По месту жительства

Зинка из Фонарных бань

В половине восьмого утра к Фонарным баням подъезжает старенькая «Победа». Из нее выскакивает тщедушный человек в надвинутой на лоб кепке, обегает машину и распахивает дверь. Сперва показывается несгибающаяся нога, потом правая рука с палкой, кудлатая голова, левая рука с палкой и, наконец, подтянув вторую ногу, из машины вылезает вся Зинка, большая, грузная с бисеринками пота над верхней губой.

— Езжай, Федор, я доберусь, — приказывает она звонким голосом.

Но Федор идет рядом до подъезда, придерживает дверь и убедившись, что ни лужи, ни скользкий тротуар ей не угрожают, возвращается к своей машине.

Широко расставляя палки и неуклюже переваливаясь, Зинка поднимается на один пролет лестницы, где в душном закутке, именуемом «Парикмахерская», ей предстоит провести рабочий день. Зинка — знаменитая на весь район маникюрша, гордость Фонарных бань. Хотя кроме нее в парикмахерской работают еще два мастера, в коридоре скопилась очередь — дожидаются Зинаиды. При ее появлении возникают подобострастные улыбки, но она, не здороваясь, ковыляет мимо, входит в комнату и ставит в угол свои палки. Кряхтя снимает пальто, кофту, юбку на пуговицах и надевает белый халат прямо на сорочку. Потом усаживается за свой столик и минуты три сидит неподвижно с закрытыми глазами. Обе Зинкины ноги отрезаны выше колен, и протезы плохо справляются с ее тяжелым телом. Но вот отдышалась, улыбнулась и хлопнула ладонью по кнопке настольной лампы.

— Кто там первый, дамочки, пожалуйте!

Зинкино лицо, раз увидев, — уже не забудешь. Захоти тщеславное человечество похвастаться перед инопланетянами, — оно послало бы ее в космос, как эталон земной красоты. А если бы волею судьбы родилась Зинка в Калифорнии и валялась бы целыми днями на пляже или слонялась по барам, покуривая травку, — ее непременно заметил бы какой-нибудь голливудский продюсер. Придумал бы Зинке экзотическое имя вроде Бо Дерек, снял бы с ней фильм «100», и ее портреты с семизначными цифрами дохода не сходили с обложек «Playboy» и «People».

— Когда она выходила на улицу, — разоткровенничался как-то подвыпивший Федор, — и дождь кончался, и ветер стихал, и собаки переставали гавкать. Королева!

— Давай, ври больше… — подзадоривала Зинка мужа. — Как же ты, голубчик, домой меня повезешь, коли так нализался?

— На руках, матушка, на этих самых, — Федор протягивал к ней руки, и Зинка улыбалась, бросая на мужа насмешливый и ласковый взгляд.

…«На руках, на этих самых» внес Федор Самохин двадцать лет назад в свою коммунальную квартиру будущую жену Зинаиду Сорокину, безногую Зинку, обрубок с лицом богини. Положил на постель, встал на колени рядом и гладил, и целовал ее руки, пока застывшее Зинкино лицо не сморщилось, став беспомощным и жалким, и по щекам не покатились слезы, устремляясь за ворот больничной рубахи. Два месяца он, смеясь и отшучиваясь, сносил ее проклятия, купал, кормил, переодевал. И ночью, постелив на пол возле кровати матрас, дремал, как пес, прислушиваясь к каждому Зинкиному вздоху.

И только когда она впервые прошлась на новых протезах от двери до окна и обратно, постанывая от боли и матеря его на чем свет стоит, — впервые напился и, уронив голову на стол, навзрыд заплакал.

…Зинка родилась в Ленинграде за два года до войны и в блокаду осталась сиротой. Ее перебрасывали из одного детского дома в другой, пока она люто не возненавидела запах детдомовских столовых, байковые застиранные одеяла, лица воспитателей, среди которых не хотела различать добрых и злых, сердечных и равнодушных. Сколько раз убегала — не помнит. Хвасталась, что ее фотографии «трудновоспитуемого подростка» хранились во всех привокзальных отделениях милиции от Архангельска до Симферополя.

— Не миновать бы мне колонии, кабы не Шура, царство ей небесное, а я — тварь неблагодарная… — и Зинка, запрокинув голову, хохотала, и чистый звонкий ее смех разносился по Фонарным баням. Шура, дальняя родственница отца, разыскала Зинку, когда той было шестнадцать. Взяла к себе, отдала в вечернюю школу, — в дневной Зинка бы не потянула.

— Ох, и тусклая была баба, одно слово — бухгалтер. Да нет, она меня не обижала, но только, как посмотрю на нее, — зубы от скуки ломит.

Через год у тетки появился хахаль. И Зинка его отбила.

— Ума не приложу, на кой он мне сдался, — ни кожи, ни рожи… Видно, натура такая шкодливая… Как-то раз она нас застукала. Ему фингал под глаз, а меня за волосья оттаскала и выбросила на лестницу… но с вещами, — швырнула следом пальто и боты. Мой кавалер оказался «лыцарем». «Не переживай, — говорит, — Зинаида. Шура отойдет и обратно пустит. А я тебе не поддержка, сам в общежитии впятером в одной комнате». Сунул мне тридцатку и сгинул. Больше я его и не видела…

Два дня проболталась Зинка на Московском вокзале, выискивая подходящего проводника, чтоб посадил без билета на какой-нибудь южный поезд, а на третий — встретила в буфете короля Лиговки Леньку Орлика. И стала Зинаида его подругой. Владения их простирались от площади Восстания до Обводного канала, и вся шпана этих мест единодушно признала Зинку и ее неограниченную власть. Чем промышлял Орлик — Зинаида не рассказывала, но деньжата у него водились и немалые. Подругу он баловал и щедро задаривал.

— Надень я зараз все цацки, — сверкала бы, как Кремлевская елка… Но я таким добром не дорожила. Спустили мы этот хлам и в Сочи смотались… Тысяч семьдесят тогда прогуляли… старыми, конечно.

В этот период Зинкиного расцвета и встретил ее Федор Самохин, токарь Адмиралтейского завода, передовик производства, «не слезающий», по Зинкиным словам, с доски почета. Встретил и погиб.

Щуплый, неказистый, он и помыслить не смел подойти к ней, но высмотрел, где живет, и издали следил за каждым ее шагом, тщетно пытаясь унять настойчивую боль в сердце, эту непомерную тоску, не отпускавшую его теперь ни днем, ни ночью.

Однажды — не выдержал. Ленькина компания отправилась кутить в «Универсаль», и Федор поплелся за ними, занял место в дальнем углу и тихо напивался, глядя, как веселится королева со своей свитой. Когда заиграли танго, решился, на ватных ногах подошел к их столу и пригласил Зинаиду танцевать. От такой наглости общество остолбенело, а Зинка фыркнула на весь стол:

— Видали, что делается? У кого успех имею?

— Не груби, Зинаида, — сказал великодушный Орлик, — потанцуй с товарищем.

Держа Зинку, словно этрусскую вазу, Федор выплыл на середину зала. Он был почти на голову ниже ее, и когда отважился поднять лицо и встретился с ее холодными, как полыньи, глазами, у него подкосились ноги.

— Меня зовут Федор Самохин, — пробормотал он, споткнулся и наступил на ее белые босоножки.

— А пошел ты… Самохин… — сморщилась, вывернулась из его рук и упорхнула к своему столу.

С тех пор «случайно» встречаясь на улице, Федор осмеливался здороваться с Зинаидой. Она, смотря по настроению, иногда кивала, иногда. бросала «Привет», а однажды остановилась.

— Что-то, парень, ты мне часто на глаза попадаться стал… — и усмехнулась, и прищурилась, и из-под золотистых ее ресниц ударили в грудь Федору Самохину лучи невиданной силы. Он хотел пошутить в ответ, но задохнулся, а она уже отошла, и ее светящиеся волосы застили Федору солнце. После этой встречи Федор написал стихи. Щадя его самолюбие, я не стану их цитировать, но хотел сказать он следующее:

…Летом Самохина отправили на три месяца в Мурманск. Бригада адмиралтейцев должна была отремонтировать вышедший из строя ледокол. Вкалывали по тринадцать часов, благо ночи на севере белые, зарабатывали сверхурочные. Вечером пропивали их вместе с зарплатой в ресторане «Прибой» или просаживали в карты.

И только Федор — общее посмешище — не пил, не гулял. Бродил часами по ночному городу или писал Зинке длинные письма. Конечно, ни одного не отправил. Не осмелился.

К концу командировки скопилось в него порядочно денег, и решил он купить Зине подарок. Если бы Федор читал Куприна, я уверена, — послал бы ей гранатовый браслет. Но он купил у норвежских моряков высокие замшевые сапоги. В те времена такой подарок был поистине царским. Теперь Федор только и думал, каким образом его вручить. Послать из Мурманска по почте? Но она даже не вспомнит — от кого… Подождать до «ноябрьских» и отдать, повстречавшись на улице? Так не возьмет же… Он так ничего и не придумал. И пакет пылился в общежитии под кроватью, дожидаясь своего часа.

…Хотя в газетах об этом не было ни строчки, слухи о зверском преступлении на углу Марата и Стремянной уже месяц циркулировали по городу, обрастая все новыми ужасающими подробностями. И Федор Самохин узнал об этом через пять минут после того, как бросил на кровать чемодан и вышел на свою коммунальную кухню поставить чайник.

Вернулся по амнистии до срока лучший друг Орлика Санька Котков. Увидел Зинку и потерял голову. Ну и она тоже… то ли влюбилась в него, то ли просто Ленька ей наскучил. Месяц Орлик терпел, дважды толковал с другом по-хорошему и, наконец, — нервы видно сдали — избил Зинаиду. Она стояла последи комнаты с рассеченной губой и улыбалась.

— Ну, конец тебе, Орлик, — ползти за мной будешь, не вернусь.

Выслеживал он их недолго. Да они и не прятались, пренебрегали. В начале августа, поздним вечером возвращались откуда-то в трамвае к Саньке домой. У трамвая «27» на Стремянной кольцо, и во втором вагоне кроме них и кондуктора никого не было. Видно Орлик ехал в первом, а на предпоследней остановке вскочил в их вагон. Он нанес Саньке три ножевых раны. Зинка закричала, бросилась по проходу к передней двери, он за ней. То ли дверь была сломана, то ли просто открыта… Орлик толкнул ее. В спину, на рельсы, под встречный трамвай.

— Санька тут же в трамвае помер, — тараторила соседка, — «Скорой» не дождался… А Зинаида в больнице, ноги у ей отрезаны… Допрыгалась девонька!

Всю ночь под проливным дождем стоял Федор напротив Зинкиного дома, глядя на темное окно. В открытой форточке ветер шевелил тюлевую в мелких розочках занавеску. Под утро он зашагал на Стремянную, на кольцо «27» и кружил по спящей улице, всматриваясь в трамвайные рельсы. Между рельс от дождя пузырились белой пеной, словно вскипали лужи, а потом подъехал первый трамвай, и вожатый раздраженно засигналил Федору, чтобы он убрался с путей…

…Ввиду особых обстоятельств Зинаида Сорокина лежала в отдельной палате, и ее уже несколько раз посещал следователь. Хотя никто не сомневался, что судьба Орлика предрешена, и его ожидает высшая мера, — следствие по этому делу тянулось всю осень. В интересах безопасности главврачу было дано распоряжение пропусков к Сорокиной не выдавать. Но Федор Самохин каждый день после смены мчался в больницу Эрисмана. В его памяти эти долгие месяцы слились в последовательное чередование застывших картин: уродливые очертания больничных корпусов, окошко в справочное бюро и полуотворенная дверь приемной хирургического отделения, куда он тыкался со слепым упорством помутившегося сознания.

Его выгоняли. Федор безропотно уходил и тут же возвращался, преследуя нянечек и санитарок таким нестерпимо униженным взглядом, что задубевший медперсонал сдался. Старшая сестра Нина Петровна, по общему мнению — средоточие ехидства, сжалилась первая. С ее молчаливого согласия «блаженному» разрешили торчать в приемной до позднего вечера. О Зинаиде говорили только, что «состояние удовлетворительное». Конечно, ни слова о том, что она наотрез отказалась есть, и ей вводили искусственное питание, что она выплевывала лекарства и уже дважды пыталась разбить голову о край железной кровати.

27 ноября — этот день Федор запомнил на всю жизнь — сидел он, как обычно, в приемной, рассеянно глядя в окно. С утра кружил мокрый снег, и в ореоле уличной люминесцентной лампы снежинки казались летящими на свет мотыльками. Вот через двор прошмыгнула знакомая сестричка в накинутом на плечи пальто, вот к приемному покою подкатила «Скорая» и мигнула Федору красными тормозными огнями.

Нина Петровна тронула его за рукав.

— Федя, тебя завотделением хочет видеть.

Путаясь в полах не по росту длинного халата, взбежал Федор на второй этаж в кабинет доктора Крупицина. Доктор встал из-за стола и пошел ему навстречу, протягивая руку.

— Здравствуйте, садитесь, пожалуйста. Федор… простите, не знаю вашего отчества…

— Васильевич… — Федор оробел, присел на краешек стула и обрадовался, что халат прикрыл его замызганные ботинки.

— Кем вам приходится Зинаида Сорокина, Федор Васильевич?

Федор стиснул руки между колен и молчал, уставившись в пол.

— Извините, но я не из любопытства спрашиваю. По документам у нее нет никаких родственников.

Федор поднял на доктора глаза, и Крупицын механически отметил: «Нервное истощение… невропатологу бы его показать».

— Сорокина поправляется, Федор Васильевич, организм у нее крепкий. К Новому году мы должны ее выписать… больше держать не имеем права. Я сделал почти невозможное… договорился с главврачом дома хроников. Он согласился принять ее, но только до весны… пока не научится пользоваться протезами. — Доктор помолчал и закончил медленно и внятно, как диктовку. — Зинаида Сорокина — инвалид первой группы.

— Нет, нет, не надо! — Федор вскочил со стула. — Не отдавайте Зину к хроникам… Я сам… Я сдельно триста в месяц вырабатываю, она нуждаться не будет. И комната у меня 18 метров, светлая… окна на улицу. Я отпуск возьму, ремонт сделаю… вы не сомневайтесь! Я и за больными ходить умею — у меня мать два года парализована была, спросите хоть у соседей. Вы только… — Федор всхлипнул, не спуская с Крупицина измученных глаз, — поговорите с ней, доктор, чтоб согласилась… мне все равно не жить… без нее, — Он замолчал и уткнулся лицом в рукав.

Завотделением вдруг подумал о своей дочери. Семья жила, как в аду, потому что Леночкин бывший муж отсудил комнату в их профессорской квартире и привел туда новую даму. «Ты, что же, завидуешь безногой девчонке?» — спросил себя доктор и положил руки на трясущиеся Федоровы плечи.

— С завтрашнего дня вы можете навещать Зинаиду. Нина Петровна выпишет вам постоянный пропуск. Ну, а дальше… решайте с ней сами.

Зинина палата — самая последняя в конце коридора. Федор стоит перед закрытой дверью в новом румынском костюме и белой рубашке с отложным воротничком. Он только что из парикмахерской, и над ним висит душное облако «Шипра».

Сзади неслышно подходит Нина Петровна. Ей до смерти хочется присутствовать при их встрече.

— Иди, я предупредила ее… — и легонько толкает Федора в спину.

Он поворачивается к ней с таким лицом, что Нина Петровна отшатывается и семенит прочь.

Федор держится за дверную ручку и беззвучно шевелит губами. Только начало, которое слышал от бабки в детстве: «Отче наш, иже еси на небеси, да светится имя Твое…» Господи, сделай так, чтобы она меня не выгнала… пусть она только выслушает, сделай так, чтобы она согласилась выслушать… Отче наш, иже еси на небеси…

Он открывает дверь. В глубине коридора у поста маячат, изнывая от любопытства, старшая сестра и две санитарки.