Письма, телеграммы, надписи 1889-1906

302 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Очень прошу тебя — не уезжай сюда, раньше чем Максим не оправится!

Здесь — разыгрывается общая забастовка, бастуют все заводы, порт, типографии, — кроме «Вед[омостей] полиции», сегодня не вышло ни одной газеты. Завтра в 2 ч. рабочие идут к Зимнему дворцу говорить с царем, что из этого будет, — если не будет бойни, — трудно сказать.

Завтра или послезавтра я уеду, ворочусь сюда числа 17-го. Сейчас еду в депутации литераторов и ученых к Витте уговаривать его, дабы отложить возможную бойню завтра.

Очень хочу видеть тебя, Максима, но в то же время ты понимаешь — видишь, что творится?

И некогда мне, как гончей собаке на охоте. Жму руки.

303 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Ты прочитаешь удивительные вещи, но — верь им, это факты.

Сегодня с утра, одновременно с одиннадцати мест, рабочие Петербурга в количестве около 150 т. двинулись к Зимнему дворцу для представления государю своих требований общественных реформ.

С Путиловского завода члены основанного под Зубатова «О[бщест]ва русских рабочих» — шли с церковными хоругвями, с портретами царя и царицы, их вел священник Гапон с крестом в руке.

У Нарвской заставы войска встретили их девятью залпами, — в больнице раненых 93 ч., сколько убитых — неизвестно, сколько развезено по квартирам — тоже неизвестно. После первых залпов некоторые из рабочих крикнули было: «Не бойся, холостые!» — но люди, с десяток, уже валялись на земле. Тогда легли и передние ряды, а задние, дрогнув, начали расходиться. По ним и по лежащим, когда они пытались встать и уйти, — дали еще шесть залпов.

Гапон каким-то чудом остался жив, лежит у меня и спит. Он теперь говорит, что царя больше нет, нет бога и церкви, в этом смысле он говорил только сейчас в одном собрании публично и — так же пишет. Это человек страшной власти среди путил[овских] рабочих, у него под рукой свыше 10 т[ысяч] людей, верующих в него, как в святого. Он и сам веровал до сего дня — но его веру расстреляли. Его будущее — у него в будущем несколько дней жизни только, ибо его ищут, — рисуется мне страшно интересным и значительным — он поворотит рабочих на настоящую дорогу.

С Петербургской стороны вели рабочих наши земляки — Ольга и Антон — у Троицкого моста их расстреляли без предупреждения, — два залпа, упало человек 60, лично я видел 14 раненых — 5 женщин в этом числе — и 3-х убитых.

Продолжаю описание: Зимний дворец и площадь пред ним были оцеплены войсками, их не хватало, вывели на улицу даже морской экипаж, выписали из Пскова полк. Вокруг войск и дворца собралось до 60 т. рабочих и публики, сначала все шло мирно, затем кавалерия обнажила шашки и начала рубить. Стреляли даже на Невском. На моих глазах кто-то из толпы, разбегавшейся от конницы, упал, — конный солдат с седла выстрелил в него. Рубили на Полицейском мосту — вообще сражение было грандиознее многих маньчжурских и — гораздо удачнее. Сейчас по отделам насчитали до 600 ран[еных] и убит[ых] — это только вне Питера, на заставах. Преувеличение в этом едва ли есть, говорю как очевидец бойни.

Рабочие проявляли сегодня много героизма, но это пока еще героизм жертв. Они становились под ружья, раскрывали груди и кричали: «Пали! Все равно — жить нельзя!» В них палили. Бастует всё, кроме конок, булочных и электрической станции, которая охраняется войсками. Но вся Петербургская сторона во мраке — перерезаны провода. Настроение — растет, престиж царя здесь убит — вот значение дня.

Ты поймешь это и поверишь, когда узнаешь подробности, я, видишь ли, не могу писать связно, ибо очень утомился за день. В свисте пуль нет ничего грустного, но — трагичны и подавляют раненые женщины.

Избиение — предумышленное и затеяно в грандиозных размерах. Надо тебе сказать, что 8-го вечером мы— Арсеньев, Семевский, Анненский, я, Кедрин — гласный думы, Пешехонов, Мякотин и представитель от рабочих пытались добиться аудиенции у Святополка с целью требовать от него, чтоб он распорядился не выводить на улицы войска и свободно допустил рабочих на Дворцовую площадь. Нам сказал», что его нет дома, направили к его товарищу, Рыдзевскому. Это — деревянный идол и неуч — какой-то невменяемый человек. От него мы ездили к Витте, часа полтора — без толку, конечно — говорили с ним, убеждая влиять «а Святополка, он говорил нам, что он, Витте, бессилен, ничего не может сделать, затем по телефону просил Святополка принять нас, тот отказался. Но мы считаем, что выполнили возложенную на нас задачу, — довели до сведения министров о мирном характере манифестации, о необходимости допустить их до царя и — убрать войска. Об этом за подписями мы объявим к сведению всей Европы и России.

Итак — началась русская революция, мой друг, с чем тебя искренно и серьезно поздравляю. Убитые — да не смущают — история перекрашивается в новые цвета только кровью. Завтра ждем событий более ярких и героизма борцов, хотя, конечно, с голыми руками — немного сделаешь.

Вот буквальная копия письма Гапона к рабочим:

Прилагаю его письмо к Святоп[олку].

Очень жалею, что не могу приложить письма к царю — с извещением, что вот рабочие и он идут к нему с просьбой принять их, — и программы требований Гапона, составленной под редакцией с[оциал]-д[емократов]. Требования те же, что у земцев, но, конечно, более демократические.

За меня — не беспокойся. Около 20-го увидимся. Береги себя и Максима, прошу тебя! И сделай из него смелого, честного человека.

Послезавтра, т. е. 11-го, я должен буду съездить в Ригу — опасно больна мой друг М[ария] Ф[едоровна] — перитонит. Это грозит смертью, как телеграфируют доктор и Савва. Но теперь все личные горести и неудачи — не могут уже иметь значения, ибо — мы живем во дни пробуждения России.

Береги Максима, повторяю, и береги себя, прошу.

Ну — и будь здорова, пока. Крепко жму твою руку, друг мой.

Сообщи письмо В[асилию] А[лексеевичу] — скажи ему, что будущий историк наступившей революции начнет свою работу, вероятно, такой фразой: «Первый день русской революции — был днем морального краха русской интеллигенции», — вот мое впечатление от ее поступков и речей.

304 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг — сейчас был у больной, страшно изменилась, но ей лучше. Подробности сообщит Вам Канегиссер, который передаст это письмо.

Пошлите 2 тысячи Герману Красину: Москва, Правление Ярославской ж. д.

Здесь завтра начнется общая забастовка.

Жму руку, если ухудшений не будет, завтра выеду.

305 В. И. АНУЧИНУ

Мой дорогой Василий Иванович!

Сейчас из «Биржёвки» узнал, что подлые опричники Вас тяжело избили и изувечили. Мое сердце с Вами. Я верю, что здесь начало конца кровавого царя. Грядут события, которые вознаградят Вас за ссылки и муки. Привет от друзей. Всегда Ваш

306 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой мой друг —

сердечное, горячее спасибо Вам за добрую весть о здоровье Марус»! Признаюсь — эти дни я испытал нечто до сей поры еще неизведанное мной, — так боялся за нее и такие страхи рисовались воображению — оказать стыдно! Включительно до гроба, убранного цветами, и церковного пения. Сегодня, 17-го, вместе с Вашей запиской, получил телеграмму от доктора! Кнорре ив Риги, он сообщает, что сегодня же вечером Марусю перевозят в Петербург, в больницу Канегиссера. Теперь я — спокоен, ибо на Канегиссера очень надеюсь. […] Целую Максима, передайте ему «Шарик-странник» — он стоит за шкафом у меня в комнате — и книги под конторкой.

Очень прошу Вас купить мне:

Иностранцева — Геологию, 1-й т.,

Лункевича — Биологию,

Гааке — Происхождение животного царства,

Ферворна — Общую физиологию,

Келлера — Жизнь моря

и Туссена — Самоучитель французского и немецкого языков.

Направить это нужно через жандарм[ское] управление.

Обеспеченный такими славными книгами и добрыми вестями о здоровье Маруси, я заживу — великолепно, чего от всей души желаю и Вам, дорогой и уважаемый мой друг.

Крепко жму руку.

Прилагаемое письмо Вы потрудитесь передать Марии Федоровне, в больницу Канегиссера.

307 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой мой друг — из всего, что рассказал мне m-r Лонг и рассказывает Маруся, я вывожу, что мне необходимо расшаркаться пред Европой, та» горячо отозвавшейся на факт моего ареста. Но та же Маруся говорит, чтобы я до свидания с Вами ничего не предпринимал в этом направлении, и я вижу, что она права, ибо мне и ей неизвестны степени сочувствия отдельных стран. Посему — я откладываю все это до встречи с Вами, а то может выйти так, что поблагодаришь Буренина и покажешь фигу Брандесу. Посылаю письмо для Амфитеатрова, надеясь, что оно доедет до него.

Здесь — хорошо. Сосны, море, тишина. Удивительная любезность и внимание хозяйки пансиона — она встретила нас, как родных, сейчас же выписала мне все рижские и питерские газеты и заявила, что, если явится полиция, — она швырнет ее вой. Такое же отношение мы встретили и в Риге, в гостинице. Здесь с нас берут за комнаты — 3 — кофе утром, завтрак в 12 ч. из 3-х блюд, чай в 3, обед из 3-х блюд в 6 ч. и молоко в 9 ч. — по 2 р. в сутки с персоны! Много гуляем.

Если Вы имеете какие-либо вести об Леониде, отце и вообще москвичах, — передайте на словах или письмом, а то — очень беспокойно. Газетные слухи о 19-м весьма нас взволновали: посланы телеграммы, письма — ответов нет. Нет ли возможности достать «Освобож[дение]» за январь? Очень бы недурно заявить в бюро газетных вырезок, чтоб присылали все, что будет напечатано о сборниках и лично обо мне.

Как насчет «Детей солнца»? Были Вы, говорили? У меня сердце дрожит за судьбу этой штук», мне все кажется, что ее уничтожат, не потому, что найдут вредной, а так, назло. Здесь, повторяю, хорошо, только — уединенно, и время течет не быстро. Несколько раз в день невольно мысль останавливается на вопросе — а как в Питере? Что там? Как живете Вы? Что Ек[атерина] Пав[ловна] и Макс[им]?

Уже пора бы получить ответы на мои письма к Вам и к ней. Бедняга она, ей даже не удалось толком поговорить со мной. И еще я боюсь, что сынишка нездоров, — на вокзале он был такой скучный и горячий.

Хочется видеть четвертый и учительский сборники — они, вероятно, уже вышли? Вы видите по письму, что в голове у меня — сумятица, не смейтесь! — это естественно. Я много пережил за это время, много людей встало предо мной в новом свете, в душе — такое большое, крепкое уважение к ним. […] В то же время — боюсь за Леонида, — тюрьма — это, пожалуй, ему не по недугу. Есть опасения за отца — по нашим, междоусобным временам долго ли череп человеку расколоть?

Пожалуйста, попросите Вл[адимира] Ал[ександровича] купить мне браунинг, сей инструмент иметь необходимо, как я вижу. Здесь так пустынно, мы ходим по лесу одни и далеко. «Все может быть», — как говорит маляр у Чехова. Очень хочется видеть Вас и мне и М[арии] Ф[едоровне].

Когда собирался писать Вам, мне казалось, что нужно писать очень много, а начал и — все растерял. Очень досадно.

Кланяюсь. Крепко жму руку.

Деньги М[арии] Ф[едоровны] можно тратить, она просит об этом, если затруднения в делах «Зн[ания]» имеют денежный характер. Из 3000 моих — 2000 вон, как уплаченные в Москву, а остальную 1000 тоже можно тратить.

Сегодня получена Ваша телеграмма — очень грустно, что Вы не можете приехать. Вчера Савва дал телегр[амму]: «Нездоров, несколько дней пробуду Москве» — мы думаем, что у него домашний арест. Пришлите, пожалуйста, книг! Сборники! Затем — в столе у меня был план пьесы «Варвары», написанный на листиках почтовой бумаги, — мне бы тоже нужно его; если цел и Вы можете найти — пришлите!

Напишите или попросите Ек[атерину] Пав[ловну] написать о том, что в Питере творится, о чем говорят и т. д.

Жму руку.

Записка для Ек[атерины] Пав[ловны].

308 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Пожалуйста, дорогой друг, поищи последние номера «Освобож[дения]» и — по возможности — подробно напиши, что творится в Питере. Узнай через жену Гарина, что творится в Москве с Леонид[ом] и пр. Было ли что-либо 19-го? Цел ли Савва? И т. д. Все передать подателю.

Затем: узнавай о суде — будет он или нет? Мне, в сущности, необходимо быть в Питере, Кон[стантин] Петр[ович], конечно, будет против этого, но не можешь ли ты при помощи корреспондентов и другими способами возбудить вопрос о незаконности моего удаления из Питера?

Жить у Христа за пазухой в эти дни — стыдно и тяжело, хотя и здесь жизнь кипит, но масштаб не тот, главное же — нет сведений, достаточно точных, все слухи.

В Риге лежат письма для меня, надеюсь, есть и твое. Теперь пиши: Майоренгоф, Риго-Туккумской, Эдинбург, пансион Кевич.

Не пишу, необходимо немедля отправлять посыльного. Крепко жму руку, целую Максима.

Очень хочется видеть тебя и его. Пока — всего доброго, мой друг.

309 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг —

об уклонении от суда не может быть речи, напротив — необходимо, чтоб меня судили. Если же они решат кончить эту неумную историю административным порядком — я немедленно возобновлю ее, но уже в более широком масштабе, более ярком свете и — добьюсь суда для себя = позора для семейства гг. Романовых и иже с ними. Если же будет суд и я буду осужден — это даст мне превосходное основание объяснить Европе, почему именно я «революционер» и каковы мотивы моего «преступления против существующего порядка» избиения; мирных и безоружных жителей России, включая и детей.

А будучи оправдан, я публично спрошу почтенное семейство, за что именно меня держали месяц в крепости? Вот мой маленький план.

Вы правы — необходимо составить общее обращение к Европе и, как Вы указали, направить его в первоисточник апитации — «Berliner Tageblatt» — с просьбой передать во все комитеты, агитировавшие за мое освобождение. Проект такого обращения прилагаю.

В Крым я думаю съездить, но сделаю это, когда буду иметь более точные сведения о процессе. Нужно поправить легкие, на всякий случай, и посмотреть на сына, который Вам, вероятно, успел солидно надоесть. Нужно это и для Маруси, которая хотя и поправляется здесь, но все же, по-моему, должна бы подышать морем. Она упряма, как Никола Романов, но она умница, и я надеюсь убедить ее.

Прошу Вас послать —

100 р. — в Нижний-Новгород, Михаилу Дмитриевичу Галонену, Напольно-Монастырская улица, д. Веселова.

100 р. — Нижний-Новгород, реальное училище, ученику М. Хиддекель.

Прочитал вчера «Детей солнца» — Марусе, Захару и Липе, но они — критики, вроде Буренина, только наоборот. А Вам за то, что Вы так скоро выручили рукопись из пасти адовой, — низкий поклон и глубокая благодарность. Страшно рад и сейчас же сажусь за отделку.

Переписки у меня накопилось — воз. И все нужно благодарить, а благодарности я — представьте себе! — не чувствую в таком количестве, в каком она нужна бы.

За присланные журналы и книжки, изданные «Джалитой», — спасибо! — а все другие книги лишние. Но — ничего! — найдем им место.

Здесь — превосходно. Иногда в наш пансион приезжают некие личности, но хозяйка находит их подозрительными и не пускает на жительство. Вообще отношение к нам — превосходное. В Ригу — боюсь ехать, ибо возможен скандалище.

Приятно Ваше обещание «скоро увидимся», но ныне представления о скорости столь спутаны, и хотелось бы поэтому более точности.

Крепко жму Вашу руку, жду и желаю всего, всего доброго!

Захватите с собой патроны для браунинга, если они у Вас, т. е. если я их передавал Вам.

Сегодня ходили по морю, яко по суху, и стреляли в Марусину муфту. Дано было 14 выстрелов, но все остались живы, раненых— нет и муфта цела.

Вот как надо обращаться с оружием!

Пишите — Майоренгоф, Риго-Туккум, — это лучше.

Еще раз — до свидания!

Обнимаю.

Пришлите 3-й том Шелли!

Выпущен Леонид — я рад! За Скитальца хлопочут.

310 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Ехать в Ригу, мой друг, мне было нельзя, ибо там и по сей день беспокойно, — ведь в Риге с публикой обращались не менее серьезно, чем в Питере, до сей поры похоронено около 300 и, как говорят сведущие люди, свыше 400 раненых лежат в больницах, на квартирах и в тюрьмах. В силу этого — настроение в городе приподнято, одни хотят мстить, другие ожидают возмездия, все настороже. Принимаются экстраординарные меры к изъятию из жизни вредных личностей, так, напр., на-днях в квартиру моих знакомых явились «неизвестные лица» — остальное смотри по газетной заметке, прилагаемой при сем. Подобного рода поступки невольно заставляют меня быть осторожным, ибо было бы глупо представить собой цель для выстрелов каких-то прохвостов. Это — первое. А второе — по обыкновению — некогда. Являются какие-то испанцы, финляндцы, латыши и прочих племен люди, отнимая у меня кучу времени, страшно нужного мне. Необходимо написать Европе общую благодарность, еще более необходимо видеть кучу нужных людей и, наконец, заняться отделкой «Детей солнца». Нужно торопиться, ибо впереди суд и очень вероятная тюрьма. Хотя — чорт их знает все-таки, решатся ли они судить меня. Буду всячески заботиться об этом.

Здесь — славно. Лес, море, покрытое льдом, тишина и прекрасное отношение хозяйки. Работается охотно, а это самое главное. Немецкий поэт Блюменфельдт — или — таль? — напечатал стихи «Письмо Мак. Горького», в них он от моего имени объясняет «миру», что я был очень доволен, когда по воле Трепова сидел в тюрьме, ибо это лишило меня на время страдания видеть убийства на улицах и прочие безобразия, коими самодержец всероссийский пытается укрепить свою прогнившую власть.

Прохвост Витте рекомендует меня иностранным корреспондентам как одного из главных деятелей «смуты». «Смуты» — каково? Они всё еще полагают, что это смута, а не начало новой русской истории. Изумительная глупость иди нахальство. А Куропаткина — бьют, эскадру возвращают, Суворин — плачет, старая гнусная проститутка, и зовет всех на Восток, где, дескать, решается истинная судьба России. Вот сволочь, рабья душа! Он гораздо вреднее Мещерского, Грингмута и Кº, ибо умнее их всех вместе. Вероятно, я скоро наступлю ему на язык.

Вчера не успел дописать письма и боюсь, что оно не застанет тебя в Москве. Ну, тебе перешлют его. Получил телеграмму от Леонида Андреева, очень рад, что его выпустили, а то боялся за его здоровье. А что Скиталец?

Не знаю, ему, вероятно, снова придется испытать в чужом пиру похмелье — смешная судьба!

Мне очень хочется, чтобы ты поскорее отвезла Максима в Ялту, а то эта жизнь измотает ему нервы. Да и тебе совсем не полезно жить так. Я просил бы тебя обратить серьезное внимание на эти головные боли, которые, видимо, сильно мучают тебя. Пойми — теперь всем честным людям России нужно быть крепкими и здоровыми, — это важно, необходимо!

Ну, когда я приеду в Ялту? Сейчас не могу сообразить, вот на-днях увижу Леонтия и тогда буду знать. Мне хочется в Ялту, значит, я — буду там. Поеду через Питер. Жду еще милого К[онстантина] П[етровича]… Пока же — крепко жму твою руку и желаю всего доброго! Береги себя!

Хорошо написал мне Максим, но было бы великолепно, если бы он сам сочинил письмо. Поцелуй его и Катю, кланяйся доктору и скажи ему, что теперь стыдно быть скептиком. Кланяйся маме и вообще всем. Я, разумеется, здоров.

Всего хорошего, бодрости духа, мой друг.

Зайди к Фанни Татариновой и дай ей адрес Леонида Андреева — Москва, Грузины, Средне-Тишинский, дом Шустова. Скажи, что книги я прошу отправить все по этому адресу, а счет — за работу — на мое имя в «Знание». Благодарю за присланные издания. С книгами прошу поторопиться. Это, — я уже говорил тебе, — наш общий подарок К. П.

Ну, ладно.

В этой проклятой суете и хаосе потерял твое письмо, вот посылаю письмо мое в Ялту. Ты извини меня — живешь точно в пекле, и слава аллаху, что хоть голову не теряешь. Право!

311 Л. Н. ТОЛСТОМУ

Письмо графу Л. Н. Толстому.

Граф Лев Николаевич!

Обаяние Вашего имени велико, все грамотные люди мира прислушиваются к Вашим словам, и, вероятно, многие верят в их правоту, но то, что Вы сказали миру по поводу событий, происходящих ныне в России, побуждает меня возразить Вам.

Мне кажется, что Вы плохо подумали над тем, о чем спросили Вас иностранцы, Вы слишком поспешили оттолкнуть от себя то, что чуждо Вашему внутреннему миру, что мешает Вам сосредоточиваться в самом себе; Ваши слова могут ввести в заблуждение как. иностранцев, так и русских, желающих дать себе ясный отчет в значении событий, которые переживает наша страна, и вот что я хочу сказать Вам, граф.

Я уверенно заявляю лично Вам и тем, кто способен принять Ваши слова на веру, что Вы уже не знаете, чем теперь живут простые рабочие люди нашей родины, Вы не знаете их духовного мира, Вы не можете говорить о желаниях их — Вы утратили это право с той поры, когда перестали прислушиваться к голосу народа.

Это так, граф — я много раз лично видел, как Вы нетерпимо и раздраженно отталкивали от себя мнения приходивших к Вам мужиков и рабочих — истинных представителей смелой и юной мысли народа, если эти мнения не гармонировали с идеями, в плен которым Вы отдали Вашу когда-то свободную душу.

Вы давно уже, — я это знаю, — не хотите слушать того, о чем говорят и думают представители народа, которые бывают иногда у Вас и речи которых только раздражают Вас, и Вы несправедливо присва[ива]ете себе теперь роль выразителя народных желаний.

Почерпнув когда-то Вашу философию у мужиков Сютаева и Бондарева, Вы слишком поторопились заключить, что эта пассивная философия свойственна всему русскому народу, а не есть только отрыжка крепостного права, и Вы ошиблись, граф, — есть еще миллионы мужиков — они просто голодны, они живут как дикари, у них нет определенных желаний, и есть сотни тысяч других мужиков, которых Вы не знаете, ибо, повторяю, не хотели слушать голос их сердца и ума.

Вы давно остановились на высоте Вашей идеи о спасительности личного совершенствования — они ушли далеко вперед по пути к сознанию своих человеческих прав, Вы потеряли их из виду, Вы не понимаете их, и у Вас нет права говорить о том, кто является их представителями, но — это не Вы, граф!

Вы назвали несвоевременной и неразумной деятельность тех людей, которым невыносимо больно видеть русский народ голодным, бесправным, придавленным тяжестью насилий над ним, видеть, как он, невежественный и запуганный, способен идти за рюмку водки бить и убивать всех, на кого ему укажут, даже детей.

Это ошибка, граф. Вы назвали неразумной работу людей, которые хотят видеть в России такой порядок, при котором весь народ мог бы свободно и открыто говорить о потребностях своего духа, мог бы смело думать и сознательно веровать, не боясь, что за это изобьют, бросят в тюрьму, пошлют в Сибирь и на каторгу, как это было с духоборами, павловскими сектантами и тысячами других русских людей, изгнанных из России, изувеченных, перебитых нашим командующим классом, озверевшим от напряжения сохранить свою власть над страной.

Это несправедливо, граф.

Граф Лев Николаевич! Заслуженное Вами имя величайшего из современных художников слова не дает Вам права быть несправедливым к людям, которые бескорыстно и искренно любят свой народ и работают для него не менее, чем Вы.

Более, чем Вы, ибо однажды Вы сказали, что Вам для полного счастья хотелось бы пострадать за свои идеи, — люди, которых Вы так легкомысленно и несправедливо осудили, много страдали и страдают, Вы это знаете.

Эти безвестные, скромные люди страдают молча и мужественно, они сотнями и тысячами гибнут в борьбе за освобождение своего народа из позора рабства духовного — Ваше право не соглашаться с ними, но у Вас нет права не уважать их, граф!

Вы не правы, когда говорите, что крестьянину нужна только земля, здесь Вы противоречите евангелию, которое считаете одним из источников чистой мудрости. «Не о хлебе едином жив будет человек», — сказано там, и Вы ведь сами знаете, что русский народ, помимо обладания землей, хочет еще свободно мыслить и веровать, и Вы знаете, что за это его. ссылают в Сибирь, гонят вон из России […].

В тяжелые дни, когда на земле Вашей родины льется кровь, и, добиваясь права жить не по-скотски, а по-человечески, гибнут сотни и тысячи славных, честных людей, Вы, слова которого так чутко слушает весь мир, Вы находите возможным только повторить еще один лишний раз основную мысль Вашей философии: «Нравственное совершенствование отдельных личностей — вот задача и смысл жизни для всех людей».

Но подумайте, Лев Николаевич, возможно ли человеку заниматься нравственным совершенствованием своей личности в дни, когда на улицах городов расстреливают мужчин и женщин и, расстреляв, некоторое время еще не позволяют убрать раненых?

Кто может философствовать на тему о своем отношении к миру, видя, как полиция избивает детей, заподозренных ею в намерении низвергнуть существующий государственный строй?

И можно ли думать о мире и покое своей души в стране, где живут люди, которых можно нанимать за плату по 50 коп. в день для избиения интеллигенции, самой бескорыстной и чистой по своим побуждениям части русского народа?

Как победить в душе чувства гнева и мести, зная, что вот, — в стране, где ты живешь, — лгуны и холопы натравливают одну семью людей на другую и вызывают кровавую бойню в городе, для того, чтобы уничтожить в этой бойне тех людей, которые уже сознали свое человеческое достоинство и требуют признания за ними человеческих прав?

В бессмысленной войне, непонятной и ненужной для народа, разоряющей страну, гибнут десятки тысяч людей; напоенный сообщениями о страданиях солдат, газетный лист кажется красным и влажным от человеческой крови, воображение рисует поля, покрытые трупами мужиков, насильно одетых в солдатские шинели…

Согласитесь, граф, что человек, который во дни несчастий своей страны способен заниматься совершенствованием своей личности, произвел бы на всех, кому дороги идеалы правды, красоты и свободы, — отвратительное впечатление бессердечного фарисея и ханжи.

Наконец, граф, обращая к Вам все те осуждения, которыми Вы, с высоты Вашей мировой славы, бросили в лучших русских людей, я позволю себе назвать Ваше письмо в «Times» не только несправедливым и неразумным, но также и вредным.

Да, оно вредно. Я уже вижу, с каким удовольствием скалят свои зубы те хищники и паразиты нашей страны, которые, охраняя интересы тупой и грубой силы, угнетающей наш народ, защищают бесправие, разжигают ненависть в людях, нагло насилуя правду, проповедуют скверную ложь и всячески развращают измученное событиями, растерявшееся русское общество.

Но их средства защиты своих холопских позиций с каждым днем все иссякают, им все труднее лгать, против них суровая правда жизни, и вот — теперь они будут рады Вашему письму.

И несколько дней они будут повторять Ваши слова, они схватятся за них, как утопающие за солому, и кинут в лицо честных и мужественных людей России тяжелые и обидные, ликующие и злорадные слова:

— Лев Толстой не с вами!

5-го марта 1905.

Эдинбург.

312 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг —

пожалуйста, передайте прилагаемое письмо к Толстому в «Сын отечества» и скажите им, что, если они желают и могут напечатать его в своей газете, — пусть печатают, но пускай спишут текст и пошлют подлинник, подписанный мною, графу, в Ясную Поляну. Если «Сын» не решится, может быть, «Русь» или «Новости» совершат гражданский подвиг сей?

Сильно рассердил меня старый ханжа своей болтовней, и «Avanti» прав, по-моему, когда говорит, что «Лев Толстой в старости утратил одну великую особенность гения — не говорить о том, чего не понимаешь».

Знаю, что дом Ваш снова стал лазаретом и что у Шуры 40 t° — увы Вам!

Телеграфируйте, получили ли мое письмо к иностранцам и годится ли оное? Если же будете писать, сообщите — где Е[катерина] П[авловна]? Я потерял ее московский адрес, по которому хотел написать ей, и написал в Ялту, а она, м. б., в Москве или Нижнем и сердится на меня за невнимание, чего я не хочу.

Я хочу жить со всем» в мире и любви — ибо такая хорошая погода здесь, так много солнца, так хочется удрать отсюда в Питер или Москву!

Над пьесой я не работал, потому что голова забита газетами, разгромом под Мукденом, слухами о сумасшествии полководца Куропаткина, о назначении Трепова минист[ром] внутр[енних] дел, Стесселя — московским градоначальником, — но кому предполагается сдать Москву — этого я не понимаю.

Газеты приходят сюда через день, но всё паршивые, вроде «Нового времени». Этот раненый «ли раздавленный спрут, умирая, затемняет все окружающее своей вонючей жидкостью, и хотя сие интересно наблюдать, но все же хочется чего-нибудь почище, хотя бы «Русь».

Купите, пожалуйста, книжку Бруно Кенига «Черные кабинеты в Европе», издание Прокоповича, т. е. «Книжного дела» — это насчет перлюстрации.

А сборник № 4-й сел в цензуре — так я понял? Прискорбно, но утешаешься тем, что, когда Трепов будет министром, — будет хуже. Это из-за «Тюрьмы» или «Страны отцов»? Или совокупно?

Ух, жестоко хочется видеть Вас! И, кажется, это мне удастся не позднее 9-го числа, ибо в сей день М[ария]едет в Питер по случаю рождения дщери своей Екатерины, кое совершилось назад тому множество лет 10-го марта. Она меня не берет с собой, но я думаю, что возьмет, если заплакать.

Здесь жить становится трудно — наезжают различные люди, из которых некоторые привозят с собой фотографические аппараты. Приехал писатель Тихонов и грозит прочитать свою пьесу. Был некий епископ англиканской церкви, и я ему говорил разные штучки о бытии сектантов в нашей стране. Он остался очень доволен.

Учимся палить. Браунинг пробивает на расстоянии 25 шагов две стенки купальни и третью другой, отстоящей от первой шагов на 16. Крепко. Ходим по льду и падаем. У меня болит левое легкое и мускул шеи с левой стороны.

Говорят — надо ехать в Крым. Ну, и поеду. А читать здесь нечего. Журналы возвратите М[арии], если я не приеду с ней.

Жму руку.

Вы как поступили относительно 1000 р., по поводу коей я посылал Вам записку и потом телеграмму? Вообще, я хотел бы получить от Вас письмо.

313 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Из телеграммы моей ты уже знаешь, что судить меня будут 29-го апреля, защищает Грузенберг, будем апеллировать в сенат и вообще извлечем из этого дела все возможные выгоды, т. е. — постараемся устроить большой шум.

Я думал выехать еще 12-го, но, увы, не мог, и теперь принужден отложить свой отъезд дня на 3–4, хотя мне очень было бы приятно провести день именин в Ялте.

Здесь творятся дела в высокой степени значительные — всюду крестьянские беспорядки.

Латыши, эсты, литовцы — удивительно интересный и разумный народ, — нужно видеть, что они делают, чтобы поверить, как они серьезно и стойко добиваются своей цели.

Задерживает меня, кроме всего прочего, — Захар, человек мне совершенно необходимый, — он простудился и схватил плевропневмонию. Боюсь — умрет. То держится на 40. Это во всех отношениях скверно. И жалко мне его — до чортиков. Он — славный парень, и я ему очень многим обязан.

Все же думаю, что скоро поеду, захватив с собою и больного. Дня на два остановлюсь в Москве, откуда телеграфирую.

Вчера отсюда уехал Пятницкий, и я здесь один живу, если не считать больного Захария и Липу. По-немецки мы все — ни звука и объясняемся пальцами, гримасами, нечленораздельными звуками. Бывает так, что просишь вилку, а дают молоко, которое они называют — мильх, чорт их побери!

Написал было ругательское письмо Льву Николаевичу и едва не напечатал, но, когда его начала лягать всякая сволочь, — отложил это в сторону.

[…]

Ну, пока до свидания! Скоро увидимся. Поцелуй молодежь. Что они — еще не бунтуют? Гвоздевич их не колотит?

Кланяюсь.

314 Н. Н. ИОРДАНСКОМУ

Уважаемый

Николай Николаевич!

Указанные Вами журналы будут на-днях высланы, книги тоже вышлю, как только получу списки Ваши.

Сборник — готов, он — не скучен, события последнего времени несколько задержали его выход, но 23-го он уже сдан в цензуру, значит — 30-го судьба его будет решена. Как? Это трудно сказать теперь, ибо Бельгард — невежда и глупец.

Меня продержали месяц в Петр[о]-Павло[вской] крепости и собираются судить, чего мне очень хочется, но на что имею мало надежд, ибо начальство, вероятно, убоится шума и покончит со мной обычным административным порядком. Но этим оно дела не решит, ибо в таком случае я немедленно снова устроюсь так, что попаду под суд.

Из Питера — выслали, но пишите на «Знание», внутри конверт — мне. Жму руку.

Сообщите Ваш точный адрес.

315 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Ночью сегодня, Константин Петрович, предполагаются повальные обыски. Предупреждаю Вас на тот случай, чтоб Вы приняли соответствующие меры. Особенно соблазняют, конечно, мелкие ценные вещи.

316 В. В. СТАСОВУ

Дорогой, уважаемый Владимир Васильевич! Так хочется повидаться с Вами, пожать Вам руку и поблагодарить от всего сердца за доброе Ваше отношение ко мне!

Сделаю все это на пасхе, когда — уверен — буду у Вас, а завтра еду в Крым «поддерживать» себя. Жму руку, желаю здоровья.

317 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг — пьеса Юшкевича очень плоха — это мнение всех нас: Андреева, мое, М[арии] Ф[едоровны], Елпатьевского и т. д. «Царь-Голод» — громко и пышно для этой пьесы. В ней автор не сумел изобразить голод как огромное бедствие, искажающее душу и тело человека, — голод — источник преступлений и разврата, голод — двигатель инстинктов, страшный, возмущающий и возмутительный.

Написана пьеса грубо, скверным, по обыкновению, языком, с допущениями невероятностей и утрирован, вроде желания нищей поесть ребячьего мяса. Глупо это. Автор — кое-где — очень талантлив, но в общем — надулся, как индюк, и производит своим бормотаньем очень не лестное для него впечатление.

В сценическом отношении — пьеса тоже не годится, она скучна, однообразна, длинна, не говоря уже о том, что едва ли какой-либо театр найдет артистов на роли двухмесячного дитяти и юных — слишком юных! — братьев его.

Мира — нечто эскизное, неясное, Нахома — что-то вроде митральезы, извергающей из жерла своего сотни нелепых слов.

Нет, эта пьеса — и не пьеса и не литература, а просто — материал для повести.

Следует ли мне написать все это автору?

Приехал сюда Бунин. Сейчас сидел у меня некий полковник и ругал правительство за то, что оно в междоусобных битвах на улицах с рабочими деморализует армию. Очень интересно говорил. И — доказательно.

Погода здесь — холодная и ветреная. Завтра Леонид уезжает в Москву. Он желает получить за «Красный смех» по 800 р. — как Вы предлагали ему.

О Шиллере еще не написал.

Скоро пришлю.

Жму руку.

318 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Смерть Саввы тяжело ударила меня. Жалко этого человека — славный он был и умник большой и — вообще — ценный человек. Затравили его, как медведя, маленькие, злые и жадные собаки.

В этой смерти — есть нечто таинственное. В первых числах мая были известия, что Савва чувствует себя лучше, и все наиболее важные дела в Москве были отложены до его возвращения, которое ожидалось в конце мая.

Вместо этого — газетное сообщение о смерти. Умер он еще 13-го, как это точно известно теперь, а в Москву дали знать только 15-го. Мне почему-то думается, что он застрелился. Во всяком; случае есть что-то темное в этой истории. […]

Приехал Андреев в пока живет здесь. Завтра уезжает в Райвола. Был у меня Вас[илий] Алексеевич, — очень доволен своим путешествием и вообще делами. Вчера был Михаил Иванов с Липой, сегодня его судят. Вероятно, зачтут предварительное и выпустят на волю.

Пьесу мою я отдал в Художественный театр… Случилось сие неожиданно для меня, — в Москве явились ко мне Качалов, Москвин, Муратова, Станиславский и начали говорить, что, мол, я гублю театр, что он, Станиславск[ий], готов стать на колени и т. д. Это было тяжело и хоть нисколько не гарантировало меня от притязаний Немировича, но я им уступил, поставив некоторые условия, ограничивающие власть Немировича. Про тебя говорят, что ты страдаешь припадками сердца, — это что такое? Отчего? Мне думается — от переутомления. Отдохни, уезжай из Ялты, прошу тебя!

А то, ей-богу, ты умрешь в этой обстановке или сойдешь с ума от суеты.

У меня нелепое настроение — жду чего-то трагического. Уж очень часто за последнее время умирают близкие люди, и это настраивает не очень весело.

Я прошу тебя — устройся так, чтоб отдохнуть летом! Это необходимо и ребятишкам, Если мой голос имеет какое-нибудь значение — послушай меня!

Я писал…………

Повторяю мою просьбу, адресуя ее к тебе…………

Кланяюсь Максиму, милому человеку, и толстой Катеринке.

Жму твою руку. Желаю здоровья и бодрости духа.

Будешь писать — сообщи, получила ли книги, от кого и какие?

Зайди к Фанни и скажи, что я прошу послать книги по адресу «Знания», а не Андреева, которого в Москве летом не будет.

Ну — всего доброго!

Поеду в Москву ка похороны.

319 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Сегодня К[онстантин] П[етрович] привез твое письмо, я рад ему и его тону рад, но — твое сердце очень беспокоит меня.

Тебе необходимо отдохнуть, пойми! Порядочных людей на земле очень мало — наши дни резко подчеркивают это — нужно беречь себя, мой друг.

Усердно рекомендую тебе — уезжай на лето за границу! Даже — прошу.

Сообрази: с назначением г. Трепова диктатором всякие проскрипционные списки, вроде составленного у вас в Ялте «л» поданного в Петербурге, — приобретают серьезное значение. Что стоят 30, 300, 3000 человек в России? И сотни тысяч жизней — ничто в сравнении с желанием циников и идиотов удержать власть над страной в своих руках. Вероятно, новый Аракчеев не будет стесняться — я думаю, что вскоре начнутся ссылки, аресты и сугубая травля «интеллигенции» — сиречь — крамольников, — всеми способами. Не надо закрывать глаз — гг. Треповым и Кº есть на кого опереться. Пока еще — есть. Разумеется — дни их сочтены, — это тоже ясное дело, — разумеется — все деяния их — только материал для будущего обвинительного акта, который предъявит к ним страна, — это так, но — нужно поберечь себя для дней более решительного значения, чем наши дни, — и — предоставим пока правительству своими руками затягивать петлю на своей же шее, — оно так усердно и умело делает это! Я вижу — агонию и верю в близость смерти, я, разумеется, ничего не боюсь, я только рассчитываю: был 48-й год, — недурно! Но 89-й — лучше. Теперь наши «командующие классы» пропустил» время для повторения 48-го года и волей-неволей — вызывают к жизни 89-й. Вот смысл происходящего, как я его понимаю.

Затем — я твердо уверен, что работа больного человека — каким считаю тебя — не может быть очень значительна. Не обижайся! Нужно лечиться, нужно поехать куда-нибудь вон из России — где невозможно отдохнуть. Пожалуйста — уезжай! Из Ялты тебя, вероятно, вышлют, а может, и побьют.

Обрати внимание и на положение детей — слишком много говорят при них о драках, жестокостях, полиции, обысках, убийствах — это едва ли может воспитать в них ту внутреннюю гармонию, тот гуманный объективизм, который делает человека — Человеком.

Я боюсь за тебя и за них. Это сильно мешает мне быть достаточно зорким, настороженным и готовиться к событиям — возможным в очень близком будущем. Сообрази все это, мой друг, и — поезжай!

Новости: в Павловске сильно побили Новикова, умерла от страха пред ружьями солдат одна дама, трое раненных — шашками. Впрочем, ты, вероятно, это знаешь. На 29-е кем-то назначается демонстрация — или манифестация? — на Сенатской площади. Что-то таинственное. Безымянные, никем не подписанные приглашения распространяются по преимуществу среди артельщиков, мелких торгашей, швейцаров и т. д…. Должно быть — работа г. Трепова. Затем: недавно у одних знакомых был в гостях Коковцов, министр финансов. Говорит: «Скоро мне предложат уйти. Требуют, чтоб я достал денег на продолжение войны, я говорю: «Невозможно!» — «Сделайте займы». — «Ни внешний, «и внутренний — невозможен». — «Увеличьте налоги». — «Еще более невозможно». Меня не слушают. Не слушал меня и Витте, когда мы настаивали в Царском на необходимости прекратить войну. Удивляюсь терпению страны! Но все же думаю, что месяца через два вспыхнет революция».

Он, конечно, торопится. «Господа — уехали на дачи», а рабочие пока еще — с голыми руками. Но — характерен этот министр, предрекающий наступление революции за чайным столом, чувствующий себя бессильным, оскорбляемым и — остающийся сидеть на своем глупом и обидном месте.

Вижу много людей разного звания. Всё — хорошие люди, и всё хлопочут, высуня языки. И вижу, что мало людей. Дело М. И. Лебедева отложено до сентября. Заключение — как с гуся вода. Много читал, стал умнее, тверже, симпатичнее.

Друг мой — поезжай за границу, прошу тебя! Вылечись от печени, вероятно, болезнь сердца развивается на этой почве в связи с переутомлением.

Кланяйся Максиму, Катернике, поцелуй их. Люблю я этих людей. Очень. Береги их, мне кажется, из них должны бы вырасти славные люди. Читала письмо Каляева к матери? Хорошо, великолепно, хотя и мучительно быть матерью героя!

Жму твои рук». Скоро получишь книги, по 25 экз. «Крестьянин и рабочий», «Фома Мюнцер».

Всего доброго!

Береги себя!

320 А. Е. ДОБРОВОЛЬСКОМУ

Г. Андрею Добровольскому.

Я прочитал Ваш рассказ с большим трудом, — так он тяжел и скучен!

Язык у Вас — очень плох, Вам нужно много и упорно работать над ним, читайте хороших мастеров стиля, читайте Чехова. Нужно писать просто, ясно, так, «чтобы словам было тесно, мыслям — просторно». Не употребляйте чужих слов, вроде «элемент», «авторитет», «система», «объект» и т. д., — русский язык достаточно богат.

Тема Вашего рассказа — фальшива, необыкновенный Даниил — выдуман Вами, и — плохо выдуман. Таких людей — можно радоваться — нет. Вы, очевидно, хотели сделать из Вашего кузнеца «героя» — вышло что-то смешное, жалкое, — глуповато-расслабленное, — совершенно неестественная фигура, без плоти и крови! Должно быть.

Вы не мало читали, но — мало думали и не умеете наблюдать действительность, окружающую Вас.

Содержанием литературы являются трагические противоречия действительности, а не выдумки, вроде Вашего кузнеца.

Литература — серьезное, боевое дело. А Вы написали какой-то трактат — удивительно скучный и далекий от жизни, полный жалоб, бессилия и — дурных, тяжелых оборотов речи.

Знаете что? Бросьте-ка писать. Это не Ваше дело, как видно. Вы совершенно лишены способности изображать людей живыми, а это — главное. И у Вас — нет материала, если Вы считаете нужным выдумывать. Жизнь богаче и трагичнее всяких выдумок.

По крайней мере — не пишите года два-три и все время изучайте классиков, смотрите, как писали Тургенев, Чехов, как пишет повести и рассказы Толстой. Читайте Пушкина, Лермонтова, Некрасова, новых поэтов, напр[имер] — Бальмонта, он—декадент, но великолепно знает язык. Язык — это оружие литератора, как ружье — солдата. Чем лучше оружие — тем сильнее воин, — это так понятно!

В голове у Вас, видимо, много есть, но все это — спутано, скомкано, и во всем Вам нужно разобраться.

Из писем Ваших видно, что Вы совсем не плохо думаете о себе, — это вредно. Вам рано считать себя законченным человеком, рано! Нужно учиться, нужно работать над собой, а не предполагать, ничего не видя, что Вы — уже мыслитель. Нужно уметь оценить свои силы точно. Вы их преувеличиваете, это несомненно.

Да, плохой рассказ Вы написали и написали удивительно плохо! Мне приходится в год прочитывать сотни полторы рукописей, и — давно уже я не читал столь надуманной и скучной штуки, как Ваша.

Серьезно советую — не пишите! Учитесь. И — не книги учат, главным образом, а сама жизнь. Учитесь наблюдать, понимать людей. И — учитесь оправдывать их, тогда только Вы будете уметь обвинить человека так, что уже никто его не оправдает.

Не сердитесь за резкий отзыв — правда всегда неприятна на вкус.

Литература — большое и важное дело, она строится на правде, и во всем, что касается ее, требует правды!

Книг и денег вышлю на-днях. Рукопись посылаю посылкой без цены.

321 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Сейчас К[онстантин] П[етрович] привез письмо от тебя и приехал Маршак с Герцовским. Маршак рассказал мне о некоторых впечатлениях, пережитых тобою на Дарсане. Я рад тому, что ты всеми способами стараешься возможно больше знать и видеть, но — не очень торопись и поберегай себя. Жизнь — длинна, и с каждым месяцем вперед она будет все интереснее, ты так еще молода и можешь быть человеком очень ценным, ценным в такой степени, о которой ты теперь — может быть — и не мечтаешь.

Вообще я — сторонник сохранения, то есть экономии человеческой энергии, ибо не знаю ничего, что было бы так ценно и чего было бы так мало у нас.

«Тюрьму» я не могу дать для издания никому — извини меня и извинись за меня. Есть очень важные причины для отказа. Первую — неудобно изъяснять, вторая — мои рассказы, в числе 21, уже поданы в цензуру для народных изданий от «Знания», и все они должны быть изданы именно «Знанием».

Как сердце Максима? Маршак говорит — лучше, но мне хотелось бы услышать что-нибудь от тебя. Твое здоровье тоже неважно? И настроение, — судя по тону письма?

Мой друг — жизнь дьявольски сложная вещь — а впрочем, «при зубной боли и философия не помогает», как говорит одно лицо. Оставим философию.

Ты получаешь мои письма? Иногда надо бы тебе отвечать на них.

Знаешь — я очень люблю ребят, не подозревал, что у меня так много будет дум о них и боязни за [н]их и за тебя. Это ничего не изменяет, но — тем хуже для меня.

Пишу «Варваров» и очень охвачен этой вещью.

Вообще — я должен написать хорошую пьесу, без чего не умру. На-днях здесь влетели меньшевики, самые лучшие.

У меня бывает сормовец — какой это дивный парнюга! Бывает Иван Павлов — тоже прекрасный парень. Ну — и вообще бывает столько, что свободен я лишь ночью.

Жму руку и — бодрости духа, мой друг!

Посылаю книгу «Песни о свободе» — подчеркнутое синим карандашом интереснее других.

На-днях у меня была Садовская и Гарин. В. А. сказала, что ты скоро будешь в Москве — знай я это раньше, мы могли бы — встретиться, ибо я скоро должен буду ехать в Екатеринбург.

Что дети? Напиши. До сей поры имею от тебя только одно письмо.

Максим не писал.

До свидания, пока.

Страшная жара здесь. Работается лениво. Вижу много народа.

Жму руку.

322 Д. Я. АЙЗМАНУ

Дорогой Давид Яковлевич!

Рассказ Ваш — не понравился мне. Собственно — «гнева» в нем нет. Написан он слишком длинно, эту тему, мне думается, следовало бы обработать короче — она от этого станет рельефнее, ярче.

Обратите внимание — местами Вы впадаете в тон Леонида Андреева. Зачем Вам? Есть у Вас свое — его Вы и развивайте.

Не сообщите л» Вы мне подробности о действиях «Потемкина» и об условиях, при которых его отправили в Севастополь?

Много перебито народа?

Очень прошу — напишите все, что знаете.

М[ария] Ф[едоровна] — кланяется.

Жму руку.

323 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Мне необходимо ехать в Екатерин[бург], но я и на это не имею времени.

Летом я отсюда, кажется, никуда не поеду, ибо здесь снова заваривается весьма крутая каша. К тому же у меня бесчисленное количество личных дел — с Мархлевским, Шольцем и — устройство нового представительства моего за границей.

9-го, в полугодовой день январ[ских] событий, ожидают волнений.

Вчера получил сведение, что офицеры Литовского полка, расположенного в Варшаве, обратились к высшему начальству с заявлением о невыносимом положении, в которое поставили их, офицеров, события последнего времени.

Их ненавидят в обществе, не принимают нигде, порядочные люди перестали подавать им руки, их считают наемниками, защищающими тиранию, а не честными людьми, исполняющими свой долг.

Они видят во многих требованиях общества законные основания и считают необходимым удовлетворение этих требований, — только тогда и возможно будет прекращение уличных драк и убийств.

Начальство сообщило об этом инциденте в Питер, оттуда был получен приказ: расстрелять зачинщиков. Таковых нашлось 11 человек. Расстреливать их наряжена была рота Литовского же полка. Но, когда скомандовали — «пли!» — солдаты опустили ружья. Вызвали казаков, с каждого из них взята была присяга, что он будет стрелять. Но в момент, когда казаки ожидали команды, — солдаты Литовского полка дали по ним залп и уложили всех их — 24 человека!

Офицера пока живы.

В связи с бунтом матросов в Либаве и военным в Люблине — это многозначительно.

Ну, будет, некогда[…] Не еду я потому, что некогда, хотя отдохнуть мне нужно, очень устал!

Жму руку.

324 Е. Н. ЧИРИКОВУ

Дорогой мой

Евгений Николаевич!

Затеваем газету в Петербурге и очень рассчитываем на тебя. Будь добр — не отказывайся. Компания: Рожков, Румянцев, Богданов, Степанов, Базаров, Иорданский, Луначарский и т. д. Затем: Гусев, Леонид, Куприн, я, ты и т. д. Дело на мази, с половины августа будем печатать.

Затевается юмористический журнал «Жупел» — художники: Бакст, Щербов, Билибин, Гржебин, Браз и т. д. Леонид, ты, я, Гусев, Скиталец, Яблоновский из «Сына отечества». В литературный отдел никто не вмешивается, конечно.

Нужно бы видеть тебя, поговорить и прочее, познакомиться с художниками и т. д.

Напиши: кому, на каких условиях и в каком количестве ты продал «Танино счастье»? Нам хочется издать этот рассказ в серии народных книг, которая осенью выходит, и я очень прошу тебя — ответь скорее.

Недавно один мой знакомый, только что вернувшийся из Америки, говорил мне, что Орленев делает хорошие дела с «Евреями» и даже снял театр на весь сезон. Слух этот подтвердил мне Асаф Тихомиров: Орленев зовет его в Америку на 4 ½ тысячи долларов. Ловко?,

Буде ты захотел бы приехать, сообщи — места много, никого не стеснишь, и тебе никто мешать не будет. Здесь Скиталец, Андреев, Елпат[ьевский], Куприн. Сей, впрочем, на-днях едет на Кавказ, ему охота поступить командиром на «Потемкина». Ну, до свидания! Кланяйся В[алентине] Е[горовне].

Жму руку.

Мой друг —

сейчас узнал, что собрание художников и литераторов будет у меня 10-го июля.

Приедут: Билибин, Щербов, Бенуа, Сомов и друг.; финны — Галлен, Ернефельт, Эдельфельт и т. д. Не можешь ли приехать? Прошу.

325 Е. П. ПЕШКОВОЙ

… очень крупные и не весьма интересные. То же, что крупно и интересно, для письма, как всегда, неудобно.

Вот наш царь поехал встречу Вильгельму в Гельсингфорс, — дело идет о призвании варяга для внедрения порядка в нашей стране. Но варяг — не глуп, он, вероятно, спросит за хлопоты много, и цари едва ли сойдутся в цене по делу о продаже народной свободы.

Испакостились, испортились все до того, что даже Меньшиков это заметил.

Жму руку.

«Песни Свободы» я послал по старому адресу, штук 10, кажется.

Ты имеешь издания «Молота» и «Буревестника»? Купи и почитай — славные всё книжки.

326 A. M. РЕМИЗОВУ

Г[осподину] А. Ремизову.

Ответить на вопрос Ваш — не могу, пока. Нужно знать книгу, чтобы издавать ее.

Пока что — Ваш «Пруд» — как Ваш почерк — нечто искусственное, вычурное и манерное.

Порою — прямо противно читать, — так это грубо, нездорово, уродливо и — намеренно уродливо, вот что хуже всего.

А Вы, видимо, талантливый человек, и, право, жаль, что входите в литературу, точно в цирк — с фокусами, а не как на трибуну — с упреком, местью.

Ведь обработай Вы Ваш великолепный материал в эпически спокойном тоне — все бы люди вздрогнули от ужаса, стыда и негодования.

Но Вы предпочитаете баловаться, как гимназист, который бьет мух библией.

Извините за непрошенный и дерзкий — м. б. — отзыв, но красоту я люблю и силу люблю, — мне обидно, когда: человек со вкусом делает бураки из бересты и фольги, будучи способен создать крупное и важное.

Всего доброго!

327 Е. П. ПЕШКОВОЙ

О событиях в Нижнем получил письмо от Елены и Хиддекеля. Страшновато… Но то ли еще должно быть!

Здесь на Путиловском форменный голод, голод — индийский. Ребятишки умирают десятками. Женщины иссохли от слез, но — рабочие, несмотря на все это, — держатся крепко. И если стачка продлится еще неделю — они выиграют. 30-го устраиваю концерт в Териоках, думаю, это даст тысячи 2½ — каплю в море.

В рабочей массе растет возбуждение. Поп хлопочет об организации союза рабочих и крестьян, — по слухам, это что-то явно нелепое и, вероятно, нежизнеспособное, как все союзы рабочих, возникающие за последнее время. Союз Архангельского — провалился, организатора именуют провокатором. Освобожденцы — без успеха. В чести — крайние и прежде всего — седые.

На 30-е ждем манифеста о представительстве и амнистии.

Пока — до свидания. Некогда, как всегда.

Кланяюсь ребятам.

328 М. Г. СИВАЧЕВУ

Мне очень приятно сказать Вам, что последний Ваш рассказ намного лучше — проще, яснее, — чем первые, хотя и в нем есть преувеличения, ходульность, фальшь.

Люди — пестры, нет только черных сплошь и нет сплошь белых. Хорошее и дурное спутано в них — это надо знать и помнить.

А если Вы непременно хотите написать идеально хорошего человека — его надо так хорошо выдумать, чтобы в нем читатель чувствовал и плоть и кровь и верил бы Вам — есть такой человек!

Но, чтобы хорошо выдумывать — нужно много знать, видеть, чувствовать, нужно уметь из маленьких кусочков реального создать большое идеальное так, чтоб никто не заметил, что и где Вами спаяно, склепано и оклеено.

И нужно верить в людей, в то, что они растут, становятся все лучше.

Храните мои письма, со временем, когда Вы вырастете, — во что я верю, — Вы, может быть, хорошо посмеетесь над ними.

А теперь вот что:

прилагаемое письмо Вы отнесете по адресу, постарайтесь увидеть доктора лично, добейтесь от него определенного ответа, — попросите его ответить мне на письмо — это будет лучше — и приезжайте ко мне.

Вам необходимо вылечиться, и это нужно устроить.

Пока до свидания.

329 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Крайне жалки те оптимисты, сиречь идиоты, которые решаются унизить себя, вступая в борьбу за эту Думу, куда будут усилиями администрации слиты все помои, сброшены все объедки и огарки русской земли. Неужели они, эти мудрецы, не видят, что им туда, во-первых, не попасть, а во-вторых, — там нечего делать?

Вероятно, кончится этот поход в Думу тем, что у избирательных урн черная сотня будет дуть «интеллигенцию» по морде. Милюков — очень умный человек, а все очень умные люди — циники, это известно. Он, я всегда говорил это, будет играть огромную роль, да. Но похвалят ли его за эту игру лучшие люди страны? Вопрос. Я его заранее решаю отрицательно.

По вопросу о Думе даже в благочестивом «Рус[ском] богатстве» — раскол. Корол[енко] и Аннен[окий] — за Думу, Мякотин, Пешехонов — за бойкот.

А на Кавказе татары объявили «газават». Смотри, как бы в Крыму резать не стали.

В письме к кавказцам, которое они не успели напечатать, — я указывал, что усилия администрации края перебить татарами армян кончатся общим восстанием татар против России как таковой, — это так просто было предвидеть!

То же самое будет и с черной сотней — она набьет руку на головах «крамольников» и будет бить патриотов.

Противно все это.

Живу — трудно сказать как, ибо сам этого не замечаю. Время летит страшно быстро. Устал и с удовольствием поеду к вам.

А пока — лягу спать, ибо уже скоро 4 часа.

Жму руку.

330 С. Т. СЕМЕНОВУ

Сергей Терентьевич!

Желание у Вас было доброе, но рассказ вышел плохой, ибо — в том, что Вы хотели осветить рассказом, — Вы сами, думается мне, недостаточно ясно разобрались.

«Культурный человек не может понять рабочего, — говорите Вы, — они — чужие друг другу и даже — враги».

Но это не вся правда. Вы много читали Толстого, но плохо знаете историю, как это видно. Вот Вы сами совершенно не понимаете этого «культурного» человека — можно ли Вас винить за то?

Нельзя, по справедливости. А Вы — вините. «Культурные» люди разные бывают, те тысячи людей, которые пошли в ссылку, в тюрьмы и на виселицы, — тоже были «культурные» люди, они пошли на смерть и муки за дело освобождения народа из цепей рабства духовного, они делали это великое дело бескорыстно, и о них мы с Вами не имеем права забывать, ибо добро забывают только тупые люди, животные.

Плохой рассказ написали Вы, он способен только вражду вызвать в людях к «образованным», а об этом так много и успешно заботится полиция, что литература может и не делать этого.

Я бы советовал Вам сжечь рукопись, — вот мое отношение к рассказу.

Посылаю его Вам бандеролью.

331 Н. С. КАНЕГИССЕРУ

Дорогой Николай Самойлович!

Мы — в Москве и пробудем в ней, вероятно, числа до 17-го, ибо — такая уйма всяческого дела накопилась — ужас!

Участвовать в спектакле не можем, — да Вы с ним, кажется, опоздали?

В пользу путиловцев мы оба уже читали в Териоках и дали им более 2000 р.

Здоровы оба, и оба кланяемся всем добрым знакомым. Здесь — серо и скучно, но настроение — хорошее.

Жму руку.

Ник. Сам.!

Обременю Вас просьбой: помните моего протеже, рабочего Михаила Сивачева — ревматика, для которого Вы устраивали дешевые ванны? Будьте добры спросить его — получил ли он деньги от меня, 50 р.? Если нет — дайте ему эту сумму, очень прошу! Я потерял его адрес и не знаю — послал ему деньги или нет? Забыл!

332 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг —

будьте добры, вклейте в пьесу следующую поправку на странице 47-й во втором акте, где Протасов и Вагин выходят из комнаты и Протасов говорит:

«Человек все еще не умеет использовать энергию, рассеянную в природе».

Эту фразу — вон.

А на ее место нужно приклеить вот это:

Прилагаемый листок будьте любезны передать Ивану Павловичу, если он не уехал.

Всего доброго, и очень желаю Вам отдохнуть. Крепко жму руку. Горячо люблю Вас.

Вчера в Питер уехал Федор. Он в очень угнетенном состоянии духа — помогите ему, если можно и охота есть, — разобраться в недоумениях. И, кстати, напомните, чтоб он передал Вам денег для меня.

Маруся кланяется. Ушла искать квартиру. Она будет играть Лизу, Елену — Германова, Книппер — Меланью, Фиму — жена Качалова, Лушу — Лилина, Протасова — Станиславский, Чепурного — Качалов, Вагина — Леонидов, Назара — Москвин или Шадрин, Мишу — он же или Лось и т. д.

Недурно. Лучше — не выходит.

333 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Вчера прочитал и отдал Художественному] театру пьесу. Дня через три поеду, вероятно, в Тавасгуст. Пишу лишь для того, чтобы знала — жив и здоров, а вообще писать до безумия некогда!

«Конституция» — это мелкое жульничество бездарных людей — не производит ни здесь, ни в Питере никакого, сколько-нибудь определенного, впечатления. Масса, в большинстве — ничего не понимает, некоторые говорят: «Ишь, как господа-то приуныли, когда народу права даны!» Но говоря так — сами радости не обнаруживают. И вообще — нет ни радости, ни разочарования. Это странно, но это так, и это совершенно определенно подчеркивает ничтожность события.

В Аквариуме у Омона 6-го вечером хулиганы и проститутки, изображая патриотический восторг, пели «Боже царя храни». Увы, самодержавие!

Крестьянский съезд прошел великолепно. Нечто неожиданное и оглушительное по результатам, впечатление — поразительной силы, полупроснувшегося сознания, сразу же ставшего на верный путь.

Да, Россия просыпается, — вот факт, значение которого сейчас нельзя учесть ни одному пророку.

Пиши на «Знание», я скоро буду там. Дело мое все в том же неопределенном положении. Грузенберг в Берлине […]

Пятницкий очень устал и нездоров.

Жму руку. Целую ребят. Милому Максиму пришлю кучу открыток смешных, чтобы он писал мне письма, а что прислать Кате?

Приеду — не знаю еще когда, в конце сентября, в начале октября.

334 В. А. СЕРОВУ

Уважаемый

Валентин Александрович!

Извините, что, будучи почти незнаком с Вами, обращаюсь к Вам с докукой. Про этого мальчика говорят, что у него-де огромные способности к скульптуре. Он хотел бы поступить в Вашу школу живописи и ваяния. Что и как можно сделать для него? Я просил бы Вас, не может ли кто-либо из преподающих скульптуру посмотреть работы мальчика. Устройте это, очень прошу! И если у мальчугана действительно есть нечто, я бы платил за его ученье.

Всего доброго!

335 Е. П. ПЕШКОВОЙ

По вопросу о «Крестьян[ском] союзе» ничего в печати нет, кроме устных рассказов участников, но ко времени моего приезда в Крым, вероятно, будут и печатные данные. Привезу.

Вчера; на Знаменской офицер обидел солдата — моментально собралась толпа, с воина сорвали погоны, накидали ему пощечин, кстати ударили и даму, бывшую с ним, он убежал в магазин, двери за ним заперли, тогда толпа принялась громить магазин. Вероятно, офицера убили бы, первые отряды полиции ничего не могли сделать, явились казаки, солдаты. Толпа вела себя удивительно просто и открыто, — говорили и кричали всё что надо прямо в лица полицейских, и вообще было обнаружено очень много сознательной силы и даже — такта. Между этой толпой и народом 9-го января — резкая разница, вот оно значение 9-го января! В Питере подготовляется патриотический погром — все, кому нужно, получили письма с угрозой убить и т. д. Письма очень грамотно составлены и хорошо напечатаны. Можно подумать, что сочинял их барон Стюарт […], ныне ярый член «Русского собрания». Ты его помнишь? Студент. Но я уверен, что в Питере — погром почти невозможен, здесь очень много сознания. Иное дело — Москва, где все это ведется совершенно открыто и пропаганда войны с революцией имеет несомненный успех.

В здании государств[енного] коннозаводства Шарапов и Хомяков еженедельно устраивают собрания в несколько сот человек, на них присутствуют дворники, мелкие лавочники, ломовые, хулиганы, агенты охранки и т. д….

20-го июня в Питере на улице арестован какой-то Мартын, а почему сие важно? Не знаю. Если увидишь высокого одессита, кланяйся. Умер финский художник Эдельфельт, я был с ним знаком, великолепный художник и чудный человек. Кстати — посылаю две его открытки. Катюшке буду посылать. Ты можешь себе представить Николая Второго в одной группе с Репиным «ли Серовым на фотографии? У меня есть фотография Цорна, Эдельфельта и короля Швеции Оскара за одним столом.

К[онстантин] П[етрович] — очень устал, похудел, поседел. Я его привезу с собой, раньше ему нельзя. Проживу здесь до конца сентября. Очень интересно.

Пока всего доброго. Жму руку.

Кланяюсь ребятам.

336 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг!

Посылаю 9 стихотворений Бунина для 8-го сборника. Хорошие стихи.

Рассказ Телешова у меня, но его еще нужно переделать, вышлю на-днях.

Юшкевича «Голод» — куда? В 8-й? Это будет удобно, если там же пойдет андреевский рассказ.

Тогда «Варвары» в 9-й.

Бунин переводит Флобера «Искушение св. Антония» — это листов 10 наших.

У Телешова написан еще один рассказ. У меня будет статья листа в два «О трагическом».

Куприн еще есть. Рассказ Юшкевича.

Очевидно, в этом году мы свободно можем издать 4 сборника.

Пока — всего доброго! Слышал, что Вы не очень здоровы. У меня тоже плеврит в средней доле правого легкого. Сижу с мушкой. Противно, но не унываю.

Жму руку.

337 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой мой друг,

Вы очень обрадовали меня хорошей вестью, — признаться, я не рассчитывал, что пьеса пройдет без «поправок» со стороны цензуры. После первого посещения Вами Бельгарда я написал и послал ему небольшое письмо — он говорил Вам о нем? Я только указал на то, что за последнее время «высшая власть» в такой мере опошлила, загрязнила и изнасиловала народ и страну в глазах Европы, что усиливать всю эту работу еще такими неумными выходками, как запрещение моей пьесы, — излишне. Письмо было краткое, и ничего обидного для Бельгарда в нем не было.

А вот — вырезка из «Нов[ого] врем[ени]» — в нем есть нечто обидное. Буде к вам придет Румянцев — передайте эту прелесть ему.

Чорт бы его побрал, Гарина!

Андреев написал своего «Губернатора» — озаглавив его «Бог отмщения». Вышло длинно, не очень сильно и вообще — не удалось, что он, к великому удовольствию моему, и сам понял. Печатать эту вещь, не надо как по первой — указанной — причине, так и по нецензурности, коя не искупается содержанием — т. е. рассказ плох пока, и рисковать — не стоит. Но все же — какой это талант, Леонид! — есть места большой силы, дьявольски глубокие по настроению. Написал он еще рассказ «Христиане» и. отдал его Миролюбову. У Миролюбова — не пройдет, в этом я уверен. Во-первых, не понравится самому Виктору, во-вторых — цензуре. Суть рассказа: проститутка отказывается принять на суде присягу, потому что она — «проститутка, значит, не христианка». Судьи, защитник, адвокат Волжский ив «Вопр[осов] жизни» и всякие другие «христиане» убеждают ее в противном, а она — стоит на своем. Вот и всё. Написано — в форме репортерского отчета, не по-андреевски. По-моему — это усиливает впечатление.

«Дети [солнца]» идут 5-го, но, может быть, Вы хотите попасть на генералку? Мне это было бы очень приятно, кстати я прочитал бы Вам «Варваров». Подумайте! Это 26-го. Остановитесь Вы у нас, для чего есть комната.

Завтра, после двухнедельного заключения, я впервые выезжаю. Рад. Первый плеврит с эксудатом прошел легко, без повышения tо и без понижения настроения. Пишет меня Серов — вот приятный и крупный Человек! Куда до него Репину! Бывает Шаляпин. 23-го он поет Фарлафа — у нас есть ложа — да будет Вам завидно. У него еще ничего не родилось, но ждет — двух. Это много, по-моему.

Сейчас была дама Шура, — только что пришла, села обедать, вдруг приезжают и говорят, что у Леонида умерла сестра. Была у него сестра, болевшая той болезнью, которой Золя наградил одного из своих героев — мальчика в «Докторе Паскале». У нее вдруг без всякой видимой причины начинала течь кровь — из носа, глаз и т. д. Лежала в клинике. Вот интересный образчик вырождения.

Здесь книгоиздательство «Колокол» предполагает выпускать сборники публицистические, зовут меня в участники. Я думаю — это дело «Знания».

Худож[ественный] театр в такой степени обрадован Вашим успехом с пьесой, что готов был послать Вам коллективную благодарность. Возятся они с пьесой до одичания — Маруся уходит в 12, является в 5, уходит [в] 7 и снова приходит, желто-зеленая и злющая, в 12 ночи. Это — изо дня в день. Станиславский не утерпел и ввел еще одно действующее лицо — лошадь во 2-м акте. Протестую!

Если вышли «Вопросы жизни» и «Весы» — пришлите мне!

Затем — крепко жму руку. Почему-то уверен, что мы скоро увидимся, чего очень хочется.

Маруся — кланяется и целует крепко.

338 А. С. СЕРАФИМОВИЧУ

Дорогой Александр Серафимович!

Вы написали славную картинку, она, несомненно, произведет большое впечатление, и еще большее, если Вы несколько исправите ее.

Портной — слишком груб, он ослабляет рассказ, темнит ясное отношение автора к предмету. Исправьте его, это просто сделать — укажите, подчеркните ярче его искренность, его муки — боль человека, который не находит старых слов для новых мыслей и не владеет новыми.

Есть кое-где небрежности, местами — излишня грубость. И были бы очень уместны еще два-три лирических штриха в конце. Новый человек родился — это хорошо, и в этом много смысла.

Рукопись при сем посылаю и скоро жду ее обратно.

Жму руку, кланяюсь.

339 Ф. И. ШАЛЯПИНУ

Дорогой Федор Иванович!

Как быть с потребительским обществом? Будь добр, ответь определенно, когда именно ты можешь дать денег? Положение — критическое, деньги нужны дозарезу. Ответь!

А я все еще болен. Жму руку.

340 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Был Маслов, он будет теперь редактором экономического отдела в «Правде», я тоже буду сотрудничать в ней.

Приехала Зина, сейчас у меня сидит! Алешка — смешной — удивительно.

Здесь, видимо, разгорится всеобщая забастовка. Настроение высокое. Вчера было сражение на Тверской: пекари Филиппова стреляли из окон третьего и четвертого этажа; казаки и полиция — в окна из-за своих лошадей. На дворе «Московского листка» ранено около 40 человек полицейских, убито семеро наборщиков, нападавших на типографию, ранен редактор «Листка». Убит жандармский ротмистр, драгун-офицер, несколько казаков и солдат, — много полицейских и жандармов. Потери рабочих — меньше, ибо они действуют огнестрельным оружием и камнями, а войска — холодным только. Стреляют — редко и — не залпами, а по отдельно намеченным лицам, главным образом — по ораторам. Всюду на улицах митинги. Сейчас митинг у манежа, — из моего окна можно видеть народ. А в манеже — драгуны и казаки. У храма Спаса — тоже. Войска очень возбуждены «потерями» — т. е. убитыми в их рядах. Возможна бойня, вроде питерской в январе.

Толпа здесь держится иначе — активнее, чем в Питере — нападает первая. Чем это объяснить? Уроками января?

Вчера был на генеральной первых трех актов «Детей солнца». Поставлено отвратительно. Играют — пакостно. Пьеса вся искажена и, вероятно, со скандалом провалится. Прекрасно играют Книппер и Муратова, недурно Литовцева и Андреева.

1-го еду в Питер, 5-го или 7-го — в Ялту.

До свидания!

Очень некогда.

341 Ф. И. ШАЛЯПИНУ

Дорогой мой Федор — снова пишу тебе о деньгах для Сормова. Прекращение платежей — это ерунда, но есть протестованные векселя. Вот и всё.

Будь добр, реши сегодня этот надоевший тебе — я знаю! — вопрос.

Жду ответа!

А что у Серова? Не знаешь?

Сообщи его адрес, будь добр!

342 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Дорогой товарищ!

Женева, так Женева, ни я, ни К[онстантин] П[етрович] ничего не имеем против. 5 — в течение 2-х месяцев вышлю, 2 т[ысячи] — в конце сентября, 1 — в половине октября, 2 — в конце.

Туго мне придется!

«Demos» — хорошо!

Жму руку.

343 A. A. ДИВИЛЬКОВСКОМУ

Дорогой товарищ!

Посылаю сто, а больше пока не могу.

Сегодня приехал из Питера. Бывать я там, как оказывается, не могу не только потому, что Трепов этого не хочет, но и по силе климатических условий — схватил здоровеннейший грипп. А так как у меня только что кончился вполне приличный плеврит, то сие довольно пакостно, и, когда Вас будут судить, я буду в Крыму.

В Питере узнал, что служащий в конторе «Знания», отправляя мне накопившуюся почту, потерял — в числе прочего — Вашу рукопись и заказное письмо из Архангельска, очевидно тоже Ваше. Что рукопись Ваша, о том надпись на бандероли гласила, как он говорит. Так Вы мне его извините, а рукопись пришлите, ведь черняк цел у Вас?

Вероятно, с 1-го ноября будет выползать наша газета «Новая жизнь». Так что имейте сие в виду.

Если ворочусь из Крыма до ноября — приеду в Питер видеть Вас.

Затем — кланяюсь.

Бастуют здесь. Дерутся с полицией. Очень недурно.

344 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Выезжаю отсюда или 12-го, или же после 17-го, ибо 17-го идут «Дети». Приеду, вероятно, вместе с Себряковым, Шаляпиным и Пятницким. М. б., и Серов тоже.

Делов — куча. Погода — адская. Из дома не выхожу. Грипп. Всюду — колебание почвы, волнения, содрогания. Жизнь носит нелепый характер — какой-то какофонии. Напоминает сравнение из «Мещан». «Сидишь в огромном оркестре, и все тысячи музыкантов настраивают свои инструменты. Оглохнуть — легко, понять трудно, наслаждаться — совсем нельзя».

До свидания. О дне выезда телеграфирую. Целуй детей.

Бастуют все дороги. Начала Казанская и Виндавская. Поезда в Москву — не пускают, из Москвы — уходят, но останавливаются бастующими на станциях.

Курская тоже встала. Будет велия[13] драка.

345 Ф. И. ШАЛЯПИНУ

Милый Федор!

Приходи завтра вечером?

Меня охраняет кавказская боевая дружина — 8 человек — славные такие парни. Им очень хочется посмотреть на тебя. Мне — тоже. Приходи!

346 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Описывать, что здесь творится, — не буду, читай газеты. Но газетные ужасы нужно немного сокращать, ибо газеты — мещане пишут, а это народ трусливый, быстро поддающийся панике и прежде всего и во что бы то на стало — желающий порядка.

Студентов — бьют, избиениями руководит охранное отделение и полиция, но «черная сотня» очень плохо разбирает, кого надо бить, и происходит масса недоразумений — бьют думцев, прилично одетых людей и, наконец, — шпионов. Вчера — 23-го, казаки уже начали бить и «черную сотню» — до сей поры работали дружно, вместе, а вчера в двух местах избили «патриотов». Есть и убитые. Сейчас охрана раздала адреса лиц, только что выпущенных из тюрем, и разных — «революционеров», предполагается устроить погромы по квартирам. В общем — все в нервах, и, вероятно, осуществится милиция, ибо очень уж боятся «черной сотни» разные «люди с положением».

Я было твердо решил ехать к вам, но дело в том, что могут убить дорогой или в Ялте, а потому пока отложил поездку. Здесь все же меньше шансов быть убитым. На-днях поеду в Питер — выпускать первый номер нашей газеты. Мой плеврит благополучно протек, теперь я здоров, но — устал, и очень.

Хоронили мы здесь Баумана — читала? Это, мой друг, было нечто изумительное, подавляющее, великолепное. Ничего подобного в России никогда не было. Люди, видевшие похороны Достоевского, Александра III, Чайковского, — с изумлением говорят, что все это просто нельзя сравнивать ни по красоте и величию, ни по порядку, который охранялся боевыми дружинами.

Писать мне трудно — не знаю, о чем писать, давно не писал, не знаю, до какой степени ты в курсе дела, и — все-таки не надеюсь на почту.

Заговор бюрократии против общества и народа, вызвавший все эти реки крови, кучи трупов, кажется, окончательно убьет ее. Либералы и крайние после 17-го разъединились было, но при виде этой штуки — снова заключат союз.

Американцы — Морган и Кº — уехали из Питера, не дав ни копейки денег. Сказали, что дадут лишь тогда, когда страна будет спокойна.

В высших слоях — разброд. Всех губернаторов, организовавших погромы, — под суд. В пехотных войсках — аресты. Тюрьмы набивают офицерами и солдатами. Здесь поарестованы почти все военные знакомые, человек свыше 50. Воины, шедшие за гробом Баумана, тоже под арестом. Вскорости, вероятно, и вообще начнутся аресты всех, заявивших о себе за последние дни. «Черная сотня» приговорила к смерти жену Баумана и Алексинского, агитатора с.-д.

Но все это, конечно, пустяки в сравнении с тем шагом, который сделало рабочее движение. Шаг — огромный. И — вот где истинная победа, а не в том, что вырван какой-то дрянненький манифестик. Он имеет свою цену, но ее не нужно преувеличивать.

Угадай, кто сей поэт? А вот еще.

Это уже поют на улицах. Ну, жму руку. Когда увидимся — пока не знаю. Увидать — хочется, и, как только будет поспокойнее, я приеду.

Максиму и Кате — поцелуи. Пускай Максим напишет. У него так славно это выходит.

347 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг —

посылаю Вам это странное письмо, полученное мной сегодня.

Как Вы живете, как дела? Скоро ли выйдет сборник?

У меня есть некоторый материал для 8-го или 9-го тома. Все жду Вас, но если Вы не скоро будете — вышлю. Я все еще не выхожу из дома и ношу компрессы. Меня «охраняет» отряд кавказской боевой дружины — 8 человек.

О создании погрома здесь очень мечтают, но едва ли гг. вдохновители черной сотни получат удовольствие.

М[ария] Ф[едоровна] ежедневно играет и репетирует. Устает. Ей очень странно, что никто из Петербурга не пишет. Сегодня явился Тихонов. Всего доброго и жму руку.

348 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Письма я тебе посылал, но, видимо, он» почему-то не получены. Приехал Тих[онов]. Рассказал о вас — недурно живете!

Ехать сюда ты подождала бы. Во-первых — сквернейшая погода, во-вторых — непрерывная революция.

В Питере началась уже вторая всеобщая забастовка; завтра, вероятно, здесь начнут. Требования: отмена суда и казни за Кронштадт, отмена военного положения в Польше и всюду. Если забастовка не пройдет — начнется реакция и резня. Здесь организуется понемногу «черная сотня», м. б., возможен будет погром по квартирам. У меня сидит отряд кавказской боевой дружины — 8 человек — всё превосходные парни! Они уже трижды дрались и всегда успешно — у Технического училища их отряд в 25 человек разогнал толпу тысяч в 5, причем они убили 14, ранили около 40… Всё гурийцы. Видишь — я очень хорошо охраняюсь.

А жить здесь с ребятами — скверно. Время такое нервное. Мне все же придется ехать в Ялту хоть на 2–3 недели. Но — когда? Не представляю. Почта пришла — нужно кончать.

Целую детей.

349 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг — писал и телеграфировал Вам — ответа нет.

Будьте добры сообщить — хотя бы телеграммой — справлялись Вы насчет залога у жандармов? Я приехал бы в Питер сам, но все еще не выхожу из дома и ношу компресс.

Мне хотелось бы также знать, когда выйдет сборник, — масса людей обращается за пьесой, а я не знаю, что сказать.

Андреев написал пьесу «К звездам». Очень плохо. У меня все еще сидит охрана. Скучновато и смешно.

350 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Оттиски пьесы получил.

Было очень тревожно не иметь от Вас писем, — в это сумбурное время в голову лезут иногда весьма нелепые мысли.

Вероятно, к 21-му я буду в Питере — нужно выпускать «Жупел» и видеть Вас.

Я все еще ношу компрессы и не выхожу из дома.

Пишу, но более читаю газеты. Пошлость вообще не удивляет меня, но все же тяжело! Как все бездарны — Вы видите? А эти бывшие люди Милюковы, Струве и К0?

А Скирмунт — скуповат и довольно противно.

Скоро надеюсь видеть Вас, дорогой мой друг.

Как, однако, поступить с Морозовой? Написать ли ей мне или — Вы напишете? Сделать это надо бы! Будьте добры, пошлите эти 326 р. по счету.

351 Е. П. ПЕШКОВОЙ

Получил здесь твое письмо, привезенное в Москву Верой.

Очень рад. Вчера послал тебе телеграмму. Я ведь тоже писал тебе, но — разве можно рассчитывать на правильность корреспонденции, когда вся жизнь ходит кверху ногами? Живу здесь, приехал на объединительный съезд с. — д…. 6-го декабря ждем погрома со стороны гвардии и черной сотни — какое милое соединение! Потомки декабристов и Минина.

Работы у меня, как у дьявола, это само собой разумеется. Ждем ареста и закрытия наших газет за манифест, выпущенный сегодня.

Посылаю его вырезку, если хочешь. Он напечатан во всех газетах. Дурново сочиняет заговоры против революции. Безнадежно глупо наше почтенное правительство.

Теперь я здоров, а то был плеврит с водой стаканов пять. Напишу потом, а теперь некогда. Ты лучше не вози сюда детей — перебьют их. И тебя, конечно. Будь уверена, что контрреволюцию попытаются устроить, хотя это безнадежная авантюра. Сегодня во всех газетах опубликован тайный циркуляр Дурново, коим предлагается губернаторам арестовать всех революционеров. Занятие дельное, как видишь.

Вообще же настроение масс отнюдь не пада[ет], а все растет.

Ну, пока до свидания. Увидеть тебя и детей хочу, но ехать сюда — не советую. Уж если хочется жить ближе к жизни — поезжай в Финляндию, Выборг, сними там квартиру и живи. Это недурно. И здорово. Финляндия — прекрасная страна. Будем видаться. Подумай. Но мой взгляд — лучше не двигайся до весны.

Всего доброго! Жму руку!

352 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг —

возвратите Вейнбергу рассказ Боборыкина, приложив мое письмо к Вам: это выведет Вас из неловкости отказывать двум старикам в их желании.

Рассказ — плох, к тому же — как всегда у Боборыкина — списан с натуры, без особенных отступлений от правды факта. С таким своеобразным пониманием реализма автору давно бы пора уже нарваться на глупейший скандал; кажется, только российское отсутствие чувства собственного достоинства спасало его от естественного возмездия со стороны невольных натурщиков.

Ну-с, приехали мы сюда, а здесь полная и всеобщая забастовка. Удивительно дружно встали здесь все рабочие, мастеровые и прислуга. Введена чрезвычайная охрана, а что она значит — никому не известно и как проявляется — не видно. Ездят по улицам пушки, конница страховидная, а пехоты не видно, столкновений нет пока. В отношениях войска к публике замечается некое юмористическое добродушие. «Чего же вы — стрелять в нас хотите?» — спрашивают солдаты, усмехаясь. — «А вы?» — «Нам неохота». — «Ну, и хорошо». — «А вы чего бунтуете?» — «Мы — смирно…» — «А может, кто из вас в казармы к нам ночью придет поговорить, а?» — «Насчет чего?» — «Вообще… что делается и к чему…»

Такой разговор происходил вчера при разгоне митинга в Строгановском училище. Кончилось тем, что нашлись охотники ночевать в казармах и с успехом провели там время.

Митинг в «Аквариуме», где было народу тысяч до 8, тоже разогнали, причем отбирали оружие. Публика, не желая оного отдавать, толпой свыше тысячи человек перелезла через забор и, спрятавшись в Комиссаровском училище, просидела там до 9 ч. утра, забаррикадировав все двери и окна. Ее не тронули. Вообще — пока никаких чрезвычайностей не происходит, если не считать мелких стычек, возможных и не при таком возбуждении, какое царит здесь на улицах.

Черными ручьями всюду течет народище и распевает песни. На Страстной разгонят — у Думы поют, у Думы разгонят — против окон Дубасова поют. Разгоняют нагайками, но лениво. Вчера отряд боевой дружины какой-то провокатор навел на казацкую засаду, казаки прицелились, дружинники тоже. Постояв друг против друга в полной боевой готовности несколько секунд, враждующие стороны мирно разошлись. Вообще — пока еще настроение не боевое, что, мне кажется, зависит, главным образом, от миролюбивого отношения солдат.

Но их уже начинают провоцировать: распускают среди их слухи, что кое-где в солдат уже стреляли, есть убитые, раненые. Это неверно, конечно. Неверно был освещен в газетах и факт ареста отряда боевой дружины. Дело было так: семеро из еврейского отряда были окружены полицией, и она, как это установлено самими же властями, опрашивавшими раненых полицейских, — первая начала палить. Дружинники отвечали. 9 полицейских убито, 3 — тяжело ранено, 7 — легко. Дружинников убито двое, четверо — избиты и изранены так, что, вероятно, не встанут, один скрылся.

Оказалось, что полиция обращается с оружием хуже дружинников. Так, например, один из раненых полицейских начал колотить дружинника по голове ручкой заряженного револьвера, револьвер разрядился в лицо полицейскому. За неделю здесь ранено и убито полиции 53 человека. Теперь они ходят группами. Что-то разыграется здесь и, видимо, довольно грандиозное.

С первой же оказией пришлите мне мой паспорт, переданный Вам Павловым, который должен был быть у Вас на другой день после нашего отъезда. Несмотря на все происходящее, человеку необходимо иметь паспорт, как говорит старший дворник.

Знаете что? Если Вы где-либо увидите полку, удобную для того, чтобы поставить на нее подаренные Вами книги, «Искру» и прочие большие тома, Вы ее купите для меня. А то жалко книг.

Затем желаю Вам всего доброго! Как хотелось бы мне, чтобы Вы отдохнули немного от всей этой суеты!

Жму Вашу руку, друг мой, и еще раз — всего доброго!

Пожалуйста, пошлите Скитальцу письмо и рукопись. Рассказ очень недурен, но сильно эсероват. Социалисты-революционеры возликуют — это вода на их мельницу.

Знаете, это очень грустно, что у Скитальца бывает Волынский и Степан читает его сочинения.

Разобраться в этом хламе слов он не может, но голову себе засорит, пожалуй.

Очень бы хотелось, чтоб Вы однажды при Скитальце насыпали Волынскому сколько следует.

Рассказ Скитальца нужно бы поместить после пьесы Чирикова — как Вы думаете?

Будьте добры еще послать рассказ «Четыре» по адресу: Пушкинская, 13, 9, Анатолию Каменскому. И письмо туда же.

Жму руку.

У Страстного, — сейчас оттуда пришла Липа, — строили баррикады, было сражение. Есть убитые и раненые, — сколько? — неизвестно. Но, видимо, много. Вся площадь залита кровью. Пожарные смывают ее.

353 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг, спешу набросать Вам несколько слов — сейчас пришел с улицы. У Сандунов[ских] бань, у Никол[аевского] вокзала, на Смоленском рынке, в Кудрине — идет бой. Хороший бой! Гремят пушки — это началось вчера с 2-х часов дня, продолжалось всю ночь и непрерывно гудит весь день сегодня. Действует артиллерия конной гвардии — казаков нет на улицах, караулы держит пехота, но она пока не дерется почему-то и ее очень мало.

Здесь стоит целый корпус, — а на улицах только драгуны. Их три полка — это трусы. Превосходно бегают от боевых дружин. Сейчас на Плющихе. Их били на Страстной, на Плющихе, у Земляного вала.

Кавказцы — 13 человек — сейчас в Охотном разогнали человек сорок драгун — офицер убит, солдат 4 убито, 7 тяжело ранено. Действуют кое-где бомбами. Большой успех! На улицах всюду разоружают жандармов, полицию. Сейчас разоружили отряд в 20 человек, загнав его в тупик.

Рабочие ведут себя изумительно! Судите сами: на Садовой-Каретной за ночь возведено 8 баррикад, великолепные проволочные заграждения — артиллерия действовала шрапнелью. Баррикады за ночь были устроены на Бронных, на Неглинном, Садовой, Смоленском, в районе Грузин — 20 баррикад! Видимо, войска не хватает, артиллерия скачет с места на место. Пулеметов тоже или мало, или нет прислуги — вообще поведение защитников — непонятно! Хотя бьют — без пощады! Есть слухи о волнениях в войске, некоторые патрули отдавали оружие — факт. Гимназия Фидлера разбита артиллерией — одиннадцать выстрелов совершенно разрушили фасад. Вообще — эти дни дадут много изувеченных зданий — палят картечью без всякого соображения, страдают много дома и мало люди. Вообще — несмотря на пушки, пулеметы и прочие штуки — убитых, раненых пока еще немного. Вчера было около 300, сегодня, вероятно, раза в 4 больше. Но и войска несут потери — местами большие. У Фидлера убито публики 7, ранено 11, солдат — 25, офицеров — 3, было брошено две бомбы. Действовал Самогитский полк. Драгуны терпят больше всех. Публика настроена удивительно! Ей-богу — ничего подобного не ожидал! Деловито, серьезно — в деле — при стычках с конниками и постройке баррикад, весело и шутливо в безделье. Превосходное настроение!

Сейчас получил сведение: у Никол[аевского] вокзала площадь усеяна трупами, там действуют 5 пушек, 2 пулемета, но рабочие дружины все же ухитряются наносить войскам урон. По всем сведениям, дружины терпят мало, — больше зеваки, любопытные, которых десятки тысяч. Все сразу как-то привыкли к выстрелам, ранам, трупам. Чуть начинается перестрелка — тотчас же отовсюду валит публика, беззаботно, весело. Бросают в драгун чем попало все, кому не лень. Шашками драгуны перестали бить — опасно, их расстреливают очень успешно. Бьют, спешиваясь с лошадей, из винтовок. Вообще — «дет бой по всей Москве! В окнах стекла гудят. Что делается в районах, на фабриках — не знаю, но отовсюду — звуки выстрелов. Победит, разумеется, начальство, но — это не надолго, и какой оно превосходный дает урок публике! И не дешево это будет стоить ему. Мимо наших окон сегодня провезли троих раненых офицеров, одного убитого.

Что-то скажут солдаты? Вот вопрос!

Друг мой, крепко целую Вас!

Маруся здорова, кланяется, очень занята.

Вообще у нас — суета сует.

354 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Дорогой Иван Павлович!

Согласие на третейский суд мною уже дано. Я совещался по этому поводу с Никитичем и Ильичом, и они должны были известить Вас об этом. Разумеется, необходимо в данном случае принять все меры, дабы не давать в руки буржуа каких-либо козырей.

Было решено повидаться мне с Парвусом лично или Ильичу — но до сей поры не нашлось времени для этого. Мы хотели потребовать от него немедленной передачи нам всех прав, которыми он пользуется по договору со мною еще и до сей поры.

Политическая карьера Пар[вуса] здесь, по словам его товарищей из меньшинства, — кончена. Он вел себя во многих случаях, как дубина. Противно видеть его демагогом а ля Гапон.

Недавно приехал из Москвы. Великую моральную победу одержали там революционеры — вот мое впечатление. Обыватель — неузнаваем…

Жму руку Вашу. Желаю всяческих успехов.

355 А. С. СЕРАФИМОВИЧУ

Дорогой мой Александр Серафимович!

«Мать», по-моему, очень слаба, особенно с 8-й страницы и далее. Хочется видеть этот глубокий по смыслу рассказ написанным более просто. Не перестроите ли Вы его? Голубчик — попробуйте! «Письмо» — Вы правы — нужно написать от автора, будет трагичнее и лучше, сильнее. Кошка — лишняя, уверяю Вас! Девочка не могла писать о кошке рядом с этим ужасом — ужасом, поколебавшим ее любовь. Вообще она у Вас — не девочка, не ребенок. Этот рассказ — большей, Вы его смяли, жалко! Возьмите хотя бы только одну сцену — с начала 3-й страницы, когда евреи прячутся, — какой трагизм! Вообще мне кажется, что по замыслу из трех этот — лучший, самый глубокий. А по исполнению — «Похоронный марш». Славно написано, ярко и сильно.

Дорогой мой — не сердитесь на меня за то, что суюсь в Ваше дело! Так хочется видеть события изображенными достойно их значению, и так верю я, что Вы можете сделать это, можете!

Два рассказа посылаю обратно Вам, в надежде, что Вы их перестроите.

И крепко жму руку Вашу.

«Мать» — слишком риторична, — ведите этот рассказ более от себя, и он выйдет. Люди думают бессвязно и едва ли — словами, больше образами. А она — словами думает. Ну, всего доброго Вам!

Не стесняйтесь временем, работайте, но, конечно, чем скорее пришлете, тем лучше.

356 M. Г. СИВАЧЕВУ

Г[осподину] М. Сивачеву.

Рассказ «Товарищи» показался мне сухим и бледным, психология героев Ваших — наивной и жестоко мещанской. «Бунт» написан немного лучше, кажется, но опять-таки конец рассказа вызвал у меня вопрос: понимает ли сам автор общие причины того ужаса, который он изображает?

И еще — общее соображение, — где же те рабочие, которые однажды дружным натиском своей энергии заставили дать русскому обществу известную реформу, где та сила, которая сразу поставила русского рабочего впереди его европейских товарищей на пути к социальной борьбе?

Вы почему-то обходите тот тип рабочего, который наиболее ярко освещает душу нового человека, революционера-пролетария. Поэтому в Ваших работах нет той коллективной психология, которая в наши дни должна быть наиболее интересна и близка всякому мыслящему человеку.

Мне поэтому Ваши рассказы кажутся лишенными жизненного значения. «Жалость» я уже читал раньше, мое мнение о ней Вы знаете.

Попробуйте писать маленькие рассказы, взяв за образец форму Чехова, может быть, это удастся Вам.