План Диссертанта

12. Трясина

Чтобы идти в ногу со временем, то есть, не выявлять принародно явную пробуксовку и судебной, и государственной систем Финляндии, для Антикайнена начали придумывать разные мероприятия. Например, опознание свидетелями.

Тойво ставили в один ряд вместе с каким-то сомнительными мужиками, ярко их освещали, а в темноту напротив выпускали свидетеля. Тот, слегка пообвыкнув в непривычной для себя обстановке, тыкал пальцем в сторону опознанного им субъекта и кричал:

— Вот он, вражина!

Свидетелей было много, поэтому занимались этим весьма плотно, но с перерывом на обед. Были вскрыты неизвестные доселе эпизоды насилий, ограблений и побоев. Конечно, все это уже приписывалось не Антикайнену, а вешалось на его сотоварищей по опознанию: тех брали из тюрьмы, либо из каких-нибудь кутузок по разнарядке. Может быть, самому процессу против «красного финна» это никак не помогало, но зато повысило процент раскрываемости прочих преступлений.

Однажды, невозмутимый доселе Тойво не выдержал и спросил у своих следователей:

— Вы, часом, ничего не попутали?

Те, конечно, не признались и ответили, как учили в полицейских школах:

— Молчать!

Женщины, с кем в ряд стоял Антикайнен, крайне неприязненно смотрели на него. Видимо этими своими взглядами они и выдали «вражину» — все свидетели со стопроцентной уверенностью опознали «людоеда».

В остальное время, когда удавалось занять свою одиночную камеру, Тойво читал. Не все время, конечно — он старательно каждый день отрабатывал свою обязательную физкультурную программу — но «глотал» книги одну за другой.

Тюремный библиотекарь, снабжающий его литературой, пользуясь рассеянностью вертухая, спросил:

— Зачем так много книг? Глаза испортятся.

Антикайнен ответил, нисколько не пытаясь казаться заумным или спесивым:

— Понимаешь, друг — когда я читаю, за мной никто не гонится. Когда я читаю, я сам в погоне.

Он сделал паузу и добавил:

— В погоне за Господом.

Судья Х уже вернулся из Швейцарии, уже закончились Рождественские каникулы, а чиновники Министерства Иностранных дел отписывались от судебных предписаний. Одна женщина отвечала в конце установленного законом времени, мол, «так как это не родственники» то нет оснований. Другая, через свой срок, писала, мол, «в судебном предписании не указаны точные почтовые адреса».

Они просто выполняли свою работу. Это у них принято так: на службе — ты без эмоций, без чувств, без половых признаков. Все остается дома. Мужчины-чиновники Министерства Иностранных дел всему этому только учатся.

Неизвестно сколько бы времени такое безобразие продлилось, но тут в дело вмешался всемогущий фельдмаршал.

— Чё там с судом? — как-то в задумчивости спросил он секретаря.

— А ни чё! — радостно отрапортовал тот, внутренне холодея от ужаса.

— А бабки?

— Не отжали пока.

Тот же момент шмелем в покои влетел бледный Лехти Корхонен.

— Ты чё там, шмель бледный, мышей не ловишь?

— Абырвалг, — ответил адвокат, приближенный к правительству.

— В чем сложности?

Вместо ответа Лехти подал супер-начальнику телефонную трубку и ловкими пальцами отбил на аппарате желаемый номер.

Фельдмаршал не удивился, откашлялся для приличия и сказал спокойным вежливым голосом:

«Убью, суки!»

Нет, конечно, с министром иностранных дел он разговаривал обыденно официально: про семью, про детей, про погоду. А в конце добавил, чтобы перестали тянуть с судебными предписаниями. Смешно даже. Право слово, не так уж это и сложно!

На следующий день студент-юрист с удивлением узнал, что запрос готов и нужно лишь оформить его на гербовой бумаге. Через полчаса он доложился Арвиду, а уже через сутки тот подписывал эту самую гербовую бумагу, нечаянно указав в графе «принимающая сторона» свой адрес в Стокгольме.

В Советскую Россию ушла судебная повестка с ворохом прилепленных к ней разрешительных и гарантийных бумаг. В тот же миг копия с аналогичным содержимым улетела Куусинену от Международной организации Красный Крест. И если бы этого сделано не было, то первая официальная бумага затерялась бы в коридорах испуганной власти. Там тоже сидели чиновники, вся суть работы — да, вообще, существования — состояло в запретительной системе. Чиновник чиновника видит издалека, как рыбак, понимаешь, рыбака. Зачем брать на себя ответственность, если ее можно делегировать. Коллективно разрешить всегда безопасней, к тому же ловким финтом любое разрешение фактически превратить в запрет.

Но тут на пути бюрократической машины встал друг Антикайнена — Отто Куусинен. Его фамилия имела вес и влияние в кулуарах коммунистической партийной иерархии.

— Ай, да адвокат! — восхитился он хватке Рудлинга. — Ну, теперь посмотрим, как вы сможете смертный приговор выписать!

Еще не закончилась зима 1936 года, как в судебную инстанцию Финляндии вылетела бумага, которая оглашала список, так сказать Советской делегации, ее полномочия и права. Копия с дополнениями тут же была доставлена в отделение Красного Креста в Стокгольме. И дополнения эти были, увы, безрадостными.

Арвид поделился этой информацией с Тойво, добавив, что он очень сожалеет.

Несколько ключевых фигур лыжного похода оказались вне досягаемости. Если Тойво Вяхя, превратившись в Ивана Петрова, отправился командиром погранотряда на Дальний Восток, то с другими было все печально.

Трудно было представить русского пограничника-командира с жутким финским акцентом возле границы с милитаристской Японией. Однако после дела «Треста», где в поимке британского шпиона Райли Вяхя сыграл непоследнюю роль, его таким образом спрятали.

А не убили.

В июне 1935 года погиб Оскари Кумпу. В год, предсказанный ему шепотом ветра в подземелье Андрусовской пустоши. В то, что великолепный спортсмен, участник Олимпиады в Стокгольме, утонул в июне в узкой речке Олонке, верилось с трудом. Вернее, вовсе не верилось. Похороненный с почестями на живописном полуострове, который огибала та же Олонка, его имя быстро исчезало из летописей и всяческих хронологий.

Канули в безвестность после арестов по надуманным обвинениям прочие участники лыжного рейда, былые товарищи по Школе Красных финских командиров и спортивному обществу «Красная звезда».

Эти сведения потрясли Тойво. Он не понимал, что творится в стране?

Получили разрешения на посещение финского суда в качестве свидетелей всего четыре человека. И все они должны были прибыть первоначально почему-то в Стокгольм. Всего четыре человека против нескольких десятков со стороны обвинения. Ну, хоть что-то.

Антикайнен бы рад предстоящей встрече с боевыми товарищами, хоть с двумя — но какими!

Симо Суси — былой адъютант, ныне командир Красной Армии.

Ханнес Ярвимяки — боец их отряда, теперь директор бумажной фабрики в городе Кондопога.

Ну, и еще парочка, которая может поведать суду много полезного.

Степан Иванов — житель Кимасозера, возчик обоза. Тот мужичок, что встретился их отряду на подступах к Кимасозеру. Вероятно, так и живет на прежнем месте, может, и трудится возчиком до сих пор.

Федор Муйсин — фельдшер из Кимасозера, вредный и противный местный житель. По склочности не уступал, пожалуй, самой вредной бабке в деревне. У него провел последнюю ночь Тойво перед тем, как податься в бега. У этого фельдшера он тайно похитил камфорный спирт, с помощью которого запалил старый екатерининский дом, приспособленный под склад, где на чердаке прятался несчастный Марьониеми.

И у Суси, и у Ярвимяки в Финляндии остались родственники, с кем они не виделись, пожалуй, с самого отхода, с 1918 года. В Стокгольме им легче организовать встречу, нежели здесь, в Суоми, где пропаганда сделала из всех коммунистов — оборотней.

Тойво был рад за своих товарищей и очень подавлен в связи со смертью своего, пожалуй, лучшего друга — великана Оскари Кумпу. Вряд ли, конечно, власти дозволят поговорить с Симо и Ханнесом, но придется довериться адвокату, который может быть их переговорщиком.

— Спасибо! — сказал Тойво, когда, наконец, Арвид прибыл на беседу в комнату допросов. Он долго и проникновенно жал шведу руку, едва не проронив скупую мужскую слезу.

— Да, что там! — ответил Рудлинг, проронивший-таки скупую мужскую слезу.

Он объяснил, что все свидетели сейчас живут в дип-представительстве в Стокгольме, но в назначенный судом день будут в Хельсинки.

— Суси и Ярвимяки очень растроганы, потому что встречались со своими близкими родственниками, которых не видели уже давным-давно, — рассказал Арвид. — А Иванов и Муйсин маленькими перебежками передвигаются вокруг своего жилища и хлопают глазами. Иванов, вроде бы, восхищен, а Муйсин чему-то очень недоволен.

Еще неделя понадобилась на то, чтобы назначить слушания свидетелей со стороны защиты. Первым, почему-то пригласили фельдшера, назначив тому переводчиком бывшего переселенца из южной Карелии. Но те плохо понимали друг друга. Оба говорили по-карельски, но диалекты были настолько несхожи, что опять нужно было срочно искать грамотного выходца из Средней Карелии.

Нашли одного, тот на радостях изрядно нарезался и, судя по всему, неминуемо должен был убежать в запой. Нашли другую, та от страха перед публикой не могла шевелить языком. Тогда по наводке Антикайнена через своего адвоката обратились к семье великого Пааво Нурми — у того были родственники в Кимасозеро. Сам бегун, конечно, отсутствовал, зато один из его двоюродных или даже троюродных братьев, работающий в лицее, запросто мог говорить на том диалекте. Несмотря на то, что он увлекался творчеством опального Эйно Лейно, его утвердили за вполне приемлемое жалованье.

И он начал переводить, а Федор Муйсин — говорить.

— Сгорел склад, — сказал фельдшер, когда ему дали слово. Потом перешел на русский язык, которым владел едва ли лучше финского. — Наши уже ушли. А труп на пожарище остался.

Ему предложили говорить на родном языке, а переводчик эту просьбу передал.

— А ты чьих-то будешь? — поинтересовался Федор.

— Ну, племянник Ритвы, — объяснил тот, почему-то смущаясь.

— То-то я смотрю — лицо знакомое! — обрадовался Муйсин. — У нее еще племянник есть — бегун местный. А ты, стало быть, тот, что однажды у нас пословицы записывал.

— Вам бы суду отвечать, — напомнил переводчик.

— Ага, отвечу, только привет тебе от всех детишек передам. Хорошо ты у нас поработал.

Судья, устав от пустых непонятных разговоров, стукнул молотком и потребовал говорить по существу.

— Что можете сообщить по факту дела о подсудимом Антикайнене? — строго сказал он.

Толмач перевел и от себя добавил:

— Дети мне помогали в моей работе.

— Ага, особенно тот, что родился после твоего поспешного бегства, — криво ухмыльнулся фельдшер. — Ну, так, вот — наши ушли, а пожар кончился, там тело и оказалось.

— Кто это — наши? — не утерпел Хонка. — Красные, белые или какого иного цвета?

— Ваш цвет, гражданин хороший, мне не ведом, — повернулся к нему Федор. — Голубой, наверно.

В зале раздались смешки. Однако они были не вполне уместны: все прокуратуры облюбовали себе небесный цвет для формы. Или — уместны? Кто знает?

Выступление фельдшера для окружающих было тяжелым. Переводчик старательно переводил, люди в зале напрягались, пытаясь сдержать смех. Х было не до смеха, то ли чувство юмора у него притупилось, то ли на работе было нельзя. Впрочем, и Хонка не смеялся: на все его вопросы ответы получались просто обескураживающими.

— Кто первым увидел труп? — спросил прокурор.

— Мы все первыми увидели, как вы говорите, труп. Всей деревней Кимасозеро, — пожал плечами Федор. — На пожарище обнаружился, как и положено в таком случае, в позе спортсмена.

— Что за «поза спортсмена»? — удивился Х.

— Ну, спортсмена, который сгорел, — объяснил фельдшер и для наглядности показал эту самую позу.

— А! — догадался Хонка. — Поза боксера?

— Может, и так — вам видней, — сразу согласился Федор. — Только такие у нас не водятся.

Весь опрос свидетеля со стороны прокуратуры сводился к тому, видел ли кто из селян, как сжигали несчастного Марьониеми?

Все уточнения со стороны защиты заключали в себе выяснение хронологии событий.

Фельдшер отвечал очень уверенно, иной раз даже начинало казаться, что это именно он сам и сжег финского курсанта. Переводчик переводил вдохновенно, видимо, опасаясь, что подлый Федор опять поднимет тему его давнего визита в деревню. Однако всем было не до него с его далекими прегрешениями по молодости.

И Хонка, и Арвид старательно делали записи со слов свидетеля. И, судя по их лицам, выводы у адвоката были вполне удовлетворительными, чего нельзя было сказать про прокурора. А фельдшер к концу слушания умудрился запутать всех.

— Кто же сжег финского курсанта? — спросил судья.

— А он сам себя и сжег, — без смущения ответил Федор. — Выронил папироску изо рта по пьяному делу и спалил весь дом.

— Неправда, — воскликнули с места родственники покойного. — Антти не курил.

— Ну, вот, ваша правда — сразу согласился фельдшер. — Может, и не курил. По трезвому делу они никто не курят. Спортсмены и все такое. А вот когда мы хоронили нашего учителя, которому ваши спортсмены, голову проломили, так трезвых среди них не было. Курили, как паровозы, и еще нас всех обещали тут же закопать.

— Протестую! — взвился Хонка.

Х побагровел, а потом сделался смертельно бледным. Тойво это заметил, он перевел взгляд на адвоката: заметил ли тот? От внимания Арвида смена цвета высочайшего трибуна тоже не осталась без внимания.

«Ну, понеслось», — безрадостно подумал Антикайнен.

«Вот и приплыли», — также уныло подумал Рудлинг.

О предвзятости судей ходят легенды, но с этим ничего не поделать и приходится с этим сосуществовать, как с приступом мигрени под конец рабочего дня. Понятное дело, Х истово ненавидел Тойво. Теперь же он проникся лютой неприязнью к простодушному едкому фельдшеру из деревни Кимасозеро. Тот ни разу в своей деревенской жизни не сталкивался с судейской тяжбой, поэтому не испытывал к судье ни трепета, ни особого пиетета. Такой же мужик, только парик да платье на себя натянул!

— Была ли у подсудимого Антикайнена причина, чтобы сжечь курсанта Марьониеми? — четко выговаривая каждое слово, спросил судья.

Арвид рукой непроизвольно прикрыл глаза, Тойво грустно звякнул кандалами.

— Я не понимаю вопроса, — вдруг, ответил Федор, когда переводчик закончил переводить.

— Вам повторить вопрос? — зловеще проговорил Х.

Фельдшер посмотрел вокруг себя, только мельком остановившись взглядом на Антикайнене, словно собираясь с мыслями.

— Вопрос-то я слышал хорошо, — внезапно на правильном финском языке сказал он. — Только вот постановка его неправильная. Я не буду на него отвечать.

Арвид отнял руки от лба и посмотрел на простоватого, вроде бы, фельдшера.

— Вы обязаны ответить! — не повышая голоса, но с очень неприятной интонацией заявил судья.

— А это уж я сам буду решать, — также на финском ответил Федор. — Никаких ответов, порочащих меня, либо товарища Антикайнена, вы не дождетесь. Я хозяин своему слову. Даже, когда выпимши.

Конечно, вопрос судьи был из разряда подленьких. Если ответ на него — «не было причин», суд немедленно делает вывод о том, что Марьониеми сожгли без причин, просто с поленом перепутали. В случае, если что-то упоминалось о некоей причине, то немедленно делается вывод о виновности подсудимого. При любом раскладе выявляется очень веское доказательство тяжкого преступления.

Фельдшер показал себя на суде не с самой лучшей стороны. Так заявила финская пресса, особенно акцентируя внимание на последние на тот день слова Муйсина.

«Мы — карелы, стало быть, не очень сговорчивы. Разве что вы пытать будете. Будете?»

Пытки были объявлены заурядным явлением в новой Советской действительности. А карелы — так это, вообще, чмо. Или чмы. Безкультурные и неуравновешенные хамы.

— Что такой хмурый? — поинтересовался у адвоката Тойво, когда им позволили после заседания переговорить.

— Да стесняюсь сказать, — вздохнул Арвид.

— Валяй, чего уж там.

— Вас, скорее всего, расстреляют, — сказал швед.

— Или повесят, — добавил Антикайнен.

— Или повесят, — согласился тот.

Суд — это трясина. Кого-то затягивает насмерть, кто-то чудом выбирается, лишившись всех своих сил. Но никто после суда не остается таким, как до него. Все жертвы делаются «судимыми» — и это уже не просто.