Плещут холодные волны

Над городом сгустились сумерки. Холодный порывистый ветер гнал поземку. По широкому проспекту проносились машины. Подняв воротники, по тротуарам спешили пешеходы. Смеркалось. В домах засветились окна. За каждым из них текла жизнь со своими горестями, а быть может, радостями.

Вот еще засветилось одно. Это включил свет в своей пустынной квартире Петр Андреевич Меркушов. Затем он сел за стол, отрезал кусочек хлеба, обмакнул сваренную "в мундире" картошку в солонку и начал свою вечернюю трапезу. Она не заняла много времени, так как иссякли запасы денежные и продовольственные. Голод он не утолил. Желудок требовал пищи. Петра Андреевича слегка подташнивало.

Еще вчера должны были принести пенсию, но ни вчера, ни сегодня ее не было.

Гулко стучал будильник. Кружилась голова. И роились в ней невеселые мысли. Обхватив седую голову обеими руками, Петр Андреевич долго смотрел на стенку, где в старенькой деревянной рамке висела фотография. На ней были изображены три человека: он, еще молодой, симпатичный брюнет, его жена Мария Ивановна, красивая блондинка с задумчивыми глазами, и сын Андрей, почти полная копия отца.

— Как же мне одиноко и тоскливо без вас... Как тяжело... За что судьба так жестоко наказала меня?!

Зябко передернув плечами, Петр Андреевич посмотрел на часы. Стрелка на них показывала пять вечера. Приближалась очередная мучительная ночь. Страдания разрывали грудь.

Три месяца назад бандиты убили Андрея. Мария Ивановна как-то сразу сникла и через два месяца ушла следом за сыном в могилу.

Двое похорон на одну пенсию — дело, конечно, неподъемное. Накоплений на сберкнижке не осталось. Хотел кое-что из вещей продать, да кому старое барахло нужно?! На ярмарке, да и в магазинах чего только нет, были бы деньги...

Залез в долги, как говорят, по самые уши. Пришел срок отдавать, а где возьмешь деньги? Мог бы подработать, да кто инвалида старого возьмет на работу? Кому такой нужен?

Мучительно и неотступно терзала мысль: что делать?

Одинокий и жалкий, он долго сидел у стола и думал, думал... Вдруг до его слуха радиодинамик донес сначала мелодию, а затем и слова старой песни:

Солист из ансамбля Александрова бойко и лихо выводил слова песни. Петр Андреевич вдруг вспомнил и свою боевую молодость, и фронт, и неразлучную тальянку. Вспомнил, как в перерывах между боями любили его слушать боевые друзья-однополчане. И голос у него был неплохой, и играл он так, что и за душу хватало и в пляс пуститься хотелось.

— Давно не брал я в руки подружку свою тальяночку, — подумал Меркушов, и как-то неожиданно возникло неотвратимое желание взять ее в руки и изобразить что-нибуль этакое...

Он встал. Прихрамывая, подошел к кладовке, забитой до предела всякой всячиной, и стал перебирать вещи. Каждая из них о чем-то напоминала, рассказывала. Петр Андреевич скоро нашел среди старых приемников, керогазов и примусов свою заветную тальянку. А когда нашел, искренне обрадовался, как старому доброму другу. Он даже нежно погладил ее и с замиранием сердца растянул меха. Комната наполнилась резким звонким звуком. Петр Андреевич попытался, как раньше, пройтись по клавиатуре, но пальцы были вялыми, непослушными. Подумал с грустью:

— Вот что значит забыть друга.

С трудом он наиграл мелодию "коробейников" и поставил гармонь на стол.

Теперь они, два когда-то неразлучных товарища, были вместе один на один, смотрели друг на друга с невысказанным упреком: "Можно ли забывать старых друзей?"

С того дня Петр Андреевич стал уделять своей тальяночке особое внимание. Часами просиживал с ней, восстанавливая утраченные навыки. Вскоре его квартирку стали наполнять стройные, задушевные мелодии, а еще через некоторое время и старые русские, фронтовые песни.

В один из дней, когда в квартире было особенно холодно (стали отключать отопление в домах, принадлежащих организациям, не уплатившим долги за отопление) и голодно (пенсию стали регулярно задерживать), Меркушов взял свою гармонь и, прихрамывая, отправился на железнодорожную станцию.

Подошла электричка, он вошел в тамбур вагона. Поезд тронулся, набирая скорость. Петр Андреевич долго стоял, не решаясь войти в вагон. Он боролся со своей совестью, подавлял в себе чувство достоинства. Но жизнь сурово диктовала свои условия. Где мог он, пенсионер, взять деньги, чтобы расплатиться с долгами? Пенсия его ненамного превышала официальный прожиточный минимум. И тогда... в муках его навестила мысль, а затем созрело решение обратиться к людям. Нет, он не хотел клянчить милостыню, это было выше его нравственных сил. Он решил предложить людям свой труд, на который был способен и который мог быть воспринят и как-то оценен ими.

Превозмогая противоречивые чувства — стыд и угрызения совести, — Петр Андреевич вошел в вагон вслед за раздвинувшим двери парнем и остановился. Он снял свою ветхую кепку, просунул ее под левую руку, смущенно опустил глаза, пробежал по клавишам и дрожащим от волнения голосом запел: "Вот солдаты идут стороной незнакомой...". Меркушов пел о солдатах Великой Отечественной, об их нелегкой судьбе, о походах и боях. В вагоне людей было немного (час пик уже прошел). Пассажиры коротали время каждый по-своему: кто дремал, кто читал, кто играл в карты, беседовал или просто смотрел в окно.

Окончив петь, Петр Андреевич двинулся к противоположной двери вагона, испытывая озноб от смешанных чувств стыда, обиды за то, что он, солдат Великой Отечественной, отдавший в пламени войны самое дорогое, что было у него, — здоровье, а затем, не гнушаясь никакого труда, работал, восстанавливая послевоенную разруху, на закате своей жизни идет по вагону с потрепанной кепкой в надежде на то, что люди помогут ему в этот трудный час. Он шел, низко опустив голову, а сердце стучало, готово было вырваться из груди. Какая-то старушка, развернув трясущимися руками носовой платок, извлекла десятку и сунула ее в кепку.

С другой стороны седой мужчина в рубашке военного образца вынул из кармана тощий кошелек, взял пятидесятирублевую ассигнацию, опершись на костыль, встал и протянул деньги.

В вагоне воцарилась тишина. Кто-то сосредоточенно смотрел в окно, группа молодых людей играла в карты, некоторые пассажиры дремали или делали вид, что засыпают. Но вот мужчина средних лет в кожаной куртке, с одутловатым лицом, черными, как смоль, глазами, небрежно расстегнув пухлый кошелек, покоившийся на поясе, охватывавшем шарообразный, словно глобус, живот, изъял стодолларовую купюру и молча протянул Петру Андреевичу. От неожиданности тот оторопел и испуганно посмотрел на мужчину.

— Что вы, что вы, я не могу принять таких денег, тем более чужих. Спасибо, извините...

И он пошел дальше. А сзади послышался молодой девичий голос: "Вот чудак. Странный какой-то...".

В конце вагона Меркушова кто-то потянул за рукав. Он обернулся и увидел седого старика со шрамом на лице, в поношенном пиджаке, на лацкане которого в несколько рядов располагались орденские планки. За сеткой морщин смутно угадывалось что-то знакомое. Но память не могла ничего подсказать.

— На каком фронте воевал, солдат? — спросил старик.

— На 3-м Украинском.

— В какой армии?

— В сорок шестой.

— В какой дивизии?

— В 236-й стрелковой.

— А полк какой?

— 509-й.

Старик оживился; привстав, подвинулся к окну и пригласил Меркушова сесть рядом.

— Посиди, браток, я ведь тоже воевал в составе 3-го Украинского и был как раз в 46-й армии, в 236-й дивизии и в 509-м полку. Выходит, однополчане мы.

Радостная улыбка озарила лицо Петра Андреевича. Он сел, положил на колени свою тальянку. Завязался долгий и взволнованный разговор.

Немало пришлось переворошить в памяти обоюдных воспоминаний, прежде чем бывший командир роты и помощник командира взвода узнали друг друга, тем более что один из них считался погибшим.

Эти воспоминания воскресили картины далекого прошлого и напомнили о судьбах представителей поколения сороковых годов.

ГЛАВА 1

Прозвенел звонок. В класс, где занимался 10"А", вошли классный руководитель Мария Александровна и белокурая девчушка с редкими веснушками на аккуратном носике. На ней было простенькое платьице, в худеньких руках она держала небольшой коричневый портфель. Все встали.

— Здравствуйте. Садитесь, — сказала Мария Александровна, чуть подтолкнув девушку, и продолжила: — С вами в классе будет учиться Лида Грушева. Перешла она к нам из Сызранской средней школы. Прошу любить и жаловать.

Сказав это, Мария Александровна указала на свободное место за партой во втором ряду.

Лида прошла к указанному месту, села.

Девочки окинули критическим взглядом новенькую, переглянулись, некоторые о чем-то пошептались. Юноши приняли безразличный вид.

Виктор на девушку почти не обратил внимания. Он все еще находился под впечатлением прочитанного вчера нового романа А. Н. Толстого.

Шли дни. Скромная, серьезная, спокойная Лида в коллектив влилась как-то незаметно и буднично. Училась она прилежно. С девочками не спорила, с ребятами была выдержана, покладиста, но строга. И вскоре все стали относиться к ней дружелюбно. А после того, как на уроках литературы новенькая блеснула своей феноменальной памятью , читая "Евгения Онегина" с любого места, ее стали уважать.

Как-то, выйдя из школы, Виктор увидел Лиду. Она шла торопливой, но красивой походкой. Сам не зная почему, он пошел следом за ней. Лида оглянулась, а Виктор ускорил шаг, догнал девушку и пошел рядом с ней.

— Лида, — спросил он, — видимо, литература и история — твои любимые предметы?

— Да, — ответила она просто.

— А что больше всего любишь?

— Историческую литературу и поэзию.

— Скажи честно, ты заучиваешь стихи специально? Многое из того, что ты рассказывала сегодня, в программу по литературе не входит.

Лида улыбнулась, обнажив ряд красивых белых зубов, на щеках девушки появились симпатичные ямочки.

— Поэзия для меня — радость, особенно пушкинская, она теплая, близкая, стихи его как-то запоминаются сами собой.

— Конечно, Александр Сергеевич — не только великий поэт, но и историк, — сказал Виктор и из-под бровей взглянул на собеседницу. Он любовался ее великолепным профилем.

— Да, я читала его "Историю Пугачева", "Арапа Петра Великого".

Лида поправила сброшенный ветром белокурый локон, и их взгляды встретились. Юноша почувствовал, как чаще забилось его сердце, кровь прихлынула к щекам. Он опустил глаза.

Дорога, по которой они шли, то поднималась вверх, то опускалась по неровностям гористого волжского берега. Рядом тянулось железнодорожное полотно, по которому часто проносились тяжелогруженые товарные поезда, прерывая на время их разговор.

— Ты далеко живешь? — спросил Виктор, увидев, что они подходят к его дому.

— На Пост-Мае, в железнодорожном доме.

— Ты одна в семье?

— Нет, есть еще младший брат.

Увлеченные беседой, молодые люди прошли мимо дома Виктора. Ему нравилась манера девушки вести беседу. Говорила она спокойно, умела выслушать собеседника.

— А вон и мой дом, — Лида остановилась, указывая на небольшой, выкрашенный в желтый цвет одноэтажный дом. Перед входом, огражденный аккуратным штакетником, был палисадник, в котором ярко пламенели георгины. Над самым крыльцом свисали ветви березы.

— А где твой дом, Витя? — спросила девушка.

— Мы прошли его.

— Почему же не показал мне?

Виктор смутился. Действительно, почему не показал? И поймал себя на мысли, что ему хотелось подольше побыть с девушкой. Он густо покраснел и тихо, смущенно произнес:

— Я как-то не заметил как мы прошли мой дом.

Лида внимательно посмотрела ему в глаза.

С того дня они всегда ходили домой вместе. Каждый раз проходили мимо дома Виктора и расставались у стройной молодой березки на волжской круче. Там, постояв, полюбовавшись волжскими далями, они расходились по домам, неся в сердцах приятную истому от доброго общения, и каждый подспудно понимал, что к ним приходит какое-то новое, незнакомое, но волнующее чувство.

Наступила зима. Суровая. Снежная. Волгу заковало льдом. И теперь уже не по воде, а по ледяному насту тянулись повозки, пешеходы, лыжники. В выходные дни молодежь часто отправлялась за Волгу на лыжные прогулки по застывшим в холодном оцепенении задумчивым лесам.

Виктор и Лида уходили на целый день. Бродили по белому безмолвию, любовались сказочными пейзажами заволжского раздолья, делились сокровенными мечтами.

Однажды, увлекшись беседой, они не заметили, как все вокруг потемнело, повалил густыми хлопьями снег, а они продолжали углубляться в чащу леса.

Лида оглянулась, и ей вдруг стало страшно. Плотным кольцом их окружали холодные, будто ватой обрамленные, деревья.

— Мы не заблудимся? — с тревогой обратилась она к Виктору.

— Не должны. Но, — помедлив немного, проговорил: — будем возвращаться. Пойдем по своим следам.

И они повернули назад. Однако следы от их лыж с каждым шагом становились менее заметными — снег быстро заносил их. Вышли на большую поляну. На ней было светлее, чем в чаше, но усиливающийся ветер здесь поднимал снежную круговерть, и следы исчезли вовсе. Ребята поняли, что сбились с пути. Кончался короткий зимний день, надо было поскорее выйти к Волге, там легче будет сориентироваться. Виктор начал ускорять шаг.

— Лида, пойдем быстрее, — попросил он.

Они перешли поляну и снова углубились в лес. Снег здесь был рыхлый, и лыжи глубоко проваливались в него. Шли долго. По расчетам должна быть уже Волга, но лес все тянулся и тянулся. Казалось, ему не будет конца. Вершины деревьев качались на ветру, шумели, стонали, сдуваемый с них снег образовал густую пелену.

Прошел час, за ним другой. От быстрой ходьбы молодые люди устали. Но вот, наконец, сквозь гущу деревьев появился просвет. Они вышли к обрыву.

— Волга! — вырвалось у Виктора.

Лида стояла разрумянившаяся и строгая.

— Где же мы теперь? Наверное, далеко ушли?

— Не волнуйся, Лида, перейдем Волгу, а там разберемся.

Найдя съезд с берега, они спустились на лед и двинулись поперек реки.

Противоположного берега видно не было. Быстро сгущались сумерки. Крепчал ветер. На заснеженной ледяной равнине сильно продувало.

Лида устала и попросила остановиться. Виктор хорошо понимал: сейчас останавливаться нельзя — их, разгоряченных, сразу же просквозит ветер. Он взглянул на девушку. Ее большие красивые глаза были полны мольбы. Пришлось остановиться. Виктор вынул из кармана аккуратно свернутый чистый носовой платок, развернул. Там лежали три кусочка сахара.

— Необходимо подкрепиться, — сказал он с улыбкой, подавая два кусочка Лиде, — и получше закутать шею, чтобы не простудиться.

Виктор заботливо замотал шарфом шею девушки. Словно завороженная, Лида смотрела на него и безропотно принимала его покровительство. Ей было приятно, что у нее есть такой внимательный, сильный и добрый друг. Она с нежностью заглянула ему в глаза. От этого взгляда сердце юноши трепетно заколотилось.

Вдруг где-то недалеко раздался паровозный гудок.

— Ну вот мы и у цели! — воскликнул Виктор.

Приободренные, они прибавили шаг и вскоре вышли на гористый берег. У самого подножья гор, заваленные снегом, тут и там виднелись лодки. Сквозь пелену метели сверкнули огоньки домов. Перешли железную дорогу. Вот и улица, протянувшаяся вдоль нее.

— Да это же Первомайский, — узнал Виктор.

— Значит, нам до дома километров двенадцать, — отозвалась Лида.

Домой вернулись уже глубокой ночью.

Стояли морозные дни. Виктор шел в школу. Миновав переезд, он заметил двух стариков, оживленно беседовавших и время от времени показывавших в сторону солнца. Яркий диск его по-зимнему низко висел над горизонтом, а по обе стороны светились красные столбы.

— К войне, — услышал Виктор голос одного из собеседников, — помню вот так же было перед первой империалистической. В тот год она и началась.

— Неужто и впрямь начнется?! — глухо произнес второй.

Виктор прошел мимо и оглянулся. Старики продолжали беседовать.

— Если начнется новая мировая, страх, что будет. Ведь техника-то какая!

— Да, — согласился собеседник, — упаси Бог. Сколько людей унесет, горя-то сколько будет.

Ускорив шаг, Виктор поспешил на уроки. А разговор двух стариков не выходил у него из головы. Конечно, красные столбы — не знамение, а вполне закономерное природное явление, но бывают же совпадения: война может начаться в самом деле, международная обстановка накаляется все больше и больше, а если начнется, придется воевать.

Он вошел в здание школы и увидел своего друга Анатолия. Тот со своими помощниками вывешивал очередной номер школьной стенной газеты. Когда друг освободился, Виктор подошел к нему, поздоровался и рассказал об услышанном. Анатолий слушал его внимательно.

— Похоже на то, что война будет. Почти всю Европу подмяли фашисты. И пока не нашлось силы, способной остановить распоясавшегося Гитлера. Видно, не миновать жестокой схватки и нам.

После уроков договорились всем классом пойти в кино. Демонстрировался вышедший недавно на экраны фильм "Любимая девушка", который всем понравился. Возбужденные расходились по домам. Спорили, шутили, смеялись. На душе было легко и радостно. Когда остановились у палисадника Лидиного дома, Виктор, долго молчавший, вдруг произнес:

— Лида, я рад нашей дружбе. Она такая приятная, чистая.

Лида посмотрела на него. И в этом взгляде была искренняя нежность:

— А ты веришь, Витя, в настоящую крепкую дружбу?

— Я верю, — немного помедлив, ответил Виктор, — настоящая дружба может быть и есть у настоящих людей. Вспомни Герцена и Огарева. Их большая дружба помогала жить им полноценной, интересной жизнью во имя большого дела.

— Ну это у больших людей, а как у простых?

— Я говорю обо всех.

— А что, по-твоему, самое важное в дружбе?

— Взаимопонимание и верность. А ты как думаешь?

— Я бы добавила к этому справедливость, бескорыстие, способность к самопожертвованию ради счастья друга и, конечно же, веру друг другу.

Виктор помолчал. Потом задумчиво произнес:

— Мне кажется, слова "взаимопонимание" и "верность" достаточно емки и содержат сказанное тобой.

— Может быть, ты и прав, — Лида протянула руку, — до свидания, Витя, уже поздно.

Всю ночь Виктору снились кошмары.

Вот идут они с Лидой по лесу, а корявые, суковатые ветви обвивают их. Виктор раздвигает ветви, освобождает Лиду, но они цепляются за них все больше и крепче. Он извивается, сбрасывает щупальца ветвей, видит Лиду, сидящую на поляне среди цветов и зовущую его к себе. Он делает рывок к ней и просыпается. Холодная испарина выступила на лбу. "Что за сон, — подумал Виктор, — кошмар". Он лежит и наслаждается теплом и треском дров в печке, которую с раннего утра топит мать, чтобы в доме было тепло и уютно.

"Сегодня выходной день. Все, что просила мама, я уже сделал. Схожу к Лиде. Погуляем".

Виктор поймал себя на мысли, что ему приятно и необходимо видеть Лиду, он просто не может, чтобы не поговорить с ней, не поделиться мыслями. После завтрака отправился к Грушевым. На этот раз решил зайти к ним домой. Постучав, открыл дверь. За большим столом посреди комнаты сидела Лида и что-то читала. Около порога ее брат Саша мастерил модель самолета. Увидев Виктора в дверях, Лида захлопнула книгу и не подошла, а подбежала к нему. Яркий румянец залил щеки и шею девушки.

— Здравствуй, Лида! — порывисто произнес Виктор.

— Добрый день, Витя!

Она попыталась скрыть радость, чтобы этого не заметил Саша, но глаза девушки светились таким ярким огнем, что всякие попытки конспирации были безуспешны. Молодые люди вышли в коридор. Лида стояла перед юношей в одном платьице.

— Простудишься, Лида, оденься. Может быть, погуляем немного, а? — тихо произнес Виктор и смущенно улыбнулся.

— Я сейчас.

Девушка быстро исчезла за дверью. Через несколько минут молодые люди уже шли вдоль железнодорожного полотна по берегу заснеженной Волги.

— Скоро Новый год, — задумчиво произнесла Лида.

— В школе будет Новогодний бал. Ты пойдешь?

Виктор рассказал, как вместе с Анатолием Андреевым он готовил новогоднюю стенгазету, поздравления всем десятиклассникам.

— Конечно, пойду, да и как не пойти, ведь наступает последний школьный год, скоро все мы разлетимся кто куда, — грустно вздохнула Лида. — А ты куда думаешь пойти после окончания школы?

— Моя давняя мечта — попасть в историко-литературный институт.

Виктор самозабвенно любил историю, с увлечением штудировал историческую литературу, образцово вел конспекты, с удовольствием рассказывал об истории страны, много читал художественных произведений, из которых черпал интересные факты и углублял свои уже немалые к тому времени знания.

— А я собираюсь поступать в педагогический на литературный факультет.

Легкий ветерок поднимал снежинки и колко бросал в разгоряченные лица молодых людей. Они остановились у своей заветной березки. Помолчали.

— Лида, мне бы хотелось тебе сказать... — Виктор заметно волновался, и голос его дрожал. Вдруг он взял ее ладошку в свою руку, быстро скороговоркой произнес:

— Лида, я люблю тебя, люблю.

Она опустила глаза, кровь прилила к лицу девушки.

— Ты очень хороший, Витя, ты мой самый близкий друг, — прерывисто сказала она.

Они стояли так близко, что слышали, как громко стучат их сердца, а пылающие щеки жаром обдавали друг друга. Виктор жадно вдыхал аромат волос Лиды, на мгновение коснулся их щекой. Но какая-то сила стеснительности, глубокого уважения не позволила переступить черту святости. Он взял себя в руки. А как хотелось прикоснуться своими губами к ее губкам.

Школьный Новогодний бал удался. В самом просторном классе были убраны парты (актового зала тогда не было), и в центре в красивом убранстве стояла елка. С потолка на длинных нитях свисали ватные снежинки. На классной доске висели стенгазета и персональные пожелания выпускникам. В углу на возвышении сидел школьный баянист Петя Трофимов и неустанно проигрывал свой излюбленный репертуар: "Если завтра — война", "Катюша", "Чайка" и вальс "На сопках Маньчжурии". Веселые, разгоряченные кружились пары.

После очередного танца, когда юноши и девушки разошлись по своим группам, Виктор подошел к Анатолию.

— О чем задумался?

— Грустно как-то, ведь наступил последний год нашей школьной жизни. Крепко сдружились мы за эти годы.

— Да, — вздохнул Виктор, — пути наши скоро разойдутся. Ты, конечно, — в моря, а мое призвание — история. Но как бы там ни было, дружба наша на этом не кончится. Не забывай клятву.

Да, их дружба была скреплена клятвой. И этот ясный теплый весенний день хорошо врезался в память. В глубоком небе плыли белые округлые облака, застилая яркую синеву. Порой набегали темные тучки, из которых теплыми струями накрапывал дождь. Пили воду травы, вбирала влагу земля. Над заволжскими лесами, покрытыми серо-голубой дымкой, полукругом повисла радуга. Они сидели на обрыве. Внизу несла свои воды Волга. Молодые травы испускали приятные запахи, от которых кружилась голова, радостно и молодо замирало сердце.

— Хороша жизнь! — воскликнул Виктор.

Анатолий задумчиво смотрел на воды огромной реки, на заречные дали.

— Да, жизнь прекрасна. Мы молоды и все у нас впереди. Может быть, она будет интересной и содержательной.

— Ну это зависит от нас самих, она будет такой, какой мы ее сделаем.

— Ты, конечно, прав, все зависит от самого человека. — Виктор замолчал и вдруг спросил:

— А как ты думаешь, в чем красота жизни?

Анатолий ответил не сразу. Он бережно сорвал белокрылую ромашку, посмотрел на нее долгим взглядом, будто ища у нее ответа, и медленно произнес:

— Я думаю, красота жизни состоит в том, что человек обладает двумя прекрасными свойствами: любить и дружить.

— Ты хорошо сказал, Анатолий, эти свойства дают человеку счастье.

Из-за тучки брызнули яркие лучи солнца и заиграли на водной глади реки. Откуда-то снизу раздался протяжный гудок парохода.

— Любовь может воодушевить человека на большие дела, даже на подвиг, — сказал Анатолий.

— А дружба увеличивает его жизненные силы, — продолжил мысль друга Виктор.

Юноши долго сидели молча, погруженные в думы. Каждый из них хорошо понимал, как много они значат друг для друга, как близки по духу и характеру. Оба самозабвенно отдавались учебе, оба вели большую общественную работу. Анатолий был председателем ученического комитета и ответственным редактором общешкольной стенгазеты, Виктор — секретарем комитета комсомола. Они удачно дополняли друг друга, когда выпускали очередной номер стенгазеты или иллюстрированный литературный журнал, делились сокровенными мыслями, посвящали друг друга в заветные тайны.

— Скоро разойдутся наши пути-дороги, Анатолий, хороша наша дружба, давай сохраним ее на всю жизнь, — вдруг сказал Виктор.

Они посмотрели друг другу в глаза.

— Я согласен, — Анатолий протянул Виктору руку.

— Давай дадим друг другу клятву.

В крепком рукопожатии друзья повторили слова известного человека, мужеством которого гордились: "Прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы".

В приветливой улыбке расступились облака, и яркое солнце озарило лица юношей, как бы благословляя и напутствуя их на большую жизнь.

Окончились экзамены. Приближался выпускной вечер. Виктор и Лида, радостные, веселые, подолгу бродили по крутым склонам гор, выходили в зеленые поля и там отдавались мечтам, строили планы на будущее. По вечерам, возвратившись домой, они никак не могли расстаться. Часто, остановившись у своей березки, часами любовались серебристыми отблесками луны на волжской глади и в предчувствии близкого расставания, обнявшись, вздыхали.

Выпускной вечер состоялся 18 июня сорок первого года. Он был полон радости и грусти. Как обычно, после торжественной части были танцы, приветливые веселые улыбки, но у каждого была какая-то внутренняя тревога, беспокойное чувство неизвестности, какое часто бывает перед грозой, когда природа будто замирает и чего-то ждет. Выпускники поздравляли друг друга, делились планами. Многие решили отправиться в военные училища, чтобы посвятить себя трудному, но благородному делу, которое называется просто и конкретно — защита Родины. По этому пути предстояло пойти и Анатолию, верному другу Виктора. Вечер подходил к концу, когда по чьей-то инициативе грянула всеми любимая песня того времени "Там на шахте угольной". Песня заполнила школу, вылилась на улицу, во дворы, поплыла к реке, с грустью оседая в памяти каждого, кто пел ее в этот прощальный вечер.

Расходились группами, но скоро делились на пары. Ночь была теплая и тихая. С реки веяло прохладой, порой в тишине коротко, словно украдкой, аукались гудки пароходов, раздавались пыхтения паровозов на станции.

Уже наступал ранний июньский рассвет, выделяя из сумерек одинокую березку над рекой и под нею двоих. Они стояли, прижавшись друг к другу, молчали и, кажется, не дышали.

И вдруг:

— Мы расстанемся, Витя, и я боюсь, я не представляю, как я останусь без тебя, — тихо сказала Лида и нежно провела пальцами по его лбу, щеке, подбородку.

Он вздохнул и откликнулся, прижав гладившие его пальцы к губам:

— Об одном прошу тебя, Лида, мы очень привыкли делиться своими мыслями друг с другом. Не будем отступать от этого, будем писать друг другу, рассказывать обо всем, где бы мы ни были. И нам будет легче.

Лида слушала юношу внимательно. Когда он замолчал, она с грустью прошептала:

— О мудрый и великий Шекспир, — тихо произнес Виктор.

А над заволжскими лесами небо налилось уже алым соком утренней зари, белыми шапками тумана накрылись песчаные отмели в затонах. Надо было расходиться по домам.

Шли медленно, молча. Но молчание это было красноречивее самых красивых слов. Они медленно прошли мимо приземистой, одноэтажной с размашисто-широкими густо переплетенными окнами школы. Она стояла непривычно замкнутая, странно тихая, родная и уже чужая одновременно. Каждый из них мысленно проникал сквозь залитые солнечным светом окна в знакомые коридоры, классы.

Виктор вздохнул, тихо сказал:

— Все так понятно и определенно, мы многое здесь взяли, чтобы отдать... отдать тем, кто будет после нас...

Полуденное солнце пекло нещадно. Друзья стояли и смотрели друг на друга. Анатолий отправлялся в Высшее военно-морское училище. Путь предстоял немалый, сначала — по Волге, а затем — по морю до Баку. Каждому хотелось сказать что-то такое, чтобы запомнилось навсегда.

Мысли суетливо сменяли одна другую, в голову ничего не приходило, а на сердце навалились тоска да тревога.

Раздался гудок подходившего к пристани теплохода. Толпы людей хлынули на дебаркадер.

— Ну, Виктор, расстаемся, наверное, на долгие годы, помни нашу дружбу, — с волнением произнес Анатолий, и они порывисто обнялись.

— Не забывай нашу клятву, Анатолий, пиши и... помни Фалеса: "О друзьях должно помнить не в присутствии только их, но и в отсутствии".

Подали сходни. Толпа пассажиров устремилась на теплоход. И Анатолий, увлекаемый людским потоком, скоро оказался на палубе. Виктор с трудом пробрался через толпу провожающих на более свободное место. Друзей разделяло совсем небольшое расстояние. Они стояли, жадно всматриваясь друг в друга, стараясь хотя бы взглядом вселить друг в друга бодрость, уверенность, спокойствие, и думали одинаково: "Увидимся ли когда-нибудь?" Теплоход дал три коротких гудка, медленно отвалил от пристани, поднимая бурун за кормой.

Уже полыхала война. Она пожирала человеческие жизни, рушила судьбы, крушила все живое и служащее живому, меняла лик всего сущего. Боль и ненависть слились воедино. Скоро над страной, словно набат, взвилась суровая песня, заставив вздрогнуть сердца людей и превратить их в несокрушимый монолит. Десятилетия спустя ей суждено будет стать гимном фронтовиков и ветеранов трудового фронта:

Шла мобилизация в Красную Армию. Виктор не колебался ни минуты. Он твердо знал: его место в боевом строю. С этим намерением он и пришел в военкомат. Посмотрев документы юноши, работник военкомата вернул ему паспорт.

— Ваш год не подлежит призыву. Когда будет необходимо, получите повестку.

Виктор даже не нашелся, что ответить, отказ был для него совершенно неожиданным. А огромная очередь призывников и добровольцев подпирала.

— Не задерживай, молодой человек, придется подрасти немного.

Удрученный, вернулся домой.

— Что случилось, Витя? — спросила мать, испуганная его бледностью.

Виктор ничего не ответил, не мог ответить. Разочарование и огорчение слились в одно неприятное чувство обиды. Мать не стала надоедать расспросами, молча подала обед и села у окна. Виктор поел, посмотрел на грустное лицо матери и решил рассказать ей все.

— Мама, я был в военкомате.

— Зачем, сынок? — вздрогнув, спросила мать.

— Я хочу идти добровольцем на фронт.

— Да ведь тебе только семнадцать, рано еще, сынок.

— Родина в опасности, мама, и я должен быть в рядах ее защитников.

— Но Родина пока не требует, чтобы ты именно сейчас шел на фронт.

— Мама, если мое сердце требует, значит, требует и Родина.

— Витя, зачем ты так говоришь? Подумай, не спеши, — на глазах матери блеснули слезы.

— Я уже думал и очень серьезно. Вот представь себе, если в борьбе с врагом погибну я, все вы — ты, папа, Валя, Тося — будете страдать, но переживете, если что-то случится с вами (пусть этого никогда не будет), для меня это будет беда, страшное горе, но жить все-таки придется. А если фашисты захватят Родину, поработят весь народ, ни для кого жизни не будет.

— Витя, дорогой мой, — дрожащим голосом произнесла мать, — рано тебе, куда ты так спешишь? Придет и твое время.

Виктор посмотрел на мать. Ему стало жалко старенькую добрую маму, хотелось обнять и успокоить ее, но он вспомнил страшные слова: "Над страной нависла угроза" — и сказал твердо:

— Мама, я все равно добьюсь своего.

— Сынок, подумай, тебе ведь учиться надо.

— Да, учиться надо, но теперь уже военному делу.

Еще несколько раз побывал Виктор в военкомате: убеждал, требовал, просил. Но все напрасно. Тогда он устроился работать на пристань, где требовалось сейчас много просто здоровых людей. Перед началом учебного года проводил в город Лиду. Она поступила, как и мечтала, в институт.

Работал Виктор с полной отдачей, не щадя ни сил, ни времени. Работал самозабвенно.

Однажды начальник причала Николай Степанович, коренастый пожилой человек с добрыми внимательными глазами, подозвал Виктора и поинтересовался:

— Как твое здоровье, сынок?

— Нормально, Николай Степанович.

— Да не совсем, видно, нормально. Вижу: переживаешь о чем-то сильно. Дома все в порядке?

— Дома все хорошо.

Николай Степанович внимательно посмотрел на Виктора, вздохнул и произнес:

— Толковый, старательный ты парень, и душа у тебя честная, поэтому больно смотреть в твои печальные глаза.

Виктора тронули слова Николая Степановича, и он, поколебавшись, откровенно признался ему, что виною всему разлука с любимой, а совесть не позволяет сидеть ему, молодому, здоровому, здесь, в тылу, в то время, когда враг стремительно захватывает города и села Родины.

Николай Степанович вздохнул.

— Пока здесь, сынок, воюй. А ты воюешь хорошо.

Эти слова несколько успокоили Виктора, а на второй день он вдруг получил вызов в военкомат.

В военкомате Виктору выдали направление в Минометно-пулеметное училище. А на дворе был уже лютый декабрь. Ранним морозным утром Виктор Казинцев вышел из дома и направился к крутому обрыву, где стояла вся заснеженная, одинокая березка. Выкатившееся из-за леса солнце осветило деревце, и оно заискрилось, засияло, будто усыпанное бриллиантами.

Широкая Волга, закованная льдами, напоминала большое ровное поле в холодно-белом убранстве. Юноша постоял, подумал, и у него тоскливо защемило сердце.

Проводить Виктора на вокзал пришла вся семья. Только отец был сильно занят на работе, поэтому простился с сыном еще утром. Поздно ночью из Канадея приехала Лида. Ее отпустили на два дня. Смущаясь, краснея, она прибежала на вокзал. До прибытия поезда оставалось тридцать минут. Ожидание было томительным. Пожелания, просьбы высказаны были еще накануне, и теперь все не знали, о чем говорить. Каждый волновался и переживал расставание по-своему. Младшие сестренки смотрели на Виктора с гордостью, уважительно, наказывали ему, чтобы он скорее возвращался с победой и непременно героем. Лида была грустна и молчалива, смотрела на друга с нежностью, страхом. Мать внешне была спокойна. Она старалась не показать Виктору своей слабости, не расстраивать его перед разлукой. Но куда же скроешь свои чувства? Взгляд ее совсем потух. Она тяжело подняла руку и медленно провела ею по щеке сына, как бы стараясь запомнить милые, любимые черты его лица, оградить от всех бед.

— Не волнуйтесь, ничего со мной не случится. Все будет хорошо, я вернусь, — тихо произнес Виктор.

Где-то недалеко коротко, глухо рявкнул гудок подходящего поезда. Все заволновались. Виктор поцеловал сестренок, мать и в нерешительности остановился перед Лидой. Та растерянно смотрела на него, тщетно пыталась улыбнуться, но в глазах застыли слезы. Мать легонько подтолкнула Виктора к Лиде и они, стесняясь и краснея, бросились в объятия друг друга. Молодые люди даже не заметили, как подошел поезд и началась посадка. Повсюду были слышны рыдания, стоны, прощальные поцелуи, голоса проводников, поторапливающих пассажиров, гулкие переклички маневровых поездов, шипящее пыхтение паровозов. И вдруг в общий гул через открытые окна вагона ворвалась мелодия песни "Синий платочек”. Баянист выводил ее лихо, с переливами. Она неслась над толпой, милая, нежная, чистая, задушевная, навевая грусть, наполняя сердца призывом к большой и верной любви, готовой пройти через все трудности и невзгоды гордо и свято.

— Витя, я буду ждать тебя, буду ждать, — прошептала Лида и что-то вложила ему в руку.

Он пробрался к вагону, а оказавшись в тамбуре, повернулся, улыбнулся, махнул рукой, и в воздухе мелькнул платочек с яркими, словно живыми, цветами.

— Ждите меня! Я вернусь! — донесся его голос, и состав поплыл вдоль перрона, набирая скорость.

Мать подошла к Лиде, нежно обняла ее, и обе тихо заплакали. Валя и Тося тоже часто-часто заморгали, и слезы хлынули из их детских глаз, еще никогда не видевших горя.

Военное училище, в которое прибыл Виктор, находилось в небольшом городке. После прохождения ускоренного курса молодого бойца началась настоящая боевая учеба. Все время курсантов было заполнено учебными занятиями, тактическими учениями, походами и марш-бросками. Этими делами, а также ожиданием писем от Лиды постоянно были полны мысли Виктора. Ожидание писем от любимой стало непрерывным и напряженным состоянием души юноши, которое не покидало его ни на минуту, что бы он ни делал. Ждал их томительно долго. Назначал все новые сроки для получения первого письма от любимой и, слегка посмеиваясь над самим собой, старательно вычислял, сколько дней прошло с момента получения девушкой его первого письма отсюда. А так как Лида должна, очевидно, написать ему сразу же после того, как получит весточку от него, ее ответ должен прибыть через такое-то количество дней. Не получив его в предполагаемый срок, Виктор относил это за счет перегрузки почты, трудностей пересылки, доставки и, скрепя сердце, назначал новый срок отсчета, а потом переносил его вновь и вновь.

Учился Виктор прилежно, был дисциплинированным, подтянутым. По-деловому с огоньком выступал на собраниях. Каждая фраза его была отточена, грамотна, речь всегда логична. Вскоре Виктора избрали секретарем комсомольского бюро батальона. Однажды после очередного учения, не успел он войти в казарму, дневальный произнес:

— Виктор Павлович, пляшите, это вам, — и поднял вверх руку с конвертом.

Виктор мгновенно выхватил письмо, разорвал конверт.

"Дорогой мой Витя! Как хочется узнать, что с тобой, как ты живешь?" — пробежал он по первым строчкам. — Я написала тебе письмо, но не уверена, что ты его получишь. Я уже писала, мы снова на оборонных работах. Сейчас пришла с работы, уже темно, света нет, ничего не видно, но пищу. Если бы ты знал, мой дорогой, как тоскливо без тебя. Ты ни о чем не волнуйся, учись, этого требуют жизнь и Родина. Путь к нашему счастью лежит через трудные преграды и испытания. Но я верю, что мы преодолеем их, залогом этого является наша чистая, большая любовь... Посылаю тебе свою фотокарточку, храни ее и помни... Крепко целую. Твоя Лида".

В круговерти плотного военного распорядка лишь поздним вечером выдалось несколько минут свободного времени. Устроившись за столиком в Ленинской комнате, Виктор раскрыл свой дневник. Он твердо решил, несмотря на большие ограничения во времени, кратко записывать хотя бы основные штрихи курсантских будней.

Несколько записей было уже сделано.

"25 мая 1942 года. Свободного времени абсолютно нет. Ввиду отсутствия штатного командира взвода командование поставило меня на должность помощника командира взвода (одновременно с учебой), плюс к этому — комсомольская работа..."

"30 мая 1942 года. Тактические учения в лесу недалеко от Волги. Слышны гудки пароходов. Перерыв. Полдень. Всю неделю идут дожди, и сейчас, кажется, будет дождь. Но мы привыкли уже и не обращаем внимания ни на что: занятия не прерываются, дождь ли, ветер ли, жара или холод, все равно. Могу гордиться: получил надлежащую закалку (это пригодится). Утром зашел в штаб, достал "фронтовые иллюстрации". В обед курсанты будут рассматривать их. Работы через край: один в трех лицах — курсант, командир, комсомольский руководитель. Такая нагрузка мне на пользу. По-настоящему учусь жизни".

"16 июня 1942 года. Сейчас на стрельбище стреляли из станкового пулемета. Здесь же выпускали боевые листки. Сегодня узнал, что начальник политотдела училища решил перевести меня в другой батальон с присвоением звания младшего политрука на работу секретарем комсомольского бюро батальона".

"29 июня 1942 года. Вчера и позавчера был на районной конференции ВЛКСМ.

Вспомнились две предыдущие Сызранские городские конференции, на которых был делегатом. Да, армейский комсомол работает исключительно образцово: совершенно не так, как это наблюдается в большинстве комсомольских организаций предприятий, колхозов, школ и пр. Здесь, в армии, научишься четкости, настойчивости и находчивости. Только в армии я понял, какую роль играет план работы. Все будет хорошо, если план выполнять точно в срок, несмотря ни на какие препятствия. Вот здесь-то и надо проявлять находчивость и настойчивость. Находчивость — выкроить время из общего распорядка для организации соответствующего мероприятия. Настойчивость — раз решил, то не отступай, а доведи дело до конца".

"30 июня 1942 года. Завтра выходим в поле на несколько дней для проведения отрядных занятий. Условия будут приближены к боевым. Это серьезное дело. За командиров отделений и взводов будут действовать курсанты, я буду за политрука роты. Немножечко сомневаюсь в себе: ведь условия особые, не то что в расположении города. Вначале будет сближение с "противником", потом наступление, атака, укрепление на захваченном рубеже, разведка и т. д. Все будет происходить под огнем артиллерии, минометов, пулеметов, стрелкового оружия. В этих условиях мне придется вести политработу. Сегодня пойду к комиссару, спрошу, как лучше организовать ее, и можно будет не сомневаться, что все будет хорошо".

"17 июля 1942 года. Вызывали в политотдел училища по поводу кандидатуры на работу секретарем комсомольского бюро батальона в другое подразделение. На беседе были: комиссар части, начальник политотдела и еще майор (по-видимому, из ПРИВО). Окончательного ответа пока нет".

Проходили дни, месяцы. Вечерами с замиранием сердца каждый слушал голос Москвы "От Советского информбюро". Сводки радовали, заставляли часто и гулко биться сердца.

Окружением трехсоттридцатитысячной группировки немцев под Сталинградом завершилась операция советских войск. Гитлеровцы откатывались от Волги все дальше на запад, и курсанты с нетерпением ждали, когда же, наконец, они, молодые офицеры, вольются в могучий фронт своей страны и будут участниками окончательного разгрома и изгнания врага с родной земли.

И вот, наконец, наступил долгожданный день. Это был обычный мартовский день, яркий, белоснежный, теплым весенним солнцем отогревающийся после сильных ночных заморозков.

В строгом равнении замерли роты курсантов. Под звуки "Встречного марша" многотрубного духового оркестра вынесено знамя училища, зачитан приказ о его окончании и присвоении курсантам звания "младший лейтенант".

Пламенная напутственная речь, и четкими коробками рот выпускники прошли торжественным маршем, демонстрируя выучку и готовность к битве с врагом, к жестоким боям за свободу и независимость матери-Родины.

ГЛАВА 2

Курсанты Высшего военно-морского училища, недавно вернувшиеся с заключительных занятий по курсу молодого краснофлотца, отдыхали.

Вдруг громкий взволнованный голос командира роты нарушил тишину спального помещения: "Боевая тревога!"

Услышав команду, курсанты бросились к пирамидам с оружием, разобрали винтовки, боеприпасы и заняли место в строю.

Через несколько минут они были уже в машинах, которые одна за другой покидали территорию училища. В одной из машин вместе со своими боевыми товарищами ехал Анатолий. Никто из курсантов, да и командир роты не знали, куда они следуют. Было сказано лаконично и просто: "На боевое задание".

Августовское солнце нещадно грело апшеронскую землю. Знойный воздух был щедро напоен запахом нефти. Кортеж машин проследовал в город, вышел на Морской бульвар и вскоре уже был в Бакинском морском порту. Там у причалов стояли военные корабли: канонерские лодки (артиллерийские корабли), катера, военный транспорт и учебные корабли "Правда" и "Шаумян". Производилась посадка войск на них. Много времени она не заняла. Часа через полтора корабли стали отходить от причалов, вытягиваться на рейд.

И вот уже весь отряд, выстроившись в походный ордер, вышел из Бакинской бухты и лег на курс "зюйд". Учебный корабль "Правда", на котором находился курсантский отряд, следовал в центре походного ордера. Море было умеренно спокойным. Небольшая волна в 2 — 3 балла слегка покачивала корабли, и даже неискушенные моряки чувствовали себя нормально. Настроение у всех было приподнятое. Справа по борту проплывало живописное субтропическое побережье Азербайджана.

Анатолий, выйдя из кубрика на палубу, любовался лазурным морем, зелеными берегами под голубым безоблачным небом. Увидев стаю чаек, он вдруг ощутил какую-то щемящую тоску, подсознательно в его ушах зазвучала мелодия популярной песни "Чайка". Именно она пробудила в юноше воспоминания о Новогоднем бале в школе. Совершенно ясно представилась картина. ...Кружатся в вальсе юные пары под баян Пети Трофимова. Анатолий с Зиной, разрумянившиеся, стараются не пропускать ни одного танца. Он трепетно держит ее за талию, осторожно прижимает к себе, с восторгом ощущает нежное прикосновение к груди. Петя играет "Чайку".

— Ты твердо решил стать военным моряком? — спрашивает Зина.

— Да.

— А я, как и сестра Антонина, буду педагогом.

— Это хорошая специальность, но уж если быть педагогом, то обязательно хорошим, как Мария Александровна или твоя сестра Антонина Андреевна, а ведь это нелегко.

— Да, конечно, это дар от рождения.

Анатолий и Зина танцевали, и им было весело и приятно, они существовали друг для друга.

Затем в памяти всплыл выпускной вечер 18 июня сорок первого. Он был одновременно и прощальным для Анатолия и Зины, потому что наутро Толя уезжал в деревню к родителям, чтобы проститься с ними. Днем раньше ему пришел вызов из Высшего военно-морского училища, а сегодня получены в военкомате проездные документы и оформлен билет на 22 июня.

Анатолий и Зина долго грустно смотрели друг на друга, как бы стараясь запомнить каждую черточку на лице, запечатлеть печальный блеск любимых глаз.

— С прибытием на место напиши сразу, — тихо произнесла Зина, — я очень, очень буду ждать твоей весточки.

— Конечно, напишу. Постараюсь писать почаще, — Анатолий прижал к себе девушку, и так они стояли долго не в силах расстаться.

Вот уже зарумянился восточный край неба в заволжских лугах. Нужно было расходиться по домам.

— Ну, Зина, до свидания, не прощай. Я надеюсь, ты будешь ждать меня?

Зина прижалась к его груди и тихо промолвила:

— Да, Толя, буду ждать.

И они расстались. Молодые люди еще не знали, что всего три дня отделяет их от чудовищной, жестокой войны. Не могли они и предположить, как резко нарушит она их планы, мечты, надежды. Война как бы воздвигла непреодолимую стену между ними.

Анатолий посмотрел на далекий гористый берег, перевел взгляд на пенистые барашки волн и подумал: "Почему же нет писем от Зины? Почему она не ответила на мое письмо? Дошло ли оно по назначению?"

Вечером на траверзе, погружающейся во мрак Ленкорани, курсантов собрали на верхней палубе, и командир курса, капитан 3-го ранга Кузьмин, объявил, что отряд кораблей Каспийской военной флотилии следует на выполнение боевой задачи — высадить морской десант в иранский порт Пехлеви. Каждый должен быть готов выполнить свой долг до конца.

Анатолий почувствовал, как его сердце наполнилось гордостью за причастность к боевой операции, первой в его жизни. Он, семнадцатилетний паренек, волновался перед неизвестностью, потому что пока еще не испытал настоящего боя, не рисковал жизнью, не видел гибели людей.

Уже два месяца шла война. Радио приносило сводки Совинформбюро о жестоких боях под Смоленском, Ленинградом, Одессой, Киевом... Сводки поступали горькие, и каждый патриот хотел внести свой вклад в общее дело борьбы с врагом, чтобы одержать над ним победу. Никто не верил, что война будет продолжительной и унесет многие миллионы жизней. Все ожидали скорого перелома боев и что война перекинется на территорию врага, как это предусматривалось военной доктриной, как пелось в предвоенных песнях, и враг получит суровое возмездие за свою неразумную агрессию.

Корабли Каспийской военной флотилии шли к побережью Ирана, чтобы предотвратить намерения гитлеровской Германии нанести удар по нашей стране с юга, захватив нефтеносные районы Кавказа, лишить Советский Союз топлива, столь необходимого для авиации, танков, автомобилей, электростанций, заводов и фабрик, парализовать возможность к сопротивлению и обречь на неизбежное поражение в войне. Именно поэтому в Северной Африке воевала гитлеровская армия Роммеля. Именно она должна была пройти через страны Ближнего Востока к Ирану. Поэтому там, в Иране, готовилось все для того, чтобы с данного плацдарма нанести удар большой мощности по Кавказу. И Анатолий, и его боевые товарищи были под впечатлением того, что поведал им командир курса. Каждый морально готовил себя к выполнению долга перед Родиной и народом.

С наступлением темноты усилился ветер, ожесточилось море. Корабли шли при полном затемнении, светились синим светом только строго направленные кильватерные огни. Позади осталась Астара — последний приграничный пункт. Десантный отряд приближался к пункту высадки.

На кораблях зазвенели колокола громкого боя. Боевая тревога! Расчеты занимали места на боевых постах, готовили все необходимое для боя и докладывали о готовности к нему. Курсанты на учебном корабле "Правда" на боевых постах расписаны не были, в их задачу входили действия на берегу. Вооружены они были только винтовками и гранатами. Корабли шли полным ходом. Влажный утренний бриз пробирался под бушлаты и вызывал озноб. Солнце все еще было скрыто за нависшей на востоке облачностью. Канонерские лодки и морские охотники, возглавлявшие колонну десанта, уже подходили к порту Пехлеви.

Вдали послышался гул артиллерийской канонады и разрывов. В воздухе появились ирано-немецкие самолеты и устремились к кораблям. Заработали корабельные пушки и пулеметы. Часть самолетов прорвалась через плотный огонь зенитной артиллерии и сбросила на корабли бомбы. Однако разорвались они вдали от кораблей и вреда им не причинили.

Катера и буксиры с десантными баржами направились к песчаному побережью. Вскоре десантники первого броска были уже на берегу. При подходе к берегу боевые корабли подавляли огневые точки. В то же время на воду спускались шлюпки с десантниками, и те шли навстречу врагу. Шумел морской прибой. То тут, то там воздух содрогался от выстрелов и разрывов. Десантники с боем продвигались в глубь побережья. Под их натиском сопротивление было сломлено. Стрельба стала удаляться и стихать.

Курсантские роты остались на корабле. Они находились в резерве. Им предстояло нести патрульную службу в оккупированном порту Пехлеви.

С боевого задания курсанты вернулись в училище только через полтора месяца.

Учебный семестр пролетел незаметно, и вновь — морская практика на кораблях действующей Каспийской военной флотилии.

Корабли полным ходом шли на север. Крутая каспийская волна бросала их вверх и вниз, переваливая с борта на борт. В составе конвоя были военный транспорт, груженный войсками с боевой техникой, боеприпасами и продовольствием, и боевые корабли охранения. Они следовали на Астраханский 12-футовый рейд, доставляя подкрепления для Сталинградского фронта.

Светало. Над морем стояла утренняя мгла. На одном из кораблей охранения — канонерской лодке "Ленин" — морскую практику проходила группа курсантов Высшего военно-морского училища. Они были расписаны по боевым постам и исполняли обязанности главным образом на артиллерийских установках вместо выбывших из строя матросов или взамен приписных из электромеханической боевой части, на которых в походе приходилась изнуряющая нагрузка, особенно в условиях сильного волнения моря.

Поход проходил при повышенной боевой готовности, личный состав находился на боевых постах, офицеры — на командных пунктах.

Курсант Анатолий Андреев, расписанный заряжающим на 37-миллиметровой автоматической пушке, стоял возле кранцев первых выстрелов и всматривался в горизонт на востоке, где занималась заря. Ему хотелось пронаблюдать солнечный восход в открытом море. Это было поистине великолепное явление. Вначале появилась золотистая полоска горизонта. Безоблачное небо посветлело, затем стало голубоватым, бирюзовым. Вдруг, словно стрелы, брызнули яркие лучи, образовали красный огненный горбик. Быстро разрастаясь, вскоре над горизонтом повис огромный раскаленный шар, внося в сердце приятную истому и умиротворение.

...Корабли входили на рейд и отдавали якоря. Сквозь грохот якорной цепи Анатолий вдруг услышал громкий взволнованный доклад сигнальщика:

— Самолет, слева сорок, угол места тридцать!

Бросив взгляд в указанном направлении, Анатолий заметил над береговой чертой одиночный самолет. К кораблям он не приближался, а через некоторое время исчез вовсе.

К транспортам подходили речные суда, принимали с них груз и полным ходом следовали по назначению. Работа шла бойко и слаженно.

— Юнкерсы, слева семьдесят, угол места тридцать! — донеслось с ходового мостика, — пять, шесть, десять, около двадцати, следуют на нас!

Тут же послышалась команда командира зенитной батареи:

— По самолетам, слева семьдесят, угол места тридцать!

К рейду, строем фронта, приближались немецкие пикирующие бомбардировщики.

Невольное волнение охватило Анатолия. Он уже испытал артиллерийский и пулеметный обстрел, но под бомбами пикировщиков ему бывать еще не приходилось.

Анатолий поставил пятипатронную обойму на направляющие казенной части пушки и дослал патрон в патронник.

Тем временем самолеты образовали над рейдом кольцо и один за другим, переваливаясь на крыло, начали пикировать на корабли.

Раздались залпы орудий, заработали автоматические пушки. Рванули первые бомбы вокруг кораблей.

Анатолий уже не смотрел вверх, он почти бессознательно одну за другой вставлял обоймы в казенник автомата, и выстрелы сотрясали платформу под его ногами.

А повсюду уже бушевал кромешный ад. Свистели пули; рвались снаряды, бомбы; гремели выстрелы артиллерийских и пулеметных установок всех калибров. Вода кипела всплесками разрывов.

Вдруг сквозь этот грохот и гул резанул слух душераздирающий скрежет. Анатолий на мгновение невольно бросил взгляд вверх. Какие-то предметы, тонкие и длинные, большие цилиндрические, беспорядочно кувыркаясь, летели на корабль. (Позднее выяснилось, что это были рельсы и дырявые металлические бочки.) Именно от них распространялся пронзительный, оглушающий и ужасающий звук.

Дослав очередной раз обойму в казенник автомата, Анатолий боковым зрением заметил стремительно падающий самолет. В следующее мгновение он ощутил сильный и резкий удар, бросок и наступила полная тишина...

Придя в сознание, Анатолий понял, что он находится в корабельном лазарете. Корабль содрогался под ударами волн, но слышно их не было. И вообще стояла страшная, непривычная, тревожная тишина. Рядом на койках лежали еще три матроса.

Кружилась голова, тошнило, во рту была горечь. Анатолий сделал попытку встать, но резкая боль в голове заставила его отказаться от дальнейших попыток сделать это.

Вошел корабельный врач. По его губам Анатолий понял, что он что-то говорит, но что?..

Время тянулось долго и нудно. Сон и бодрствование сменяли друг друга. Но дня и ночи Анатолий видеть не мог — его окружали металлические переборки с четырех сторон, палуба снизу и подволок сверху.

Анатолий нс знал сколько времени он пролежал в лазарете.

Шло время. Наконец наступил момент, когда пришло облегчение.

Анатолия навешали товарищи и пытались разговаривать с ним, он уже стал слышать какие-то свистящие звуки.

Прошло недели три, Анатолий стал различать слова и смог общаться с людьми. В училище после морской практики он прибыл уже практически здоровым, но слышал хуже, чем раньше.

Поздним вечером закончились часы самоподготовки, и курсантские роты вышли на плац. По распорядку дня полагалась вечерняя прогулка. Роты одна за другой проходили в колоннах по четыре. Курсанты, уставшие после двенадцатичасовых занятий в душных учебных кабинетах, были рады вечерней прохладе.

Старшины рот подавали команду: "Запевай!", и сто молодых глоток отводили душу после многочасового молчания и умственного напряжения.

слышится в одном конце плаца, в другом —

На противоположной стороне плаца разносилась более старая, но задорная песня:

И громогласный припев оглашал всю округу:

Подышав вечерним воздухом, обильно насыщенным нефтяными парами Апшерона, курсанты расходились по спальным корпусам на вечернюю поверку и отдых.

В один из таких вечеров, после прогулки, курсанты были обрадованы: пришла почта. Многие получили письма. Среди счастливчиков был и Анатолий Андреев.

С нетерпением схватив конверт, он увидел знакомый почерк. Письмо было от Зины. Но обратный адрес на конверте: полевая почта, а также треугольный штамп: "Красноармейское". Почему?.. Он с нетерпением разорвал конверт и начал читать. Зина сообщала, что вместо института она пошла на курсы санинструкторов, окончила их и служит в санитарном поезде, побывала на фронтах и во многих городах страны. Не исключена возможность, что побывает и в Баку. Может, посчастливится увидеться?

Радостная улыбка озарила лицо Анатолия.

— Вижу, что ты хорошее письмо получил, — подошел к нему Степан, его близкий друг, с которым они делились самым сокровенным.

— Да, наконец-то пришло письмо от Зины. Она служит в санитарном поезде, возможно, нам удастся встретиться.

Шли занятия по мореходной астрономии. Преподаватель, инженер-контр-адмирал Саткевич, старый морской офицер, участник Цусимского боя, бывший штурман броненосца "Орел", рассказывал о небесных светилах, о пользовании звездным глобусом для их отыскания, когда в дверь постучали, и курсант с нарукавной повязкой дежурного по роте обратился к преподавателю:

— Товарищ контр-адмирал, разрешите обратиться?

— Обращайтесь.

— Дежурный по училищу срочно вызывает к себе курсанта Андреева.

Адмирал поморщился — он не любил, когда прерывают его занятия, тем более вызывают курсантов с них, но если срочно...

— Курсант Андреев!

— Я!

— Вас вызывает дежурный по училищу, идите.

— Есть.

Анатолий вышел из кабинета и бегом направился через плац к дежурному по училищу.

— Курсант Андреев по вашему приказанию прибыл, — переведя дыхание, доложил он, войдя в помещение дежурного.

— Идите на проходную, к вам приехала сестра, — сказал дежурный офицер, добродушно улыбаясь, — разрешаю встречу до конца занятий.

Анатолий был озадачен. Сестры у него не было. Что все это значит? Возможно, это недоразумение? Однако, ничего не сказав дежурному, он побежал на проходную, чтобы выяснить все на месте. Возле проходной он увидел черную легковую машину и девушку в шинели. На голове ее была шапка-ушанка, из-под которой выглядывали пышные каштановые волосы.

Дежурный по контрольно-пропускному пункту, получив указание, беспрепятственно пропустил курсанта за пределы территории, и Анатолий, сгорая от любопытства, подошел к девушке.

— Здравствуй, Толя! Не узнаешь?

Анатолий и в самом деле не сразу узнал Зину. Она как-то изменилась, стала полнее, на ее лице кое-где были какие-то пятна.

— Здравствуй, Зина. Извини. Произошло все так неожиданно. Да и в таком наряде я ведь никогда тебя не видел.

— А я таким тебя и представляла. Ты почти не изменился.

— Сколько же времени мы с тобой не виделись?

— Три года.

Они прошли на территорию училища. Поблизости был питомник инжирных деревьев. Погуляли, поговорили. Зина рассказала о своих подругах, с которыми приходится выполнять нелегкую работу в санитарном поезде. Она говорила, а он внимательно слушал девушку, смотрел на нее и никак не мог увидеть в ней ту Зину, которую так любил, с которой мысленно беседовал, когда писал ей письма или читал ее весточки. Анатолий смотрел на Зину и не понимал, почему же теперь, когда они, наконец, встретились, между ними возник какой-то невидимый барьер.

В разговоре Зина часто спрашивала, нет ли у Анатолия девушки, а когда он отвечал, что нет, не верила; заявляла, что сейчас все проще смотрят на отношения парня и девушки. Война. Сегодня жив, а завтра... Да и вообще война все спишет. Больше того, Анатолий уловил намек на то, что можно было бы и им немного развлечься. Зина сказала: "Вон машина стоит, поедем в наш поезд, там есть отдельное купе..." Анатолий чувствовал, как рушится его идеал, который он бережно хранил в своем сердце и не подпускал к нему никого. Они расстались спокойно, улыбнулись друг другу на прощание, обнялись, как старые добрые друзья.

Прошло три месяца. На письмо Анатолия к Марии Васильевне (родственнице Виктора Казинцева, у которой Анатолий жил на квартире, когда учился в школе) пришел ответ: "Дорогой Толя, ты пишешь, что к тебе заезжала Зина, что вы переписываетесь, но почему же она тебе не рассказала, что уже полгода как вышла замуж?.."

ГЛАВА 3

Рота готовилась к бою. Шла обычная фронтовая работа. Отрыли окопы, оборудовали ячейки, проверили оружие.

После выпавшего утром дождя кое-где появились лужи. Было тепло и тихо. Вдруг эту тишину разрезал рев моторов.

— Воздух! — крикнул наблюдатель.

Из-за леса с немецкой стороны на небольшой высоте вылетела группа самолетов. Часто заработали зенитки. Но вокруг траншей уже заплясали шапки разрывов. Отбомбившись, самолеты скрылись.

Приподнявшись над бруствером траншеи, Виктор стал рассматривать боевые порядки гитлеровцев. Его внимание привлекла опушка леса, перед которой были немецкие окопы и траншеи. Виктору показалось, что там происходит какое-то невидимое движение. До его слуха донесся шум моторов, и в следующее мгновение он обнаружил рельефно выделяющиеся на фоне зеленой листвы дымки.

— Внимание! — громко скомандовал Виктор, подавив подступившее волнение. — В лесу — танки. Гитлеровцы готовятся к атаке. Приготовить гранаты! Бронебойщики, по местам! По линии доложить командиру роты: немцы начинают атаку!

И в этот момент вздрогнула земля, ударила немецкая артиллерия. Вокруг окопов и траншей начали рваться снаряды. Казинцев инстинктивно свалился на дно ячейки. Какое-то щемящее, гнетущее чувство ожидания овладело им. Длилось оно недолго. Виктор овладел собой, встал на ноги и осторожно выглянул из ячейки. Кругом бушевал огонь, поднимались дым и пыль. Через несколько минут огонь гитлеровцев по окопам и траншеям передней линии заметно ослаб и передвинулся в глубь нашей обороны.

— Танки! — услышал Виктор доклад, и в следующее мгновение он увидел пять немецких танков, мчавшихся на предельных скоростях.

— Бронебойщики, огонь!

Выстрел, второй, третий. Младший лейтенант увидел, как загорелся один танк, за ним — второй. Остальные, поворачивая то влево, то вправо, продолжали идти на позицию роты. Рвались гранаты, заливисто трещали пулеметы.

— Не выпускать фашистов из подбитых танков! — скомандовал Виктор, заметив, как через верхние люки стали выбрасываться танкисты. Вот упал один, пули сразили второго, третьего. Фашистские автоматчики приблизились к траншеям.

— Гранатами огонь! — младший лейтенант метнул гранату. Загрохотали разрывы.

— Товарищ младший лейтенант, слева еще шесть танков! — услышал Виктор и увидел группу приближающихся машин.

На бруствере, за которым лежал Виктор, запрыгали пылевые фонтанчики. Выглянув из траншеи, он увидел надвигающийся на него танк. Это его пулемет решетил насыпь. Высвободив из безжизненных рук бронебойщика ПТР, Казинцев прицелился и выстрелил. Танк продолжал наседать на траншею своим огромным тяжелым телом.

"Что делать? Гранат при себе нет". Виктор схватил ПТР и бросился на дно траншеи. Вглядываясь в ее стенки, подумал: "Выдержит или не выдержит?"

Вот над головой проскрежетала страшная громадина. Виктора обдало землей, гарью и пылью. Совсем рядом раздался мощный взрыв. Лейтенанта отбросило в сторону, ударило о стенку траншеи. Наступила страшная тишина. Он лежал на спине и видел, как над ним проплывают белые кучевые облака, на ветру играет своими зелеными лапами свесившийся над траншеей куст. Виктору показалось, что лежит он уже давно, но прошло всего несколько секунд. Виктор попытался встать, но гудящая боль в голове, тяжесть во всем теле не дали этого сделать.

"Контузило, — подумал он, — какая тишина". И вдруг увидел склонившегося над ним Егорова. Тот что-то говорил, но что, Виктор не услышал.

Узкий луч солнца медленно полз по стене. Виктор внимательно следил за ним и думал: "Вот так движется Земля, враoаясь вокруг своей оси. Движение это кажется медленным. На самом же деле скорость огромная — за двадцать четыре часа вот эта деревянная избушка вместе с ним промчит расстояние около сорока тысяч километров, а сколько она пролетит за год? Какое же расстояние пролетел я за свои девятнадцать лет?" Он начал считать, напрягая мозг, но чувствовал, что сделать этого не может. Ему мешали постоянный звон в голове и ноющая боль во всем теле. И вдруг в памяти Виктора совершенно четко стали всплывать один за другим дни недавнего прошлого...

На редкость спокойный солнечный теплый день. Враг — за лесом, километрах в пяти. Покуривая и переговариваясь, коммунисты идут на собрание. Повестка дня уже известна. И каждый при встрече с Виктором, обмениваясь рукопожатием, обязательно добавлял: "Не робей, лейтенант". Собрание открыл секретарь партбюро старшина Егоров. Первый вопрос — "Прием в партию". Ознакомив коммунистов с заявлением Виктора, его анкетными данными, боевой характеристикой, рекомендациями и решением партийного бюро, Егоров пригласил Виктора к столу.

— Расскажите свою биографию, — попросил он.

А биография у Казинцева была предельно простая: окончил среднюю школу, затем военное училище, а теперь воюет.

— У кого есть вопросы? — спросил парторг

"Ну, теперь начнется", — подумал Виктор.

— Какую общественную работу выполняли? — спросил замполит.

— И в школе, и в училище был секретарем комитета комсомола.

— Трудовой стаж есть?

— В летние каникулы работал на пристани, чтобы помочь семье.

Вдруг где-то рядом разорвался снаряд. Все насторожились. Снова послышался характерный нарастающий свист. Снаряд пролетел над головами. Все залегли. Виктор продолжал стоять, не двигаясь. Рванул взрыв, за ним второй, третий. Когда обстрел прекратился, собрание продолжилось. Все смотрели на лейтенанта, а он по-прежнему стоял у стола. Глядя на него, по-видимому, у каждого боролись два чувства: восхищение и смущение. Восхищение его выдержкой, смущение тем, что они прибегли к обычному приему спасения от осколков.

Позднее Казинцев признался, что просто растерялся и не знал, что же ему делать, и посчитал неудобным в момент приема в партию, когда только что зачитали его боевую характеристику, броситься на землю. На вопрос младшего лейтенанта Смирнова, неделю назад прибывшего в полк: "Неужели ты не испытывал чувство страха?" — Виктор откровенно ответил: "Конечно, испытывал". Он вспомнил, как еще в училище курсанты часто спорили между собой: "Что же такое страх и что такое мужество и совместимы ли они?" А однажды они обратились с аналогичным вопросом в училище к фронтовику, на груди которого сверкали орден Красного Знамени и две медали "За отвагу". И тот ответил: "Если кто-нибудь будет вам говорить, что никогда не испытывал страха, не верьте ему. Ничего не боятся только ненормальные люди. Мужество состоит не в том, чтобы не испытывать страха, а в том, чтобы его преодолевать".

Парторг встал из-за стола и обратился к коммунистам:

— Итак, товарищи, есть еще вопросы к Казинцеву?

Наступила тишина. После некоторого молчания, которое Виктору показалось бесконечным, замполит, откашлявшись, произнес:

— Есть предложение принять Виктора Павловича Казинцева в ряды нашей партии. Знаем мы его по боевым делам, да и сейчас разве он не сдал экзамен на выдержку и волю? По-моему, он ответил на все вопросы.

— Кто за?

И все подняли руки.

Каждый раз, когда в назначенный час начиналась авиационная и артиллерийская подготовка, от разрывов бомб и снарядов возникали пожары, дым и пыль подолгу стояли над полем боя, застилая солнце, становилось так мрачно, будто в неурочный час возвращались сумерки. Время от времени налетающий ветер разгонял тяжелую пелену туч, и предвечернее солнце снова становилось свидетелем ожесточенной битвы.

В один из перерывов между боями Виктор достал из полевой сумки лист бумаги и, прислонившись к стенке траншеи, стал писать:

"Дорогая моя Лида!

Давно не получаю от тебя писем. Из последнего письма я узнал, что ты после ускоренного окончания учительского института направлена в Ставропольский край. Итак, ты стала учительницей. Зачем же подчеркиваешь "простой учительницей", ведь мы еще настолько молоды, что имеем возможность не только совершенствоваться в своей профессии, но даже осваивать другие по своему выбору. Все заключается, по-моему, в желании. Раз нужно, значит, можно. У тебя достаточно способностей, чтобы обогащать свои знания.

Немного о себе. Два дня назад в бою был тяжело ранен мой командир роты, пришлось командование принять на себя. Вчера назначен на эту должность официально. Свободного времени нет ни минуты. Бои, бои".

Виктор поднял голову от бумаги и прислушался. Наступила непривычная тишина. Где-то слева приглушенно разговаривали солдаты его роты.

— А все-таки, братцы мои, помереть солдатом в бою с врагом — святое дело, что ни говори, из всех смертей смерть!

— Ты, Круглов, помирать собрался? — раздался второй голос.

— Что ты?! Я до Берлина дойду, победную точку поставлю, а там уж видно будет.

— Да ведь война не спрашивает, где и когда ты планируешь ее закончить, — вмешался в разговор третий.

Опять Круглов:

— Война-то, конечно, не спрашивает, да от самого тоже немало зависит, попроворней да посмекалистей надо быть. Пуля — она дура, а у тебя на всякий случай голова имеется.

— Одним словом, пуля-дура, а ты гвардеец-молодец! — весело закончил третий.

В это время гитлеровцы открыли огонь, и вокруг траншей взметнулись груды земли, засвистели осколки и пули.

Вдруг совсем рядом сверкнуло пламя, вздрогнула земля и раздались страшный треск и гром. Казинцева отбросило в сторону, и он потерял сознание. Очнулся от ощущения, будто со спины его спускают кожу. Он приоткрыл глаза. Вокруг было темно. В небе ярко горели звезды. Кое-где вспыхивали и гасли факелы осветительных ракет.

— Потерпите, товарищ гвардии лейтенант, уж недалеко, — услышал Виктор прерывающийся женский голос и понял: ранен, санитары волоком тянут его на плащ-палатке; попытался приподнять голову, но не смог и вновь потерял сознание.

Второй раз Виктор очнулся уже на койке под белой простыней. Он напряг все свои силы и с большим трудом посмотрел влево. Рядом с ним стояла тумбочка, покрытая белой салфеткой. На ней стояли пузырьки, стакан с какой-то мутной жидкостью. У изголовья сидела женщина. Голова ее склонилась на грудь. Вероятно, сидела она давно, утомилась. Порой женщина поднимала голову, затем склоняла ее все ниже и ниже. Казинцев никак не мог узнать, кто она, но в чертах женщины угадывалось что-то знакомое. Ему мешал туман, который застилал глаза. А когда он, наконец, рассеялся, Виктор неожиданно узнал свою бывшую учительницу Антонину Андреевну. Она была в белом халате с короткой мужской стрижкой.

— Антонина Андреевна, неужели это вы? — слабым голосом произнес Виктор.

— Тебе плохо, Витя?

— Нет, мне, кажется, лучше, — он не отрывал от женщины взгляда и чувствовал, как приятно повеяло школой, уютом родного края. В туманном сознании всплыли картины прошлого.

Как-то после заседания комитета комсомола к Виктору подошла председатель месткома учитель истории Антонина Андреевна Шувалова.

— Виктор, начальник пристани просил, чтобы кто-то выступил перед коллективом с докладом об истории нашего государства. Мы посоветовались и решили поручить это тебе. Как ты на это смотришь?

Предложение было совершенно неожиданным. Конечно, он выступал с докладами в школе, на собраниях с политинформациями и беседами перед населением в период предвыборной кампании в Верховный Совет, проводил занятия как инструктор оборонно-массовой работы среди молодежи, но выступать перед большим коллективом рабочих и служащих пристани было очень ответственно. Виктор растерялся.

— Может быть, выступит кто-нибудь посолиднее, из учителей?

— Мы уже думали об этом, но историк Николай Иванович военкоматом вызван на сборы, завуч Людмила Николаевна — на семинаре, литератор Мария Александровна больна. Некому. А ты, мы уверены, справишься с этой задачей. Я тебе помогу.

Виктор колебался, пытался возражать, но в конце концов согласился. Когда доклад был написан, он отрепетировал выступление, и Антонина Андреевна, послушав доклад, одобрила его.

Наступил день, когда Виктор должен был выступать. С утра он сильно волновался. В зал, где должно было состояться торжественное собрание, Виктор прибыл на два часа раньше и томительно ждал, когда соберется народ, внимательно всматривался в лица входящих, искал хоть кого-нибудь из знакомых, чтобы поговорить, может быть, услышать успокоительное слово. Но знакомых не было.

Наконец зал наполнился, в президиум сели пять человек, из них он знал только Николая Степановича — начальника пристани. Тот отыскал глазами скромно сидящего на крайнем стуле в переднем ряду Виктора и пригласил его в президиум. Весь зардевшись от смущения, он поднялся на сцену и сел на кончик свободного стула.

Николай Степанович открыл собрание, предоставил слово секретарю комсомольского комитета подшефной средней школы № 18 Виктору Казинцеву.

Начав доклад, Виктор почувствовал, что волнение постепенно стало отступать, речь стала свободнее и к концу лилась легко, спокойно и закончилась с подъемом под гром аплодисментов.

Попрощавшись с Николаем Степановичем и членами президиума, он вышел из клуба. Было совсем темно. Вдоль Волги дул холодный низовой ветер. Вдруг кто-то окликнул Виктора. Он обернулся и увидел спешащую к нему Антонину Андреевну.

— Молодец, Витя, ты великолепно говорил! — и она по-дружески обняла его.

— А разве вы были там?

— Да, я слушала тебя от начала до конца. У тебя прекрасные ораторские способности.

— Неужели действительно вам понравилось мое выступление, Антонина Андреевна?

— Да, ты хорошо держался, говорил четко, логично и доходчиво. Свободно владел материалом.

— Вы знаете, сначала я начал читать, хотел так и продолжать, но подумал: будут ли меня слушать с интересом? Ведь всегда лучше воспринимается живая речь. Материал я знал, поэтому решил: расскажу все своим языком. Так и сделал.

— Замечательно, Витя, я искренне говорю: слушала тебя с большим интересом.

Они перешли железнодорожный переезд, вышли на улицу и направились к школе...

Виктор вновь открыл глаза. Антонина Андреевна сидела все так же, низко склонив голову.

— Антонина Андреевна, какая судьба забросила вас сюда? — тихо спросил он.

— Такая же, как и тебя, — ответила она, ближе подвигаясь к нему. — Лежала в этом госпитале. А вчера вдруг увидела: привезли тебя.

— Вы были ранены? — Виктор попытался привстать, но безуспешно.

— Лежи спокойно, тебе нельзя двигаться. В твоей истории болезни значится: контузия, ранение в левое плечо, большая потеря крови.

— В какой же части вы служите, Антонина Андреевна? Где она находится? Какое у вас было ранение? — забросал ее вопросами Виктор.

— Политрук я, служила на бронепоезде. Как оказалось, на одном с тобой фронте воевали и оба не знали об этом. Нас свел случай. Ранило меня полмесяца назад. К счастью, нетяжело. Осколок порвал мягкие ткани левой ноги.

— Как себя чувствуете?

— Уже нормально. Завтра-послезавтра обещают выписать снова в свою часть.

— Пишут вам из дома?

— Получила одно письмо от сестры. Зина служит санинструктором в санитарном поезде. Писала мне, что Анатолий плавает на Черном море.

— Она сообщила адрес Анатолия?

— Нет, его адреса не было. А ты от Лиды получаешь письма?

— Давно не было. Она теперь в Ставропольском крае учительствует.

Бесшумно открылась дверь, и на пороге появились врач и медсестра.

— Ну вот, наш раненый уже разговорился. Идите отдыхайте, товарищ старший лейтенант, — обратился врач к Антонине Андреевне, — а мы займемся гвардии лейтенантом.

— До свидания, Виктор, поправляйся. Я еще зайду к тебе, — Антонина Андреевна встала и тихо вышла, слегка припадая на левую ногу.

Через два дня Антонина Андреевна пришла проститься с Виктором. На ней была хорошо подогнанная военная форма. На груди сверкал орден Красной Звезды. Казинцев чувствовал себя значительно лучше, хотя рана сильно ныла, а голова гудела и кружилась.

— До свидания, Виктор, быстрого тебе выздоровления и счастья. — Антонина Андреевна наклонилась, по-матерински осторожно обняла и поцеловала его.

Виктор долгим взглядом посмотрел ей в глаза и произнес:

— Счастливого боевого пути, Антонина Андреевна, спасибо вам. Надеюсь, встретимся в Берлине в День Победы.

Они расстались.

Тоскливо тянулись госпитальные будни. Казинцев часто выходил на улицу, находил укромное местечко среди густого кустарника и там предавался воспоминаниям, мечтам, писал письма.

В один из таких дней, увлекшись размышлениями, он вдруг услышал, как кто-то несколько раз громко позвал его. Выглянув из-за кустов, Виктор увидел молодую медсестру Валю Власову. Она шла в сопровождении офицера и сержанта, о чем-то весело разговаривающих. Он быстро встал и пошел им навстречу.

— А я вас везде разыскиваю, — взволнованно сказала Валя, — к вам приехали гости.

И Виктор узнал в ее спутниках командира первого взвода своей роты гвардии младшего лейтенанта Ветрова и помощника командира взвода гвардии сержанта Меркушова. Ветров и Меркушов бросились к Казинцеву и крепко по-братски обняли его. Валя приветливо улыбнулась:

— Поговорите немного. Вам, Виктор Павлович, через час нужно делать перевязку, не забудьте, — и поспешно удалилась.

— Ну рассказывайте, как воюете? — Виктор радостно еще раз обнял каждого, и они расположились на маленькой лужайке среди кустов.

— Все нормально, — начал Ветров, — вскоре после того боя нас отвели на отдых и пополнение. Вот мы первым делом решили тебя проведать.

— Спасибо, ребята, я так рад вам!

— Как вы себя чувствуете, товарищ гвардии лейтенант? — спросил Меркушов.

— Пошел на поправку, рана зарубцевалась, вот в голове еще шумит, но, думаю, скоро и это пройдет, — Виктор весело улыбнулся. — Ну, а как там ребята, что нового в нашей роте?

— Пополнение пришло. Обживаются. В основном молодежь. Пятеро после госпиталя.

— Как молодежь врастает во фронтовую обстановку?

— Стараются. Ждут, когда пойдут в бой. А пока с завистью поглядывают на наши награды, — Меркушов сел поудобнее и продолжил: — Не сразу у них необходимая сноровка появляется. Опыт ведь приходит постепенно, а до того и всякие казусы случаются. Вот недавно во взводе у нас произошел такой случай. Послали за ужином двух молодых солдат. Стемнело уже. Нацепили они на себя термосы и отправились в лесок, где кухня располагалась. Получили первое, второе и стали возвращаться. Идут, разговаривают. Голодные, разговоры, конечно, вокруг еды крутятся. Еда-то за спиной, но не будешь же из термосов есть ее, тем более взвод ожидает. Идут и предвкушают, как сейчас горяченького борща поедят и гречневой кашки на второе. А под ложечкой посасывает. Остается метров триста до траншеи. Один из них, по фамилии Рязанов, говорит: давай, дескать, отдохнем. Второй, Федотов, согласился. И они в кустарничке прилегли. Чуть полежали, Рязанов закурить предложил. Свернули самокрутки. Рязанов чиркнул зажигалкой, прикурил и огонек Фелотову подает. Только протянул руку, огонек пропал. Щелчок какой-то послышался, а где-то вдали раздался выстрел. Поняли, снайпер на огонек сработал. Искушать судьбу не стали, хорошо, что голову не продырявил. Рязанов ткнул самокрутку в землю, и они лощинкой быстро пошли к траншеям. Поспешают. А Федотов вдруг плечами начал дергать, будто блох ему за шиворот напустили. Рязанов спрашивает: "Чего задергался, как припадочный?" А тот отвечает: "Спину припекать стало". Метров сорок им уже оставалось. Федотов взвыл: "Не могу, горю!" Пришлось прилечь. Сняли термос. Рязанов посмотрел и говорит: "Ну, брат, ты же весь в борще, термос-то твой с дыркой, видно, снайпер не только огонек потушил, но и борща похлебал". Так вот взводу от борща один запах и принесли. Долго еще от федотовской гимнастерки борщом пахло. Ну, конечно, командир отделения разобрался во всех деталях и принял меры: целую неделю оба новичка за пищей на полевую кухню ходили.

Рассказ Меркушова развеселил Виктора. Он любил этого жизнерадостного земляка. Они были из одного города, были у них и общие знакомые. Часто в свободные минуты, особенно на отдыхе, они подолгу вспоминали Волгу, друзей, товарищей, знакомых, делились даже сердечными тайнами, поскольку были ровесниками; относились друг к другу с мужской заботливостью, предусмотрительностью, трогательным вниманием. Здесь, на фронте, вдали от отчего дома, для обоих эта дружба была особенно необходимой, спасительной. И каждый понимал это и ценил.

Прекрасна белгородская земля с ее холмами, просторными полями, живописными перелесками, речками.

Невольно в сердце каждого солдата вскипает ярость при мысли, что часть этой красивой, богатой, исконно русской земли испоганили и продолжают поганить фашистские варвары. Ярость стучится в сердца, и стук этот откликается раскатами неутихающего грохота орудий и рвущихся бомб.

Июль в разгаре. Сквозь тучки низко, у самого горизонта, пробилось солнце. Оно ударило багряными пучками по дальнему лесу, сверкнуло по речной глади, среди холмов отыскало высунувшуюся из-за деревьев церквушку. Свет бежал, накатываясь все ближе и ближе, и вот уже полыхнула цепочка стройных тополей, стоящих вдоль дороги, зеленью затеплились поля. Посветив немного, солнце опять затянулось хмурой наволокой, и по краю разлилась багровая полоса заката. А вскоре предвечерняя синь вовсе скорбно окутала холмы. Тут и там за горизонтом были видны всполохи горящих деревень.

Обходя боевые порядки своей роты, Виктор подолгу беседовал с командирами и бойцами, чувствовал, какой суровой решительностью исполнены их сердца, как высок их боевой порыв. Они готовы к новому бою.

Заалел восток. Казинцев вернулся с командного пункта командира батальона, собрал командиров взводов и поставил перед ними задачу: овладеть первой линией обороны, проходящей метрах в трехстах от деревни, а затем второй линией обороны и деревней.

Едва солнце поднялось над лесом, воздух содрогнулся от грохота орудий. Над головами проурчали снаряды, и в расположении противника выросли черные веера разрывов. Они в клочья рвали землю и все, что скрывалось на ней и под ней. Минут через пятнадцать канонада стихла и со свистом, оставляя огненно-черные шлейфы, пронеслись снаряды "Катюш".

"Через пять минут атака", — про себя отметил Виктор и по линии траншей скомандовал:

— Приготовиться к атаке!

В небо взвились две ракеты. Казинцев взволнованно крикнул: "За мной в атаку! За Родину!" — выскочил из траншеи и бросился в сторону врага. Он не оглядывался, знал, что рота движется за ним. Свистели пули, рвались мины и снаряды, редели ряды бойцов, но остальные стремились вперед, стреляя на ходу. Вот уже метров сорок отделяли их от траншеи. Полетели гранаты. Обгоняя друг друга, гвардейцы ворвались в траншею, завязался рукопашный бой. Виктор увидел прямо перед собой ствол ручного пулемета и целящегося в него рыжего верзилу. Мгновение, и автоматная очередь бежавшего рядом с Виктором Меркушова сразила гитлеровца. Рукопашная схватка была быстрой и решительной. Первая линия обороны была смята.

Необходимо закрепиться. Немцы могут перейти в контратаку. Сразу овладеть второй линией обороны не удастся. Она хорошо защищена. С двух сторон подступы к деревне прикрыты дзотами. Казинцеву было приказано уничтожить их гранатами перед началом атаки. Местность была открытой. Незамеченным подобраться к дзотам было практически невозможно. Для выполнения этой задачи надо было подобрать опытных, смекалистых и решительных солдат. "Такие есть в первом взводе", — подумал Виктор, ведь этим взводом раньше командовал он. Придя в первый взвод, Казинцев объяснил бойцам задачу и обратился к командиру взвода младшему лейтенанту Ветрову:

— Кому поручить уничтожение дзотов?

— Разрешите мне, товарищ гвардии лейтенант? — подошел к Казинцеву гвардии сержант Меркушов.

— И я пойду. Разрешите? — попросил гвардии ефрейтор Богданов.

— Я так и думал, что эту задачу лучше всего поручить вам, — сказал командир роты, — готовьтесь.

Наступила ночь. Темная, безлунная. С юга тянул теплый сухой ветерок. Время от времени со стороны немцев взлетали осветительные ракеты, пускались короткие пулеметные очереди.

Вдруг ударила наша артиллерия.

— Пора, — сказал Казинцев и дал знак Меркушову и Богданову. Вооруженные противотанковыми гранатами те поползли вперед. Бойцы заранее распределили между собой, кому какой дзот уничтожать, на каком участке продвигаться вместе, где разойтись.

Используя для прикрытия бугры, траву, воронки, неровности, гвардейцы ползли вперед. Через небольшие промежутки времени из амбразур дзотов фашисты давали короткие очереди, не подозревая, по-видимому, что тем самым помогали гвардейцам ориентироваться.

Вот Меркушов уже увидел черную щель, через которую вырываются смертоносные струи, вырвал чеку гранаты, приготовился к броску. Где-то справа один за другим рванули два взрыва. Меркушов прицелился, метнул гранату и сразу же за ней вторую. Почти одновременно темнота разорвалась пламенем взрывов. Дзоты замолчали.

Сзади раздалось мощное: "Ура!" Батальон пошел в атаку.

Виктор со своими боевыми товарищами бежал по изрытому снарядами и минами темному полю. Ночной мрак рассекался густыми нитями трассирующих пуль. Вот уже в траншеи полетели гранаты, сотрясая ночной воздух. Наступательный порыв был мощным и неумолимым. Вскоре враг был отброшен за пределы деревни.

...Над украинской степью висело яркое августовское солнце. В высоком небе светились жидкие облака. Стоял жаркий день. В тонкий многоцветный аромат полевых трав неприятно вторгались запахи пороховой гари и взрыхленной земли. Там и тут темнели пятна воронок, исковерканные машины, артиллерийские орудия, застывшие обгорелые танки. Через поле тянулась прямая, словно натянутая струна, дорога. По обе стороны от нее — окопы, траншеи, блиндажи. Несколько дальше, у небольшой рощицы, расположилась тщательно замаскированная батарея.

Виктор Казинцев стоял в траншее и внимательно всматривался в березовую рощу, раскинувшуюся по другую сторону поля. "Какая тишина, — подумал он, — не верится, что в любой момент ее разорвет грохот нового боя и опять вздрогнет земля, гарь и копоть осквернят дивные запахи мирной природы".

— Товарищ гвардии лейтенант! Справа танки! — услышал он взволнованный голос наблюдателя.

Через поле вдоль дороги, дымя и громыхая, двигались броневые машины с черно-белыми крестами.

— К бою! — скомандовал Казинцев, и команда его от солдата к солдату пронеслась по траншее.

За танками, с автоматами наперевес, сверкая касками, двигались гитлеровцы в зеленых мундирах.

Вот один танк приостановился, и из жерла его орудия вырвалось пламя. Перед траншеей взметнулись груды земли и раздался мощный треск разрыва. Но и перед танком вырос серо-огненный столб, за ним второй, третий — это заработали артиллеристы.

На мгновение Виктор даже потерял танки из виду, но когда земля и пыль осели, он вновь увидел их. Ближайший танк вдруг завращался на месте, загорелся второй, третий же с грохотом шел прямо на траншею. В его сторону полетело сразу несколько гранат. Резко рванули разрывы, но цели они не достигли. Бронированная громада всей тяжестью переползла через траншею.

Высвободившись из-под обрушившейся земли, Виктор нащупал гранату и бросил вдогонку удалявшейся машине. Он увидел вспышку огня и клубы черного дыма, выползающего из-под башни. И вдруг резкий толчок в спину опрокинул Виктора, он потерял сознание.

ГЛАВА 4

Погожим мартовским днем сорок пятого года скорый поезд прибыл в Севастополь. Из вагона весело высыпала группа морских офицеров, недавно окончивших училище. Здесь им предстояло получить назначение для прохождения дальнейшей службы на кораблях Черноморского флота. Был среди них и Анатолий Андреев.

С вокзала направились в штаб флота. Город был сильно разрушен. Остановиться, хотя бы временно, было негде. Поэтому прямо с вещами шли через весь город пешком. Груды битого кирпича, щебенки, искореженного металла, обгорелых досок загромождали тротуары. Трамвайные пути, тянувшиеся вдоль улицы, были разрушены, а справа и слева возвышались кирпичные стены рухнувших домов. Офицеры шли молча. Они были удручены печальным видом некогда белокаменного города-красавца.

В штабе Черноморского флота моряков встретили доброжелательно. После коротких поздравлений капитан I ранга из управления кадров обратился к лейтенантам:

— У меня есть заманчивое предложение. Как вы смотрите на то... — он обвел внимательным взглядом офицеров, — чтобы совершить "кругосветку"?

Капитан I ранга ни на минуту не сомневался в том, что большинство морских офицеров воспримет предложение с воодушевлением, и не ошибся. Почти все лейтенанты были зачислены в состав экипажей специальных команд…

Через месяц, апрельским ранним утром, железнодорожный эшелон с укомплектованными командами моряков отошел от крымской столицы и направился на Дальний Восток. Шел он по тому времени быстро. Через три недели при подходе к Чите в вагоны эшелона ворвалась радостная весть о долгожданной победе над фашистской Германией. По эшелону прошла команда: старшим вагонов прибыть с ведрами к начальнику эшелона. Через час началось торжество в честь победы. В каждый вагон было выдано по полному ведру вина. Офицеры наполнили им кружки, и все залпом осушили победные чарки. Отовсюду к составу сбегались местные жители. Радостные, они обнимали и целовали моряков. Ликование было искренним и всеобщим.

Спустя несколько суток эшелон достиг конечного пункта — железнодорожного вокзала Владивосток на берегу бухты с интригующим названием Золотой Рог.

Три недели спустя спецкоманды моряков начали погрузку в морском порту на военный транспорт "Сухона".

Люди размещались во вместительных трюмах сухогруза, оборудованных нарами. Палуба была загружена спасательными плотиками, представляющими собой конструкцию из нескольких пустых металлических бочек, сбитых тесом. Предосторожность не была излишней, поскольку предстоящий путь пролегал через театр военных действий США и Японии. Уже были случаи, когда неопознанные подводные лодки торпедировали наш "транспорт" в открытом море.

Свежий норд-ост будоражил волны, покачивал корабль, держащий курс к проливу Лаперуза.

Матросам спецкоманд было строго запрещено выходить на верхнюю палубу, чтобы не привлекать внимание сторонних наблюдателей и не вызывать подозрения об истинном грузе, находящемся на борту.

Где-то посередине пролива, сквозь приподнимающийся туман, неожиданно показался японский эсминец. Было видно, как на нем завращались орудийные башни и торпедные аппараты в направлении вышедшего из тумана сухогруза. Однако в следующее мгновение непроглядный туман скрыл корабли друг от друга. Вскоре качка возросла. Крупная зябь возвестила о дыхании Тихого океана. "Сухона" изменила курс, и началась плавная монотонная килевая качка. Корабль то поднимался на гребень волны, то уходил вниз. У новичков появились первые признаки морской болезни: головокружение, тошнота, рвота, отвращение к пище. У бывалых же, наоборот, это вызвало прилив бодрости и ощущение родной стихии.

Свободного времени было много, и Анатолий часто беседовал со своими подчиненными артиллеристами и минерами, знакомился с их прежней службой, справлялся о родственниках, гражданской специальности, увлечениях, семейном положении, о друзьях, связях с ними и т. п. Через несколько дней у него уже сложилась ясная картина о всех тех, с кем предстояло пройти нелегкими путями борьбы с морской стихией, путями войны, преодолеть немалые тяготы службы.

Команды были укомплектованы матросами и старшинами с кораблей действующего Черноморского флота. Многие из них уже имели за плечами немалый боевой опыт, были награждены орденами и медалями.

Океан волновался на протяжении всего шестнадцатисуточного перехода. Часто моросил дождь. На палубе было прохладно.

Через пятнадцать суток прямо по курсу появилась земля. Это были Алеутские острова. Первой базой, куда корабль зашел для пополнения запасов топлива и продовольствия, был Датч-Харбор, конечным пунктом назначения — военно-морская база Колд-бей. Здесь экипажам спецкоманд предстояло пройти курс обучения, принять корабли для Советского Военно-Морского Флота, которые передавались США в соответствии с договором ленд-лизом.

Июль 1945 года был на исходе. Отряд кораблей, принятый в США по ленд-лизу, возвращался на Родину. В его состав входили фрегаты, тральщики, большие охотники и торпедные катера. Еще до выхода в океан стало известно, что "кругосветке", в полном смысле этого слова, состояться не суждено, поскольку отряд кораблей вернется на Дальний Восток и войдет в состав Тихоокеанского флота.

Берингово море бушевало. Мрачные низкие тучи сеяли дождь. В снастях завывал холодный ветер. Корабли беспощадно качало. Анатолий нес службу вахтенного офицера, сменяясь через каждые четыре часа. Его место было на открытом ходовом мостике тральщика. Непрерывная качка изнуряла. Хотя главными задачами были контроль за соблюдением курса, удержание места в кильватерном строю, поддержание связи с флагманом и соседними мателотами[1], напряжение было на пределе возможного.

Одни сутки сменяли другие, а корабли все шли и шли. Проходя вдоль гряды Алеутских островов, моряки пополнили запасы топлива и продовольствия на военно-морской базе острова Адак. Дальнейший курс лежал на Петропавловск-Камчатский. Отряд кораблей постоянно находился в полной боевой готовности, ибо военные действия между США и Японией еще продолжались.

До Петропавловска оставалось немногим более ста миль, когда на горизонте появилась эскадра крупных боевых кораблей, шедшая на пересечение курса отряда. По кораблям прошла команда: "Изготовиться к бою". Дистанция между кораблями эскадры и отряда быстро сокращалась. Вот она уже достигла дальности артиллерийского огня.

Вдруг сигнальщик доложил:

— На флагманском крейсере — флаг командующего флотом. Флажный сигнал: "Командующий Тихоокеанским флотом поздравляет весь личный состав с прибытием на Родину и успешным выполнением правительственного задания".

Над морем прогремели залпы артиллерийского салюта. Салютовали орудия главного калибра крейсера. В ответ командир отряда по линии приказал отсалютовать ракетами бортовых сигнальных ракетометов.

Корабли вошли в Авачинскую бухту. Эскадра стала на якоря. Прибывшие корабли пришвартовались у причалов бухты Тарья. Вечером состоялся торжественный прием. Ансамбль Тихоокеанского флота дал великолепный концерт. На душе у каждого было приятно и радостно. Как ни хороши были дни, проведенные в Америке, но Родина есть Родина, и она всегда дороже чужих мест.

Август только начинался, и никто: ни Анатолий, ни его боевые друзья — еще не знали, что всего неделя отделяет их от начала войны с империалистической Японией.

Через два дня в полдень отряд кораблей подошел к Первому Курильскому проливу. Справа был мыс Лопатка, слева — остров Шумшу, с каменистых берегов которого зорко следили за кораблями через амбразуры многочисленных японских дотов и оптические прицелы орудий воины Страны Восходящего Солнца.

Один за другим корабли на малом ходу двигались по проливу, когда вдруг флагман по радио сообщил: "Внимание, мины!"

Корабли сбавили ход до самого малого. Анатолий Андреев, находящийся на вахте, выставил на баке впередсмотрящего.

Не прошло и трех минут, как от того поступил доклад:

— Мина прямо по носу, четверть кабельтова!

— Право на борт! — скомандовал вахтенный офицер. А как только нос корабля покатился вправо:

— Лево на борт!

Описав коорданат[2] по команде Анатолия, корабль вновь занял свое место в кильватерном строю.

Мина осталась в стороне и на безопасном расстоянии от корабля.

Охотское море слегка волновалось. Низкие мрачные тучи висели над морской равниной. Курс отряда лежал на Татарский пролив. День медленно склонялся к вечеру. Неожиданно с флагманского корабля по линии поступил сигнал об обнаружении перископа подводной лодки.

За водной поверхностью было усилено наблюдение, была включена гидроакустическая аппаратура, а на постах глубинного бомбометания началась подготовка бомб и бомбосбрасывателей к боевой работе.

Наступили сумерки. Кильватерная струя за кормой кораблей ярко засветилась. В августе тихоокеанская вода фосфорится особенно сильно. Анатолий с ходового мостика внимательно следил за огненным следом впередиидущего корабля, любовался поистине впечатляющим зрелищем. Вдруг сигнальщик взволнованно доложил:

— Товарищ лейтенант, торпеда справа сорок!

Анатолий метнул взгляд в указанном направлении и увидел светящуюся полосу на водной поверхности, которая стремительно, словно стрела, приближалась к кораблю.

— Право на борт! — скомандовал Анатолий, строго следуя инструкции по уклонению от торпеды.

Корабль быстро покатился вправо, но огненная стрела уже пронеслась и продолжила свой путь по другую сторону строя кораблей.

— Прямо под кораблем прошла, — облегченно вздохнув, произнес сигнальщик.

— Наше счастье, что не коснулась корабля, видимо, углубление торпеды было больше, чем его осадка, — ответил Андреев, вытирая испарину со лба.

— Лево руля! — скомандовал он и с удивлением заметил, что строй кораблей распался. Стало ясно, что торпедной атаке подверглись и другие корабли отряда. "Кто же атаковал нас? — подумал Анатолий. — Возможно, японские подводные лодки, а может быть..."

Смеркалось. С берега тянул теплый ветерок. С ходового мостика Анатолий всматривался в незнакомое побережье, обильно покрытое растительностью, с которым предстояло сродниться ему на долгих семнадцать лет.

Вдруг по линии поступила команда: "Боевая готовность № 1. Выключить ходовые огни, кроме кильватерных. Проверить и строго соблюдать светомаскировку".

Анатолий доложил командиру корабля о полученной команде, включил ревун: "Боевая тревога!", распорядился о проверке светомаскировки на корабле.

До Владивостока, главной военно-морской базы Тихоокеанского флота, оставалось 200 миль, когда из состава кораблей выделился отдельный дивизион тральщиков, на одном из которых служил Анатолий, и взял курс на залив Владимира. Это был пункт его приписки и постоянного базирования. Сразу же по прибытии командир дивизиона был вызван в штаб военно-морской базы для получения боевого задания — в ночь с 8 на 9 августа 1945 года, в соответствии с договором союзных держав на Ялтинской конференции, начались боевые действия Советских Вооруженных Сил против Японии.

Получив задание, корабли сразу же вышли на конвойную операцию — сопровождение и охранение транспортных судов с грузами для портов и баз побережья Приморского края.

Три дня спустя корабли возвращались на базу. Внимание экипажей привлекло огромное скопление войск и боевой техники возле причалов.

— К чему бы это? — подумал Анатолий и обратился к командиру корабля:

— Как вы думаете, Иван Николаевич, что это значит?

Бывалый моряк, участник многих черноморских десантных операций, ответил сразу:

— Десантники. Будем куда-то высаживать десант.

Он оказался прав. Как только корабли пришвартовались, поступило приказание: "Приготовиться к приему десантников на корабли". Десант был принят, и корабли без промедления вышли из залива Владимира и взяли курс на северо-восток.

Сеял мелкий дождь. Морскую гладь колыхала мертвая зыбь. Плавная монотонная качка у некоторых десантников вызывала головокружение и тошноту. Но они крепились, держались мужественно в тревожном ожидании предстоящих событий. Кое-кто все-таки не выдерживал, подбегал к борту, вызывая добродушную подначку:

— Ну что, подкормил рыбу?!

— Молодец! Сам поел и о рыбках позаботился!

— Еще один порадовал акул!

— Я же говорил тебе: держи голову в холоде, а брюхо в голоде, не послушал, теперь излишки за борт отправляешь.

Вот один из десантников, только что совершивший вынужденный ритуал, бледный, отошел от фальшборта, чтобы возвратиться к своим веселым друзьям, многозначительно буркнул:

— Умные молчат, когда дураки ворчат.

— Не обижайся, браток, — промолвил пожилой матрос с медалью "За боевые заслуги", — шутка-минутка, а заряжает на час, а у нас часов впереди много.

Корабли держали курс к южно-сахалинскому порту Маока. По мере приближения к пункту высадки волнение десантников нарастало.

Личный состав кораблей по старым морским традициям надел форму первого срока (лучшую) при орденах и медалях, конечно, у кого они были. Десантники установили на фальшбортах и закрепили к стойкам станковые пулеметы, чтобы усилить мощь корабельного пушечно-пулеметного огня.

Перед рассветом сквозь слабую пелену дождя проглянули прибрежные сопки. Они вырисовывались все отчетливее, и вот уже обозначился вход в гавань. Не сбавляя хода, корабли под грохот стрельбы ворвались на рейд. Затем подошли к причалам, пришвартовались, выбросили десант.

А на берегу уже гремел жестокий бой. Его вели десантники первого броска. В неудержимом порыве морские пехотинцы устремились им на помощь. Высадившие десант корабли отходили на рейд и вели огневую поддержку по заявкам и целеуказаниям с берега.

Лейтенант Андреев, командир артиллерийской и минно-торпедной боевой части, с командного пункта внимательно следил за ходом боя, сигналами с берега, давал целеуказания морякам и управлял огнем, уничтожая или подавляя огневые точки противника на берегу.

Двое суток, то затихая, то усиливаясь, длился бой десанта. Враг сопротивлялся упорно и фанатично, но под сильным натиском моряков вынужден был отойти в глубь острова.

Перед кораблями была поставлена новая задача: принять отряд десантников и следовать для высадки его в порт Отомари, расположенный в южной части Сахалина.

Японское море было неспокойным. Десантный отряд кораблей, в состав которого входили в основном тральщики и большие охотники, следовал на юг к проливу Лаперуза. Перегруженные до предела корабли плохо держались на волнах. Многие десантники страдали морской болезнью. Штормовое море не позволяло развить большую скорость хода, и до пролива Лаперуза корабли шли уже двое суток.

По данным разведки, пролив был заминирован. Предстояло форсировать мощные минные поля — задача крайне рискованная.

Над морем опустилась темная, дождливая, грозовая ночь. Корабли вошли в пролив. Усилилась опасная бортовая качка. Сверкающие молнии время от времени освещали корабли, и тогда на палубе было видно до нитки промокших десантников, ухватившихся за стойки, поручни трапов и леера. Люди едва удерживались, чтобы не быть смытыми крутой волной, заливавшей палубу. Громыхал гром.

Анатолий, крепко вцепившись в нактоуз[3] компаса, внимательно следил за курсом, поглядывал на синий кильватерный огонек впередиидущего корабля. После вспышки молнии огонек пропадал, будто погасал, и приходилось до боли напрягать зрение, чтобы скорее адаптироваться в темноте и удерживать место в строю.

"Скорее бы рассвело, — подумал Анатолий. — Ничего не видно. А ведь такой шторм может сорвать мины с якорей, появятся плавающие мины, внутри которых — сотни килограммов взрывчатого вещества..."

Очередная волна ударила о борт, и брызги обильно осыпали всех находившихся на открытом ходовом мостике: командира, штурмана, вахтенного офицера и сигнальщика.

— Сколько осталось до Отомари? — спросил командир, обращаясь к штурману.

— Не более двадцати миль, как раз к рассвету подойдем, — ответил штурман.

— Вахтенный офицер, — командир подошел к Анатолию, — нужно все-таки выставить впередсмотрящего, скоро начнет светать.

— Есть, — ответил тот и дал необходимые распоряжения.

...Причалы порта Отомари были пусты. Железнодорожного парома, зафиксированного в порту аэрофотосъемкой, не оказалось. Как выяснилось, он ушел к острову Хоккайдо, несмотря на сильный шторм.

Корабли подходили к пирсам и сходу выбрасывали десантников, разгружали боевую технику. Появление кораблей десанта в такую погоду для японцев оказалось неожиданным, поэтому их сопротивление было неорганизованным и запоздалым.

К вечеру к причалам десантники стали приводить группы пленных японцев для сдачи ими оружия. Вскоре образовалась огромная гора винтовок, пулеметов, шашек, кортиков и другой военной утвари.

...Ранним утром следующего дня тральщики вышли на боевое траление пролива Лаперуза, чтобы очистить от мин пути подхода второго эшелона десанта. Шторм затихал, но крупная морская зыбь создавала сильную болтанку, затрудняя постановку тралов.

Наконец начался отсчет тральных галсов. Один, второй, третий... и вдруг:

— На динамометрах шесть тысяч! — услышал Анатолий доклад с кормового поста.

Резкий скачок натяжения тралящей части, в трале — мина. Резкое ослабление напряжения — минреп перерезан, и мина под влиянием положительной плавучести всплывает на поверхность. Остается только ее уничтожить, расстреляв из пушки или взорвав подрывным патроном, подойдя к ней на шлюпке. Непросто и небезопасно и то, и другое.

Итак, мина в трале. Давление не снижается, минреп не подрезается.

— Полный вперед! — командует Анатолий в машинное отделение, чтобы рывком подрезать минреп, но...

— Давление растет! — поступает доклад с кормового поста.

Остается одно: выбрать трал до резака, в который попала мина, и принять решение. Анатолий отдал распоряжение. Заработала лебедка, наматывая стальной трос на барабан брашпиля. До отводителя оставалось всего несколько метров, когда из воды показалась заросшая водорослями мина, огромная, круглая.

— Мина японская, — отметил Анатолий, — но почему же не подрезан минреп?

Он приказал приостановить выборку трала и стал пристально присматриваться к рыму, от которого к якорю мины тянулся минреп.

— Ах, вот в чем дело, — наконец догадался Анатолий, — там же не трос, а цепь, ее-то резак и не берет.

Доложив командиру корабля обстановку, он предложил, стравив траляoую часть, малым ходом осторожно оттянуть мину на отмель, когда же она всплывет, уничтожить ее. Тральщик дал малый ход и направился к берегу. Вдруг корабль сильно тряхнуло и в метрах пятидесяти за кормой взметнулся огненно-черный столб воды.

— Первый динамометр "ноль", — услышал Анатолий доклад с кормового поста и понял: мина взорвалась от соприкосновения с какой-то преградой. Трал вышел из строя.

Через две недели корабли дивизиона возвратились на свою базу в заливе Владимира, что на побережье Приморского края. И теперь перед ними стояла другая, не менее важная, задача — боевое траление мин у своего побережья.

Каждый день, едва занималась заря, корабли выходили в заданный район, ставили тралы и целыми днями утюжили морскую равнину, чтобы освободить ее от мин, обезопасить пути следования транспортных судов. На первый взгляд — задача не такая уж сложная. На самом деле это ежесекундный риск для жизни людей.

Лейтенант Андреев с ходового мостика наблюдал за обстановкой, периодически принимая доклады от дежуривших на посту у динамометров матросов о натяжении тралящих частей.

Монотонно стучали дизели. Корабли, переваливаясь с борта на борт, средним ходом совершали галс за галсом. Солнце поднялось над горизонтом. Ветер стал свежеть, появились белые барашки, и волны, ударяясь о борт, своими брызгами накрывали ходовой мостик.

— На правом динамометре натяжение восемь! — поступил доклад с кормового поста.

А через минуту:

— Натяжение упало!

— Мина! Справа сто пятьдесят! — доложил сигнальщик. Анатолий метнул взгляд в указанном направлении и увидел заросший водорослями рыжевато-черный рогатый шар.

По рации полетели доклады и приказания. Мину следовало уничтожить. Ветер продолжал усиливаться.

— Командир БЧ 11-111, уничтожить мину! — получил распоряжение командира корабля Анатолий.

— Шлюпку к спуску! — приказал Андреев. — Старшина 2-й статьи Архипов, подготовьте все необходимое для уничтожения мины.

Шлюпка-двойка быстро была спущена на воду и ее начало бить о борт. Анатолий тревожно подумал, что нелегко будет подойти к мине. Да и работать с ней, закрепляя подрывной патрон, будет очень опасно. Одно неосторожное движение, столкновение с миной и сотни килограммов боевого заряда разнесут в пыль все вокруг Он еще раз посмотрел на мину, которая то появлялась на гребне волны, то исчезала из виду, оценил состояние моря и решил:

— Товарищ командир, на выполнение задания я пойду сам. Очень опасная погода. Как-никак на моем счету это будет двадцать первая.

Командир корабля доверительно посмотрел на лейтенанта и одобрительно кивнул головой. Анатолий быстро спустился по шторм-трапу в шлюпку, где его уже ожидал Архипов. Оттолкнувшись веслом от борта, Архипов налег на весла, и шлюпка с двумя моряками устремилась навстречу "рогатой смерти". А ту игриво подбрасывали волны, на ней зловеще сверкали лохматые космы водорослей.

Не доходя нескольких метров до мины, Анатолий резко переложил руль на правый борт и скомандовал:

— Левая табань, правая на воду!

Шлюпка резко развернулась на обратный курс.

— Обе табань! — глухо произнес Анатолий и закурил. Он вставил запал с бикфордовым шнуром в подрывной патрон, затем лег на транец и вытянул руки навстречу приближающейся мине. А она продолжала свой дьявольский танец на волне. Вот остается пять, три, два метра...

— Только бы поймать мину за рым и не дать шлюпке удариться о ее корпус, — напряженно сверлила в мозгу одна и та же мысль.

— Весла на воду!

Шлюпка сбавила ход, но продолжала надвигаться на мину. Некоторое время шлюпка как бы висела над миной, затем ее подбрасывало вверх, и шлюпка оказывалась внизу. Архипов, искусно работая веслами, удерживал шлюпку на некотором расстоянии от мины, а Андреев ловил момент, чтобы схватить ее за рым и предотвратить столкновение со шлюпкой.

Вот мина уже совсем близко, руки почти касаются ее, но она вырывается и как бы насмехается над моряками. Анатолий еще раз затянулся, чтобы не погасла папироса, и продолжил ловить момент, чтобы схватить за рым злополучный рогатый шар.

В какой-то момент он ощутил соприкосновение с обросшим скользкими водорослями металлом. Но безуспешно, рым выскочил из рук словно мыло. Вторая и третья попытки тоже оказались безрезультатными.

— Отходи! — скомандовал лейтенант.

Немного передохнув, моряки повторили попытки обуздать злосчастную мину. Только со второго захода Анатолию удалось зацепиться за рым. Дрожащими от напряжения пальцами левой руки он удерживал мину, а правой начал быстро привязывать подрывной патрон к свинцовому колпаку, затем схватил конец огнепроводящего шнура и приложил огонек папиросы к его срезу. Провод зашипел, выбрасывая огненную струю. Архипов налег на весла, и шлюпка, разрезая волну, устремилась в сторону своего корабля, дрейфовавшего поодаль. До тральщика оставалось метров пятьдесят, когда раздался страшный взрыв, и огромный фонтан воды взметнулся за кормой соседнего корабля. Наверное, в его трале взорвалась мина. Шлюпку резко подбросило, в днище появилась течь. Шлюпка стала наполняться водой.

С ходового мостика корабля раздался громкий голос командира: "Заглохли машины!" Видимо, от близкого взрыва была нарушена центровка гребного вала. Анатолий беспокойно посмотрел туда, где на волне покачивался рогатый шар, а через две-три минуты должен прогреметь взрыв. Лишенный движения, тральщик ветром сносило в сторону мины. Это — неминуемая гибель. Медлить нельзя ни секунды. Резко переложив руль на правый борт, лейтенант скомандовал:

— Архипов, быстрее к мине! Надо успеть, пока не догорел бикфордов шнур.

Сердце гулко колотилось в груди: а вдруг не успеем, тогда... Архипов греб изо всех сил, лейтенант помогал ему. Пот градом струился по их лицам. Шлюпка быстро приближалась к мине. "Успеть бы..." — преследовала Анатолия беспокойная мысль, а в висках гулко отдавались удары сердца.

— Еще минуты две, — произнес он, успокаивая Архипова, но голос прозвучал глухо, выдав крайнее напряжение и тревогу.

Все ближе и ближе мина. "А вдруг рванет?" — сомнение не покидало Анатолия ни на секунду. Вот уже моряки развернулись и кормой вперед стали подходить к злосчастной мине. Анатолий конвульсивно шарил руками в воде, напряженно всматривался в нее, искал, где дымком пузырится пена. Ничего не было видно. Стремительно летели секунды, может быть, последние секунды молодых жизней... Вот-вот должен сработать запал и... взрыв!

Вдруг пальцы ощутили что-то твердое... Провод... Анатолий резко рванул его на себя, блеснул над головой запал, упал за борт, в следующее мгновение по шлюпке будто ударил камень. Это сработал запал.

Холодная испарина выступила на лбу у обоих моряков. Отойдя от мины метров на пятнадцать, лейтенант скомандовал:

— Суши весла!

И в этот момент послышался мерный гул корабельных двигателей.

— Отливай воду из шлюпки, — приказал Анатолий Архипову, закуривая папиросу и готовя второй запал. Зловещую процедуру предстояло повторить заново. Корабль полным ходом удалялся от мины. Она взорвалась, когда он был уже на безопасном расстоянии от нее, а лейтенант Андреев и старшина 2-й статьи Архипов лежали на дне шлюпки, вновь наполнившейся водой, и смотрели, как опадает огромный водяной столб, поднятый смертоносным чудовищем.

ГЛАВА 5

Первое, что увидел Виктор, когда к нему вернулось сознание, это низкий темный потолок, висящую керосиновую лампу, и услышал откуда-то идущий монотонный звон.

"Где я? Что со мной?" — мелькнула мысль, и гвардии лейтенант вновь провалился в бездну.

Прошло время. Он ощутил свет, яркий и теплый. Открыл глаза. Узкий луч солнца пробивался через маленькое окошко, скользил по лицу. Виктор попытался повернуть голову, но она не повиновалась ему, лишь пронзила резкая боль в шее.

"Ранен, опять ранен. Где я?" Всмотрелся. Увидел полуприкрытую тесовую дверь, дощатый стол, три табуретки. Больше в комнате ничего не было.

"Куда ранен? — пришла беспокойная мысль. — В руки? — пошевелил пальцами. — Нет. Руки целы. В ноги?" — попытался пощупать их, но боль пронзила тело и не позволила приподняться.

Некоторое время лежал неподвижно. Подумал: "Ранен, но жив... Не впервой... Отлежусь... поправлюсь...глаза ведь целы, смогу видеть прелести природы, увижу Волгу, Лиду!.."

Боль притупилась, но с каждой минутой Виктор чувствовал, что силы покидают его. Он вспомнил, что в кармане гимнастерки осталось недописанное письмо к Лиде. Виктор начал писать его перед боем.

— Надо бы дописать и отправить, — подумал он и окинул взглядом комнату.

У стола, подперев голову рукой, сидела Маша, хозяйка дома. Виктор тихо позвал ее. Та подошла и склонилась над ним.

— Что, товарищ лейтенант?

— В кармане моей гимнастерки есть письмо и фотокарточка девушки, дайте мне их и карандаш, пожалуйста.

Женщина быстро все нашла и подала раненому.

— Вы хотите посмотреть или писать?

— Помогите мне дописать письмо, я не успел...

Маша села рядом, раскрыла сложенный вчетверо тетрадный листок и прочитала:

"Дорогая Лида!

Давно не получал от тебя писем. Очень тоскую по тебе. Как много хочется рассказать, но... В перерывах между боями передо мною твое фото. С него на меня смотрят твои живые милые глаза. Вижу в них грусть. Знаю, что и ты тоскуешь обо мне. Пишу тебе, пока затишье, успею ли дописать, не знаю.

Ну вот, кажется, начинается, допишу потом..."

На этом письмо обрывалось. Слабым голосом Виктор начал диктовать продолжение.

"Дорогая Лидочка! Бой для меня оказался неудачным. Вновь ранен. Лежу в деревенском домике, в госпиталь меня везти пока нельзя, ранение тяжелое. Но ты не волнуйся..."

Виктор замолчал, резкая боль пронзила спину, и он потерял сознание. Маша бросилась в сени, вызвала медсестру.

— Ему нужен полный покой. Состояние крайне тяжелое, — сказала сестра, склоняясь над Виктором. — Вы с ним разговаривали?

— Он просил дописать письмо, стал диктовать и...

Виктор часто прерывисто дышал. Где-то за деревней гудела канонада. От близких разрывов звенели оконные стекла, под потолком покачивалась лампа.

Резко открылась входная дверь:

— Привезли еще двоих тяжелораненых, медсестру просили скорее подойти в соседний дом, — послышался громкий голос из сеней.

Схватив сумку, медсестра на ходу бросила:

— Оставайтесь здесь, присмотрите за ним.

Маша вновь села у изголовья раненого и беспокойно посмотрела на его осунувшееся лицо.

Виктор застонал и приоткрыл глаза. Его мутный взгляд передавал жестокую муку. Чуть слышно он произнес:

— Маша, вы пишете?

Она хотела его попросить не волноваться, полежать спокойно, но... ничего не сказала, только подумала: "Может, это его последняя просьба, как отказать...", — взяла карандаш и приготовилась писать.

"...Прощай, Лида. Будь счастлива..."

Он замолчал. Грудь его часто вздымалась. Ему не хватало воздуха. Маша открыла форточку. Виктор продолжал: "Ты сможешь найти себе друга. С тобой он будет не менее счастлив, чем я... Война кончится нашей победой. Когда все будут торжествовать ее, торжествуй с ними и ты и не забудь обо мне... пожалуйста..."

Безысходная тоска вперемешку с невыносимой болью отразились в глазах Виктора. Он замолчал, трудно дышал и тихо стонал.

"...Как не хочется умирать, — еле слышно прошептал, — но я выполнил свой долг перед Родиной, перед народом, перед тобой. Пройдут годы... У тебя родится сын. Очень прошу тебя, Лида, расскажи ему хоть немного о том, как я хотел быть его отцом..."

Виктор надолго замолчал, борясь с болью сердца и ран. Он заметно побледнел. На мгновение глаза его засветились, и Виктор произнес:

— Маша, покажите мне фото.

Женщина поднесла к его глазам фотографию девушки.

Долгим взглядом смотрел он на свою возлюбленную с нежностью сквозь муки и скорее простонал, чем сказал:

"..Прощай, Лида. В последний раз мысленно целую тебя на всю жизнь. Твой..."

Вдруг страшный взрыв встряхнул избу. Со звоном вылетели оконные стекла, с потолка посыпалась глина. Маша без чувств рухнула на пол.

Очнулась Маша в комнате своего дома на кровати с перебинтованной головой. Там, где лежал Виктор, никого не было. Сколько прошло времени с момента того взрыва, Маша не помнила. Не знала она кто был здесь и оказал ей помощь. Девушка лежала и тщетно напрягала память.

— Где же Виктор? — подумала Маша, прежде чем сознание покинуло ее...

Около кровати на полу лежал лист бумаги, исписанный наполовину. Это было письмо Виктора к Лиде.

Только через несколько дней она смогла самостоятельно передвигаться и тогда передала письмо лейтенанту Ветрову с просьбой обязательно отослать адресату.

— Ведь это последнее письмо Виктора своей любимой, — сказала Маша и горько заплакала. Офицер взял письмо, спросил, где похоронен Виктор, но она этого не знала.

К полевому госпиталю подходили машины с ранеными. Многие из них были в тяжелом состоянии. Палатка сортировочного отделения была переполнена. Носилки с ранеными устанавливали на козлы по обеим сторонам ее. Старший лейтенант медицинской службы бегло осматривал раненых и направлял кого на перевязку, а кого сразу на операционный стол.

— А этого почему привезли? — вдруг спросил дежурный врач. — Это же труп?..

Медицинская сестра, сопровождавшая раненых, с мольбой посмотрела на старшего лейтенанта:

— Спасите его, он еще дышит, спасите, он такой молодой...

Врач, едва, нащупав пульс, крикнул:

— На стол, срочно!

...Операция длилась долго. И все это время раненый не приходил в сознание и почти не проявлял признаков жизни. У него был поврежден позвоночник, раздроблен таз, на лице был большой резаный кровавый рубец. Наконец операция окончилась и больного унесли в палату.

...Сознание к Виктору вернулось только через несколько суток. Открыв глаза, он долго не мог понять, где находится и что с ним произошло. Пошевелить пальцами рук и ног Виктор не мог Попытка повернуть голову тоже оказалась безуспешной.

— Видно, отвоевался, — подумал он. — Что же теперь будет со мной, кому я такой беспомощный и страшный нужен?..

...Вскоре началась эвакуация раненых. Транспорта не хватало, и начальник административно-хозяйственной части ловил на перекрестках машины, идущие в тыл, уговаривал взять с собой раненых. Было это непросто, но... все-таки всех раненых эвакуировали.

Через несколько дней санитарный поезд прибыл в Камышин — небольшой городок на берегу Волги. Там, в помещениях школ, клубов и кинотеатров, размещались госпитали. В одном из них оказался и Виктор Казинцев.

После операции прошел месяц, а заметных улучшений здоровья не было. Врачи объясняли это сильной травмой позвоночника, потерей крови и утратой жизненных сил. Скорого выздоровления не обещали.

Через две недели санитарный поезд увез Виктора еще дальше от фронта, за Урал. Там, в Челябинске, ему суждено было остаться надолго — лечение было трудным, все надежды были только на силы и возможности молодого организма.

Хмурым ноябрьским днем в квартиру Казинцевых постучал почтальон и передал письмо. Вся семья с нетерпением ожидала вестей от Виктора, но писем не было. И вот, наконец... Мать схватила письмо. Незнакомый почерк на конверте сразу заставил ее сердце вздрогнуть. Она нервно разорвала конверт, пробежала глазами по первым строчкам и... медленно осела на табуретку.

— Витя, мой Витя!.. — тихо простонала она, закрыла глаза передником и безудержно зарыдала. Валя и Тося бросились к ней. Отец взял письмо из рук матери:

"...Ваш сын, Виктор Павлович Казинцев, пал смертью храбрых..." — прочитал он, и влажная поволока затуманила его глаза...

Горькое письмо получила и Лида. Лейтенант Ветров выполнил просьбу Маши. И теперь неутешное горе ворвалось и в Лидин дом. Лида не находила себе места. Каждое слово письма обжигало ей сердце. А работать было нужно, жизнь продолжалась. Усилиями воли она ходила в школу, выполняла свой долг.

Так и шли за днями дни в тоске и жестоких страданиях.

Почти два года на госпитальной койке Виктор Казинцев размышлял о жизни. Какой она может быть у инвалида, который и подняться-то не мог?! Только в последние полгода стали проявляться обнадеживающие признаки улучшения здоровья и сверкнул лучик надежды. Но про себя он уже давно решил, что не будет обузой для Лиды, слишком велика была его любовь к девушке, чтобы лишить ее счастья. Себе дал слово: никому не писать до тех пор, пока не поправится, а если не сможет встать на ноги совсем, то и вообще ничего не сообщать родственникам и Лиде. "Проживу в доме инвалидов как-нибудь", — решил он.

Дни тянулись нудно, монотонно, хотя Виктор много читал. Почти все соседи по госпиталю давно выписались, уехали к родным, а он лежал и лежал. Врачи и медсестры его жалели, старательно лечили, пытались отвлекать от грустных мучительных раздумий, но... все это не меняло его положения, не улучшало состояния. Немало усилий стоило Виктору казаться спокойным. Свое положение переживал болезненно. Много раз хотел написать письмо родным, но тогда о нем могла узнать Лида и... он испортит ей жизнь. Допустить этого Виктор не мог. Поэтому он все больше замыкался в себе, мучился, тосковал, страдал.

Несколько раз лечащий врач Петр Васильевич предлагал Виктору сообщить о нем родственникам, но каждый раз тот решительно отвергал эти предложения и умолял сохранять в тайне все, что касается его, чтобы через кого-нибудь, не дай Бог, о его состоянии не узнали родные или Лида. Сам он в палате ни с кем не делился своими мыслями и не жаловался на свою такую жестокую участь…

Прошел год с того рокового дня, когда Лида получила последнее письмо Виктора.

Однажды вечером раздался стук в дверь ее дома и вошел высокий, стройный офицер в летной форме. Не без труда Лида узнала в нем Сашу Гришина, своего одноклассника.

— Проходи, Саша, — гостеприимно захлопотала Лида.

Саша разделся, прошел в комнату. Хозяйка накрыла на стол, и за чашкой чая прошел вечер воспоминаний. Они перебрали в памяти всех своих одноклассников. Лида не сдержала слез, когда говорили о Викторе. Саша смотрел в голубые глаза девушки, из которых выкатывались слезы, и его сердце наполнялось нежностью. Он давно был к ней неравнодушен, но скрывал свои чувства ото всех, зная о ее большой любви к Виктору. Уходя домой, Саша в первый раз задержал ее руку в своей и прижался к ней губами. Лида вспыхнула от неожиданности и отстранилась.

Через неделю Саша вновь навестил Лиду, но уже с букетом красных роз. Встречи стали повторяться все чаще и чаще. И где-то в уголке сердца Лиды нашлось место и для Саши. Наступило время, и он сделал ей предложение. Она не сразу дала ему ответ: плакала, страдала, сомневалась, но... жизнь текла по своим законам и все расставила по своим местам.

Лида с Сашей поженились. Жили дружно, хотя Саша хорошо знал, что сердце жены принадлежит не ему. Родился сын. Его назвали Виктором.

Жизнь, казалось, потекла размеренно, но однажды... с летных испытаний Саша не вернулся.

ГЛАВА 6

Запоздалая зима девяносто шестого года вдруг проявила свой характер. Сначала выпал небольшой снег, а потом ударил мороз. Деревья заиндевели. На окнах появились причудливые рисунки. Вышедшее из-за высотных домов солнце заиграло своими лучами на искристой снежной скатерти бульвара.

Анатолий стоял у окна и любовался зимней красотой. Вдруг раздался телефонный звонок. Он снял трубку и услышал мужской голос:

— Это Анатолий?

— Да.

— Андреев?

— Да, Андреев. Кто вы? Слушаю вас.

В трубке слышалось прерывистое дыхание.

— Дорогой мой друг Анатолий, если я назову себя, ты не поверишь, что это действительно я.

— И все-таки назови, — волнуясь, настаивал Анатолий.

— Ну, если настаиваешь, изволь: говорит твой школьный друг Виктор.

— Казинцев?!

— Да, он самый.

— Ты жив?! Откуда звонишь?! — все сильнее волнуясь, закричал Анатолий.

— Жив. Звоню из Москвы.

— Можем ли мы встретиться?

— Конечно. Что за вопрос? Я поэтому и звоню.

— Тогда в чем же дело? Приезжай ко мне, я живу недалеко, в Королёве, тридцать минут езды от Ярославского вокзала на электричке. Буду ждать тебя с нетерпением. Запиши адрес...

— Адреса не нужно, узнал вместе с телефоном в редакции "Красной Звезды".

— Виктор, ты один или с семьей?

— Один. Подробности при встрече. Выезжаю.

В трубке послышались короткие гудки. Всего несколько мгновений длился разговор, но он буквально ошеломил Анатолия своей внезапной сверхъестественной реальностью. Ведь ему было известно, что Виктор погиб под Харьковом, он даже видел "похоронку", которую прислали из части. И вдруг...

Анатолия била нервная дрожь. В памяти его проносились картины юности, школьные годы, расставание с Виктором, редкая скупая переписка с ним, встреча с сестрами Виктора после войны, поездка в канун 30-летия Победы на места боев, где, по сообщению командования, погиб Виктор, встреча с Машей, которая под диктовку Виктора писала последнее письмо Лиде.

И вот... Виктор жив!.. Но почему об этом не знают ни Лида, ни родные? Этот вопрос тревожил Анатолия и подогревал в нем растущее нетерпение предстоящей встречи. Он ходил по комнате, садился, но сидеть не мог и вновь ходил, пока, наконец, не прозвенел звонок. Анатолий не подошел, подбежал к двери, распахнул ее. Перед ним стоял стройный, несколько выше среднего роста, пожилой мужчина в сером пальто. Из-под шапки выбивался клок совершенно седых волос. Лицо пересечено глубоким шрамом. Мужчина опирался на костыль.

— Виктор! — произнес Анатолий и заключил друга в крепкие объятия.

Они стояли и не решались разжать объятия, будто страшась вновь потерять друг друга. Наконец Анатолий осторожно ввел Виктора в комнату.

...Жена Анатолия Валентина накрыла стол по случаю столь удивительной встречи двух старинных друзей.

— Сколько же лет прошло с момента нашего расставания? — спросил Анатолий.

Виктор задумался, потом вслух начал вспоминать:

— Мы расстались в день начала войны, 22 июня сорок первого, ты уехал в Высшее военно-морское училище. Сейчас девяносто шестой, то есть ровно пятьдесят пять.

Между ними проплыла целая жизнь.

— Два года я провалялся в госпиталях, — тихо со вздохом сказал Виктор. — Сколько со мной возились врачи! И... спасибо им, сделали невозможное, все-таки поставили меня на ноги.

Анатолий искренне сопереживал другу.

— А что у тебя с лицом?

— Как мне удалось впоследствии установить — это последнее ранение, полученное в избе у Маши, меня чем-то шарахнуло по лицу,

Виктор провел рукой по щеке и продолжил:

— Выписали меня инвалидом I группы. Долго думал, куда пойти, кому нужен такой урод, да еще на костылях? Что никогда не встречусь с Лидой, решил сразу.

— А почему, Виктор? Ведь она тебя так любила, приняла бы любого.

Виктор поморщился, будто от страшной боли.

— Она-то, конечно, приняла бы. Но была бы она счастлива со мной? Думаю, что нет. Я слишком любил (да и люблю) ее, чтобы сделать несчастной.

— И ты не поехал в родные места, стал скрываться и от Лиды, и от родных? — произнес Анатолий, и в голосе его можно было уловить скрытый упрек.

— А что же мне оставалось делать? Если бы я дал о себе знать моим родным, обязательно об этом узнала бы Лида.

— На какие же страдания ты обрек и себя, и Лиду, и родных! — Анатолий сочувственно посмотрел на друга. — И как же дальше сложилась твоя жизнь?

— Остался в Челябинске. Поступил в педагогический институт на историко-филологический факультет. Окончил его и стал работать учителем.

— Помню, у тебя педагогические задатки проявлялись еще в школе, — с улыбкой произнес Анатолий.

— Мне нравилось это всегда. Когда же стал учителем, отдавал работе всю душу. Люблю детей, готов быть с ними и день, и ночь.

— Видимо, и они отвечают тебе тем же?

— Да, я чувствую их любовь. Это стало смыслом моей жизни. Многие из моих выпускников стали большими людьми и, что самое главное, настоящими, честными, добрыми и деловыми.

— Пишут? Навещают?

— И пишут, и навещают, и к себе приглашают. Вот и сейчас я остановился в Москве у бывшего своего ученика, ныне руководителя крупного научно-исследовательского института.

— Ну, а в плане личной, семейной жизни? — спросил Анатолий.

Виктор ответил не сразу. Было видно, что вопрос для него непростой, даже больной.

— Видимо, я однолюб. Были в жизни попытки устроить семейную жизнь, но... я считал себя почему-то предателем. Не мог изменить той чистой, светлой, волнующей, неповторимой любви к Лиде. Для меня она осталась божеством. И я в конце концов решил, хотя бы в душе, но с ней остаться навсегда.

— И все же, мне кажется, ты неправ. Лида любила тебя искренне, первой чистой любовью, и, я уверен, любовь эта осталась навсегда с ней. Я бы советовал тебе все-таки встретиться с ней.

Они долго молчали. Каждый думал о том, что все могло бы быть иначе, если бы не война. Не были бы разрушены мечты и планы, не было бы исковерканных судеб, не было бы неуемных страданий.

Молчание нарушил Анатолий:

— А как же ты узнал мой адрес?

— Несколько раз встречал публикации в "Красной Звезде", подписанные капитаном I ранга Анатолием Андреевым, и решил: буду в Москве, зайду в редакцию и узнаю его адрес. Недавно получил письмо от Игоря Егорова, своего выпускника. Он писал, что хотелось бы встретиться, приглашал в гости хотя бы на несколько дней. Я подумал и решил поехать, все равно из года в год проездные документы остаются неиспользованными.

— Молодец. Спасибо тебе за такое решение.

Виктор улыбнулся.

— Ну, а как твоя судьба сложилась?

— После войны служил на Тихоокеанском флоте. Сначала на кораблях, затем в Тихоокеанском высшем военно-морском училище имени С.О. Макарова, преподавал, готовил морских офицеров. Служба шла неплохо. Но начались некоторые преобразования, и я попал в Москву. Занимался научной работой в одном из военных научно-исследовательских институтов, защитил кандидатскую диссертацию. После увольнения в запас посвятил себя педагогической деятельности и журналистике. Вот кратко и вся моя жизнь.

— Ну, а семейная жизнь как сложилась? — поинтересовался Виктор.

— Через год после войны женился. Вырастил и воспитал сына и дочь. Есть внуки.

Виктор весело улыбнулся и сказал:

— Продолжительная военная служба наложила на тебя отпечаток. Ты лаконичен и конкретен.

Была поздняя ночь. Часы пробили три раза. Нужно было отдыхать. Но сколько еще было не сказано друг другу, сколько не поведано тревог, мыслей, которые не давали друзьям покоя.

Утро было солнечное, морозное. После завтрака Анатолий предложил Виктору прогуляться по белоснежному бульвару, где вечнозеленые стройные туи образовали великолепную, приятно ласкающую глаз аллею. Было тихо. Друзья медленно шли по бульвару, снег звучно похрустывал под ногами. Слева и справа на тротуарах широкого проспекта были разбросаны многочисленные ларьки, киоски, палатки, тонары — неотъемлемые атрибуты малого бизнеса.

— Как ты относишься к перестройке? — спросил Анатолия Виктор.

— Я думаю, что перестройка была необходима. Только перестройщики должны были хорошо представлять себе, что и как перестраивать. К сожалению, представления этого у них не было. И вот, печальный итог — народ в большинстве своем стал жить хуже.

Подойдя к скамейке в конце аллеи, друзья сели, и Виктор продолжил:

— Больше всего меня настораживает и даже очень расстраивает, как педагога, утрата нравственного потенциала, пропадает само понятие патриотизма, особенно у молодежи.

— Неужели не понимают руководители, что воспитание молодого поколения — это святое дело, его нельзя ослаблять ни на секунду, — поддержал друга Анатолий.

— Ты верно сказал: святое дело, — Виктор оперся на клюшку, — молодежь — это наше будущее, будущее общества. Через каждые 10 — 20 лет юноши и девушки становятся основой общества, влияют на экономику, культуру, управление и, в конечном итоге, на устойчивость, жизнеспособность, потенциал дальнейшего развития общества и государства.

— Наше поколение являло собой пример высокой нравственности и патриотизма, — твердо произнес Анатолий, — выдержало испытания на прочность жестокой войной, беззаветным трудом по восстановлению разрухи, беспримерным рывком в создании ракетно-ядерного щита Родины, обеспечившего паритет с великими державами и предотвратившего, по сути, развязывание третьей мировой войны.

— Ты знаешь, Виктор, я с ужасом думаю, что будет, если война начнется сейчас.

— Да, это будет катастрофа, — вздохнул Виктор, — ведь молодежь не хочет служить в армии, всячески уклоняется от службы, дезертирует, дисциплина в армии находится на низком уровне.

— И все это результат, мягко говоря, безответственности на самом высоком уровне. Вспомни, как ораторы-демократы с больших трибун кричали: зачем нужен патриотизм? Он не нужен. Зачем нужен долг? Он не нужен. От кого мы будем защищать Родину? У нас нет врагов.

— И добились, — в сердцах сплюнул Виктор, — ни с чем возвратились из Афганистана, из Чечни. Армия находится загоне, на проведение боевой подготовки не хватает средств...

У Анатолия на лице выступили красные пятна от волнения.

— Наши средства массовой информации, особенно телевидение, надрываясь, пытаются убедить нас: не нужно делиться на красных и белых, левых и правых, нужно примириться с новой ситуацией. Даже святой праздник Великого Октября обозвали праздником согласия. Но как можно примирить идеологию, которую отвергли, с той, которой пока еще нет? Как можно примирить крайне бедных и крайне богатых?

Он немного помолчал, перевел дух и продолжил:

— Мы прошли через все: знали, что такое лишения — голод, холод, теснота в коммуналках. Но мы хорошо знали и понимали, что строим могучее индустриальное государство, вооружали, обучали и воспитывали сильную надежную армию — защитницу государства. Конечно, мы не имели коттеджей, вилл и прочей роскоши, но были сыты, а конституция обеспечивала нам право на труд, бесплатное лечение и на жилище, которое, хотя и не всегда быстро, но все-таки мы от государства получали.

Виктор тяжелым взглядом окинул все вокруг и произнес:

— Обиднее всего то, что наше поколение, победившее в жестокой битве чуму ХХ века — фашизм, загнали в угол. Голодные, холодные, больные, униженные ветераны войны и труда доживают свой век в нищете и холодном безразличии со стороны поколения молодых.

— При этом, — Анатолий сжал пальцы рук так, что послышался хруст, — некоторые из числа "демократов" пытаются настойчиво доказывать, что люди стали жить лучше. Они закрывают глаза на то, что статистика свидетельствует об установившейся закономерности двойного превышения смертности над рождаемостью из года в год.

— До чего же доверчивы мы, русские люди, — Виктор помолчал, подумал, — мы поверили в громкие, броские, порой не совсем понятные слова: рынок, приватизация, — произносившиеся под прикрытием лозунгов о свободе и демократизации общества, и в итоге получили разрушение прежнего строя, изменение политики, экономики, отвержение доброго принципа равенства и братства, что привело к обнищанию народа, беспределу во всем: во взаимоотношениях между собой, в отношениях с чиновниками, в правопорядке и утрате великого достижения прежнего строя — дружбы народов.

Невесело улыбнувшись, Анатолий сказал:

— Получилось так: вывели неподготовленный корабль в открытое море, а куда идти — руководству неведомо. Без должной предварительной подготовки оторвались от берега и тут кончились топливо, продовольствие, а на ходовом мостике нет четкого определенного мнения о создавшейся ситуации, кроме одного, в котором все убеждены: что-то надо делать, а что?!..

Виктор улыбнулся:

— Образно.

— У настоящего командира перед выходом в море, — продолжал Анатолий, — корабль к походу готовится тщательно. Предусматриваются различные, даже критические и чрезвычайные, ситуации, заранее делается штурманская прокладка, четко устанавливается, каким курсом, с какой скоростью и сколько времени следует идти, когда и как нужно изменить курс, и уж, конечно, командование корабля знает время прибытия в пункт назначения. Наш же государственный корабль пока дрейфует по воле волн, а некоторые советчики, в том числе из-за рубежа, дают, к сожалению, не лучшие советы. А впереди возможны и рифы, и штормы. Их следует и обойти, и преодолеть достойно и цивилизованно, желательно без потерь.

— Цивилизованно говоришь? Для этого необходим немалый интеллект. А он-то у нас сейчас стремительно катится вниз. Вернемся к недавнему прошлому. Конституцией было предусмотрено обязательное среднее образование. Наши сверстники и дети в большинстве своем имели высшее и среднее образование. А вот внуки теперь вряд ли смогут получить такое образование. Да и мысли-то у них одни: как бы обогатиться, а для этого образование, по их мнению, необязательно.

— Кстати, реформы коснулись и просвещения. Идеологическое воспитание в учебных заведениях практически изъято. Патриотическим воспитанием молодежи занимаются лишь отдельные педагоги-энтузиасты по собственной инициативе. Из школьных программ убрали начальную военную подготовку, в задачу которой входила не только элементарная подготовка к защите Отечества в плане техническом, физическом, но и морально-нравственном.

Виктор слушал внимательно, не перебивая собеседника, но по всему было видно, что этот вопрос его волнует и крайне расстраивает.

— До чего же мы дошли, — наконец не выдержал он, — юноши не хотят служить в армии. Этого в России раньше не было. Вспомни, мы ведь добровольно пошли в военные училища, чтобы стать защитниками Родины. Считали это своим долгом, делом своей чести.

— Это, Виктор, не случайно. Это результат целенаправленной работы.

— Ты имеешь в виду происки из-за рубежа?

— Я, конечно, этого не исключаю. Вспомни, в печати в свое время был опубликован план Аллена Даллеса, бывшего директора ЦРУ США. Все, что произошло и происходит в нашей стране, было предусмотрено в этом плане: и развал Союза, и развал экономики, и развал Вооруженных Сил, КГБ, и разжигание национальной розни, и прочее.

Виктор помолчал, сбросил снежинку с полы куртки и произнес:

— И все это делается нашими же руками. Особенно преуспевают в этом средства массовой информации, такие программы телевидения, как ОРТ, НТВ, газета "Комсомольская правда", журнал "Огонек" и другие.

— Видимо, в руководство этих органов поставлены люди, которыми можно управлять по указке извне, с их помощью можно вырабатывать общественное мнение, кого-то и что-то восхвалять, кого-то и что-то порочить, добиваясь заданной цели.

— А как, по-твоему, такие руководители оказались у руля этих органов?

— Видимо, сыграли свою роль деньги. В капиталистическом обществе все определяют деньги. За них можно купить, продать, тем более в государстве, где нет строгой идеологической программы, нет идеи, которая была бы выше желтого металла.

По проспекту пронеслись несколько "иномарок", явно превышая ограничение в скорости. Друзья посмотрели им вслед, и Виктор произнес:

— "Дети перестройки". Наши машины уже редкость. Наше производство снижается, десятки миллионов людей остаются без работы и средств на существование. Но огромная часть общественного пирога попадает в руки "новых русских".

— Вот и получается, — поддержал друга Анатолий, — когда большинство влачит жалкое существование, меньшинство устанавливает в квартирах и коттеджах позолоченные унитазы, сорит деньгами по казино и отелям всего мира.

— А для того чтобы как-то протянуть время у руля власти и хоть что-то заплатить до предела ограбленному простому народу, голодающим и вымирающим пенсионерам, солдатам, медикам, учителям, шахтерам, энергетикам, крестьянам и студентам, наши государственные деятели берут за рубежом кредиты. Думают ли они при этом, что зарубежные дельцы сразу же включают тройной счетчик, и возрастающие долги придется оплачивать, а это вновь ляжет на плечи тех же представителей простого народа.

Анатолий поежился.

— Недавно прочитал в газете "Патриот", что на каждого родившегося ребенка уже сейчас приходится по две тысячи долларов с лишним "национального" долга.

— И в чем же ты видишь выход? — спросил Виктор.

— В восстановлении отечественной промышленности и сельского хозяйства.

— А для этого, видимо, нужно устранить то, что привело к развалу их. Прежде всего, приостановить переориентацию на зарубежный рынок. Ввоз из-за рубежа той продукции, которую мы производим и можем производить сами, оставил наши предприятия без заказов.

— Да, это наша роковая ошибка. Расплодившисся, как Тараканы, челночники, развив бурную деятельность по реализации зарубежной продукции, набили себе карманы "зелененькими", не думая о том, что нанесли тем самым пред государственным предприятиям своей страны.

— И не только челночники способствовали развалу промышленности и сельского хозяйства, не лучшим образом сработали деятели и на более высоком уровне.

Друзья долго сидели молча. Каждый думал о своем Отечестве, которое любил, защищал от врагов, не щадя здоровья и жизни в годы тяжелейших испытаний, в глубине души переживал за него.

Виктор первым нарушил молчание.

— Вот ты всю свою жизнь связал с армией, она тебе, конечно, небезразлична. Как ты оцениваешь то, что сделали политики с армией?

Подумав, Анатолий сказал:

— То, что сделали у нас с Вооруженными Силами и их воинами, на мой взгляд, не выдерживает никакой критики, ибо это выходит за рамки здравого смысла. Нигде за рубежом никогда не доходили до того, чтобы армия голодала, офицеры по несколько месяцев не получали жалования, а от безысходности некоторые кончали жизнь самоубийством. Этот нонсенс и тревожит, и возмущает.

Анатолий долго молчал, потирая некогда отмороженные на боевой вахте уши. Виктор не мешал его раздумьям. Наконец Анатолий заговорил:

— Недооценивать службу воинов — это, по меньшей мере, противоестественно и даже преступно. Люди лишают себя свободы, привольной жизни, терпят зачастую лишения, рискуют жизнью, несут тяжелые дежурства у пультов стратегических ракет в подземных шахтах или на атомных подводных ракетоносцах, но труд этот оплачивается в несколько раз ниже, чем труд юнцов, с натяжкой окончивших ПТУ. А выплаты зарплаты часто производятся с задержками и опозданиями. Даже незрячему видно, а глупцу понятно, что жизнь воинов — достойных членов общества — гораздо менее обеспечена, нежели недостойных воров, бандитов, проституток... Что же тут скажешь. Видимо, власть предержащим не нужна национальная безопасность.

Виктор согласно покачал головой и произнес:

— А тем временем страны Запада и, прежде всего, США активизируют борьбу за свое обогащение за счет чужих ресурсов, в том числе и России. Недавно одна из газет писала, что США, составляющие 5 процентов населения Земли, используют 40 процентов мировых запасов полезных ископаемых, контролируют еще больше. А потребление одного американца в восемь раз превышает потребление жителя Земли.

— Самое печальное для нас состоит в том, — со вздохом произнес Виктор, — что американцы делают все, чтобы превратить Россию в огромный сырьевой придаток Западной цивилизации. Для этого они не жалеют средств на подкуп и укрепление прозападного правительства, которое будет создавать в стране "рыночную" экономику сырьевой направленности.

— Именно с этой целью и идет уничтожение собственной промышленности и, прежде всего, ВПК. Армию уже посадили на голодный паек. Затем начнутся ее сокращение и уничтожение.

Анатолий стукнул рукой по колену:

— Они уже начались, вот теперь-то силы НАТО, стоящие в полной боевой готовности, скажут свое слово и обеспечат безраздельное господство США.

— Весьма печальная перспектива, — тихо проговорил Виктор.

— Это трагедия. И каким же надо обладать бесстыдством, чтобы все это называть торжеством демократии и движением по пути прогресса и цивилизации.

Друзья надолго замолчали и уже с безразличием наблюдали за тем, как "иномарки" с "новыми русскими" проскакивали на красный свет светофора.

Виктор оперся на костыль и встал:

— И все же я верю: не будет до бесконечности продолжаться этот беспредел. Придет день, русский народ скажет свое веское слово и станет на правый путь — путь русской цивилизации, ведущий к державной, высокодуховной России.

Анатолий тоже поднялся, и они медленно двинулись вдоль бульвара.

— Когда я ехал к тебе на электричке, — вдруг сказал Виктор, — у меня произошла неожиданная и очень интересная встреча с земляком-однополчанином. Когда-то в годы войны был он у меня в роте помкомвзвода, сержант Меркушов. Боевой верный друг, веселый балагур, храбрый воин. И знаешь при каких обстоятельствах мы встретились?

Он помолчал, как бы интригуя Анатолия, и продолжил:

— Вошел в вагон худой пожилой человек с гармошкой и запел. Кое-кто подавал ему свои скупые гроши. Я остановил его. Разговорились, не сразу узнали друг друга. Спросил, почему решился на это. И он рассказал, какой удар преподнесла ему судьба: погиб сын, умерла жена. С похоронами безнадежно залез в долги. Чтобы расплатиться с ними, пошел фронтовик-победитель по вагонам со своей тальянкой.

— Кто бы мог подумать, что так распорядится судьба, — со вздохом произнес Анатолий. — Сколько искалеченных жизней! Сколько страданий принесла нам война! Но мы все пережили и упорно боролись за счастье завтрашнего дня. Нас обнадежили, пообещав обеспечить нам достойную жизнь в старости, и вдруг начали все перестраивать. А перестройка эта вылилась в разруху, грабеж большинства простых людей, как раковая опухоль разрослась организованная и неорганизованная преступность, начались распри между некогда дружными народами. Создалась катастрофическая ситуация.

— Нужен "Данко", — произнес Виктор, — который бы сердцем и умом своим, волей и организованностью осветил мрак и вывел Россию на верный путь достойной жизни.

На следующий день Виктор уезжал. Нужно было возвращаться к своим делам. Его ждали школьники — члены исторического кружка, в нем нуждались ветераны, районный совет которых он возглавлял. Анатолий провожал его на поезд.

— Спасибо тебе, Виктор, за верность дружбе и за нашу встречу.

Виктор улыбнулся.

— Разве можно забыть клятву, которую дали мы там, на обрыве нашей красавицы Волги.

— Ты прав, это незабываемо, — произнес Анатолий и крепко, крепко обнял друга.

Они стояли, внутренне ощущая волжский обрыв, под которым катит свои воды великая русская река, и невольно мысли их уходили в далекую туманную юность, а затем перекидывались на печальную, тревожную старость.

Когда же поезд тронулся и Виктор из тамбура в последний раз махнул рукой, Анатолий почувствовал, будто навсегда уходит на мгновение вернувшаяся юность, и чем дальше уплывала вереница голубых вагонов, тем тоскливее становилось на душе. Позади была целая жизнь, впереди — тревожная неизвестность.

ГЛАВА 7

Прошло два года. Друзья часто переписывались, поздравляя друг друга со знаменательными событиями, советовались друг с другом. Но однажды Виктор признался Анатолию, что тоска по родным местам, по Волге буквально гнетет его. И не только это. Настойчивые советы Анатолия поехать на родину, встретиться с Лидой, не покидали его ни на минуту. Хотелось, хотя бы инкогнито, взглянуть на Лиду. Какая она теперь, ведь с момента их расставания прошло 56 лет. Он знал, что родители умерли вскоре после войны. Сестра Валя, с которой Виктор ходил по миру в голодном тридцать третьем, тоже умерла. Где-то живет младшая сестра Тося.

В последнем письме Анатолию Виктор написал, что все-таки, наконец, принял решение поехать на родину. А после этого была телеграмма с грифом "Срочная". Что же произошло?

...Приехал Виктор на станцию Октябрьск ранним утром. И хотя город относительно мало изменился, он почти не узнавал его. Пожалуй, только скромненький вокзал остался в том же виде. Вещей Виктор с собой не взял — зачем они ему? В чемоданчике было самое необходимое для туалета: несессер, полотенце, майки, три рубашки и костюм. Вышел на центральную улицу. Она так и осталась единственной вдоль железнодорожных путей, дальше шли горы, округлые, отделенные друг от друга глубокими оврагами. Куда пойти он не знал. Направился в сторону своей бывшей школы, там ее не обнаружил. Жители объяснили, что построена новая: "Вон там, на горе".

Вместе с ребятами, идущими в школу, он вошел в просторную раздевалку, разделся и стал бродить по коридорам.

Один дотошный ученик поинтересовался:

— Дядя, вы кого-нибудь ищите или с проверкой?

Он ответил:

— Не проверяющий я. Когда-то учился в этой школе, она была тогда в старом здании на Советской улице.

— Это было, наверное, очень давно? — не унимался юноша.

— Перед самой войной.

— А у нас в школе есть музей боевой славы. Хотите, я покажу вам, где он находится?

— Будь настолько любезен, дорогой.

В музее никого не было, но он был открыт. Виктор с трепетом в сердце переступил порог музея, стал осматривать стенды, экспонаты: подарки, награды, книги, газетные статьи о бывших школьниках, некоторые предметы вооружения и боеприпасов времен Великой Отечественной войны и другое.

Вдруг он заметил стопку сборников трудов Тихоокеанского высшего военно-морского училища имени С.О. Макарова и увидел фамилию своего друга Анатолия. Затем он подошел к стенду "Учителя и выпускники школы, отдавшие свою жизнь в боях на фронтах Великой Отечественной войны 1941 — 1945 годов". Там значилась и фамилия Казинцева Виктора Павловича. Ему сразу же стало как-то не по себе.

В музей заглянула учительница и поинтересовалась:

— Вы родитель или решили просто ознакомиться с нашим музеем?

— К сожалению, не родитель, но с музеем знакомлюсь с большим удовольствием и волнением.

— Что же вас так взволновало?

— Все. Прежде всего, то, что вы, учителя, не даете молодежи забывать о тех, кто сражался на фронтах, добросовестно трудился и трудится на благо Родины.

— Только вот в благодарность за наш труд нам по несколько месяцев не платят зарплату.

Виктор оперся на костыль, внимательно посмотрел на собеседницу и вдруг спросил:

— А знаете ли вы учительницу Лидию Григорьевну Грушеву?

— Да, знаю, она работала последние годы в школе № 12. Это на Первомайке. Теперь, кажется, на пенсии. У нее сын — замечательный хирург.

— А где она живет?

— Я точно не могу сказать, но если вам очень нужно, я сейчас узнаю.

— Если можно, будьте настолько добры.

Она исчезла. Виктор продолжал осмотр. Не прошло и пяти минут, как Наталья Ивановна (так звали учительницу) возвратилась и передала листок с адресом.

— Я вам бесконечно признателен.

— Вам понравился наш музей? Вы тоже выпускник нашей школы?

— Да, конечно.

— И о вас в музее есть какие-нибудь материалы?

— Да, есть, но очень печальные.

Наталья Ивановна посмотрела на Виктора удивленно и растерянно.

— Ну, а что же это за материалы? — продолжала она настаивать.

— Вот этого я вам пока не скажу.

Опираясь на костыль, взяв чемоданчик, Виктор направился к выходу. На улице он постоял, посмотрел на заволжские дали, слегка покрытые утренней дымкой, и подумал: "Что же теперь делать — идти или не идти? А зачем же тогда я ехал? Смогу ли я, находясь совсем близко, не увидеть се?" И сам себе ответил: "Нет. Не смогу".

Он медленно стал спускаться к Советской улице. По обе стороны тут и там раскинулись ларьки, киоски, тонары, лотки.

Было начало мая. В садах буйно цвела вишня. Виктор шел медленно, порой останавливался, ставил чемоданчик, отдыхал. Наконец нашел номер дома, где жила Лида. Сердце учащенно забилось: "Неужели я увижу ее?!" Он робко нажал кнопку звонка. За дверью послышались быстрые шаги. Щелкнул ключ, и перед ним предстала белокурая девчонка лет пятнадцати.

— Вам кого, дедушка?

— Скажи, пожалуйста, милая, здесь ли живет Лидия Григорьевна?

— Здесь. Проходите. Бабушка, это к тебе, — громко позвала девушка и скрылась за дверью своей комнаты.

Прошло немного времени, открылась дверь соседней комнаты и появилась седенькая, невысокая, но довольно стройная пожилая женщина.

— Вы ко мне? — спокойно спросила она.

— Да, Лидия Григорьевна, к вам.

Они долго стояли молча. Он внимательно всматривался в ее лицо, которое теперь было тщательно завуалировано морщинками, ища в нем сходство с той юной семнадцатилетней девочкой. За ними угадывалась она, красивая, такая строгая и подтянутая. Лида не узнавала его совсем. Виктора она помнила невысоким крепышом с кругленькими щечками, пышной шевелюрой. Перед ней же стоял стройный, совершенно седой с небольшой лысиной старик с огромным шрамом на лице и опирался на костыль. Да Лида и не могла ни предположить, ни подумать, что это мог быть он. Ведь она получила его последнее письмо и видела похоронку о гибели его в боях под Харьковом, которую получили родители Виктора. Лида уже давно перестала верить в чудеса, и время постепенно зарубцевало глубокие раны.

Так они и стояли молча.

— Да вы проходите в комнату, — вдруг спохватилась. Лида. — Что же мы стоим? Присаживайтесь. Расскажите, что у вас за вопрос. Вы, наверное, родитель кого-то из моих бывших учеников?

Они прошли в комнату, сели на диван и снова посмотрели друг на друга. Лида вдруг перехватила его взгляд, и он показался ей до боли знакомым. А Виктор подумал: "Узнает или нет?" Она его не узнавала. Видно, справедливы слова песни "...много белой краски у войны", и не только краски, но и способности делать из красавца калеку.

— Нет, видно, не узнаете вы меня. Да ладно, хоть я-то посмотрел на вас и это для меня счастье.

Страшная догадка, словно удар грома, обрушилась на Лиду. Кровь мгновенно отлила от ее лица и она поняла: "Это глаза Виктора, это же он".

— Ви... — не успела до конца произнести слово, привалилась к спинке дивана и потеряла сознание.

Виктор вскочил, позвал внучку Лиды, попросил ее принести воды, полотенце, нашатырный спирт. Не на шутку перепуганная, девочка тут же все принесла. Виктор открыл форточку, откупорил пузырек с нашатырным спиртом и осторожно поднес его к лицу Лиды. Она открыла глаза.

— Как же так, Виктор? Ведь ты же погиб. И мы ездили на могилку.

Затем они сидели весь день и всю ночь. Лида узнала обо всем, что произошло с ее другом юности. А он узнал, как прожила она свою жизнь без него.

— Почему же ты, Виктор, никому не дал весточки о том, что ты жив?

— Во-первых, два года меня выхаживали в госпиталях, во-вторых, когда определили мне инвалидность I группы, я не хотел быть никому обузой. И, в-третьих, я не хотел, чтобы ты была несчастной с таким изуродованным калекой. Я слишком тебя любил. Люблю и сейчас.

Из глаз Лиды брызнули слезы.

— Как же глупо ты решил. Будто любовь — это удел одного человека. Я любила тебя не за красоту твоего лица и осанку, видела в тебе, прежде всего, человека порядочного и честного. Ты был всегда моим идеалом, и никакие опалины войны для меня никогда бы не имели значения.

Виктор молчал. Иногда только перебивал Лиду, произнося: "Я хотел, чтобы ты была счастлива".

— А разве я могла быть счастлива без тебя?!

— Перед выпиской из госпиталя я узнал, что мои родители умерли. Все уверены, что я погиб и похоронен. Зачем напоминать о себе своим уродством? Затем до меня дошли слухи, что ты вышла замуж. Зачем я буду разрушать семью, может быть, счастливую?

Говорили они долго и много. В конце концов Виктор все-таки частично признал свою вину. Лида не скрывала слез и часто принимала успокаивающее лекарство. Виктор клал валидол под язык — сердце в последнее время стало пошаливать.

От Лиды Виктор узнал, что сестры Валя и Тося жили в Междуреченске, это километров тридцать от Октябрьска. Валя умерла лет десять назад, Тося на пенсии, живет там же вдвоем с мужем, одна ее дочь — в Подмосковье, другая — в Перми.

Разошлись далеко за полночь. Виктору Лида приготовила постель в гостиной на диване.

Утром поднялись, когда солнце было уже высоко. Лида позвонила Тосе по телефону и попросила срочно приехать, но о Викторе ничего не сказала: пусть будет сюрприз. Тося брата не узнала. Да и как узнать, если расстались они почти шестьдесят лет назад, когда Тося была еще ребенком. Но, когда выяснилось, что перед ней родной брат, радости сестры не было предела. И опять были воспоминания, рассказы, слезы и объяснения.

Но, видно, не бывает радость бесконечной. На рассвете Лиде стало плохо. Вызвали "скорую помощь". Приговор судьбы — инсульт. Лиду доставили в больницу, но... было уже поздно. Виктор был ошеломлен внезапной смертью человека, на встречу с которым шел всю свою жизнь... Начались приступы стенокардии. Валидол и нитроглицерин помогали плохо. Он попросил Тосю выслать в Москву Анатолию телеграмму с просьбой срочно приехать.

Анатолий прилетел утром следующего дня. Организацию похорон взял на себя. На кладбище Виктору стало совсем плохо, он упал. "Скорая помощь" доставила его в отделение реанимации ближайшей больницы. Были приняты всевозможные меры, но медики спасти Виктора не смогли.

Анатолий сообщил о трагедии в Челябинск в учебное заведение, в котором работал Виктор. Как ни далеко был этот город, как ни тяжел был приезд, оттуда прилетела целая делегация преподавателей и учеников. Из Москвы прибыл на похороны профессор И. И. Егоров, его бывший ученик, ныне директор крупного научно-исследовательского института…

Похоронили Виктора рядом с могилкой Лиды и ограду поставили общую. Их не смогла соединить жизнь, зато на века соединила матушка сыра земля.

Кладбище это стоит почти на вершине округлой горы, окаймлено боярышником и молодыми березками. Внизу несет свои воды великая русская река Волга. Проходят по ней степенные танкеры, белоснежные теплоходы и шустрые трамваи на подводных крыльях. В перекличке их гудков и сирен над вечным покоем слышится гимн великой любви.