Под прусским орлом над Берлинским пеплом

Запись 20

Время, казалось, остановилось, сжалось в тугую, удушающую спираль. Меня поглотила вязкая, непроглядная тьма будничных, однообразных месяцев, полных томительного ожидания. Я словно ослеп в этой монотонной мгле, потерял ориентиры, перестал видеть цель, ради которой все затевалось. Каждый день был похож на предыдущий, как две капли воды, и я ощущал всем своим существом, каждой клеточкой тела, каждым нервом, как тянется время.

Минуты складывались в часы, часы – в дни, а дни – в бесконечную, однообразную череду, лишённую смысла и цели. Я физически ощущал, как утекает время, как оно давит на меня, сжимает в своих безжалостных тисках. Это сводило меня с ума, заставляло изводиться от беспомощности и бессилия. Я метался в клетке собственного бездействия, остро осознавая, что мы увязли, что мы не можем двигаться дальше, не можем продолжать нашу борьбу, не можем перейти к решительным действиям.

Но, вместе с тем, я понимал, что это вынужденное бездействие – не бессмысленная трата времени, а необходимый этап, часть тщательно продуманного плана. Это было выжидание. Наблюдение. Шпионаж. Подобно солдатам-разведчикам, затаившимся в засаде, мы были вынуждены замереть, слиться с местностью, стать невидимками, чтобы изучить врага, выведать его слабые места, дождаться подходящего момента для атаки. Разведчики в тылу врага порой проводят долгие часы, а то и дни, не вставая со своей позиции, не выдавая себя ни единым движением, терпеливо наблюдая за каждым шагом противника. Этим же занимались и мы – вели скрытое наблюдение, собирали информацию, выжидали.

Я не мог никого упрекнуть в этом вынужденном затишье, в этом "засиживании", как окрестили его некоторые, особо нетерпеливые. Я понимал, что это необходимая жертва, что от нашего терпения, от нашей способности выждать, затаиться, зависит успех всего дела. Я знал, что за каждым днём этого мучительного ожидания стоит нечто большее, что это не просто потерянное время, а инвестиция в будущую победу. И это понимание помогало мне держаться, не терять надежды, верить, что тьма будней когда-нибудь рассеется, и мы снова сможем ринуться в бой.

И всё же, несмотря на гнетущее ощущение бессилия и невозможность вести открытую, масштабную борьбу, я не мог позволить себе опустить руки и сдаться. Раз не получалось изменить мир одним решительным ударом, я выбрал другую тактику – путь малых дел, путь неустанной, кропотливой работы на благо людей. Я решил вести свою борьбу здесь и сейчас, в тех условиях, в которых оказался, помогая всем, кому только мог протянуть руку помощи.

Каждый день я искал тех, кто нуждался в поддержке, в защите, в добром слове. И, оказывая эту помощь – будь то медицинский уход, юридическая консультация, или просто кусок хлеба – я не забывал о главном. Я говорил с людьми, убеждал, разъяснял, агитировал и агитировал, не уставая, в каждой беседе, при каждом удобном случае. Я вплетал идеи социальной справедливости, равенства, братства в ткань повседневной жизни, стараясь достучаться до каждого сердца, до каждой души.

Я глубоко убеждён, что настоящий революционер, истинный социалист не имеет права бездействовать, прятаться в щели, отсиживаться в стороне во время облав и гонений. Жизнь не стоит на месте, она продолжается, и, увы, народ от этого богаче и счастливее не становится. Если мы, революционеры, будем лишь сотрясать воздух красивыми лозунгами, обещая манну небесную после победы, но при этом призывая людей: "Вы только устройте революцию, а мы потом придём и всем поможем", то нас никто не поддержит. Это тупиковый путь, обречённый на провал.

Власть имущие не так глупы, как может показаться. Рано или поздно они поймут, что одними лишь репрессиями и насилием, народ не удержишь в повиновении. Они сменят тактику, догадаются, что людей можно приманить не только страхом, но и подачками – теми самыми пресловутыми "пряниками". И тогда наша борьба станет ещё сложнее.

Именно поэтому я не собирался отступать, не собирался сдаваться, даже если бы у меня была такая возможность. Я не из тех, кто бежит с поля боя при первых же трудностях. Я оставался здесь, среди людей, среди боли и страдания, среди нищеты и несправедливости, чтобы каждый день, каждым своим действием доказывать, что другая жизнь возможна, что борьба имеет смысл, что мы не одни. Вот что я имел в виду, когда говорил о своей борьбе.

Конечно, наш путь не был усыпан розами, и было бы лицемерием и ложью утверждать, что все вокруг встречали нас с распростёртыми объятиями, внимая каждому слову с благоговением. Я хочу быть честным и признать, что реальность была куда суровее, а наша борьба – далека от романтического идеала. Мы сталкивались не только с непониманием, но и с откровенной враждебностью, с недоверием, со злобой, копившейся в людях годами.

Я слышал разные высказывания, порой резкие, обидные, полные горечи и разочарования. Нам бросали в лицо упрёки, нас осыпали насмешками. Многие, особенно из тех, кто хлебнул лиха сполна, кто потерял всё, кто видел смерть близких, открыто говорили, что дворяне никогда не поймут истинного положения нищих, никогда не смогут разделить их боль, их страдания. В их глазах, полных усталого скепсиса, читалось глубокое недоверие. Они не прятали этот скепсис, не пытались скрыть за вежливой улыбкой – слишком много было пережито, слишком много обещаний было нарушено.

Их можно понять. Они имели полное право не верить нам, сомневаться в искренности наших слов. Они имели право думать, что дворяне, даже те, кто называет себя социалистами, в конечном итоге их обманут, как обманывали всегда. Что, придя к власти, эти "благодетели" забудут о своих обещаниях, о равенстве и братстве, и снова начнут править в своих интересах. И они имели полное право не верить в то, что власть, даже если её удастся вырвать из рук нынешних правителей, действительно окажется в руках народа, в руках простых немцев, а не перейдёт к очередной клике, жаждущей наживы и привилегий.

Голод, нищета, разруха, царившие вокруг, болезни, уносившие жизни детей, отчаяние, безысходность – все это ожесточало людей, лишало их способности видеть хоть какой-то просвет впереди. Они теряли веру, переставали надеяться на перемены к лучшему. Многие из них считали всю нашу агитацию пустым звуком, бессмысленным сотрясанием воздуха, за которым не стоит ничего, кроме трусости и нежелания реально действовать, реально менять ситуацию. Они считали, что мы просто болтуны, которые прячутся за красивыми словами, боясь рискнуть своей шкурой.

К тому же, многие жили в постоянном страхе, страхе перед возвращением старых порядков. Они были уверены, что Бисмарк, рано или поздно вернёт себе власть, и тогда полетят головы, и в первую очередь – головы тех, кто осмелился поверить в перемены, кто пошёл за революционерами. И этот страх парализовал их волю, заставлял молчать, терпеть, не высовываться.

И, признаюсь честно, далеко не каждого из этих измученных, озлобленных людей нам удавалось переубедить. Не хватало слов, не хватало аргументов, не хватало сил, чтобы пробить стену недоверия, отчаяния и страха. Это была тяжёлая, изнурительная борьба, борьба за каждую душу, за каждую искру надежды, и не всегда мы выходили из неё победителями.

Некоторые даже слышать не хотели, упрекая в недостаточно осознанных годах, что тоже было не удивительно.

Встречались и те, кто наотрез отказывался нас слушать, кто с порога захлопывал дверь, даже не дав договорить. Они осыпали нас упрёками, порой оскорблениями, а некоторые, особенно пожилые, умудрённые горьким опытом люди, с презрением указывали на наш, по их мнению, слишком юный возраст, отсутствие жизненного опыта, наивность и неопытность. "Что вы, молокососы, можете знать о жизни? Что вы можете предложить, кроме своих пустых мечтаний?" – слышалось в их словах, полных горечи и разочарования. И это тоже было неудивительно, ведь за плечами у этих людей была целая жизнь, полная лишений, несправедливости и обманутых надежд. Как можно было винить их за то, что они не верили молодым идеалистам, обещавшим изменить мир?

Нет, я решительно не мог мириться с таким положением вещей, не мог прозябать в этом болоте бездействия, в этой серой, удушающей повседневности, когда каждый день похож на предыдущий, когда неизвестность давит, словно каменная плита, когда ты заперт в четырёх стенах собственных сомнений и страхов, как в тюремной камере. Ощущение заточения, невозможности действовать, менять мир к лучшему было для меня невыносимым.

Я провёл много бессонных ночей, мучительно размышляя над тем, что же я могу сделать, как могу реально помочь людям, а не просто раздавать пустые обещания. Я понимал, что одними лишь подачками, раздачей денег и продуктов, делу не поможешь. Это лишь временное облегчение, пластырь на гниющей ране, но не лекарство от болезни. Людям нужна была не просто милостыня, им нужна была системная помощь, им нужна была надежда, им нужна была вера в то, что их жизнь может измениться, что они не обречены вечно влачить жалкое существование. И я был готов всего себя, без остатка, посвятить этой цели, отдать все свои силы, знания, энергию на то, чтобы помочь им обрести эту надежду, эту веру, эту новую жизнь. Я был готов бороться за каждого человека, за каждую семью, за каждое светлое будущее, каким бы трудным и тернистым ни был этот путь.

После долгих раздумий, после бессонных ночей, проведённых в поисках решения, я, наконец, нашёл то, что, как мне казалось, могло реально изменить жизнь людей к лучшему. Я решил, что буду ездить по окрестным сёлам и деревням, не охваченным системой обязательного образования, и обучать грамоте детей из беднейших семей, тех, кто был лишён возможности получить даже начальные знания. Это был шанс дать им в руки инструмент, который мог бы вырвать их из круга нищеты и невежества, дать им возможность самим строить свою судьбу.

Однако, это решение было непростым и требовало не только моего твёрдого намерения и решимости, но и согласия, и поддержки моих близких. Ведь для осуществления задуманного мне придётся брать лошадь, а значит, каждый раз испрашивать на это разрешение у родителей, что само по себе было непросто. К тому же, мои поездки неизбежно будут затягиваться допоздна, а то и до поздней ночи, что, несомненно, вызовет беспокойство и, возможно, неодобрение.

И вот, собравшись с духом, я решил начать разговор с родителями за обедом, воспользовавшись минутой затишья, когда все были заняты едой, а разговоры стихли. Мне стоило огромных усилий вновь обратиться к Клэр "мама". Несмотря на то, что её тайна, давно перестала быть для меня секретом, воспоминания о прошлом, о том, как я узнал правду, все ещё отзывались болезненным, пульсирующим стуком в висках. Эти воспоминания были тяжёлыми, давящими, как свинцовые тучи, и каждый раз, когда я называл Клэр мамой, они, словно невидимые призраки, вставали между нами, напоминая о той пропасти, что лежала между нами.

— Почтительно прошу вас рассмотреть мою просьбу о разрешении на посещение близлежащих деревень и сёл, — начал я, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо и уверенно, но при этом не терял почтительности. — Я был бы крайне признателен, если бы вы также соблаговолили выделить мне лошадь для этих поездок. Понимаю, что это большая просьба, и заверяю вас, что я в полной мере осознаю свою роль в нашей семье и отдаю себе отчёт в том, что именно и зачем я собираюсь делать. Я также понимаю, что в силу моего юного возраста с меня пока что снята ответственность за серьёзные решения и поступки. Тем не менее, я прошу вас поверить мне на слово. Я даю вам торжественное обещание, что буду и впредь усердно выполнять все домашние задания, порученные мне фрау Ирмой, и сдавать все положенные экзамены точно в установленный срок. Я не подведу вас и не дам повода усомниться в моей ответственности и добросовестности.

После моих слов наступила тишина. Клэр, оторвавшись от своей книги, устремила на меня свой взгляд. В её глазах читалось неприкрытое удивление, смешанное с каким-то странным, незнакомым мне доселе выражением. Казалось, она видит меня впервые. Будто до этого момента я был для неё лишь частью обстановки, безмолвной тенью, безропотным домашним зверьком, не имеющим права голоса. И вдруг этот самый "зверёк" заговорил, да не просто заговорил, а осмелился высказать собственное желание, попросить о чём-то, что выходило за рамки привычного уклада. Взгляд Клэр был настолько пронзительным и необычным, что я невольно ощутил лёгкое смущение, словно на меня направили яркий луч света, высвечивающий все мои мысли и чувства.

— И какая же тебе корысть от этих поездок по деревням и сёлам? — в голосе Клэр звучал неподдельный интерес, смешанный с лёгким недоверием. Она отложила книгу в сторону, полностью сосредоточившись на нашем разговоре. Отец, до этого момента увлечённо поглощавший обед, тоже оторвался от трапезы. Он свернул свою газету и отложил её на край стола, его взгляд, обычно рассеянный и безразличный, теперь был прикован ко мне, полный любопытства. В комнате повисла напряжённая тишина, нарушаемая лишь тихим тиканьем часов.

— Моя цель — обучать грамоте детей, — ответил я, стараясь говорить как можно более спокойно и убедительно. — Как вам известно, в Пруссии действует закон об обязательном начальном образовании. Однако, не нужно обладать даром ясновидения, чтобы понять, что в действительности этот закон исполняется не везде. Сельские учителя зачастую не справляются со своими обязанностями. Причин тому множество, но одна из главных — это переполненные классы. В таких условиях невозможно обеспечить качественное образование каждому ребёнку, уделить должное внимание, проследить, чтобы каждый ученик усвоил материал. Я же хочу, если не исправить ситуацию, то по крайней мере, предложить действенную помощь.

Я говорил уверенно, ровным тоном, стараясь не смотреть прямо в глаза ни Клэр, ни отцу. Вместо этого я сосредоточился на своих руках, лежащих на коленях, старательно разглаживая несуществующие складки на брюках. Всем своим видом я демонстрировал твёрдость намерений и уверенность в своей правоте. Я был готов к любым вопросам и возражениям, готов отстаивать свою позицию до конца. В конце концов, я продумал все заранее, взвесил все "за" и "против" и был абсолютно убеждён в том, что моё решение не только правильное, но и единственно верное.

— Адам, — Клэр мягко произнесла моё имя, отчего по спине пробежал лёгкий холодок, — неужели ты не можешь найти себе другое увлечение? Почему именно это? — в её голосе не было и намёка на насмешку, сарказм или снисходительность. Лишь искреннее, неподдельное любопытство, смешанное с едва уловимым оттенком беспокойства. Она действительно хотела понять, что движет её сыном, почему он так стремится возиться с деревенской беднотой, тратить своё время и силы на то, что не принесёт ему ни выгоды, ни признания. Её глаза внимательно изучали моё лицо, пытаясь разгадать тайну, скрытую за лавиной юношеского максимализма.

— Потому что я люблю людей, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал как можно более естественно, — и особенно люблю детей. Мне нравится находиться в их обществе, наблюдать за их непосредственностью, искренностью, живым умом. И мне по-настоящему интересно учить их, делиться с ними своими знаниями, видеть, как в их глазах зажигается огонёк понимания, как они с каждым днём узнают что-то новое, растут, развиваются. Почему, имея возможность учиться самому, имея доступ к знаниям, я не могу подарить эти знания другим? Почему я должен лишать себя удовольствия видеть, как другой человек, благодаря мне, становится умнее, образованнее, счастливее? — я сделал небольшую паузу, собираясь с мыслями. — К тому же, — добавил я чуть тише, — это отличная возможность не путаться у вас под ногами, не мешать вам заниматься своими делами. Я буду занят полезным делом, и вы сможете спокойно вздохнуть, зная, что я не бездельничаю, а провожу время с пользой.

В комнате снова воцарилась тишина. Клэр молчала, обдумывая мои слова. Отец, казалось, снова погрузился в свои мысли, лишь изредка бросая на меня короткие, ничего не выражающие взгляды. Я же сидел, напряжённо ожидая их вердикта, готовый к любому исходу, но в глубине души надеясь на то, что они поймут меня и одобрят мой выбор.

— Потому что бедняки — варвары? — в голосе Клэр, несмотря на его кажущуюся скучающую интонацию, проскользнула едва уловимая нотка иронии. Она словно бросала мне вызов, провоцировала на откровенный разговор, желая увидеть, как я буду выкручиваться из этой щекотливой ситуации. Её взгляд, обычно мягкий и рассеянный, теперь был острым и цепким, словно она пыталась проникнуть в самую глубь моей души, понять истинные мотивы моего поступка.

— Разве Вы бы назвали себя варваром, матушка? — я моментально парировал, вопросом на вопрос, при этом вскинув брови в притворном удивлении. — Вспомните то время, когда Вы сами находились среди таких людей, когда Вы были одной из них. Разве тогда Вы не мечтали о том, чтобы кто-нибудь протянул Вам руку помощи, обучил Вас грамоте, дал Вам знания, не требуя ничего взамен? Разве не этого Вы ждали, надеялись, верили, что когда-нибудь Ваша жизнь изменится к лучшему? — я говорил с нажимом, стараясь достучаться до её сердца, разбудить в ней давно забытые воспоминания о её собственном прошлом, о тех трудностях и лишениях, которые ей пришлось пережить.

— Каждый работает ровно столько, сколько он хочет, — Клэр произнесла эту фразу спокойно, почти равнодушно, словно констатируя непреложную истину. — И добивается ровно тех результатов, на которые хватает его усилий, — добавила она, словно ставя точку в этом разговоре. Её слова прозвучали,как нерушимая стена, отделяющая мир достатка и благополучия от мира бедности и лишений. В её глазах больше не было иронии, лишь холодное безразличие, словно она в одно мгновение отгородилась от меня, от моих слов, от моих идей невидимым барьером. Она давала понять, что разговор окончен, и ей нечего больше добавить.

— Вовсе нет, мама, это не так, — я возразил твёрдо, но с уважением, стараясь не переходить на повышенный тон. — Количество приложенных усилий не всегда прямо пропорционально результату. Ваша оценка была бы справедлива, если бы мы говорили о людях, которым изначально предоставили равные возможности, но они по какой-то причине не захотели или не смогли ими воспользоваться. Однако в данном случае ситуация совершенно иная. У этих детей, о которых я говорю, просто нет возможности учиться, нет столько свободного времени, сколько его было у меня, сколько его есть у многих других детей из обеспеченных семей. Едва ребёнку исполняется тринадцать лет, а то и раньше, он уже вынужден взваливать на свои хрупкие плечи непосильную ношу — обязанность кормить семью. Особенно тяжело приходится тем, на ком висит ответственность за мать, младших братьев и сестёр. Такой ребёнок, возможно, и рад был бы продолжить учёбу, мечтал бы о высшем образовании, стремился бы к знаниям, но у него нет иного выбора, кроме как идти работать, чтобы прокормить своих близких. Он не может позволить себе роскошь учиться, когда его семья голодает.

На протяжении всего нашего диалога отец хранил молчание, не вмешиваясь в дискуссию. Его взгляд переходил с меня на Клэр и обратно. Время от времени на его губах появлялась лёгкая, едва заметная улыбка, словно он получал удовольствие от наблюдения за нашим спором, находя его в какой-то степени забавным. Я же, в свою очередь, старался держать зрительный контакт с Клэр, вкладывая в свой взгляд всю серьёзность и настойчивость, на которую был способен. Мне было важно донести до неё свою мысль, убедить её в своей правоте, показать, что моё решение не было спонтанным капризом, а являлось результатом долгих размышлений и искреннего желания помочь тем, кто в этом нуждается. Я не сводил с неё глаз, надеясь увидеть в них хоть каплю понимания, хоть тень сомнения в её непоколебимой уверенности.

— Это как-то связано с Катриной? — наконец спросила Клэр, прервав затянувшееся молчание. В её голосе прозвучала едва уловимая насмешка, а в глазах мелькнули озорные искорки, выдающие её внутреннее ликование. Казалось, она наконец-то нащупала моё слабое место, ухватилась за ниточку, которая могла бы распутать весь клубок моих, как ей казалось, хитросплетений. Она явно предвкушала мою реакцию, ожидая, что я занервничаю, начну оправдываться, выказывать признаки смущения при упоминании имени Катрины. В этот момент она, без сомнения, чувствовала себя хозяйкой положения, держащей в руках все козыри.

— Нет, матушка, это никак не связано с Катриной, — ответил я как можно более спокойно и уверенно, стараясь не выдать ни малейшего волнения. — Моё решение продиктовано исключительно моими собственными интересами и убеждениями. Катрина, при всём моём уважении к ней, не имеет на меня такого сильного влияния, чтобы Вам стоило бить тревогу и пытаться оградить меня от её общества. Уверяю Вас, я прекрасно понимаю свою роль в её жизни и не строю иллюзий относительно своего положения. Я не стремлюсь стать для неё кем-то большим, чем я есть на самом деле, и не пытаюсь возвыситься, преследуя её интересы. — Я сделал небольшую паузу, собираясь с мыслями. — Ещё будучи совсем юным, я делился своими знаниями с другими людьми, вспомните хотя бы Бернда. Помните его? — я вопросительно посмотрел на Клэр. — Он ведь не смог попасть в школу как раз из-за той самой проблемы, о которой я говорил ранее — переполненные классы. Он не хотел обременять свою сестру, вынужденную в одиночку обеспечивать семью...

— Достаточно, — резко, но не громко, перебила меня Клэр. Её голос звучал устало, но в то же время в нём проскальзывали нотки разочарования. — Я всегда полагала, что Кесслеры, в первую очередь, ищут исключительную выгоду в каждом своём поступке, — она сделала паузу, как она всегда называла «разочарования» — но ты, Адам, разрушаешь моё устоявшееся представление о собственных детях. Ты ломаешь стереотипы, которые я сама же и создала. — Клэр слегка скривила губы в горькой усмешке, словно признавая своё поражение в этом безмолвном противостоянии. — Делай, как знаешь, — бросила она, махнув рукой, демонстрируя, что разговор окончен и она больше не желает обсуждать эту тему. В её жесте читалось не столько разрешение, сколько безразличие, смешанное с лёгким оттенком досады. Она словно говорила: "Я умываю руки. Ты волен поступать, как тебе вздумается, но я не одобряю твоего выбора".

Этот короткий, но ёмкий диалог оставил после себя странное послевкусие. С одной стороны, я добился своего, получил разрешение, о котором просил. Но, с другой стороны, в словах матери сквозило разочарование, которое неприятным комом застряло в горле. Я не мог понять, что именно так сильно задело её в моём решении. Было ли это искреннее непонимание моих мотивов, или же она просто не желала признавать, что её дети могут руководствоваться не только эгоистичными побуждениями, но и искренним желанием помогать другим?

— Ну, коли мать дала своё согласие, то и я, соответственно, не возражаю, — произнёс отец, не отрываясь от еды. Его голос звучал спокойно и буднично, словно речь шла не о моём, пусть и небольшом, путешествии, а о каком-то незначительном событии, не заслуживающем особого внимания. Сказав это, он вновь углубился в трапезу, демонстрируя полное равнодушие к дальнейшему развитию событий. Для него этот вопрос был решён, и он не видел смысла тратить на него своё время и энергию.

После этого краткого, но ёмкого разрешения, я принялся за сборы. Вполне вероятно, что некоторые страницы моего дневника, повествующего об этих событиях, в дальнейшем будут заполнены неровным, торопливым почерком, выведенным простым карандашом — верным спутником в моих странствиях. Особенно, если я решу вести записи в пути, когда под рукой не окажется пера и чернил, а тряская повозка или спина лошади не позволят писать аккуратно и разборчиво.

Я тщательно упаковал свой саквояж, уложив в него несколько книг, которые, как я надеялся, пригодятся мне в обучении деревенских детей, небольшой запас провианта на первое время, и кое-какие личные вещи, которые могли бы понадобиться, если бы я, по каким-либо причинам, не смог вернуться домой в тот же день.

Фрау Ирма, мой наставник и учитель, долго и упорно пыталась отговорить меня от этой затеи с заочным обучением. Она приводила множество аргументов, ссылаясь на мой юный возраст, неопытность, возможные трудности и опасности, подстерегающие меня в пути. Но, в конце концов, она сдалась, скрепя сердце, и выдала мне учебные задания на неделю вперёд. При этом она строго-настрого наказала, чтобы ровно в следующее воскресенье все задания были выполнены в полном объёме, без каких-либо поблажек и оправданий. Я же, в свою очередь, предпринял попытку уговорить фрау Ирму поехать со мной, помогать мне в обучении, делиться своим опытом и знаниями с деревенскими детьми. Однако она наотрез отказалась, заявив с нескрываемым высокомерием, что привыкла работать в богатых домах, среди достойных людей, а не "на помойке себя нашла", чтобы возиться с неграмотными крестьянами. Её слова больно кольнули меня, но я не стал спорить, понимая, что переубедить её будет практически невозможно.

Итак, прежде чем приступить к активным действиям, я решил тщательно изучить обстановку на местах и составить чёткий план своих уроков. Передо мной стоял выбор: сосредоточиться на одной деревне, организовав там полноценное комплексное начальное образование, или же охватить сразу несколько близлежащих деревень и сёл, проводя занятия в каждом из них.

У каждого варианта были свои плюсы и минусы. Если я остановлюсь на первом варианте, то смогу полностью погрузиться в учебный процесс, уделяя максимум внимания каждому ученику, тщательно прорабатывая материал и добиваясь глубокого понимания предмета. Я смогу обосноваться в одной деревне, выстроить доверительные отношения с жителями, стать своим человеком. Однако, такой подход ограничивал количество детей, которым я мог бы помочь.

Второй вариант, с охватом нескольких населённых пунктов, позволил бы мне обучить гораздо больше детей. Но неизбежно возникла бы проблема переполненных классов, с которой, как я уже знал, не справлялись и местные учителя. В таком случае мне пришлось бы работать на износ, тратя колоссальное количество сил и энергии, чтобы донести знания до каждого ученика в таких непростых условиях. Я понимал, что, скорее всего, не смогу долго выдерживать подобный темп. И если я почувствую, что не справляюсь с нагрузкой, что усталость берёт верх, то на ближайших каникулах я предприму попытку найти единомышленников среди своего круга общения. Буду искать таких же неравнодушных, как и я сам, готовых посвятить своё время и силы благому делу просвещения. Я надеялся, что смогу убедить свою кузину Хеллу присоединиться ко мне. Вместе мы смогли бы охватить гораздо больше учеников, распределить нагрузку и добиться лучших результатов. Её помощь была бы неоценима.

Это решение далось мне нелегко. Я долго взвешивал все "за" и "против", понимая, что от моего выбора зависит судьба многих детей. Но, в конце концов, я решил, что попробую приглашать в одну деревню детей из нескольких, а там будет видно. Главное — начать действовать, а трудности можно преодолевать по мере их поступления.

Мой путь лежал в Тифенбах — небольшую деревушку, затерявшуюся среди полей и лесов в тридцати километрах к востоку от Берлина. Как и большинство подобных поселений, Тифенбах представлял собой скопление маленьких, белёных домиков, теснившихся вдоль главной улицы и разбегавшихся от неё вправо и влево, словно тонкие нити паутины, сплетающейся в незамысловатый узор. Деревенская тишина, убаюкивающая и умиротворяющая, нарушалась лишь редким лаем собак, доносящимся с разных концов, да протяжным мычанием коров, возвращающихся с пастбища. К этому привычному деревенскому звуковому фону неожиданно примешался мелодичный перезвон колоколов, разлившийся по округе серебристой волной. Звон доносился из церкви, расположенной неподалёку от дома местного шульца — старосты деревни. Именно к нему я и решил направиться в первую очередь, как только устроил свою лошадь у трактирщика, обеспечив ей на время моего пребывания в деревне кров и еду. Мне не терпелось узнать у него, как можно применить свои силы в этой деревне.

Подойдя к церкви, я невольно залюбовался открывшимся видом. Небольшое, но изящное здание из белого камня, увенчанное остроконечным шпилем, казалось, излучало особый, неземной свет. Колокольный звон, наполнявший воздух, создавал атмосферу праздника и торжества. Позже я узнал, что это был свадебный перезвон, который разливался в честь праздника двух любящих сердец.

Подойдя ближе к внушительному, добротному дому шульца, построенному в стиле фахверк, с характерными тёмными балками, выступающими на белёном фасаде, я заметил, что дверь заперта. Моему взору предстала колоритная фигура — старушка, расположившаяся на скамейке у самого входа. На голове у неё был белоснежный чепец, из-под которого выбивались седые пряди, а одета она была в старомодное платье, украшенное многочисленными кружевами, давно вышедшими из моды, но, видимо, дорогими её сердцу. Она сидела, слегка покачивая ногами, обутыми в грубые башмаки, и усердно вязала спицами какую-то вещицу, то и дело бормоча себе под нос. Старушка была так увлечена своим занятием, что даже не подняла головы, когда я подошёл. Казалось, она погрузилась в какой-то свой, недоступный постороннему взгляду мир, полный воспоминаний и тихой, старческой печали. Каждый раз, когда её палец случайно натыкался на острое окончание железной спицы, она недовольно ворчала, сетуя на своё ослабшее зрение, мешающее ей заниматься любимым делом.

Я не стал её беспокоить, понимая, что ей сейчас не до разговоров. Попробовал открыть дверь, но она оказалась заперта. Немного растерявшись, я постоял в нерешительности, не зная, что предпринять дальше.

— С другой стороны вход, — вдруг произнесла старушка, не отрывая взгляда от вязания. Её голос был скрипучим и немного хриплым, но в нём звучала неожиданная твёрдость. — Фонхоф ещё дом не открыл от зимней стужи. Все сейчас только в одной комнате сидят. Клянусь Богом, в этой чёртовой дыре только на улице теплее, чем во всём доме! — она покачала головой, и в этом жесте чувствовалась не столько жалоба на холод, сколько глубокое, застарелое недовольство всей своей жизнью, полной тягот и лишений.

— Премного благодарен, — ответил я старушке, слегка поклонившись в знак признательности. Её неожиданная подсказка оказалась как нельзя кстати. Обойдя дом, я направился по узкой, вытоптанной в ещё не растаявшем снегу дорожке, ведущей, судя по всему, к другому входу.

Стоило мне только переступить порог, как меня обдало волной могильного холода. В доме было значительно холоднее, чем на улице, и это ощущалось особенно остро после тёплого весеннего солнца. Пройдя через кухню, где, по крайней мере, ещё ощущалось слабое тепло от недавно растопленной печи, я оказался в тёмном, узком коридоре. Здесь холод пробирал до костей, заставляя ёжиться и ускорять шаг. Я увидел, как от моего дыхания в воздухе клубится лёгкий пар, и это зрелище лишь усилило ощущение промозглой сырости, царившей в этом жилище.

Обитатели дома, если их вообще можно было так назвать, учитывая полное отсутствие с их стороны каких-либо признаков жизни, встретили меня не просто негостеприимно, а откровенно недружелюбно. Никто не вышел мне навстречу, не поприветствовал, не поинтересовался целью моего визита. Казалось, я попал в заброшенный дом, где давно уже не ступала нога человека. Мне пришлось самостоятельно, ориентируясь лишь на смутные звуки, доносящиеся из глубины дома, искать нужную комнату, где, как я надеялся, находился шульц Фонхоф. Каждый шаг по скрипучим половицам отдавался гулким эхом в пустых комнатах, создавая гнетущую атмосферу, заставлявшую чувствовать себя незваным гостем в этом негостеприимном жилище.

Блуждая по тёмным, холодным коридорам, я наконец уловил приглушённые звуки, доносящиеся из одной из комнат. Заглянув внутрь, я обнаружил гостиную, в которой и находился искомый мною шульц. Он сидел в глубоком кресле, приняв позу, удивительно напоминающую знаменитую позу Наполеона в Фонтенбло с картины Поля Делароша: правая рука заложена за борт сюртука, левая покоится на бедре, голова слегка наклонена вперёд, взгляд устремлён в одну точку. Впрочем, выражение лица шульца не имело ничего общего с императорским величием. Напротив, на его лице застыло выражение глубокой, беспросветной тоски. Он безучастно наблюдал за тем, как рыжий полосатый кот, расположившийся у его ног, играет с полуживой мышью, то отпуская её на несколько сантиметров, то снова хватая острыми когтями, не давая бедному созданию ни единого шанса на спасение.

— Господин шульц? — негромко окликнул я, нарушая гнетущую тишину, царившую в комнате.

Мужчина вздрогнул, словно от неожиданного удара, и медленно поднял на меня свои круглые, водянистые глаза. В первое мгновение его лицо исказила гримаса крайнего неудовольствия, смешанного с раздражением. Было очевидно, что мой визит был не просто нежеланным, а крайне обременительным для него. Приветливого выражения лица, хотя бы из вежливости, он для меня не нашёл.

— Ты кто такой? — спросил он хриплым, недовольным голосом, в котором звучала нескрываемая угроза. Его тон и манера держаться напоминали поведение сторожевого пса, готового в любую секунду броситься на чужака, осмелившегося нарушить границы его владений. Он медленно поднялся со своего кресла, с трудом распрямляя затёкшие члены, и сделал несколько шагов мне навстречу, словно намереваясь преградить мне путь.

Однако, когда утренний полумрак, царивший в комнате, немного рассеялся, и ему удалось как следует разглядеть меня, а главное — мой костюм, его взгляд преобразился. Я специально выбрал для этого визита дорогую, пусть и не самую удобную для путешествия одежду, надеясь, что она поможет скрыть мой юный возраст и придаст мне больше солидности в глазах деревенского старосты. И, похоже, расчёт оказался верным. Взгляд шульца из угрожающего превратился в заискивающий, в нём появился неподдельный интерес, смешанный с плохо скрываемым подобострастием.

— Меня зовут Адам Кесслер, — представился я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно и спокойно, несмотря на внутреннее напряжение.

— Вы прибыли с родителями, господин Кесслер? — в голосе Фонхофа прозвучала надежда, словно он рассчитывал, что за мной стоит кто-то более взрослый и влиятельный, с кем можно вести серьёзный разговор.

— Нет, я приехал один, — ответил я, стараясь не выдать своего волнения.

— И чем же Тифенбах может быть полезен столь юному господину Кесслеру? — на лице Фонхофа появилась натянутая, неестественная улыбка, за которой, однако, скрывалось неподдельное любопытство. Он явно пытался понять, что привело столь молодого человека из, судя по всему, состоятельной семьи в их глухую деревню.

— Дело в том, господин Фонхоф, — начал я, — что я прибыл сюда с целью обучать детей. Я хочу дать им начальное образование, помочь им освоить азы грамоты, счёта, открыть для них мир знаний, — я говорил убеждённо, вкладывая в свои слова всю искренность своего намерения.

— Вы что?! — воскликнул Фонхоф, перебивая меня на полуслове. Его лицо мгновенно вытянулось, а натянутая улыбка сменилась выражением крайнего изумления и беспокойства. — У нас нет лишних денег на содержание учителей. Деревенская казна пуста, нам едва хватает средств на самое необходимое!

— Мне не требуется плата за мой труд, — поспешил успокоить его я. — Мне будет достаточно, если вы предоставите мне комнату для проживания, обеспечите меня питанием, позаботитесь о моей лошади и экипаже, а также выделите подходящее помещение, где я мог бы проводить занятия. Все расходы, связанные с приобретением учебных материалов, таких как книги, парты, доска, я готов взять на себя. Более того, я был бы признателен, если бы Вы оповестили о начале уроков жителей трёх соседних деревень: Эдельвейс, Вебербах и Анненталь. Я уверен, что и там найдутся дети, желающие получить образование.

Я с замиранием сердца ждал его ответа, понимая, что от этого разговора зависит судьба моего начинания. В голове проносились тысячи мыслей: "А вдруг он откажет? Что тогда? Как убедить его? Неужели всё было зря?".

— Просто феноменально! — воскликнул Фонхоф, и на этот раз в его голосе не было и тени иронии. Он был искренне поражён моим предложением, не веря своим ушам. — Вы готовы тратить всё своё время, силы, да ещё и собственные средства на обучение деревенских ребятишек, не требуя ничего взамен? Это просто не укладывается в голове! А как же Ваши родители? — в его глазах мелькнула тень сомнения. — Они поддерживают столь... необычное начинание?

— Полностью поддерживают, — твёрдо ответил я. — И, если мои слова кажутся Вам недостаточно убедительными, у меня есть письмо от отца, подтверждающее его согласие и одобрение моего решения, — добавил я, понимая, что в глазах деревенского старосты я всё ещё выгляжу слишком юным и несамостоятельным для принятия подобных решений.

В этот момент я смотрел на Фонхофа прямо, без тени сомнения, взглядом, который я позаимствовал у Клэр. Она обладала уникальной способностью смотреть на людей так, словно не желала больше слышать ни слова, словно всё уже было решено и обсуждению не подлежало. Этот взгляд, полный непоколебимой уверенности и внутренней силы, не раз помогал ей добиваться своего. Сейчас же я пытался воспроизвести его, вкладывая в него всю свою решимость и настойчивость. Мне не терпелось приступить к осуществлению задуманного, а затянувшийся разговор с шульцем казался мне досадной помехой, пустой тратой времени. Я чувствовал, что теряю драгоценные минуты, которые мог бы потратить на подготовку к занятиям.

Чтобы ускорить процесс и окончательно развеять сомнения Фонхофа, я достал из внутреннего кармана небольшой, но увесистый кожаный мешочек, туго набитый монетами. Не говоря ни слова, я вложил его в руку шульца, давая понять, что это не просто слова, а серьёзное предложение, подкреплённое материально. Этот жест должен был стать решающим аргументом, последней каплей, которая перевесит чашу весов в мою пользу. Я понимал, что подкуп — не самый честный метод, но в данной ситуации он казался мне единственно верным способом добиться желаемого.

— С полной ответственностью и осознанностью я приступаю к своим обязанностям, преисполненный искренним желанием оказывать посильную помощь местному населению. Не подумайте, это не секундная прихоть, а взвешенное решение, подкреплённое не только врождённым трудолюбием, но и годами усердной учёбы. Мне посчастливилось постигать грамоту под чутким руководством одного из самых выдающихся педагогов Пруссии, чьё имя известно далеко за ее пределами. И теперь, вооружившись этими бесценными знаниями, я готов применить их на практике. Если вас не затруднит, прошу вас, окажите мне небольшую любезность. Как только комната, о которой мы говорили, будет готова к моему заселению, будьте добры, дайте мне знать. До тех пор я позволю себе немного отдохнуть в местном трактире, дабы восстановить силы после утомительной дороги.

С этими словами я учтиво развернулся и, не дожидаясь ответа, направился в сторону трактира, предвкушая заслуженный отдых. Надеюсь, мои манеры и тон не были восприняты как проявление надменности или высокомерия. Подобное поведение мне абсолютно чуждо. Однако, должен признаться, за все свои осознанные годы проживания в Пруссии я успел не понаслышке познакомиться с особенностями немецкого бюрократического аппарата. И, к сожалению, без пресловутого "ускорителя" в виде мешочка с золотыми монетами, любезно вручённого чиновнику, решение любого, даже самого пустякового вопроса, могло затянуться на весьма продолжительное время. В данном случае, я лишь предпочёл немного ускорить неизбежное, чтобы иметь возможность как можно скорее приступить к своим прямым обязанностям.

Устроившись в небольшой, но уютной комнатке, расположенной на втором этаже трактира, я придвинул к себе хлипкий столик, служивший, по всей видимости, единственным местом для письма в этом скромном жилище. Достав из дорожного саквояжа листок бумаги, чернильницу и перо, я погрузился в размышления, тщательно подбирая слова для письма, адресованного фрау Ланге.

В этом письме мне предстояло изложить весьма деликатную просьбу – убедить фрау Ланге позволить мне взять Роя, а в идеале и двух его сестёр, на обучение. За тот недолгий срок, что мы провели вместе, я успел проникнуться к этому смышлёному мальчугану искренней симпатией. В его живом взгляде и цепком уме я увидел нечто большее, чем просто детскую непосредственность. В нем таился огромный потенциал, который, как мне казалось, я мог бы помочь раскрыть. Я полюбил Роя почти как младшего брата, и в моём сердце зародилось горячее желание взять его под свою опеку, направить на путь знаний и дать ему путёвку в достойную жизнь.

Мне хотелось передать ему все те знания, которые я сам с таким трудом и усердием приобретал на протяжении многих лет. Я мечтал воспитать из него настоящего мужчину, человека чести и долга, который в будущем станет надёжной опорой для своей матери и сестёр, сможет защитить их от невзгод и обеспечить им безбедное существование. Я верил, что Рой, с его природным умом и жаждой знаний, способен достичь многого, и я был готов сделать все возможное, чтобы помочь ему в этом.

В глубине души я очень надеялся, что фрау Ланге откликнется на мою просьбу и позволит Рою приехать сюда. Я понимал, что для неё это будет непростое решение – отпустить своего сына в чужую деревню, доверить его незнакомому человеку. Но я искренне верил, что смогу оправдать ее доверие. Я надеялся, что мой посильный вклад в выздоровление её младшего ребёнка станет своего рода залогом моих добрых намерений, убедит фрау Ланге в том, что я ни в коем случае не причиню Рою никакого вреда, а напротив, стану для него заботливым наставником и верным другом.

Закончив письмо, я аккуратно сложил его и запечатал в конверт. Внутрь я вложил некоторую сумму денег – не как плату, а скорее как знак моей готовности взять на себя все расходы, связанные с обучением и содержанием Роя и его сестёр. Это был жест доброй воли, призванный ещё раз подчеркнуть серьёзность моих намерений и мою искреннюю заботу о будущем этой семьи.