недурной журнал. Он более других нуждается в Вашем сотрудничестве.

Затем — кланяюсь Вам и желаю доброго здоровья, хорошего настроения. Последнего — мне пожелайте.

Крепко жму Вам руку.

Сердечно, искренно любящий Вас

90 А. Ф. КОНИ

Глубокоуважаемый

Анатолий Федорович!

Позволяю себе обратиться к Вам с большой и важной для нас, нижегородцев, просьбой. Существует у нас «О-в» поощрения высшего образования», кое и просит Вас убедительно и покорно — не приедете ли Вы в Нижний прочитать о Гаазе?

О-во это очень деятельно и имело кое-какие средства, но весенние волнения в университетах совершенно истощили его кассу, и теперь оно почти лишилось возможности служить своей благой цели. И вот теперь решили мы устроить ряд чтений.

22-го приедет Сеченов прочитать что-нибудь в пользу Общества. Затем меня просили обратиться к Вам, чтоб узнать, можете ли Вы помочь нам, провинциалам.

Памятуя Ваш отзыв о провинции, я надеюсь, что Вы — если будет возможно для Вас — приедете к нам. Помимо целей Общества, за которое я ходатайствую, я имею в виду еще следующее, быть может более важное, соображение: о Гаазе нужно читать всюду, о нем всем нужно знать, ибо это более святой, чем Феодосии Черниговский. Мы, провинциалы, по силе того «некогда», о котором Вы говорили, часто не успеваем хорошенько разобраться в том, кто истинно свят — Феодор или Феодосии, — и чтим идолов, не зная бога. «Некогда» — огромная сила, как Вы знаете, и это темная сила, — ослепляя людей, она мешает им видеть горе ближнего и живое дело помощи ему. А Ваше слово о Гаазе — есть свет кроткий и ласковый, как сияние евангелия. Вы простите меня, Анатолий Федорович, за то, что я так пространно разговорился. Вы и без моих слов поймете, как нужно, по нашим дням, как необходимо говорить о Гаазе живым, в плоть и кровь облеченным словом, исходящим из уст такого человека, как Вы.

Вы поймете и то, что я не льщу Вам, говоря так о Вас, — зачем бы я льстил? Я просто пользуюсь случаем сказать Вам, что глубоко уважаю Вас и вижу — с радостью — человека там, где обыкновенно — нет людей.

Простите — может быть, это грубо. Но я давно Вас знаю, читал Вас и всегда удивлялся Вам, слушая рассказы о Вас. От всего сердца желаю Вам здоровья и бодрости духа. Благодарю за то, что Вы дали мне возможность увидеть Вас. Жду ответа на просьбу мою. В случае Вашего согласия, О-во пригласит Вас официальным порядком от своего имени, а теперь оно не решилось беспокоить Вас.

Очень прошу, Анатолий Федорович, — буде есть у Вас возможность — приезжайте! Как это хорошо будет для всех нас!

Крепко жму руку Вашу и свидетельствую искреннее почтение.

Нижний, Полевая, 20.

Алексей Максимович Пешков.

91 Л. В. СРЕДИНУ

Дорогой и любимый и уважаемый!

Я виновен, но заслуживаю снисхождения. Изложу дело по форме.

Кончив «Фому», я должен был сейчас же ехать в Питер. Мне этого не хотелось, и я очень жалею, что был там. Это — самый скверный город на земле, он населен самыми лживыми и двоедушными людьми. Я пробыл с ними только месяц, но прожил — год. Они мне противны и жалки. Расскажу о них при свидании, и Вы увидите, что я прав.

Ну-с, из Питера я уехал 23 октября. 25-го был в Нижнем и 26-го поехал в Самару, ибо мне сообщили, что любимый мною человек, Мария Сергеевна Позерн — умирает. 29-го был в Самаре, 3-го уехал оттуда, страшно усталый. 10-го сестра моей жены, жена моего приятеля Адама Богдановича, заболела воспалением почек. Третьего дня она, находясь в беспамятстве, родила. В данный момент она все еще не пришла в себя и, наверное, сегодня вечером или завтра — умрет, говорят доктора. Ребенок у нас, жена моя сходит с ума. Я то и дело езжу в больницу и смотрю дома за сыном. Все мы растерялись.

Если больная наша умрет завтра — завтра же я должен буду ехать в Москву, в клинику Боброва, где 17-го Бобров будет делать операцию Коле Ланину. У него ангиома, рецидив, и он согласился на операцию лишь при условии, если я с ним поеду. Вот какие дела у меня. При этом — сам я нездоров и устал.

Не писал из Питера — виновен. Я вертелся там, как волчок, скандалил, ругался и измаялся до чортиков. Чехову я писал деловое письмо по просьбе редакции «Жизни».

Тимковского я не люблю. Он мне, с некоторых пор, положительно не нравится, что, разумеется, отнюдь Не может мешать ему жить. Когда кончатся все эти трагедии — я верю, что они кончатся ж, — я еду к Вам. До той поры — до свидания! Я очень люблю Вас и С. П. и ребят. По приезде в Крым я остановлюсь — думаю — у Гутьяр или Гурлянд, в водяной бане. Посылаю Вам и дяде Грише по III-му тому. Скоро пришлю «Фому». Как рад был бы видеть Вас! Поклон верхнему этажу и Чехову. Всего, всего хорошего и доброго всем вам здоровья.

Леонид Валентинович! Напишите поподробнее о здоровье Вашем, кланяйтесь Алексину, шлю я ему на Вас III том.

92 И. Е. РЕПИНУ

Сердечное спасибо за фотографию, глубокоуважаемый Илья Ефимович! Мне крайне дорого Ваше внимание, и Ваша отзывчивость на мою просьбу глубоко тронула меня.

С удовольствием отвечаю на Ваши вопросы. «Читателя» я написал года четыре тому назад. «Читатель» — это я, человек, в беседе с самим собою, литератором. Я, человек, недоволен собою, писателем, ибо я слишком много читал и книги ограбили мою душу. От чтения я утратил огромное количество оригинального, своего, того, что от природы свойственно мне. Ставши писателем, я начинаю убеждаться, что не свободен в мыслях моих, — как и многие другие, — что я оперирую порой над фактами и мыслями, которые вчитал в себя из чужих книг, а не пережил непосредственно сам, своим сердцем. Это очень обидно. И это нехорошо, разумеется. Достойно ли человека отраженным светом светить? Недостойно. Я думаю, что каждый должен быть свободен в думах и чувствах своих и говорить лишь от себя и за себя, на себя же и принимая ответственность за все сказанное. Нехорошо ведь, когда человека спрашивают: как вы дошли до той или иной мысли? — а он отвечал бы: я вычитал ее у того-то. Современная же наша литература вся кажется мне вычитанной; кое-что есть в ней оригинально русского, исключительно русскому духу присущего, кроме бытовых черт. Я же верю в национальность характера и считаю, например, Тюлина у Короленко выражением национального русского характера. Тюлин на Ветлуге — это тот же Минин в истории. Явимся, сделал подвиг и — исчез, пропал, уснул. Я не люблю современной нашей литературы еще и за ее пессимизм. Жизнь не так плоха, какой ее любят изображать в книгах, она ярче. И человек в жизни — лучше, чем в книге, даже и талантливой. Он — сложнее. По-моему, писатели обижают человека. Разумеется, и я тоже обижаю. Что делать? Стал профессионалом. Это плохо, но, должно быть, неизбежно.

«Проходимец» — живое лицо, ваш, петербургский, житель. Это одно из моих бесчисленных приключений. Написан в 97 году. «Мой спутник» — тоже приключение, плохо изображенное. Это жаль — хорошая тема. Большой писатель мог бы сделать из нее классическую вещь. «Однажды осенью» — тоже живое дело. Написано в 95 году. «Дружки» — в 98. То, что должно бы звучать во всех этих вещах, есть только чувство возмущения и обиды за человека. Я не знаю ничего лучше, сложнее, интереснее человека. Он — все. Он создал даже бога. Искусство же есть только одно из высоких проявлений его творческого духа, и поэтому оно лишь часть человека. Я уверен, что человек способен бесконечно совершенствоваться, и вся его деятельность — вместе с ним тоже будет развиваться, — вместе с ним из века в век. Верю в бесконечность жизни, а жизнь понимаю как движение к совершенствованию духа. Но вижу также, что развитие человека с некоторой поры идет криво — развивается ум наш и игнорируются чувства. Думаю, что это вредно для нас. Нужно, чтобы интеллект и инстинкт слились в гармонии стройной, и тогда, мне кажется, все мы и все, что окружает нас, будем ярче, светлее, радостнее. Верю, что это возможно.

Людей умных, но не умеющих чувствовать, не люблю. Они все — злые, и злые низко. Равно не люблю людей — проповедников морали, тех, что считают себя призванными судить всех и вся. В них всегда вижу самомнение фарисея и готов зло смеяться над ними.

Что же сам я после всего этого? Не знаю. Всякий раз, когда я ставлю пред собою этот вопрос, мне делается хорошо. Ибо я вижу, что никуда не принадлежу пока, ни к одной из наших «партий». Рад этому, ибо — это свобода. А человеку очень нужна свобода, и в свободе думать по-своему он нуждается более, чем в свободе передвижения. Никому не подчиняться — это счастье, не правда ли? Быть хозяином своей души и не принимать в нее чужого, нахально сорящего там свое, — это хорошо?

Таким свободным и счастливым я и Вас считаю. И у меня есть свои к тому резоны: когда я посмотрю на умирающего царевича, убитого Грозным, и потом на этих запорожцев, заливающихся здоровым хохотом, на Николая, готового лечь за человека костьми, и на проводника-татарина с его самодовольной, животно-красивой рожей, мне все это — талантливое, большое, яркое и истинное, — всё это говорит мне: вот искусство! Вот как оно широко должно брать жизнь! Бог создает соловья и паука, слона и блоху, и — всюду он великий творец, и во всем он художник, везде его любовь к жизни, везде — напряженное стремление создать вещь как можно лучше, умнее и ярче. Человек во всей деятельности своей, — а в искусстве всего больше, — должен быть художествен, т. е. красив и силен, как бог.

Ну, Вы простите меня за это, может быть, неясное и, во всяком случае, очень длинное письмо. Желаю Вам доброго здоровья, И. Е., и охоты — горячей охоты работать.

Сердцем Ваш

23 ноября 1899, Н.-Новгород.

93 А. Ф. КОНИ

Многоуважаемый

Анатолий Федорович!

Я не отвечал Вам на Ваше хорошее письмо, потому что за это время у меня в семье случилось несчастие — умерла сестра моей жены. Теперь мы все несколько пришли в себя, и я спешу выразить Вам мою горячую, сердечную благодарность за Ваше, хотя и условное, согласие приехать к нам. Вы не можете себе представить, как важно для Нижнего, — а впрочем, и для всякого другого провинциального города, — видеть таких людей, как Сеченов, Вы и т. д. Именно видеть важно.

При виде 70-летнего труженика науки в наши сердца, — сердца маленьких провинциальных деятелей культуры, — вливается что-то бодрое, славное — в то же время становится стыдно за минуты малодушия, которые переживаешь порой. Сеченова встретили здесь горячо и радушно. Его лекция дала свыше 700 р. чистого дохода. Но это, конечно, не много ввиду того положения, в каком находятся теперь студенты Московского, напр., университета.

Приезжайте и Вы, дорогой Анатолий Федорович, когда Вам можно будет; приезжайте помочь нашему делу, повидаться с нами, побеседовать. Уверяю Вас, что здесь Вы отдохнете душой, ибо встретите много людей, которые знают, любят и уважают Вас.

Желаю Вам всего хорошего, от души желаю бодрости, столь необходимой Вам на Вашем опасном и важном посту.

Доброго здоровья!

И позвольте крепко пожать Вашу руку.

Нижний, Полевая, 20.

94 А. П. ЧЕХОВУ

Дорогой и уважаемый Антон Павлович!

Не писал я это время по причине очень простой — на меня, как на Макара шишки, одна за другой сыпались разного калибра неприятности, и под влиянием их у меня образовалось настроение злое, нелюдимое. Мне хотелось со всеми ругаться, что я с немалым успехом и выполнял. Поездка в Питер — это какой-то эпилептический припадок или кошмар, — во всяком случае нечто до такой степени неожиданно тяжелое, неприятное, грустное, и жалкое, и смешное, что я и теперь еще не могу хорошенько переварить все, что впитал в себя там. А на другой день по приезде из Питера я с женой должен был ехать в Самару и три дня провел в пути, ожидая по приезде увидать человека, к которому ехал и которого очень люблю, — в гробу, на столе. К счастью, этого не случилось, хотя может случиться завтра. Воротился в Нижний — захворала сестра жены и, прохворав три дня, — умерла. Это уж — трагедия, по характерам моих домашних. В то время, как я хлопотал с похоронами, — в Моокве, в клинике Боброва, делали операцию в правом боку одному товарищу, очень дорогому мне, и я дрожал за него. Все это еще не улеглось, как вчера у меня дома разыгралась нелепейшая мелодрама. Жила у нас одна проститутка, которую я «спасал» и автобиографию напечатал в «Сев[ерном] курьере» за 13—15-е ноября.

Жила и — ничего. Возилась с младенцем сестры жены, которому 12 дней от роду и к[ото]рый немолчно пищит целые дни. Женщина она работящая, хорошая, «о истеричка. И вдруг — оказывается, она распускает слухи, что живет не только у меня, но и со мной. Я это узнаю и произвожу маленький допрос, который меня убеждает в том, что источник сплетни действительно она. Ну, что с ней делать? Жалкая она. Жена моя, разумеется, взволновалась, мать ее — тоже. Канитель! Ладно, что еще жена у меня молодчина. Ну, а пришлось все-таки спасаемую-то выставить за дверь. Это — история из тех, что только со мной могут случаться. Очень я устал от всего этого. А тут к декабрю в «Жизнь» рассказ надо, и 2-го мне необходимо ехать в Смоленск.

Ужасно хочется повидать Вас. Я ворочусь в Нижний 8-го, к тому времени напишите, не будете ли на рождестве в Москве? Я бы приехал.

Сердечное Вам спасибо за то, что поддержали «Жизнь». Это так хорошо! Думаю я, что журнал сей выправится и будет славным. Поссе — это парень, которого можно очень любить. «Фома» скоро выйдет. Вам, наверное, редакция вышлет сейчас же по выходе. Ну, желаю Вам доброго здоровья и хорошего настроения! Славное дело затеяли Вы! Наверное, мне удастся немножко помочь Вам. Будьте же здоровы!

Если можете — пишите почаще, а то мне очень трудно жить во всей этой мрачной и мутной суете.

Крепко жму руку Вашу.

95 Л. В. СРЕДИНУ

Хотя в башке у меня черти в чушки играют, хотя у меня ревматизм отвинчивает ноги, а селезенка поет Лазаря, хотя я сегодня приехал из Смоленска, не спал три ночи кряду, — но — жив бог и жива душа моя!

Как живете? Прокляните Ярцева за то, что он не известил меня, когда был в Москве. Я же — по гроб не забуду ему этого!

Дорогой Леонид Валентинович! Ужасно захотелось написать Вам, хоть немножко. И ужасно хочется видеть Вас, чтоб приобщиться Вашей славной души. Дяденька! Сколько я за это время людей видел! Самолучших людей! И среди них нашел четыре души, все же остальные суть только футляры разных теорий, только оболочки для слов. Видел я всю литературу, всю! Видел однажды, как 64 литератора ели суп. О, никогда не смотрите, как литераторы едят суп! Ибо сие столь же противно, как противно было бы смотреть на старую раскрашенную бабу, коя стала б раздеваться пред Вами догола.

Очень я отравился впечатлениями. И нездоров. В горло мне чорт перцу насыпал, вследствие чего я скриплю и кашляю, как старые дрожки. Получили Вы мою книжку? Окажите мне что-нибудь о «Читателе». Скоро выйдет «Фома». Пришлю. Проезжая через Москву — Ник[олая] Иван[овича] не видел. Видел Филитиса, хотел видеть M. H. Ер[молову], но меня не приняли У нее, ибо я был 6-го — день, когда все адвокаты, рекомые Николаями, бывают именинники. Послал ей мои книжки и почему-то думаю, что она не получила их. Пишете Вы ей? Поклонитесь от меня, спросите о книгах. Чехова увидите — тоже поклон. Деньги ему на санаторию собираю. Как бы я увидал всех вас! Но сие — невозможно. Ибо должен я разным местам и лицам до 4000 р. и сию сумму должен отработать. Недавно, глубоко подумав над Деяниями моими, пришел я ко крепкому убеждению, что я — не литератор, а просто — неоплатный должник. Я занял у жизни огромную сумму впечатлений, а у людей кучу денег. Излагая впечатления на бумаге, я продаю оные и плачу людям деньги, оставляя жизнь моим кредитором навсегда! Навсегда! Проценты — растут… Уф! Будьте великодушны — обругайте меня. Напишите мне несколько теплых слов. Я все-таки думаю, что за зиму измотаюсь до необходимости ехать к Вам. И тогда — приеду с разрешения жены и даже с ней, сыном, тещей, с живым младенцем мертвой матеря — со всей семьей моей — в трех вагонах сразу.

Крепко жму Вашу руку и всем кланяюсь.

96 Ф. Д. БАТЮШКОВУ

Многоуважаемый

Федор Дмитриевич!

Скажите этому Рош, что он может переводить и печатать мои рассказы, где ему угодно ныне и присно, я во веки веков. А если можно, если это г. Рош не затруднит, — пусть он мне пришлет то место, где будет напечатан «Зазубрина» с рисунком Ильи Ефимовича. «Зазубрина», разумеется, мне не интересен, но на рисунок Репина я посмотрел бы с наслаждением. Итак — коли можно, то пусть Рош пришлет мне оный рисунок. И да благословит его, Дениса, бог!

После Петербурга я уже успел приять в себя впечатления самарские, московские и смоленские. И — однако — как все сии ни разнообразны, как они ни тяжелы—тем не менее я Питер помню. Он так и остается в памяти моей городом одиноких людей, людей, загнанных жизнью в хлевушки самомнения, в темные уголки человеконенавистничества. Сколько сплетен слышал я там! Сколь много восприял всяческой мерзости! Сколько осторожной и хитрой клеветы живет в Питере под маской благородного негодования!

Нет — у нас проще! У нас всякий предмет имеет свой запах, и нос моей души сразу понимает, что чем пахнет. У нас грубее. Превосходно написал Вл[адимир] Гал[актионович] «О сложности жизни», это лучшая его публицистика. Очень хорошо!

И — ах, если б некто, смелый сердцем, хватил по публике статьей о сложности жизни внутренней, жизни души! Вот что нужно — как Вы думаете?

Низко кланяюсь Вам, крепко жму Вашу руку.

Дорогой Федор Дмитриевич!

Прилагаю сию бумажку.

Порадейте!

Дело божие, дело хорошее! Всякое даяние — благо, 5 рублей соберете и то — подай сюда!

97 А. П. ЧЕХОВУ

Дорогой Антон Павлович!

Присланную Вами бумажку я напечатал в «Листке» и затем разослал оный по знакомым в Питер, Москву, Самару, Смоленск. Здесь в «Листок» плохо дают, до сей поры дали только 35 р. Но я сам пойду по некоторым из местных богачей и немножко сорву с них. Боюсь, что поступил неловко, напечатав в местной газете выдержку из Вашего письма о смерти Епифанова. Простите, коли так. Я рассчитывал, что этот звук щипнет людей за сердце, но, кажется, ошибся.

Как Вы живете, как здоровье?

Когда же Маркс выпустит в свет Ваши книги? Говорят, что суворинские издания уже разошлись и в магазинах отказывают требующим Ваши книги.

Был недавно в Москве и узнал там, что Вольф скупил мои книжки. Не понимаю, хорошо это или дурно. Я продал своя 3 т. по 4000 = 12 000 за 1800 р. — скажите, это хорошо или дешево? Говорят, что дешево. Но мне не верится в это, ибо оба издателя люди, кажется, хорошие.

Сегодня был у меня Телешов — какой он здоровый! Креме этого впечатления, я ничего не вынес из встречи с ним. Завидую его здоровью, ибо мое — трещит по всем швам.

Простите за вопрос: но не находили ли Вы, бывая в Питере, что тамошние литераторы очень зависимы от публики, что они побаиваются ее, что они, пожалуй, слишком любят популярность и главным образом на почве этой любви ненавидят друг друга?

Я все не могу еще развязаться с питерскими впечатлениями. Они были какими-то сырыми, липкими и как бы облепили мне душу. Вы можете себе представить душу одетой в сырую, тяжелую, грязную тряпку? Из таких тряпок, которыми подтирают грязь на полу? Это бывает однако. Что Вы пишете и скоро ли кончите? Я скоро начну еще одну большую ахинею. Буду изображать в ней мужика — образованного, архитектора, жулика, умницу, с благородными идеями, жадного к жизни, конечно. И скоро пришлю Вам фотографию всей моей фамилии.

Какой у меня сын славный, Антон Павлович! Кабы Вы приехали посмотреть на него! А может, случится, что Вы увидите его и другим путем, ибо весьма вероятно, что зимою я принужден уже буду ехать в Ялту.

Пока — до свидания!

Всего доброго! Деньги присылать, какие есть?