Платит последний

ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ НА СЛУЖБЕ

Хороший химический стол должен быть размером с двуспальную кровать, чтобы поставить сразу несколько реакций: одно у тебя выпаривается, другое фильтруется, третье кипит. Он строится капитально, как дом. С подводкой газа, электричества и желательно водопровода и канализации. Столы получше покрывают кафельной плиткой, столы похуже — пластиком. Во всю длину стола сооружается стеллаж, на нем должно быть около трехсот реактивов — это минимум, а то, что нужно в работе не так часто, убирается в тумбу-основание.

Мой стол — моя крепость.

У Лидии стол что надо: двуспальный (и в смысле размеров, и в смысле — были случаи), с белым кафелем, с двумя лампами на складывающихся гармошкой кронштейнах. Он воздвигнут лет сорок назад и может прослужить еще столько же. Еще один огромный плюс — за ним тебя не видно. Вошла, поздоровалась (коллеги что-то хрюкнули; их тоже не видно) и к себе. По коммунальным меркам у нее за столом даже не кабинет, а квартира. С водопроводом и газом, как отмечалось выше. И с великанским кожаным креслом, просиженным генеральскими задами до такой степени, что на него не позарился ни один хозяйственник.

В кресле можно сидеть с ногами. Оно так сделано, что сидеть в нем как-нибудь по-другому просто неудобно. Химические реакции хороши тем, что идут сами, а ты сидишь с ногами в кресле и приглядываешь.

С утра Лидии пришлось заниматься печенью, изъятой у одного бывшего человека. Изымала не она, и по этой причине дело катилось без лишних эмоций. А так ей случалось жалеть, особенно молоденьких. Хозяин печени, кстати, был тоже не стар, но обращался со своим ливером по-варварски. Наверняка ел на ночь жирное и уж точно запивал не водой. Такую измученную печень, подумала Лидия, было бы неплохо показать Парамонову в назидание. Хотя мы это уже проходили. Показывали. А он, обормот, напился, оправдываясь тем, что после жуткого зрелища в рот ничего не лезет, кроме коньяка.

Полгода назад она повесила у себя за столом зеркало. То есть зеркало было и раньше, висело над раковиной. Но то служебное зеркало, а второе Лидия пристроила над валиком кресла и называла про себя мечтальным. «Мечтательное» — неправильно, зеркало же не само мечтает. Мечтаешь ты.

Голову на один валик, ноги на другой, над которым висит зеркало. Печень варится, а ты смотришься и мечтаешь о сбыче мечт.

Итак, девочки, что мы видим в зеркале? О, мы много чего видим. Первым делом ноги. Зеркало так висит, а мы так лежим, что ступни в нем кажутся великоватыми. На самом деле — оптический обман. Ничуть не великоваты, тридцать шесть с половиной. Ноги тянутся, тянутся, тянутся… приподнимем халат… тянутся, тянутся. Выше приподымать не будем, это уже нимфомания. Под халатом только трусики и лифчик, потому что у всех горит газ и жарко. Халат плотный, хэбэ, но даже самый плотный белый халат просвечивает, и это проблема. Хотя не так уж он и просвечивает. Пускай смотрят и домысливают, кому нравится. Нам самим так нравится, что налюбоваться собой не можем. Так и любуемся тридцать четвертый год. Ничего не поделаешь, суровая реальность. С другой стороны, тридцать четвертый год — еще не тридцать четыре, а только тридцать три. Минус бездетность и подоходный — скажем, для ровного счета двадцать пять. Многие так и думают. Блондинка натуральная. Да, и там тоже. Охотников проверить — пруд пруди, но нас волнует один, и он уже проверил и убедился, последний раз — меньше часа назад на парамоновской кровати (справедливая месть за чужие шпильки, которые мы находили в этой кровати все тринадцать лет замужества). Вадим-Дим-Дим, Колокольчик. Тоже натуральный блондин, похож на молодого Шварценеггера, метр девяносто (а у нас метр семьдесят два, каблуки носить не боимся), полутяжелый (весовая категория), образование высшее, механик в автосервисе и скоро станет владельцем мастерской. Недостаток один, но существенный: ему двадцать восемь.

Если честно, это нас мучает так, что мечтальное зеркало превращается в тосковальное, а иногда в рыдальное. А все из-за простой, как мычание, мысли: зачем я ему, разве молоденьких мало?

Она всплакнула. Печень кипела и воняла.

Но не будем о печальном. Лидия Васильевна Парамонова, в девичестве Рождественская, эксперт-токсиколог лаборатории МВД, полулежала поперек своего пахнущего дореволюцией кожаного кресла под мечтальным зеркалом. В печенке происходила реакция омыления. За сим раствор следовало упарить и найти или не найти яд, которым отравили или не отравили покойника. Но это не скоро, а пока что ни Лидия, ни печенка друг друга не отвлекали.

Парамонов и Вадим позвонили один за другим, как сговорились.

Своему пока еще мужу она высказала, что в прошлый раз ждала в суде полтора часа и еле уговорила секретаршу перенести дело не на месяц, а только на неделю, что порядочные люди так не поступают, что предупреждать надо.

— А я болел, — с радостной издевкой сообщил Парамонов, — и больничный лист представил.

— Знаю, — сказала Лидия. — Сегодня-то придешь?

— Сегодня приду. — Парамонов хихикнул, и пошли короткие гудки. Лидия так и не поняла, зачем он звонил и по какой причине торжествует.

Вадим говорил ненатурально бодрым голосом и по имени ее не называл. Похоже, там, у его телефона, были посторонние.

— Привет. Меня усылают в командировку, машину в Питер отогнать, — сказал он и стал ждать, что Лидия спросит, когда ему ехать. А Лидия не спросила. И так было ясно, что ехать ему сейчас, а то бы Вадим сказал это не по телефону, а дома, вечером.

— Я только отгоню машину и вернусь, — неуверенно добавил Вадим. И снова она промолчала. Нечего было говорить. Вадим, конечно, понимал, что после суда она приползет домой разбитая вдребезги, и если не смог отложить поездку, значит, действительно было нельзя.

— Не обижайся, — шепнул Вадим. Точно, рядом с ним были чужие люди.

— Я не обижаюсь. Счастливо доехать, — замерзшим голосом сказала Лидия и опустила трубку, чтобы не мучить ни его, ни себя.

— Кто посмел?! — рявкнул из-за ее спины, конечно, опер Кудинкин. Он любил подкрадываться и чтобы люди вздрагивали. — Обидчик будет иметь дело со мной!

— Без документов ничего не возьму. Оформляй, как положено, — не оборачиваясь, перебила Лидия.

В пузатых склянках на стеллаже гримасничали десятки маленьких кривых Кудинкиных. А в большую колбу было видно, что, как всегда, он притащил конфеты и, как всегда, «вишню в коньяке». И опять напялил свою «счастливую» куртку с оторванным и косо пришитым рукавом. Оперативные работники ходят в штатском, и с одеждой у них всегда проблемы: и рвут, и пачкают, и заливают кровью, своей и чужой.

— Лида! — задушевно произнес этот Кудинкин, предсказуемый, как наступление менструации. Сейчас он добавит: «Лидуся!» — Лидуся!

— Зовите меня просто: Лидия Васильевна.

— Лидия Васильевночка! — в двести восемьдесят шестой раз сострил Кудинкин и сделал паузу, ожидая, что Лидия оценит его словотворчество.

— Кирюшка, тебе легче дать, чем объяснить, почему не хочется, — вздохнула Лидия. — Что у тебя?

— Краска. Два соскобчика сравнить, — засуетился Кудинкин и подтолкнул, мерзавец, Лидию к спектрофотометру.

Печень смердела невыносимо. Похоже, бывший ее хозяин пролежал в тепле не меньше недели. Пена подступила к горлышку колбы, и Лидия убавила газ в горелке.

— В последний раз, — сказала она, принимая у Кудинкина хрустящие целлофановые пакетики, в которых непосвященный рассмотрел бы что-то вроде раскрошенной спичечной головки, одной на два пакетика.

На препирательства с Кудинкиным ушло бы минут десять, а посмотреть в глазок и просто, без писанины, сравнить спектр красок можно было за две. Действительно, легче дать.

— Очень похожи, но разные, — заключила Лидия.

Опер сник:

— А ошибки быть не может? Один соскоб из-под ногтей. Скажем, на него попала кровь…

— Он что у тебя, на стену лез? — без особого любопытства поинтересовалась Лидия.

— Есть версия, что он задохнулся в багажнике, — серьезно сказал опер. Таким он Лидии даже нравился: спокойный тренированный мужик, делающий мужскую работу, ни больше ни меньше. А зачем изображать дежурного хохмиста, кумира сержантих — это кудинкинская загадка.

— Так, — осенило Лидию, — а второй соскоб тоже из багажника?

— С крыла, — сказал Кудинкин. — Я шел как бы мимо и корябнул потихоньку.

— Придется тебе, Кирилл, потихоньку корябнуть багажник, и обязательно изнутри, — сказала Лидия. — Там краска медленнее стареет, чем на крыле. Может быть, отсюда и разница.

Обрадованный Кудинкин опять начал заигрывать. Его кобеляж имел самые невинные цели: сделать Лидии приятное и создать видимость личных отношений, потому что постороннему человеку она ни за какие конфеты не стала бы делать экспертизу в частном порядке.

Вполуха слушая комплименты Кудинкина, Лидия отошла к раковине, где со вчерашнего дня кисли замоченные в хромпике пробирки. Как обычно, пришлось их мыть самой, хотя это было обязанностью несовершеннолетнего лаборанта Кешки.

— Лид, а Лид! Всю жизнь бы смотрел, как ты стоишь у раковины. У тебя делается такое загадочное лицо, — разливался Кудинкин.

Лидия механически ему кивала и думала, что, наверное, сегодня же Кудинкин полезет в багажник чужой машины и неизвестно, чем это кончится. Раз он идет пока что неофициальным путем, то подозреваемый, скорее всего, шишка — депутат или уголовный авторитет. Подстрелят Кудинкина и скажут, что приняли за вора.

Женщине тяжело в мужском коллективе. Ты только по коридору прошла — и уже чувствуешь, как вслед тебе восстают даже руины в генеральских штанах с лампасами. Сколько мужиков тебе ни встретится за день, столько разденет тебя глазами. Позволять им нельзя ничего. Все будет лишнее. Потому что мужчине тоже тяжело в мужском коллективе. Особенно тяжело — в том действительно мужском, где не только подчеркивают букву «М» в анкете, но ходили под смертью и, может быть, сами кого-то убили. Кто нарушил главный запрет — не убий, — тот перестает замечать остальные. Однажды Лидия еле отбилась от солидного подполковника, опера-«важняка», который зашел по делу и вдруг молча стал заваливать ее на этот самый двуспальный стол. После извинялся, говорил, что у него был трудный день: в него постреляли и не попали, он пострелял и попал. Главное — у мужчин это передается. Если один взбесился, значит, сегодня все такие будут. Самонаводящиеся члены на ножках.

— Лид, ты цветок душистых прерий на фоне наших серых мундиров… Слушай, а почему ты до сих пор вольнонаемная? Аттестовалась бы, получила бы сразу капитана. Сейчас в ментуре кандидатов наук раз-два и обчелся.

Лидия фыркнула, хотя в голове сразу же закрутилась очень соблазнительная картинка: ее Парамонов открывает дверь, а на пороге стоит супруга в погонах.

— Нет, Лид, я серьезно. А как тебе форма пошла бы! Локоны на погонах… Белокурая бестия!

На беду Кудинкина, достоинства химического стола имеют свою оборотную сторону. Тебя за ним не видно, но и тебе не видно, кто стоит за высоким стеллажом. А там слушала кудинкинские разглагольствования майорша Гавриловская, женщина гренадерского роста, железной воли и фантастической доброты. Последние несколько месяцев она любила Кудинкина и даже, кажется, собиралась за него замуж. Лидия от своей раковины видела, как Гавриловская вошла, и успела с ней перемигнуться.

— Лид, а представляешь, Лид, будем мы с тобой два капитана… — толковал Кудинкин.

Уперев руки в бока, Гавриловская стала выдвигаться на позиции для атаки. Ее ноздри раздувались, ее титанические груди как тесто выпирали из мундира с растянутой верхней петлей. Близкие друзья и недоброжелатели (что подчас одно и то же) звали майоршу Трехдюймовочкой.

— Лид, а Лид, — тут Кудинкин заметил разъяренную Трехдюймовочку, — батюшки, у меня же кипятильник на подоконнике не выключен!

Выбегая из-за стола, он прошмыгнул под мышкой у расставившей руки Трехдюймовочки и от двери послал ей воздушный поцелуй обеими руками, как вышедший на поклон танцовщик. — Оль, до вечера! У меня правда кипятильник!

— Артист, — беззлобно сказала Трехдюймовочка, усаживаясь в мечтальное кресло. Это, как всегда, означало, что у майорши есть время и настроение поболтать. Лидия перекрыла воду и вытерла руки.

— Подвинься. — Круглая попа сорок восьмого размера плюхнулась в дореволюционное кресло рядом с круглой попой пятьдесят четвертого. Ветеран мебелестроения застонал пружинами, но выдержал. — Оль, ты чего пришла-то?

— Так, — майорша неопределенно покрутила пальцем в воздухе, — Кудинкина своего искала. Скажи честно, приставал?

— Оказывал внимание… — Лидия ушам своим не верила: самоуверенная Трехдюймовочка ревновала! — Ему нужно было две краски сравнить. Взяточку оставил, хочешь?

Лидия открыла кудинкинскую «вишню в коньяке», и с пять минут они жевали эту вишню, беря конфеты каждая со своей стороны коробки.

— Надо бы чаю поставить, — сказала Гавриловская, опустошив первый ряд пластмассовых ячеек. — Что там у тебя на газу?

— Печень. Можно снимать.

Гавриловская встала и принялась хозяйничать. Она знала, где у Лидии заварка, где чистая колба для воды.

— Не вляпайся, там выплеснулась щелочь, — предупредила Лидия. Гавриловская ответила «ага», но вляпалась и долго замывала под краном рукав форменной тужурки.

Потом они опять уселись рядом и посекретничали.

— Ну какой он мент? Комсомолец-доброволец из андроповского набора, живого уголовника не видел, и сразу — «кадры укреплять», — жаловалась Гавриловская на какого-то незнакомого Лидии полковника. — А я начинала с рядовых и всю жизнь с малолеточками, у которых на совести по три «мокрухи»!

В утешение Трехдюймовочке Лидия по принципу «не одной тебе плохо» в тысячу четыреста пятьдесят третий раз (за восемь лет) рассказала, какая скотина Парамонов, и в тысячу четыреста пятьдесят третий раз была выслушана с полным сочувствием. А Трехдюймовочка в семьдесят девятый раз (за три месяца) сообщила, что ее Кудинкин — золото мужик, хотя, конечно, тоже скотина, и позавчера ей пришлось учить его шумовкой.

— За что? — оживилась Лидия.

Трехдюймовочка поведала, что к ней по старой памяти ходят бывшие трудные подростки, которым она не позволила свернуть на кривую дорожку. Один завербовался на сельхозработы, а попал к черным в горы. Жил в земляной яме, бежал, полдороги до Москвы ехал на нефтяной цистерне и заявился к «тете Оле» Гавриловской в самом жутком виде. Она посадила бедолагу в ванну, свалила его завшивленные шмотки в мусорный пакет и снесла на помойку, а потом отправилась в магазин покупать ботинки. Одежду для парня Трехдюймовочка хотела подобрать из старой кудинкинской, а обувь кудинкинская не годилась — мала.

Парень отмылся и, прикрывши чресла полотенцем, улегся на диван перед телевизором, потянул на живот кота для уюта и заснул.

Кудинкин пришел домой измочаленный и злой после задержания в кафе «Фудзияма». Тамошние охранники толкнули его на икебану из сухих цветов и дикобразьих игл. Потом, конечно, разобрались, извинились и даже подарили оперу остатки икебаны. Кудинкин принес их в подарок любимой. С пучком дикобразьих игл в кулаке, любовно курлыча, он сунулся в комнату и узрел на диване бронзовотелого Гермеса. Смоляные кудри ниспадали на лоб спящего бога торговли, воровства и адюльтеров, на впалом животе дремал кот.

Этот кот, пригревшийся на животе парня, сильнее всего потряс опера. Кудинкин сколько жил у Гавриловской, столько воевал с паскудным котом. Васенька, видите ли, привык спать на подушке у мамочки и не собирался пускать на эту подушку какого-то еще Кудинкина. По ночам он коварно вспрыгивал оперу на лицо, а однажды, когда Кудинкин раскрылся во сне, совершенно по-блатному пытался его отпетушить.

Короче, застав эту идиллию, Кудинкин сообразил, что раз кот признал парня, то знаком с ним давно. То есть под носом у него, капитана милиции Кудинкина, созрело не мимолетное даже приключение, а затяжная измена!

Предателя кота он выкинул в форточку и прострелил влет, показав виртуозное владение табельным оружием. После чего наложил оковы на парня и задумался. Если стрелять обидчика, то пришлось бы стреляться самому (Кудинкин был правильный мент, предпочитавший смерть позору). Стреляться не хотелось. Это было слишком ответственное решение, чтобы принимать его с бухты-барахты. Кудинкин сбегал за водкой и прихватил две бутылки в расчете на смертника, потому что был не зверь.

Вернувшаяся с ботинками Гавриловская (в магазине показалось дорого, ездила на оптовку) застала обоих вдребадан пьяными. Кота похоронили в оказавшейся кстати обувной коробке.

— Васеньку я своему Кудинкину до сих пор не простила, — закончила майорша свое печальное повествование. — А вообще жалко его. Тридцать три, тебе ровесник, а нервы ни к черту.

Лидия сначала обрадовалась и только потом поняла чему: у Гавриловской с Кудинкиным была та же разница в возрасте, что и у нее с Вадимом.

Она рассказала Трехдюймовочке кое-какие подробности про Вадима — в первый раз за полгода, как начала с ним встречаться. Раньше на ее расспросы Лидия отвечала дежурным «Так, один знакомый». Опытная майорша отметила этот факт особо.

— Лидусь, — удивилась она, — до сих пор ты мне рассказывала о своих романах все и сразу, а тут язык проглотила. По-моему, у тебя это серьезно. И ты боишься, что он тебя бросит в любую минуту.

Лидия стала заверять, что нет, не боится, и вдруг разрыдалась. Гавриловская утешала ее, как, бывало, отец, рассказывая всякую чепуху, лишь бы Лидия прислушивалась. Незаметно для себя майорша подбирала конфеты, и когда она ушла, в коробке осталась последняя «вишня в коньяке», одинокая, как пупок.

Лидия опять легла поперек своего кресла, свесив ноги через валик и поставив на живот коробку с этой одинокой конфеткой. Они обе были одинокие. Конфетку было жалко, а уж как жалко себя — не передать.

Потом к ней в закуток сунулся несовершеннолетний лаборант Кешка и, не успела Лидия глазом моргнуть, стянул конфетку и слопал.