План Диссертанта

23. Здравствуй и прощай

Рейно, забрав из рюкзака у раненного Тойво пистолеты, почувствовал прилив возбуждения — очень давно не держал в руках никакого оружия. Полный Георгиевский кавалер, волею судьбы оказавшийся нищим калекой после Революции, никому ненужный герой войны чудесным образом пристроился сторожем в пансионате на заливе.80 Чудом было то, что у него появилась крыша над головой и кусок хлеба, а не только больная нога и видавшая виды клюка.

Сначала пансионат был беспризорный — кто хотел из еврейского правящего класса, тот и приезжал. Безобразничали, конечно, но в меру. А потом образовалось НКВД, которое заинтересовалась старым царским санаторием для горных инженеров и золотопромышленников. Вокруг вырос забор и будка с охраной. Но Рейно, как специалиста по меду и разного рода финским гастрономическим примочкам, оставили на месте. Хромой молчаливый чухонец, исполнительный и обязательный, устраивал всех.

Обжившись во флигеле, он нашел возможность перевести сюда мать, которая тоже нашла возможность перевести сюда невесту для сына. Об отце, Крокодиле-старшем, Авойнюсе, вспоминали, но очень абстрактно: был такой, жил такой, а потом скончался от удушения злодеями.

Мать Рейно, поработав изрядное количество лет посудомойкой, померла в покое и уверенности: с ее сыном теперь будет все в порядке. Да так и вышло.

Невеста очень быстро стала женой, она была русской и после потери родных и близких в 1918 году, считала, что и ее жизнь вот-вот закончится. У них появились дети, причем жену свою он вывез за пределы пансионата — не стоит лишний раз попадаться молодой и привлекательной женщине на глаза обезумевших от всевластия аппаратчиков НКВД.

Нога стала болеть меньше, этому способствовало не только еженедельная баня с веником из крапивы, но и хорошие отношения с доктором, курировавшим помимо разного рода специальных объектов и этот пансионат.

В 35 году его пытались забрать по обвинению в шпионаже на Финляндию, Сенегал и всю Азию, но два раза в неделю приходилось выпускать из кутузки, потому что кто-то из высоких чинов НКВД требовал его париться в бане — Рейно был специалистом по сауне, как и положено настоящему финну. Через пару недель на него махнули рукой и забыли про шпионаж.

Вот такая была судьба у Крокодила.

Когда же у него за поясом оказалось два револьвера и один в руках, то распорядиться ими он захотел по прямому назначению, а не ореху, положим, колоть.

Камышами он опять дошел до поселка, вычислил, где сидят в засаде патрульные и пошел к ним, не скрываясь. Его хромота опять стала объектом самых гнусных шуток, каким милиционеров, видимо, специально обучают в специальных учреждениях. Рейно не отвечал на злословие, вытащил пистолет и двумя выстрелами положил обоих, не испытав при этом никакого угрызения совести.

В его распоряжении было три барабана патронов, то есть, 24 штуки, не жалко было потратить парочку на своих обидчиков.

Рейно обошел лесом залегших оперативников и не стал придумывать ничего хитроумного — просто открыл огонь, не считаясь с боеприпасами. В стане врага в связи с этим прошло замешательство: они, вообще-то, рассчитывали всего на одного противостоящего им стрелка. Тут же их было, как минимум, два. Парни в гражданской одежде, не имеющие реального боевого опыта, засуетились, задергались. Кто-то вскочил и с негодующим криком побежал вдоль берега, будто на открытом пространстве в него будет не так легко попасть.

Тойво бухал из своей пушки, Рейно поддерживал его из своих револьверов, безжалостно выбрасывая их один за другим по мере опустошения боезапаса.

В общем, никто из представителей власти не выдержал перекрестного огня. Можно было по этому поводу сколько угодно негодовать, бегать, сломя голову, но в живых остаться было нереально. Даже в раненных — тоже нереально. Рейно, погрузив Тойво в лодку, методично обошел всех павших в борьбе с контрреволюцией — уж таков был военный закон не оставлять врага за спиной.

Он привязал свою лодку сбоку от лодочной станции, чтобы на нее не упал случайный взор. Впрочем, на данный момент никого случайного в пансионате не было. Как ни странно в середине лета постояльцы предполагали другой отдых вместе с семьей — на Кавказских Минеральных водах, либо в Сочи. Те же, кто по долгу службы оставался на боевом посту, наезжали отдыхать только в конце недели. Никто из живущих в государственных общежитиях пролетариата сюда не допускался на пушечный выстрел. Гопникам, как говорится, здесь было не место.

На всякий случай Рейно укрыл лодку брезентом и, отчаянно хромая, заспешил к единственному человеку, который мог оказать помощь. По счастливой случайности он именно сегодня прибыл, спеша насладиться спокойствием и редким погожим днем.

— Доктор! — сказал ему финн. — Вы можете послужить делу контрреволюции?

Тот прикрыл рукой глаза от яркого неба и деликатно поинтересовался, сохраняя в шезлонге всю ту же расслабленную позу:

— Ну, вероятно, могу. Если только это несильно повредит моему отдыху.

— Тогда пойдемте! — решительно приказал Рейно.

— Ну, вот, отдыху это уже вредит, — пробормотал доктор, поправил на лысой голове панаму, но все-таки поднялся на ноги. — Только не бежите, а то я не поспею за вами, любезный.

Финн не стал обращать внимание на эти слова, так как именно стараниями доктора он мог теперь более-менее сносно ходить, не опираясь на костыль. Он привел своего спутника к лодке и откинул брезент.

— Вот это и есть контрреволюция, — сказал он, указывая подбородком на тело Тойво. — Без помощи загнется вовсе.

— Боже мой! — всплеснул руками доктор. — Не долго мучилась старушка в высоковольтных проводах! Товарищ Антикайнен, не надолго же вас хватило в новом мире!

В этот момент раненный открыл глаза.

— А, доктор Борменталь! Рад встрече. Похоже «разрушители» берут верх, — сказал он и снова смежил веки.

— Вы знакомы! — обрадовался Рейно. — Поможете нам?

— Любезный! — строго посмотрел на него доктор. — Я давал клятву Гиппократу! Может, конечно, он ее не слышал, но это неважно. Важно, что я не давал клятву нашему с вами начальству.

Он спустился в лодку и бегло осмотрел Антикайнена, временами бормоча себе под нос что-то непонятное. Потом обернулся к Рейно и сказал:

— Надо перетащить его в какое-то помещение, чтоб никто не нашел. Также надо мой саквояж, горячую кипяченую воду, свежевыстиранные простыни и порошок гипса из ординаторской.

Пока они плыли сюда, Рейно уже продумал, где и как держать своего старого школьного товарища, чтоб это оказалось безвредно и для него самого, и для окружающих. Без сомнения, что в течении трех-четырех часов после прекращения стрельбы ближайшая станция Репино и дачный поселок, да и пансионат, наверно, будет наводнен сотрудниками органов. Они будут рыть землю в поисках преступников, кипя священным пролетарским, как они любят говорить, гневом. Если хорошо пороют, то уничтожат все следы.

Вдвоем с доктором они вытащили Тойво, переместив его в лодочный сарай. Здесь по углам было столько хлама, что им можно было укрыть не только человека, но и слона, чтоб никто не нашел.

Пока «быстроногий олень» Рейно торопливо исполнял все распоряжения доктора, тот готовил своего неожиданного пациента к операции. Предстояло извлечь пулю из плеча, обработать и зашить все раны, наложить шины и гипс на сломанную ногу. Хорошо бы капельницу и переливание крови, да куда там!

Тойво за свою жизнь столько раз блуждал по закоулкам беспамятства, что знал там уже все тропинки. Искать резервы в организме стало второй натурой. Поэтому стесненные условия, антисанитария, отсутствие полной медицинской помощи — все это было неважно. Для него самого требовалось уединение, медикаменты, которые бы позволяли не усугубляться существующему состоянию, да поддержка неравнодушного человека.

Сейчас неравнодушных людей было двое: старый однокашник Крокодил и не менее старый практикующий хирург Борменталь. Вероятно потому что не было заботы партии и правительства, Тойво поправлялся быстрее, чем того ожидал доктор — он бывал в пансионате только наездами, но каждый осмотр своего тайного пациента приносил ему удовлетворение.

— Жить будете, любезный товарищ Антикайнен, — всегда говорил он.

— В неоплатном долгу перед вами, товарищ Борменталь, — всегда отвечал тот.

— В здоровом теле — здоровый дух, — всегда добавлял Рейно. — Выпьем, товарищи, за здоровье!

Гигантский шмон, устроенный органами госбезопасности и иными членами могучего тела государства Советская Россия, продолжался неделю, потом затух сам собой. Тойво, помещенный через заднюю часть туловища внутрь бутафорского слона, радостно поднимающего над собой в хоботе что-то ныне отвалившееся и затерявшееся, слышал, как милиционеры и следователи несколько раз на дню обыскивали лодочный сарай и ругались на свое начальство.

Через месяц сняли гипс, через месяц и один час он начал ходить, претерпевая боль. С питанием никаких проблем не было, была проблема с началом осеннего сезона, когда каждый уважающий себя энкавэдэшный начальник объявлял себя грибником и в промежутках между похмелкой и пьянством ходил по ближайшему лесу, подбирая установленные для него грибы. Если начальник крупный — то и грибы попадались белые, если так себе — подосиновики, если вовсе не начальник — то мухоморы. Заготовкой грибов и их закладкой на тропах занимались дети обслуживающего персонала, в том числе и Рейно.

О перестрелке по случаю ловли негодяя Антикайнена никто не упоминал. Было — и прошло. А было ли, вообще?

Однажды хромой Крокодил принес газету «Знамя», или «Вымпел», или как-то иначе в том же духе.

— Видал? — показал он заметку в пол-газетного листа о важности лыжной подготовки советских солдат.

— Подпись знакомая, — согласился хромой Тойво, делая уборку в слоновьей утробе, где уже, вроде бы, и прижился. — Фотография — не очень.

На маленьком газетном снимке был запечатлен пожилой лысый и толстый мужчина — автор рукописного труда. «Антикайнен Т. И., командир лыжников зимнего похода 1922 года в Карелии».

— Можно так выглядеть в 42 года? — спросил хромой Тойво.

— Можно, — согласился хромой Рейно. — Фотография взята из будущего. Посмотри, каким станешь через 20 лет.

Хромые опять посмотрели в газету.

— Какая отвратительная рожа! — вздохнув, сказал Тойво.

— Зато вот он — герой! Ни тебе преследований, ни тюрьмы, кивай головой и радуйся жизни.

Конечно, другой Антикайнен объявился не просто так. Не так давно закончилась позорная Зимняя война с Финляндией, в Карело-Финской ССР активно уничтожалась финская прослойка населения, впрочем, как и карельская, но пропаганда говорила обратное: финский «пролетариат» поддерживает, финский «пролетариат» не позволит и еще что-то там с финским «пролетариатом». А узник совести, отмотавший в капиталистических застенках шесть долгих лет, пламенный революционер и герой беспримерного лыжного похода Тойво Антикайнен всецело поддерживает линию партии-правительства. Сам, гаденыш, поддерживает и другим, падла, советует.

Вероятно, находились те, кто покупался на эти пустые лозунги. А вот Рейно над этим только посмеивался. Он был ярко выраженным замаскированным недобитым контриком. Таким и остался до самой первой блокадной зимы. А потом сгинул вместе со всей своей семьей, будто его и не было. И пансионат сгинул. В современной России на его месте выстроили новый, фешенебельный и дорогущий. В дачном поселке Репино он — градообразующее предприятие.

Хромой Крокодил мог пропасть, вступив в конфликт и противостояние с новым немецким порядком, сдавившим в тиски город на Неве. А мог и уйти по льду Финского залива в далекое и беззаботное будущее. Следы его и его семьи затерялись среди заснеженных торосов.

Псевдо-Антикайнен тоже пожил не совсем долго и счастливо. Конечно, он выступал с речами, он писал какие-то пресные статьи в коммунистическую прессу, но вокруг него всегда была область отчуждения, будто те из его товарищей, что остались в живых, сторонились его. После начала Великой Отечественной войны он начал работать массовиком-затейником, почему-то растеряв весь свой гигантский диверсионный потенциал, занимаясь переводами показаний пленных белофиннов. Беседовал с ними, убеждал в сотрудничестве, не составляя никаких рекомендаций по тому или иному пленному или перебежчику. Все было только в общих чертах.

Может быть, поэтому псевдо-Тойво и не насторожился, когда на светскую сторону перешел странный батальон номер 21, в котором собрался настоящий уголовный народ, призванный Финляндией из тюрем. Руководил им будущий Олонецкий палач Никко Пярми. Позднее он с коллегами уголовниками всплыл в концентрационном лагере на краю оккупированного города Олонца, снискав дурную славу своим зверствами и казнями заключенных даже среди финского командования. Прошляпил!

Связь Антикайнен и Пярми вызвала немало недоумения, вездесущий Юрье Лейно даже сдался советским войскам, чтобы лично встретиться со старым знакомым — именно он когда-то в 1934 году и продал Тойво. Уж что там хотел обсудить Маннергейм через ренегата Лейно с потенциально опасным Антикайненом — осталось загадкой. 4 октября 1941 года псевдо-Тойво, находящийся до этого в Архангельске по партийно-номенклатурным делам, вылетел на самолете то ли в Москву, то ли в Беломорск, где его ожидал Лейно. Самолет немедленно после вылета разбился.

Из всех пассажиров и членов экипажа только Антикайнен обгорел до неузнаваемости. Его после непродолжительного расследования обстоятельств крушения закопали в землю на острове Кегостров. Сделали это без коммунистической панихиды и революционных речей.

Лучший друг Отто Куусинен на похороны не приехал.

Юрье Лейно обменяли на наших пленных обратно в Финляндию. Маннергейм, наконец-то смирился с потерей денег и забыл о Тойво.

Но до всех этих событий было еще куча времени, никто не предполагал, что такое может случиться.

Из всех ран Тойво беспокоила только две: простреленное легкое и сломанная нога. С наступлением осени он тайно перебрался на чердак пансионата, где не было сырости и холода. Он неутомимо разрабатывал свою хромоту, выполняя привычные ему упражнения на непривычный манер — чтобы нога постепенно привыкала к нагрузке.

Также по рекомендации Борменталя Антикайнен надувал резиновую грелку по миллиону раз на день. Это, как предполагалось, способствовало рассасыванию рубцов в легком.

Он не собирался скрываться здесь всю свою жизнь.

И однажды жуткой декабрьской ночью в метель настал час «Хе». Тойво навострил лыжи.

Антикайнен уже окреп достаточно, чтобы замахнуться на лыжный поход. Он ждал только удобной погоды — снега с ветром, чтобы никакая собака не обнаружила лыжный след.

Лед на заливе встал еще в начале ноября, рюкзак был собран даже лучше, чем перед побегом из Москвы, лыжи марки «Телемайер» ждали в укромном месте. Конечно, без Рейно и Борменталя, экипироваться бы ему не удалось. Но тем и приятна жизнь, что в ней встречаются хорошие люди.

Доктор прекратил навещать пансионат с первым снегом, на прощанье он долго проникновенно тряс руку Красному финну.

— Когда я вижу вашу целеустремленность, мне самому хочется жить также, — сказал он. — Если мне в последнее время встречались большею частью «разрушители», то вы — самый настоящий «созидатель». И спасибо, что показал, как можно быть именно таким.

— Вам спасибо, что залатали меня, — тоже растрогался Тойво.

— Всегда пожалуйста, — ответил Борменталь. — Надеюсь, больше не придется. В смысле, не будет повода для такого хирургического лечения.

Он слегка запутался, махнул рукой, словно, отгоняя лишние слова и ушел из жизни Антикайнена. В уголках его глаз блестели непрошеные слезы.

С Рейно Тойво простился уже на заливе, громко крича, чтобы перекрыть вой ветра.

— Ну, давай, Тойска! В добрый путь!

— Спасибо, Крокодил! — от волнения Антикайнен назвал того детской кличкой. — Слышь, Рейка, ты береги себя. У тебя золотое сердце.

— Живы будем — не помрем! — Рейно протянул руку без варежки. — Прощай, друг!

— Прощай, друг! — ответил Тойво, поспешно снимая свою рукавицу. — Я тебе верну твой пуукко в другой жизни.

— Ладно, иди, уж! — в уголках глаз Георгиевского кавалера неожиданно заблестела влага.

Антикайнен развернулся, одел свою варежку, поправил лямки ремней и пошел прямо в пургу. Он не решался смахнуть слезы, ветром выдутые на скулы. Так они и замерзли.

Впереди была ночь, полная ветра, снега и борьбы. Следовало держать направление по компасу, да не угодить лыжей в торос. Только тогда можно будет достичь другого берега, финского, а потом двигаться дальше.

Снова дорога, но на этот раз конец ее определен — это дом. Поэтому этот путь — самый последний, оттого и самый сложный.