План Диссертанта

14. Приговор

Суды с переменным успехом продолжались до самой весны 1937 года. Теперь уже никто из пьющих и выпивающих обывателей не могли быть уверены в своих ставках на судьбу Антикайнена. Сам же Рудлинг был убежден в том, что до смертного приговора дело не дойдет.

Тойво тоже изрядно пресытило беспокойство о завтрашнем дне — может, и беспокоиться уже не стоит? А самое главное — его раздражали кандалы. С ними приходилось, как особо опасному преступнику, выходить за пределы своей камеры, и несмотря на всякие ухищрения, типа прокладочек, следы на запястьях были очевидны и весьма болезненны.

Х теперь сохранял на всем протяжении судебного заседания мертвое выражение лица. Точнее, лицо, как у мертвого — в его, судейском, представлении. Получалось весьма впечатляюще. Свидетель Саша Степанов даже перестал брать в зал свою жену — тоже свидетельницу. Та, по обыкновению откушав вечером крепленного вина до полуобморочного состояния, после заседаний перед сном начала метаться в полубреду. Ей мнились мертвые глаза, глядящие из-под облупившихся обоев.

Наконец, в мае 1937 года, сразу же после праздника, было объявлено, весьма торжественно, что суд закончил свою работу, и днем позже будет объявлен смертный приговор.

— Как это? — одновременно удивились Рудлинг, Хонка и сам Х.

Секретарь, зачитавший постановление, отчаянно закашлялся, покраснел, побелел, а потом потерял дар речи.

Обвинитель, защитник и судья в недоумении посмотрели на Тойво, будто он в чем-то провинился. Антикайнен глубоко вздохнул и пожал плечами.

— Ну-ка, дай сюда бумагу! — злобно прошипел Х и, водрузив на нос очки, перечитал строки протокола, беззвучно шевеля губами. Затем хмыкнул и произнес. — Нету здесь приговора. Есть только дата. Завтра будет смертный приговор.

Мгновенно осознав, что сказал лишнего, добавил, сплюнув:

— Тьфу ты! Завтра последнее заседание.

Позднее, будучи в комнате допросов, Арвид не стал распространяться о перспективах, не произнес и положенных в таком случае каких-то успокоительных речей. Что-то занимало его голову, и он это мучительно пытался вспомнить.

— Ладно, не переживай, — сказал Тойво. — Завтра споем «Пятнадцать человек на сундук мертвеца».

— Йо-хо-хо, и бутылка рому, — непроизвольно продолжил Рудлинг и внезапно хлопнул себя по лбу. — Вспомнил! Тобой интересовался некто Глеб. Обещал помощь и содействие.

— Эх, словно черт из табакерки, — вздохнул Антикайнен. — Видно, мое дело и вправду дрянь. Что нужно Бокию?

Арвид опять приложил руку ко лбу и, будто из внезапного прозрения памяти, проговорил:

— Не деньги важны, главное — знание и опыт. Если вы согласны ими поделиться, то он предпримет все усилия, чтобы вытащить из тюрьмы.

Тойво задумался.

Вероятно, Бокий перешел на новый уровень в своих поисках. Как он давным-давно рассуждал о чистоте крови? Наверно снова уперся именно в это. Видать, не все в этом мире достигается силой и могуществом.

— Ладно, — сказал Антикайнен. — Положим, у меня безвыходная ситуация, я соглашусь. А дальше что?

— Я подам объявление в газету «Хельсингин саномат» о продаже славянского шкафа, — удивляясь сам себе, ответил Арвид.

— Валяй, подавай! — махнул рукой Тойво. — Только вопрос: как он тебя зацепил?

— Хоть убей — не знаю, — испуганно проговорил адвокат. — Просто всплыло все это в голове — и все тут.

Тем же днем Рудлинг подал объявление, но, увы, на этом дело и закончилось, не получив никакого дальнейшего развития.

В начале 1937 года Глеба Бокия арестовали руководимые Трилиссером люди. Так что информация из Финляндии о готовности к сотрудничеству Антикайнена до него не дошла. А сам товарищ Глеб вышел на другой уровень.

В день суда вокруг здания, где проходил процесс, столпилось много зевак с разными плакатами. Кто-то требовал повесить «красную собаку», кто-то ратовал за «свободу северному Димитрову», кто-то провозглашал «правительство в отставку», а кто-то — «Зенит — чемпион». Многочисленная неаккредитованная в суд корреспондентская братия что-то записывала в свои блокноты, подглядывая через плечо друг к другу. Словом, все развлекались.

Х, размявшись доброй рюмкой коньяку, влил в себя несколько сырых яичных желтков, старательно прополоскал содовым раствором горло и проделал несколько упражнений на голосовые связки. Предстояло много говорить. Точнее — читать.

Когда все формальности были соблюдены, болельщики расселись в зале вместе с защитником и обвинителем, а сам Антикайнен занял свою привычную клетку, Х испросил у подсудимого «последнее слово».

Тойво, по такому торжественному случаю одетый в белоснежную сорочку, костюм с бабочкой, однако — в кандалах, поднялся и обратился ко всем собравшимся.

— Дорогие господа буржуи! У каждого человека есть много поступков, в которых он раскаивается по соображениям совести. Так вот, ныне совесть у меня чиста!

И дальше «всемирная революция», «коммунистические идеи живут и побеждают», «свобода, равенство и братство», «мир, труд, май», «no pasaran», а также «эн пуэбло, унидо, ама сэ равенсидо».

— Закончить же свою речь я бы хотел своими словами и словами из песни, — на одном дыхании продолжил Тойво. — Любой приговор я приму с высоко поднятой головой. Можно судить меня, но нельзя — революцию. Это мои слова. Ну, а слова песни просты. Подхватывайте, кто знает.

Болельщики думали, что Антикайнен непременно завоет «Интернационал», «Марсельезу», или «Мурку», на худой конец, но их постигло разочарование.

Никто не подхватил, лишь Олави Хонка хотел, было, подпеть, да на него посмотрели строго, и он устыдился своего порыва.

Х осуждающе и, как будто, с ненавистью оглядел всех собравшихся в зале, потом кивнул маршалу, и тот, безымянный, усадил Тойво на место.

— По закону Финской республики рассматривалось дело против Тойво Антикайнена, обвиняемого по статье 1 УК пункт 2, параграф 3, - начал он. Далее перечислялась сама статья. — Стакан-лимон-выйди-вон.

Конечно, никто хлопать в ладоши не собирался. Все болельщики медленно, но неизбежно проваливались в летаргический сон, убиваемые словами нового алфавита, состоящего из буквы закона. Или — букв закона.

— А также, — гавкнул Х. — Согласно статьи 4 УК пункта 5, параграфа 6 обвинение в совершении преступления, нарушающем упомянутые артикли, в которых говорится: дым-валит-тебе-водить.

Тойво в изнеможении уронил руки, и те громко звякнули кандалами. Безымянный маршал в испуге схватился за пистолет и начал оглядываться, бешено сопя.

Когда чтение дела, обвинительного и фактически установленного, пошло на третий час, суд объявил перерыв.

— Антракт, негодяи, — по правилам жанра должен был объявить секретарь, но он ограничился глубокомысленным молчанием и табличкой: «Объявляется перерыв». Время перерыва не упоминалось.

Х немедленно умчался в свою каморку, где минут десять сморкался и кашлял, время от времени припадая к стакану с коньяком. Зрители с унылыми и помятыми лицами разошлись по туалетам и курилкам. Антикайнена намертво прикрутили к решетке, предотвращая любую попытку к бегству или сну. Про то, что ему, может быть, тоже требовалось зайти в туалетную комнату, даже не вспоминалось.

В буфете создалась очередь, наиболее продвинутые участники процесса украдкой доставали из карманов флаконы со спиртосодержащими жидкостями и тут же вливали в себя порции, емкостью в глоток или, даже, два. Все, теперь можно было дальше приобщаться к Закону и внимать эту самую букву закона, будь она неладна!

Второй акт начался с ритуального входа судьи, визгливого восклицания секретаря «Встать, суд идет» и грохота отодвигаемых скамеек. Х не стал тратить драгоценное время для обозрения собравшихся, а просто поднялся с места, открыв перед собой увесистую папку приговора.

— Судом усматривается нарушение статьи 7 УК, пункта 8, параграфа 9, в которых говорится: эники-беники-судокаме-аус-бау-драмане-фикус-пикус-драматикус-бумс.

Это было самое длинное и самое сухое положение из всех сводов закона, которое понять простому и разумному человеку было решительно невозможно.

Далее шло перечисление показаний свидетелей, в основном — обвинительных. Про Советских представителей Х упомянул очень быстро и без особого внимания к их словам. Потом были перечислены какие-то цифры, какие-то характеристики — это оказались сводки погоды за интересуемый период 1922 года.

Арвид поймал взгляд Тойво и еле заметно покачал головой. Ну, вот, а он так надеялся, что с него, наконец, снимут опостылевшие кандалы — смертникам, оказывается, положено до самой казни носить цепи. Антикайнен вздохнул и кивнул своему адвокату в ответ. Потом пожал плечами: дело-то житейское.

Перерыв объявлялся еще один раз. Тойво доходчиво объяснил безымянному маршалу, что сейчас откроет все свои шлюзы, и зал суда смоет к едрене фене. Просьбу удовлетворили, а в туалете к нему пробился Арвид, несмотря на протесты и активное противоборство со стороны слуг. Имеется ввиду — слуг закона. Тогда шокеры еще не были распространены и популярны по причине того, что человеческий ум еще не настолько проникся почтением к государственной стратегии, что, в основном, изобретал прогрессивные штучки-дрючки. А с вялым маханием дубинок Рудлинг без труда справился.

— Это еще не конец! — сказал он, стараясь не повышать голоса. — Вы поняли? Не конец!

И ушел в зал суда, размазывая по щеке кровь от ужалившего его безымянного маршала.

— Нет, не конец, — прошептал ему в спину Тойво и занялся тем делом, ради которого, собственно говоря, и пришел в эту уединенную комнату. Он облегченно простонал. — Фашистыыы!

По лицу взобравшегося на свой пьедестал Х всем стало понятно: грядет финал. Близок приговор. Болельщики проснулись, безымянные маршалы напряглись.

Судья еще несколько десятков минут пословоблудил, потом прервался и строгим взглядом над стеклами очков обвел всех собравшихся.

— На основании всего вышесказанного суд объявляет приговор.

Все перестали дышать, лишь Тойво ухмыльнулся.

— Смертная казнь через повешение.

Болельщики оживились, заерзали по своим скамьям, кто-то начал переговариваться, кто-то, не сдержавшись, воскликнул «браво», кто-то попытался похлопать в ладоши. Аккредитованные журналисты — все, как один, встали в низкие стойки, чтобы стартануть в свои сенсации, едва только Х поспешно скроется в двери комнаты заседаний.

Антикайнен посмотрел на людей в зале — ни одного сочувствующего лица, за исключением, конечно, подавленного Арвида.

— Это неправда. Правда в том, что моих единомышленников сюда просто не допустили, — прошептал он, словно убеждая себя. — Я не один. А эти не ведают, что творят.

За всеобщим ажиотажем никто не обратил внимание на бормотание судьи, который прошелестел, что приговор вступает в законную силу через установленный законом срок. А потом Х убежал к коньяку, удобной кушетке и надоедливому телефону.

«Все это лишь работа. Не стоит к ней относиться очень серьезно».

Точно, вот только приговоренный к смертной казни такое объяснение как-то не очень разделяет. Ну, да кто к нему прислушается, блин! Суд суров, но, черт побери, справедлив!

Вопреки ожиданию неизбежных переживаний Тойво не ощущал. Он чувствовал себя неплохо. Ни страха, ни каких-то волнений. Подумаешь, смертная казнь!

Зато прочие, так сказать, люди, с кем ему приходилось общаться — вертухаи, администрация тюрьмы, обслуживающий персонаж из зэков, начали сторониться его, как чумного. Даже Арвид, когда на следующий день пришел с визитом, прятал глаза, словно чувствуя свою великую вину.

— Ну, как там Х себя чувствует? — вместо приветствия спросил Тойво.

— А вы представляете, как он может в таком случае себя ощущать? — в тон ему поинтересовался Рудлинг.

— Не-а, — честно признался Антикайнен.

— Вот и я не представляю себе, каково может быть душевное состояние у человека, который совершил должностное преступление, влекущее за собой смерть другого человека.

Тойво вспомнил, что в далекие-предалекие времена судья, приговоривший к смерти, должен был сам свой приговор и осуществить. Однако вслух об этом говорить не стал.

— Ладно, битва проиграна, — сказал Арвид. — Но не война. У меня есть время, чтобы подготовить бумаги в Верховный суд.

— Ворон ворону глаз не выклюет, — пожал плечами Антикайнен.

— Не в нашем случае, — возразил адвокат.

Специально проинструктированные люди выходили к рабочим Турку и Хельсинки, предлагая им выразить свое несогласие с действием властей. В Польше происходило то же самое, как и во Франции и Великобритании. Выделяемые Куусиненом деньги подпитывали простой народ, а, случись поблизости достаточно тупой полицейский, козыряющий своей властью, акции приобретали угрожающий для порядка размах.

В Швеции и Норвегии, как уже сложилось испокон веков, реагировать не спешили. Впрочем, на проявление какой-то солидарности в этих странах никто и не рассчитывал. Стихийность возникает лишь тогда, когда ее направляют. В противном случае, как и все в природе, она стремится к равновесию. Прошли времена шведов и норвежцев, когда с ними считались, как с грозной и решительной силой. Да и были ли такие времена вовсе?

Чем меньше времени оставалось до вступления приговора Х в свою законную силу, тем больше Рудлинг полагал, что судья, проявив чудовищное вероломство в отношении юридического права, повел себя, как слабый и трусливый человек — не богоподобный, как это кажется обывателю. Воля человека, наделенного большой властью, направила действия Х в угодном тому направлении, однако вся ответственность по приговору ляжет на плечи тех, кто будет рассматривать — или не будет рассматривать — апелляцию в Верховный суд.

В народах все громче звучали голоса об отмене несправедливого приговора, наиболее радикально настроенные молодые спортивные люди требовали вовсе: «Свободу Антикайнену!» К возмущенным грядущей смертной казнью присоединилась Америка.

Правительства многих стран прекрасно понимали, во что это может вылиться: в еврейские погромы. Пойдут молодчики громить магазины, под шумок будут перемещаться сотни, если не тысячи предметов вооружения, в которых, к примеру, так нуждались вечно ссорящиеся между собой и прочими анклавы итальянцев и ирландцев Бостона.

Как ни странно, германский фашизм поддерживал возмущения против финского суда. Хотя, чего уж тут странного — нацисты делали все, чтобы никто не обращал внимания на их собственные действия против неугодных, на их подготовку к новому мировому порядку.

Верховный суд был назначен на 6 июня, но его неожиданно перенесли на неделю якобы по болезни судьи. Что там было — самоотвод, или просто страх — никто уже не узнает. Как не узнает никто, имя и фамилию судьи, который поставил точку в деле Антикайнена — его инициалы не столь важны.

Важен приговор, который Верховный суд Финляндии утвердил, как окончательный и обжалованию не подлежащий. 13 июня 1937 года после быстрого судебного процесса подсудимому Антикайнену присудили пожизненное тюремное заключение, тем самым отменив смертную казнь.