План Диссертанта

15. Крепость

Тойво облегченно вздохнул, когда с него, наконец, сняли все кандалы. Теперь можно было не носить эти отвратительные побрякушки не только в камере, но и, вообще, везде. После того, как ходил в железе большую часть дня в течении двух с половиной лет, показалось, что выросли крылья. Вот сейчас бы улетел в небо… Да не умеют люди летать.

Они продолжали общаться с адвокатом Рудлингом — авторитет того в юридических кругах поднялся очень высоко — а больше, как и прежде, к нему никого не допускали.

— Мы можем рассчитывать на амнистию, — сказал Арвид. — Буду работать над этим.

— Ты лучше над другим пока поработай, — ответил Тойво. — Мне нужно, чтобы сидеть меня оставили в крепости Хельсингфорса.

Дело в том, что по тюремному «телефону» ему пришло известие, что его направят отбывать наказание в Турку. Это совсем не входило в его планы.

— Хм, — задумался Рудлинг. — А как мне на это повлиять-то?

— Да есть одно обстоятельство, которое может оказаться решающим, — пожал плечами Антикайнен. — Если сопоставить дату моего ареста и ту, когда я законным образом образовался в их тюрьме, то получится, что пять месяцев я как бы был не при делах.

Адвокат закивал головой, моментально просчитав варианты: незаконное лишение свободы, издевательства и пытки, личная месть тюремщиков Турку, не соответствие заведения своему статусу и прочее.

— Пожалуй, может сработать, — сказал он. — Еще есть какие-нибудь пожелания?

— Есть, пожалуй.

Тойво озвучил ключевые моменты, не вдаваясь в подробности и причины.

Ему было необходимо сидеть в одиночной камере, что находится по одному коридору с той, где уже мается Адольф Тайми. Также очень важно, чтобы информация об предстоящем обмене Тайми в СССР пришла к нему, как можно скорее, когда этим делом еще только начнут заниматься дипломаты двух стран.

— С почтовыми голубями, тюремными крысами — мне не важно. Важно, чтобы сегодня я узнал о том, что будет рассматриваться завтра.

— Его будут менять? — удивился Арвид. — Почему, в таком случае, то же самое не попытаются предпринять с вами?

— У него всего «пятнашка».

— Действительно, — согласился адвокат. — Чего-то из головы вылетело.

Он вроде бы выполнил ту задачу, на которую его ориентировал Красный Крест, качественно отработал деньги, но почему-то не лежало на сердце: сесть на паром и отбыть в безразличную ко всем людским перипетиям благополучную Швецию. Оно, конечно, понятно, что любая система машины, именуемой «государство», исковеркана лицемерием. Но бывает такое, что одна страна заражена этим больше, другая — еще больше. Путешествуя по рабочим делам на родине, а также в соседней Норвегии, забираясь, иной раз, в Датское королевство, он сделал вывод, которым не желал делиться ни с кем.

У Швеции, как и у Норвегии нет будущего — когда лицемерие начинает перехлестывать через край, государство сожрет себя изнутри. Объявятся пришлые люди, да что там — народы, которые подчинят эту пагубность, по людским понятиям — слабость, на свой примитивный лад.

Ни в Финляндии, ни в Дании, не говоря уже о России, такого нет. Каждый второй финн носит пуукко и за кажущейся флегматичностью его поведения стоит определенный моральный принцип. Именно по нему, этому принципу, каждый второй финн достанет свой пуукко и порежет на лоскутки шведа, либо норвежца, удумавшего мешать ему жить и досаждать чужой моралью. Ну, а датчане — это вовсе загадочный народ, при всей своей открытости и склонности к веселью готовые биться до посинения с любыми властями, вознамерившимися ограничить их установившийся уклад жизни.

Арвид не хотел терять связи с несгибаемым Антикайненом, пусть даже теперь ему уже не будут за это платить. Однако, как в дальнейшем выяснилось, ему платить не перестали: каждая поездка в Хельсинки приводила к тому, что на его счете в Нордеа-банке появлялась сумма, очень даже неплохая сумма.

Тойво все-таки свозили в Турку, но лишь для того, чтобы в тамошнем суде огласить уже вступивший в силу приговор и подписать какие-то совсем формальные бумаги, типа — какова ваша оценка медицинской помощи, оказанной вам в тюрьме. Ну, а если вам помощь не оказывали, то, значит, и незачем было. Ауфидерзейн.

Вернувшись в Хельсинки, он с удовлетворением обнаружил свою новую камеру как раз в дальнем углу от той, где сидел Тайми. Недалеко от межсекционной двери, но незаметной от нее по причине естественного скругления коридора. Это было неплохо.

От Бокия не пришло никаких вестей, стало быть, рассчитывать на его содействие не стоило. Иной объективной помощи ждать было неоткуда. Разве что от самого Маннергейма, однако теперь их противостояние вышло на новый уровень. Тойво тоже начал считать фельдмаршала своим персональным врагом. Всевластный правитель в Финляндии был глубоко уязвлен тем обстоятельством, что какой-то неизвестный парень из рабочего района Сернесе смог подрезать у него казну. Но главное было то, что он сумел ее куда-то спрятать и ни за что не собирался отдавать. Вероятно, уже по причине своего сволочного характера. Сильных людей Маннергейм органически не мог терпеть. Тоже — по причине своего сволочного характера.

Сначала к Антикайнену в тюрьме относились с опаской — что еще может выкинуть столь опасный преступник? Потом, обнаружив в нем неконфликтный характер, упертость в двух вещах: ежедневной изматывающей физкультуре и упорному чтению по несколько книг в неделю — опасаться перестали. Не трогай его — и он не тронет.

Это не значило, что меры предосторожности по отношению к осужденному на пожизненное заключение преступнику были недостаточны — как раз, наоборот, предостаточны! Но Тойво сносил их с терпением агнца.

Лишь однажды под конец 1939 года он совершил непонятный никем поступок. Возвращаясь с прогулки под конвоем, Тойво воспользовался тем, что стражники несколько замешкались возле межсекционной двери, умчался от них, как ветер, по коридору. Вообще-то, бежать-то было некуда, но все равно это был непорядок. Однако он быстро разрешился, когда вертухаи кинулись следом и обнаружили своего заключенного сидящего на корточках возле стены, босого, с ботинками под мышкой.

«Немного головой двинулся», — пошептались охранники и закрыли Тойво в его камере. Докладывать начальству никто не стал.

Незадолго до этого к Антикайнену приезжал Рудлинг, сообщивший о том, что в ноябре этого года будут обменивать Тайми на кого-то в России. Как и хотел Тойво, информация к нему пришла заранее.

Однако дело об обмене так и не продвинулось.

После Советской провокации с артиллерийским обстрелом возле границы с Финляндией поздней осенью началась Зимняя война. Красная Армия вторглась в Суоми.

От обмена Тайми в Советский Союз немедленно забыли, антисоветские настроения достигли своего пика. Несчастные переселенцы из оккупированных областей Финляндии, оказавшиеся не у дел в центральной и западной части страны, рассказывали ужасы. Им верили, но не все было правдой. Все было огромной обидой, которую беспринципные пропагандисты истолковывали, как им было выгодно.

То есть, в конце 39 — начале 40 в Суоми царил разгул патриотизма, сродни с тем, что произрастал в «фатерлянд» по другую сторону Балтийского моря. Финны по природе своего характера не стремились к мировому лидерству и господству, но за свою родину готовы были ложиться костьми.

И они ложились костьми в морозы декабря — марта, принося себя в жертву. Жертва была крайне выгодной в масштабах всей страны: на каждого убитого финна приходилось по десятку, а то и больше несчастных советских солдат. Красная Армия, пребывавшая, как обычно, в состоянии эйфории от политбесед политработников, замерзала к чертям собачьим на боевом марше, сдерживаемая парой-тройкой финских «кукушек» из воспитанников шюцкора.

Так появилась Долина Смерти, где полегли советские солдаты, не успевшие, зачастую, сделать ни одного выстрела из своей промерзшей насквозь винтовки. Их даже не хоронили, не пытаясь вынести из-под точечного обстрела с ближайшего холма, что способствовало политработникам кратно уменьшать боевые потери. «Нет тела — нет дела».

Противостояние «веня ротут» и «лахтарит» складывалось не в пользу Советского Союза.

И все бы хорошо, да что-то нехорошо. Швед Маннергейм с сожалением принял, как данность, что всех самоотверженных финских воинов просто не хватит на то, чтобы поубивать к чертям собачьим всех красноармейцев. И он предложил мир.

Грузин Сталин, не страдавший иллюзиями, в отличие от каннибалов в генеральских погонах, что морщили свои лица в стратегии и тактике ведения боевых действий в условиях чрезвычайно отрицательных температур, понимал, что из этой авантюры нужно выходить, сохраняя лицо. А не то союзнички, кем на ту пору были гитлеровцы, к лету сами помогут лицо это подпортить.

Зима прошла, прошла война. Прошли морозы, а сквозь истлевшие косточки безымянных солдат начала прорастать трава-мурава. Долина Смерти, черт бы ее побрал. Ветераны Зимней войны старались ее не вспоминать. Зато пропаганда радовалась вновь приобретенным территориям, где быстрыми темпами поселили переселенцев из Украины и Белоруссии. Кому повезло — в брошенные финские дома. Кому не очень — в бараки. Все это временно, потом будет по-другому.

По-другому не стало. Временщики развалили старые финские дома, а бараки превратили в полное подобие сараев — с надеждой на отъезд в розовые дали. С такой же мечтой стали жить и ребята сороковых годов, и внуки, и даже правнуки. Через шестьдесят лет начали к ним с экскурсиями приезжать те дети, другие, что покинули свои дома вместе с родителями, вытесненные из Салми, Сортавала, Хелюля и прочих населенных пунктов, чтобы поклониться отчему дому, от которого зачастую остались лишь одни мощные фундаменты.

«Почему они разрушили все?» — шептали они друг другу на иностранном языке.

Се ля ви, отвечали гиды-переводчики.

До Тойво отголоски странной зимней войны не доходили вовсе. А если бы и дошли, то он был бы уверен, что его боевые шиши с того далекого 1922 года обязательно курируют и консультируют нынешних командиров, чтобы бить финнов их же оружием — полной адаптацией к зимним условиям.

Конечно, все было так, да не так. Почти всех бойцов лыжного диверсионного отряда истребили в 1936 — 37 годах, не считаясь с их опытом и знаниями. Тойво Вяхя, убийца с синими наивными глазами, остался жив, да и то лишь потому, что стал Иваном Петровым возле китайской границы на Дальнем Востоке.

Антикайнен ничего этого не знал. В тягостные минуты одиночества в своей камере, когда силы истязать свое тело физической гимнастикой Гусака кончились, а другие силы, чтобы взяться за очередную книгу, еще не нашлись, он тупо смотрел в самый темный угол своей кельи, и слезы выступали у него из глаз.

Ему мерещились друг Оскари Кумпу, добродушный медведь, лукавый сказочник Архиппа Перттунен, а также печальная мама. Все они не принадлежали к миру живых, и мамы тоже не было на этом свете. Он это чувствовал, даже не пытаясь узнать у своего адвоката истинное положение вещей. Все умирают. И он умрет.

Он видел много мертвых, только никогда не видел своей Лотты. Она не приходила к нему во снах, Тойво тщетно пытался отыскать ее на войне мертвых, но Лотта просто ушла. Порой ему начинало казаться, что он не помнит, как она выглядела, но это было неправда. Иногда он так отчетливо вспоминал ее образ, что удивлялся сам себе. Всегда это случалось совершенно нечаянно, вроде бы даже не к месту, но именно это обстоятельство и заставляло его верить, что Лотту ему не забыть никогда.

С Оскари Антикайнен пытался говорить, рассказывал ему что-то, но тот не отвечал, молча улыбался из угла и кивал головой. Зато Архиппа всегда болтал без умолку, правда, Тойво ничего не слышал — видел лишь то, что у него шевелятся губы и, порой, кривятся в усмешке. Ну, а мама всякий раз сдержанно плакала, словно боясь, что этим может рассердить. И из его глаз текли непрошеные слезы, чего с ним почти никогда не бывало.

Может, поэтому Тойво и не терял своего рассудка даже на малейшее время. Он был один, но с ним в особо трудное время были его близкие. А самый близкий из всех человек всегда оставался в его сердце.

Ну, не считая других, конечно, по настоящему родных — Сталина, Ленина, да еще Карла Маркса. Не кривя душой, следовало бы заметить, что с этими именами он ложился спать, и с ними же на устах — просыпался. Вранье, конечно, но один раз покривить душой можно, это как бы не в счет. А все ж таки напрасно Тойво так скептически относился к своим вождям. Не все были безразличны к его судьбе.

Уже по завершению войны в конце марта 40 года товарищ Сталин с подачи Председателя Карело-Финской ССР Куприянова согласовал одним из пунктов подписания мирного договора с Финляндией — возврат на Родину товарища Адольфа Тайми. Он также поинтересовался:

— Ну, а с Антикайненом что? Давайте его тоже возвернем?

Иосиф Виссарионович никогда не забывал ни чужих заслуг, ни, тем более, своих. К чужим он относился ревностно, к своим — с гордостью. Ему не очень нравилось, когда имя Антикайнена гремело по всей стране, но он также не забыл, что разработанный им Видлицкий десант на Ладоге столь успешно осуществился при участии этого самого Антикайнена.

— Давайте, дорогой наш товарищ Сталин! — хором согласился Куприянов и все прочие. — Только у того пожизненное заключение, финны на это не пойдут.

— Точно? — насупил усы товарищ Иосиф Виссарионович.

— Так мы сейчас напрямую Маннергейму позвоним, он все и прояснит.

Немедленно состоялся прямой провод с финским лидером.

— Здравствуйте, господин Маннергейм, — сказал Сталин. — Не забыл еще русский язык?

— Вашими молитвами не забудешь! — проскрипела трубка голосом фельдмаршала. — Здравствуйте, господин Сталин. Чем обязан?

— А давай меняться!

— Хорошо, какие ваши условия?

— Ну, как до войны, — генералиссимус слегка позабыл условия. — Этого самого Тайми, а к нему в придачу Антикайнена.

— Нет! — решительно возразила трубка, и по причине прямого провода все на советской стороне увидели, как взвился финский оппонент. — На это я пойти не могу! Мне надо посоветоваться!

Наступила тишина, которую решил нарушить Маннергейм, уточнив.

— С шефом!

— С Михал Иванычем? — уточнил Сталин.

— С Михал, — финн вытер пот с шеи. — С Иванычем!

Потом он опомнился и с досадой сплюнул мимо трубки:

— Тьфу ты! С каким еще Михал Иванычем, с каким еще шефом? Со своим аппаратом — вот с кем!

Сталин опасливо посмотрел на трубку, отставив ее подальше от своих усов, словно боясь далекого финского плевка.

— Ну, советуйся со своим аппаратом! — сказал он, вложив в последнее слово еще какой-то смысл, и ловко метнул трубку на рычаг. — Ишь!

Куприянов и все прочие на всякий случай гаденько похихикали.

О том, что Тайми все-таки поменяют через неделю, Тойво узнал 1 мая. К нему, якобы с поздравлением по случаю праздника, прибыл Арвид, доставив оговоренный по такому случаю подарок: три зеленых огурца, головку горького шоколада и плитку застывших в меду орехов. Сложнее всего было достать огурцы — не сезон пока, но с Европы за определенную мзду все же привезли.

Они поговорили о текущих делах, об амнистии, которая почему-то не распространялась на политзаключенных, и адвокат уже, было, собирался уходить.

Не удержавшись, он спросил:

— Что с вами в тюрьме происходит? От вас одни жилы и мускулы остались.

— Так физкультурой занимаюсь ежедневно, чтобы форму не терять, — пожал плечами Тойво и погладил рубцы на запястьях, так и оставшиеся от былых кандалов.

— Вы не только форму не теряете — вы ее все сильнее обретаете! — восхитился Арвид.

— Это хорошо, — сказал Антикайнен и протянул руку для рукопожатия. — Прощай, господин Рудлинг. Без тебя пришлось бы совсем туго. Береги семью и не поминай меня лихом!

Арвид с чувством пожал протянутую руку и произнес:

— Будто навеки прощаемся.

— People are strange, when you» re stranger, - уклончиво ответил Тойво.

Вернувшись в свою камеру, Антикайнен постарался справиться с полученной информацией. Из темного угла на него поочередно глядели Кумпу, Перттунен и мама. Все они улыбались, даже мама.

Обмен будет проходить без лишних глаз, то есть, поздней ночью с 8 на 9 мая. В условленный час к крепости подъедет автомобиль типа «воронок», из тюрьмы выведут Тайми, посадят на заднее сиденье под охраной одного человека, который не должен быть из местной системы. Бояться, в принципе, некого. Адольф не дурак, чтобы в день освобождения осуществлять какой-то побег. Они уедут — в крепостном кондуите поставят галочку против фамилии в графе «убыл». Вот и весь обмен.

Еще одно немаловажное обстоятельство: теперь никакие происшествия не должны помешать осуществлению этого мероприятия, о котором договорились сам Сталин с самим Маннергеймом.

Тойво еще раз продумал предстоящий обмен и снова пришел именно к такому сценарию. Наутро 2 мая он снова думал об этом, но никаких других вариантов так и не придумал.

Значит, так тому и быть. Теперь оставалось доказать этой крепости, что человек тоже может быть крепостью, если обладает определенной крепостью духа, а также крепостью тела.

— Я крепость, — твердо проговорил Антикайнен себе и своим призрачным собеседникам. Те закивали головами в ответ и пропали. Тойво отправился на положенную ему прогулку. Это случилось 5 мая 1940 года.