По образу и подобию

В поисках прошлого

Учебник истории — своеобразная модель (в широчайшем из смыслов этого слова) прошлого Земли. Каждое исследование историка, если оно основано на фактах, тоже модель каких-то исторических явлений и процессов. Но, пожалуй, мы здесь взяли слово «модель» в слишком уж широком смысле. Вспомните, что большинство физиков и биологов равно подчеркивает как самую ценную черту модели возможность ее конкретной проверки. А эта бумажная модель по природе своей не может быть точной.

Да, для того чтобы смогла появиться на свет компактная стопка страниц учебника истории, надо было вести раскопки и расшифровывать иероглифы древних языков. Пирамиды и летописи, развалины дворцов и обломки каменных орудий — вот основа, на которой возникают труды историков. Логические построения на основе фактов, засвидетельствованных очевидцами и приборами, — это очень хорошо. Но до чего было бы здорово все-таки заглянуть в прошлое! Проверить, так ли все было.

Однако что мечтать о невозможном! Оставим это фантастам. Вот диалог между людьми разных эпох из рассказа Джона Уиндема «Хроноклазм»:

«— Что такое историческая машина?

— При ее помощи изучают историю.

— Неясно… Вы бы с таким же успехом могли бы мне сказать, что при ее помощи делают историю.

— О нет, это строго запрещено».

…Как видите, «делание истории» у фантаста возможно, но просто не поощряется.

Братья Стругацкие в «Трудно быть богом» обошлись без путешествия непосредственно во времени. Они заменили его путешествием в пространстве — на планету, жители которой живут при «своем» феодализме. Впрочем, ее население лишь одно из отсталых человечеств, изучением которых занимается земной научно-исследовательский Институт экспериментальной истории. Здорово звучит название, не правда ли? Но хотя мы еще пока не побывали даже на Луне, на нашей планете есть уже люди, способные пройти конкурс на замещение вакантных должностей в Институте экспериментальной истории. Возьмите хотя бы Тура Хейердала. Чем было его знаменитое путешествие на плоту «Кон-Тики»? Историческим экспериментом. Он моделировал, и притом в самом узком смысле этого «резинового» слова, путешествие древних индейцев. Его плот был моделью их средств передвижения, его маршрут был повторением их маршрута.

Он же был героем другого великого моделирования. Вы знаете, что на тихоокеанском острове Пасхи много веков стоят лицами к морю огромные статуи. Настолько огромные, что большинство историков полагало, будто непосредственные предки теперешнего населения острова не могли их соорудить. Слишком низкой для такого строительного подвига выглядела их культура. Да и сам остров так невелик, что его население, казалось, не могло справиться со столь трудной задачей. Особенно тяжелой представлялась проблема перевозки статуй из каменоломен, где они изготовлялись, и установки их на берегу моря в вертикальном положении. Однако в каменоломнях еще оставались уже готовые, но заброшенные из-за древней междоусобицы каменные истуканы. И Туру Хейердалу удалось уговорить потомков одного из двух древних племен острова, то есть потомков тех, кто, по преданию, господствовал здесь, перевезти и установить такую готовую статую. Сам норвежский ученый, веривший в возможность этого, был потрясен тем, как сравнительно просто решили проблему аборигены острова.

Модель оправдала себя!

Что только не моделировали в истории! Копии каравелл Колумба и староскандинавских боевых ладей пересекали Атлантический океан. Заново брались штурмом крепости и воссоздавались древние города — это, правда, делали не историки, а кинематографисты, но модель остается моделью.

Один из самых древних исторических экспериментов поставил якобы некий любознательный египетский фараон. Он решил узнать, на каком языке говорили первые люди, только что сотворенные богами. Логическое рассуждение фараона и его мудрецов казалось им безупречным. Им было известно, что люди разговаривают на том языке, которому научились в детстве. В каждой стране — на своем. Но ведь первых людей, по древнеегипетским верованиям, было всего двое. И они то ли получили язык от бога, то ли сами назвали все вещи наиболее подходящими для них именами. Если в такой же ситуации окажутся двое «современных» египетских детей, которых никто не научит египетскому языку, они должны будут заговорить на языке первых людей.

Двух новорожденных передали на воспитание обреченному на немоту овцепасу. Опыт был жестоким и по отношению к нему — всякое общение этих трех человек с остальными людьми было строжайше запрещено до окончания «моделирования процесса возникновения языка» (так назвали бы этот эксперимент в современных терминах). И вот однажды при виде хлеба подросшие дети радостно закричали: «Бегос! Бегос!»

Фараон получил сообщение о полном успехе опыта: слово «бегос» на фригийском языке значит именно хлеб. Фригия — область в Малой Азии, уже в ту пору, даже с точки зрения египтян, считавшаяся древней. Результат «эксперимента» никого особенно не удивил, и никому не пришло в голову задуматься над тем, правильно ли он поставлен.

Ученым пришлось сделать это спустя многие столетия. Они напомнили — уже не фараону, конечно, что пастух пас овечье стадо, и овцы блеяли, и слово «бегос» было не столько фригийским, сколько «овечьим» — просто-напросто звукоподражанием.

Итак, от египетского фараона, ставившего опыт на детях, и до Тура Хейердала и его товарищей, ставивших, по существу, опыты на себе, — вот какие разные люди занимались моделированием прошлого, говоря точнее — отдельных его событий и процессов.

Конечно, модели взятия Измаила или путешествия Колумба имели немногим большую ценность для истории, чем «опыт» мудрого фараона. Но имя Тура Хейердала не одиноко в списке тех, кто повторял то, что делали в древности, чтобы узнать, как они это делали. И если история еще не обзавелась всерьез экспериментальным отделом, то это сумела сделать ее помощница — археология.

Правда, осторожные ученые говорят о том, что экспериментальная археология только складывается. Однако делает это она уже довольно долго — по крайней мере около сотни лет. Во всяком случае, в 1874 году на своем Копенгагенском съезде археологи восторженно аплодировали создателям самой обычной на вид деревянной избы. Да и хладнокровные датчане бурно восторгались этим не слишком удобным жильем. Потому что срублена была изба обыкновенными… каменными топорами.

Вам, наверное, поневоле думается о том, какого грандиозного труда стоил этот музейный экспонат. Кому же не известно, что каменный топор — орудие более чем устаревшее, а значит, и малопригодное. К тому же сами каменные топоры надо было сначала изготовить. А от авторов исторических (вернее, доисторических) повестей все мы знаем, какая это трудоемкая работа. А писатели берут сведения от историков и этнографов. В учебниках же истории встречаются, например, такие фразы: «Полирование и сверление твердых пород камня весьма трудоемкий процесс: иногда топор полировался несколько десятков лет — начинал дед, а кончал внук».

Это цитата из книги, вышедшей через восемьдесят лет после копенгагенского опыта. Представляете себе, сколько времени должно было отнять у датских археологов создание удивительной избы?

Тем более что ничтожно малую производительность труда в первобытном обществе подтверждают многие авторитеты. Один из отцов этнографии, французский миссионер Жозеф Франсуа Лафито, утверждал, что у индейцев каменные орудия, даже самые грубые и несовершенные, становятся драгоценностью, передаваемой по наследству. Ведь для завершения шлифовки каменного топора бывает порою мало целой жизни!

Из XVIII века перекликается с Лафито замечательный русский путешественник С. П. Крашенинников, который провел годы среди аборигенов Камчатки. Вот его свидетельство — цитата из великолепного описания быта ительменов:

«Топоры у них делались из оленьей и китовой кости… Они ими долбят свои чаши, корыта и прочее, однако с таким трудом и с таким продолжением времени, что лодку три года им надлежало делать, а чашу большую — не менее года».

Одним словом, стоило как будто посочувствовать мужественным копенгагенским археологам. Да и всем тем — в России, Англии, Америке, Франции, — кто снова и снова делал каменные топоры и пилы, глиняные горшки и иные изделия по древним образцам.

Против такого сочувствия и выступил сотрудник Института археологии Академии наук СССР, доктор исторических наук С. А. Семенов.

Вот справка, каждую цифру которой можно проверить. Каменный топор из сравнительно мягкого камня (его можно было царапать гвоздем) требовал для своего изготовления двух с половиной часов работы. Разумеется, работы камнем же и деревом. Зато топор, наверное, получался плохой? Нет, по внешнему виду он очень напоминал те топоры, что находят при раскопках. А по качеству… Что же, сосна диаметром в четверть метра падала под его ударами через четверть часа работы.

Но, наверно, только на одну эту сосну топора и хватало? Нет, без заточки можно приниматься за следующее дерево. А если каменный топор время от времени затачивать, его хватит на сотни сосен. И это относится к топору «низшего сорта», из сланца.

Топоры из более твердых пород — гранита, диорита, кремня, нефрита — служили гораздо дольше и реже нуждались в заточке. Правда, и времени их изготовление отнимало куда больше! Гранитный топор приходилось обрабатывать 12, а то и 15 часов, кремневый и нефритовый — 30–35 часов. Как видите, все это не так уж страшно. Место «целой жизни, которой часто не хватало», заняла одна неполная рабочая неделя.

Может быть, нашим предкам не хватало по сравнению с нами ловкости рук? Вряд ли! В позднюю пору каменного века наш предок уже был человеком, вполне сформировавшимся представителем великого вида «хомо сапиенс». Кисть руки человека, жившего 20 тысяч лет назад, не отличалась от кисти современного человека. Мозг к тому времени тоже давно уже достиг своего современного уровня. Охотники и рыболовы, а позже еще и скотоводы и земледельцы каменного века, освоившие большую часть планеты, изобретатели лука, хозяева огня, приручившие животных! Неужели они были намного неуклюжее и неумелее нас в той работе, которая была им знакома с детства? Право, трудно себе это представить. Легче — нечто обратное. Надо еще учесть, что археологи не придумывали новых методов обработки камня, в которых мог бы как-то сказаться коллективный опыт человечества. Они применяли «те же инструменты и те же приемы», что наши предки. Как они судили об этих приемах? А предыдущая многолетняя работа С. А. Семенова была как раз посвящена тому, как по следам на древних орудиях можно уяснить методы их изготовления и характерные приемы работы готовыми орудиями. И многие производственные секреты мастерских каменного века успели уже стать достоянием советских археологов. И даже если представить, что у наших предков на обработку топора уходило вдесятеро больше времени, так что же — самый твердый камень пришлось бы обрабатывать всего-то месяц. Опять-таки и речи не может быть о передаче навыков труда по наследству.

Как же могли ошибиться до такой степени историки? Впрочем, историки только представляют себе прошлое. А Лафито — тот жил среди индейцев, сохранивших многое от каменного века (хотя томагавк Чингачгука у Купера был уже стальным). А Крашенинников опять-таки жил среди камчадалов. Он очевидец.

Собственно, даже победителю в споре — Семенову — трудно понять, почему столько ученых делали столь неправильные выводы. Можно, конечно, вспомнить великих очевидцев средневековья, которые, кроме совершенно точных сведений, посвящают нас в обычаи людей с собачьими головами. По-видимому, на путешественников, историков и этнографов слишком сильное впечатление произвела явная отсталость первобытной техники по сравнению с нашей. Сказывалось, вероятно, и восхищение тех же индейцев стальными орудиями самих пришельцев из цивилизованных стран. Восхищение, конечно, вполне заслуженное.

Но до опытов Семенова сравнительная оценка железа и камня была лишь качественной, как сказали бы химики. Эксперименты внесли в нее меру и число: анализ стал количественным, то есть несравненно более конкретным и точным. Стальная ножовка пилит дерево в 12 раз быстрее, чем пилка из кремня, с костью она справляется в 10 раз быстрее. Но это только когда речь идет о сравнительно тонких деревьях и костях. Чем они толще, тем больше преимущество стали, особенно если учесть, что кремень легко крошится. Еще поразительнее преимущества черного металла при сверлении. Здесь разница в скорости может стать двухсоткратной. Разница велика. Но все-таки не настолько, чтобы чересчур жалеть наших предков. Особенно за то, с каким трудом им доставались топоры. Будь возможно путешествие в прошлое, археологи с удовольствием отправили бы туда ценную и очень тяжелую посылку. Совсем недавно два работника археологической экспедиции наготовили в Крыму за полтора месяца столько каменных орудий, что поселению эпохи палеолита их хватило бы на несколько лет. Но Крым — он был уже после. А начинать надо с самого начала. Значит — здесь — с Литвы. Еще точнее — с окрестностей Каунаса. Именно тут летом 1957 года небольшая группа людей занялась изготовлением орудий из дерева, кости, рога и меди.

Двое рабочих за месяц изготовили пятнадцать каменных шлифованных топоров, тесел, долот, ножей, девять костяных и три роговых орудия.

А вторая опытная археологическая экспедиция, во главе опять-таки с Семеновым, отправилась на Ангару. Здесь главным материалом для орудий стал нефрит. Да какой! Иркутский краеведческий музей подарил археологам много лет пролежавший здесь нефритовый валун весом в 11 пудов — около 180 килограммов. Сначала ученые пытались его разбить, но тут оказались бессильны самые тяжелые кувалды. Пришлось прибегнуть к более современным способам разделки камня. Но затраченный труд не пропал даром. Теперь можно быть уверенным, что перед таким камнем, несмотря на всю потенциальную ценность его, оказывался бессильным и первобытный человек. Он, по-видимому, был вынужден пользоваться сравнительно небольшими камнями, вряд ли намного большими, чем те, с которыми справились рабочие экспедиции.

Но если первая трудовая атака была сравнительно неудачной, то с нефритом весом в килограммы дело пошло. Четыре человека за 20 дней сделали десятки нефритовых топоров, пил, долот и ножей весом от 50 граммов до 2 килограммов.

Собственно, будь задачей археологов-экспериментаторов только опровергнуть легенду о многолетней шлифовке каменного топора, на Ангару и потом в Крым ехать уже было бы незачем. Под Каунасом были получены, пожалуй, достаточно убедительные результаты.

Но само это опровержение было ведь лишь попутным результатом исследования. Главная цель их состояла в том, чтобы глубже понять жизнь и труд наших предков, чуть ли не влезть в их шкуру. А счастливая участь таких исследований — то, что у них нет конца, как нет конца познанию.

Сейчас речь пойдет только о доле новых сведений, полученных в результате моделирования древних методов труда. Вы увидите, что игра стоила свеч, стоило потеть археологам и экспедиционным рабочим!

Процесс работы над каменным орудием начинался с того, что из каменного желвака получали своего рода заготовку. Для этого желвак надо было оббить, сколоть с него наружный, менее прочный слой. Как это делали? Выдвигались предположения, что с помощью палок-отбойников. Проверили. Пустили в ход отбойники из дуба, березы, бука и самшита. Все они, включая твердейший самшитовый, быстро размочалились. Опыт позволил прийти к выводу, что для оббивки желваков среднего размера пользовались речными гальками весом в несколько сот граммов. При этом желвак держали в левой руке на весу, так, чтобы при ударах рука пружинила. Если положить его на камень же, «сырье» легко может расколоться и пойти в брак. Любопытно, что этот прием дошел до наших дней. Когда современному каменщику надо обтесать кирпич, он тоже держит его в левой руке на весу.

Можно, по-видимому, класть желвак при оббивке на сравнительно мягкую и упругую опору — дерево, кость, просто на землю. Но, предполагает Семенов, так скорее всего поступали только с камнями слишком тяжелыми или настолько маленькими, что в руке их было держать неудобно. Могли применять, например для выделки остроконечников к копьям, специальные костяные наковальни.

Очень широко применялось в древности откалывание от больших камней призматических пластинок — тоже заготовок для будущих орудий.

В общих чертах кое-что об этом знали и до опытов, но только моделирование позволило понять и представить детально, как это делалось. На стволе деревца или шесте (применялся тут и зуб кашалота) с одной стороны укрепляли каменный резец, с другой — перекладину. Резцом упирались в заранее намеченное место на камне (предварительно его поверхность приходилось зачистить и вообще подготовить, иначе резец мог соскользнуть). На перекладину резко налегали грудью. Мне почему-то кажется, что все это должно быть очень трудно. Но ведь именно так производились заготовки для многих из орудий, о которых уже шла речь.

Вот, например, как готовились (и археологами и нашими предками) орудия так называемой вкладышевой техники (что это означает, вы сейчас поймете). Первая стадия: заготовка призматических пластинок — так сказать, болванок.

Вторая стадия: отбор среди них лучших. Из-за неправильностей в строении или форме камня многие болванки негодны для обработки, много пластинок идет в брак.

Третья стадия: быстрые удары рогового орудия превращают заготовку в часть лезвия ножа. От этих ударов на камне остаются мелкие штрихи, похожие на ретушь; археологи так и говорят, что камень отретуширован, а орудие зовут ретушером.

Четвертая стадия: из дерева или кости готовится оправа — скажем, палка с глубоким продольным пазом.

Пятая: несколько (или один) кусков обработанного кремня вкладываются в паз вплотную друг к другу и закрепляются очень неплохим вяжущим веществом — вишневой смолой.

Отметим, что на все эти операции, включая рубку дерева для оправы, уходило в пересчете на один вкладышевый нож всего восемь часов.

Были изготовлены еще вкладышевые кинжалы, гарпун, меч. Все хоть сейчас — для серьезного дела, а не только для моделирования прошлого. Впрочем, вы уже убедились, насколько серьезно оно само.

В Ангарской экспедиции — для соблюдения декорума — даже поставили на берегу реки огромного угловатого истукана, изготовленного за восемь дней в стиле идолов каменного века. Разумеется, каменными же орудиями. И глядело его грубое лицо в электрическую (впрочем, Братской ГЭС еще тогда не было) реку, по которой легко плыла лодка длиной в 4 метра, шириной в 60 сантиметров, разделенная перегородкой на кормовой и носовой отсеки. Один из них два человека выдолбили нефритовыми орудиями за пять дней. А вот другой… Другой был выдолблен медью. Но об этом стоит поговорить поподробнее.

Все мы знаем, что историю принято подразделять на три века: каменный, бронзовый и железный, длящийся по сей день. Но неужели не найдется четвертого, которому удалось бы втиснуться где-то между ними? Давно претендует на право дать еще одному веку свое имя медь. Но ее считают слишком мягкой для такой чести.

То есть историки, конечно, знают, что изделия из меди предшествовали изделиям из бронзы. Иначе не могло и быть: ведь бронза — медный сплав. А самородная медь была довольно распространена в древних культурных странах. И получать и обрабатывать медь сравнительно легко. Все это давно известно. Но этот металл так легко гнется, так быстро уступает ударам. Многие ученые полагали, что все это не даст чистой меди особых преимуществ перед хорошим камнем вроде кремня или нефрита. И бронзовый век начинается сразу за каменным. А если уж говорили о «медном веке», то отводили на него буквально считанные столетия. Однако моделирование работы с медными орудиями вернуло меди «доброе имя».

Медным топором втрое быстрее срубить дерево, чем каменным! Ведь его не только легче сделать более острым, у него и удельный вес больше, а при рубке это важное преимущество. Стругать мягкое дерево медным ножом удается в 6–7 раз скорее, чем кремневым. Правда, когда приходится работать с твердым деревом или костью, кремень уступает меди гораздо меньше: он же все-таки тверже ее! Медные ножи здесь быстро тупятся. Но ведь и кремень крошится. Медная пила пилит дерево втрое медленнее стальной, зато вчетверо быстрее кремневой.

Словом, бронзе и железу медь уступает очень многим. Но с камнем она была в состоянии соревноваться, побеждая.

И еще один старый взгляд заставили пересмотреть конкретные археологические опыты. Вы знаете, конечно, что жители Океании умеют добывать огонь трением двух деревянных палочек друг о друга. И не раз натыкались, наверно, на фразы о том, что такое умение доступно лишь аборигенам, европейцу трудно его постигнуть.

Так вот, археологи вполне освоили все тонкости этого способа. Мало того, они на время заставили своими опытами недоумевать физиков. Потому что согласно расчетам, чтобы нагреть дерево трением до самовозгорания, требуется 12 секунд. А археологи научились укладываться всего в восемь. И уточнили множество деталей относительно породы необходимого дерева, взаимного расположения палочек и т. д. Зато с двумя кремнями, как ни странно, дело пошло куда более туго. Почему, казалось бы? Ведь так легко, кажется, вызвать искры, ударяя два кремня друг о друга? Да, это легко. Но ведь надо получить огонь, а не искры. Они, падая в подставленные труты, не поджигают, а гаснут. Очевидно, надо уметь приготовить особый трут, а это не так просто. Не случайно конструкторы зажигалок с давних времен пошли по другому пути, заменив один из кремней стальным кресалом.

Конечно, историки моделируют трудовые процессы не только каменного века, но и железного. Тут одна из самых интересных проблем — секреты получения железа в глубокой древности. Если медь, во-первых, нередко бывает самородной и, во-вторых, плавится при сравнительно невысокой температуре, что облегчает ее получение из руды, то железо довольно тугоплавко. И в мало-мальски «очищенном» виде в природе не встречается. Значит, железоделательная печь должна была появиться уже на самой заре века, принявшего имя «железного».

При раскопках археологи находят куски железа с приставшим к ним шлаком — крицы. Крицы и получали в железоделательной печи. Находят в земле и куски шлака, получавшегося в печи вместе с крицами. Порою лопата археолога открывает и остатки самой печи, остатки кузнечного горна, заржавленные молоты — орудия древних хозяев железа. Как именно они его получали? Только по находкам об этом узнаешь сравнительно немного. Легенды рисуют кузнецов загадочными существами, которым подчиняются сверхъестественные силы. Даже в средние века, когда за плечами у черной металлургии были целые тысячелетия, с членов кузнечных цехов брали торжественную клятву не вступать в сношения с дьяволом. Ведь в их деле сочетались огонь и точное искусство — справиться с одним и владеть другим казалось в те годы настолько трудным, что поневоле вспоминали черта.

В разных странах ученые пытаются моделировать плавку древности. Это делают и металлурги, интересующиеся историей своего дела, и историки, которым важно знать технику прошлого.

В СССР давно работает над этим человек, которого можно отнести к обеим этим категориям. Б. А. Колчин — доктор исторических наук, а название кандидатской его диссертации начиналось со слов: «Черная металлургия и металлообработка…»

Он восстановил из небытия староновгородский железоделательный горн и провел серию опытов по получению железа из тех самых руд, с которыми имели дело старинные мастера. Выяснилось немало неизвестных до того деталей. Оказалось, что чрезвычайно важную роль играли сушка и обжиг руд перед плавкой. Удалось узнать, сколько именно железа получали в древности при одной плавке, каков был процент полезного использования руды и т. п. Чисто технические большие и малые подробности открыли глаза на сложности в работе металлургов древности.

Но дело не только в одних технических деталях. Проникая в них, изучая их в полном смысле слова на собственном опыте, историки лучше чувствуют дух прошедшего времени, мысли людей, работавших у той печи, которую моделируют ученые XX века.

Впрочем, об этом лучше скажут они сами. Вот что пишут в своей статье Б. А. Колчин и О. Ю. Круг:

«Семнадцать раз пылала около нас железоделательная печь. Мы чувствовали ее жар, запах доменных газов, видели языки пламени, вырывавшиеся из колошника печи. Мы вынимали из горна раскаленные добела куски губчатого железа так же, как когда-то это могли делать древнерусские металлурги. Мы в какой-то степени могли представить труд металлургов, их огромный практический опыт, накопленный столетиями, необходимый для получения бруска железа из кучи болотной руды».

…Однако, разумеется, не только в эксперименте встречаются ученые с моделями прошлого.

На острове Суматра живет крошечное племя кубу. Пожалуй, это один из самых отсталых народов на Земле. Кубу живут собирательством. Им известны были до самых недавних времен лишь очень немногие орудия труда. Аборигены Австралии, к моменту высадки европейцев в пятой части света, ушли на тысячелетия вперед по сравнению с кубу.

Изучение жизни кубу, австралийцев, индейцев и других народов на разных стадиях родового строя служило и служит главным источником сведений о ранней поре развития человечества. Общество кубу оказалось для историков и этнографов моделью общества предков итальянцев и русских, египтян и японцев.

Вот одна любопытная деталь. В Англии, стране традиций, еще в XIX веке не были официально отменены законы, разрешавшие брак мужчинам с четырнадцати лет, женщинам с двенадцати. У многих древних народов в двенадцать-тринадцать лет мальчик признавался совершеннолетним, получал оружие и равные права с взрослыми. Между тем уже в древнеримские времена тринадцатилетний итальянец никак не годился в армию. Может быть, это пережиток тех времен, когда юноши взрослели быстрее? И мы видим, что у кубу в десять-двенадцать лет мальчик действительно становится мужчиной, в том числе и по внешнему виду. В двадцать с небольшим лет — старость. В тридцать — смерть.

…Стоит напомнить, что все прошлое человечества в упрощенном виде запечатлено в развитии человеческого зародыша. Эволюция, которая вместо многих сотен лет занимает несколько месяцев! Именно как модель развития жизни на Земле рассматривают ученые то, что происходит с зародышем до рождения.

Но тут прошлое моделируется самой природой. А историки вместе с археологами, этнографами, антропологами сами создают модели минувшего. И уже поговаривают о том, как бы смоделировать процесс превращения обезьяны в человека… Пожелаем им успеха.