Под прусским орлом над Берлинским пеплом

Запись 22

Здравствуй, сын!

Пишу тебе, хоть и не знаю, прочтёшь ли. Кажется, твоя мама задолжала мне кругленькую сумму – целых 15 тысяч золотых. Поспорили мы с ней, помнится, о том, вернёшься ли ты через месяц. А в итоге прошло восемь, а ты всё ещё там, словно пустил корни. Вот, держи 7 тысяч – твоя доля выигрыша. Я говорил ей, что ты упорный мальчик, что в тебя этот стержень с детства вбит. Оказывается, я всё-таки знаю тебя лучше, чем твоя собственная мать.

Мы редко общаемся, сын. Даже не знаю, почему. То ли ты не тянешься, то ли я. Может, просто жизнь так сложилась. Но я всё равно хочу сказать, что горд видеть тебя таким взрослым, самостоятельным. Пускай и издалека.

Сам я недавно перенес простуду. Долго болел, тяжело. В итоге зрение совсем ни к черту стало, теперь вот с очками хожу, как старый филин. Книги без них читать – мука. Но твоя мама заботилась обо мне, как могла. В целом, я рад, что она рядом.

Ты многое пропускаешь, уехав из дома. Жизнь тут кипит, знаешь ли. Нам пришло письмо от Максимилиана. Представляешь, Мичи беременна! И вот-вот должна родить. Говорят, не успели раньше рассказать, всё время в разъездах, ветер их носит.

Ганс тоже написал. Сказал, что устроился наконец. Первый семестр закрыл, готовится ко второму. На каникулах хочет подработать. И, знаешь, что самое смешное? Запретил его Гансом называть. Только Джон теперь, на английский манер, видите ли. Молодежь…

Ты хоть отпишись, как ты там? Как поживаешь? Не нуждаешься ли в чём-то? Если нужно – только попроси, всё привезём. Я всё равно стараюсь передавать тебе что-то через этого Шульца. А то ты когда к учительнице ходишь, даже не заглядываешь. Обидно, знаешь ли.

Ладно, будь здоров. Пиши, если что.

Папа.

"Адам харашо пишет, а я ищо ни умею" Рой

Здравствуй, Адам.

Пишу тебе с тяжелым сердцем. Мне до сих пор жаль, что наш последний разговор вышел таким… скомканным. Жаль, что ты так огорчился. Надеюсь, ты не разочаровался в нашем общем деле. Не стоит винить идею из-за нескольких гнилых яблок в корзине. Предатели есть и были всегда и везде, как крысы, прячущиеся в подвалах.

Есть и хорошие новости. Маркус и Юзеф, наконец, закрепились во Франции. Даже прислали первую газету оттуда – свеженькую, с типографской краской. Я вложила её в конверт, полистай на досуге. Они, кстати, ни на секунду не поверили в то, что ты способен на предательство. Говорят, знают тебя как облупленного. А ещё за тебя заступились Шмидт и Кох на собрании. Просили вернуть… Ну, как вернуть… Пока ещё не поступал сигнал от Маркуса, так что официального запроса не было. Честно-честно.

На этом, увы, мои хорошие новости заканчиваются. Боюсь, следующая новость тебя очень огорчит. Это огромная потеря для всех нас… В попытке бежать был застрелен Юстас.

До сих пор не верится, что это произошло. Майя уже уехала в Польшу на похороны. Пустота какая-то внутри… Очень больно. (Здесь чернила расплылись, словно слёзы.) Юстас был нашим замечательным товарищем, настоящим другом, и вёл борьбу до последнего вздоха. На срочном съезде в честь него были опущены флаги. Вот такая скорбь…

Прости, что ты узнаешь об этом таким образом. От меня, а не от кого-то из своих. Но это ещё больше доказывает, что мы не должны сдаваться, как бы тяжело нам ни было. Мы должны продолжать его дело. Мы должны помнить о нём. Крепись, Адам. Мы все сейчас нуждаемся в силе.

С уважением,

Агнешка.

Я сидел в забытьи, в каком-то, тягучем оцепенении. Пальцы сами собой зарылись в волосы, беспокойно перебирая пряди. Шум вокруг – голоса, скрип половиц, далекий лай собаки – доходил до меня словно сквозь вату, не вызывая никакой реакции. Воспоминания о времени, проведенном в борьбе плечом к плечу с Юстасом и Майей, жгли изнутри, словно каленым железом. Сердце сжималось, готовое разорваться от понимания, что Юстас умер, считая меня предателем. Эта мысль, как заноза, застряла в мозгу, пульсируя тупой болью.

Я сжимал кулаки до судорог в руках, до побеления костяшек, пряча в них свой гнев, который не мог выплеснуть, не мог из себя выдавить. Зубы стискивались так, что казалось, вот-вот сотрутся в мелкую крошку. Глаза заволокло пеленой, туманом, я не видел ничего перед собой, только расплывчатые пятна света и тени. Я сидел, утонув в кресле, не чувствуя собственного тела, слыша лишь быстрый, прерывистый стук собственного сердца. Тук-тук-тук… Как барабанная дробь перед казнью.

Вдох-выдох…

Ничего. Пустота. Боль не утихала.

Вдох-выдох…

Ничего. Всё та же давящая, разрывающая изнутри пустота.

Не помогает. Ничего не помогает.

Неужели это состояние и есть тот самый разрыв сердца, о котором пишут в книгах? Или оно уже разорвалось, треснуло, рассыпалось на осколки, а я просто не заметил, не почувствовал в этом оцепенении? Дыхание перехватило так, словно железный обруч сдавил грудь. Я не мог даже выдохнуть, боясь, что этот выдох станет последним. Где-то под ребрами защемило остро, жгуче, и казалось, что любая попытка вздохнуть полной грудью просто убьёт меня, разорвёт на части.

Нет, слезы упорно не хотели идти. Глаза высохли, как пустынные колодцы. Лицо стянуло непроницаемым мрамором. Я не знаю, как ещё описать свое состояние в тот момент. Хрупкость… Невероятная и пугающая. Казалось, что если в доме появится хоть малейший ветерок, я разобьюсь на мелкие кусочки и исчезну, словно меня и не было.

Это как резкое пробуждение ото сна под холодным душем. Жизнь безжалостно встряхивает за плечи, вытаскивая из тумана иллюзий, и шепчет прямо в ухо, что подполье – это не детские игры, не романтические сказки, а жестокая, кровавая реальность. И даёт выбор: идти дальше, рискуя всем, что есть, или послушать её, остаться, сохранить все те блага, что она тебе подарила: крышу над головой, тепло домашнего очага, иллюзию безопасности.

Одолевает животный, парализующий страх. Будто убивают не только товарища, но и держат дуло пистолета прямо у лба. Чувствуется холод металла на коже. Один неверный шаг, или одно неосторожное слово – и всё кончено. Шаг влево, шаг вправо – расстрел. И в этой леденящей душу ситуации задаешься вопросом: а насколько хватит человеколюбия, веры, сил, чтобы не отступить, не сломаться, не предать память погибшего друга и продолжать бороться?

Революция – это ненасытная машина. Чудовище, которое питается огромным количеством самых верных ей сыновей и дочерей. И она заставляет вести постоянную, изнурительную торговлю с собой, с собственной совестью, с собственными страхами, чтобы и в дальнейшем верой и правдой служить ей. И чем глубже в ней, чем больше ей отдаешь, тем более изощренной и жестокой становится эта торговля. Самые преданные, самые верные платят самую высокую цену – они отдают свою жизнь.

Я долго не мог взять перо, чтобы снова что-то написать. Рука дрожала, словно в лихорадке, пальцы не слушались. Я даже вырвал страницу из тетради, истомленную кляксами — следами моей внутренней борьбы. Это дурное состояние, этот тяжелый груз никак не хотел меня отпускать, и напоминал прилипшую к подошве грязную, липкую смолу.

Я не заболел, хотя мне казалось, что вот-вот свалюсь с ног, обессиленный какой-то невидимой болезнью, и больше никогда не встану. Тело налилось свинцом, каждое движение давалось с трудом.

Но меня охватила страшная, изматывающая бессонница. Целую неделю я не мог сомкнуть глаз. Веки прекратили подчиняться. Я валялся в постели, ворочался, бессильно считая трещины на потолке. Устал до изнеможения. Пытался себя усыпить, испробовав все известные мне методы: считал овец (дошел до нескольких тысяч), ходил на службу в церковь, читал наискучнейшие произведения (даже финансовые отчёты казались захватывающим чтивом), пил снотворный отвар (который обычно валил меня с ног через пару минут). Ничего.

Под глазами прочно залегли два темных круга. Щеки впали от того, что аппетит тоже куда-то пропал. Даже любимый яблочный пирог казался безвкусной жвачкой. Моя жизнь превратилась в томительное, бесконечное ожидание сильной болезни, которая, как мне казалось, вот-вот нагрянет и скорее всего убьет меня. Но для Роя я прилежно делал вид, что что со мной всё в порядке. Натягивал на лицо маску бодрости, хотя внутри всё разваливалось на части.

Последнее осеннее солнце робко ворвалось в Тифенбах, озаряя его увядающую зелень золотом и прощальным блеском. Шла вторая неделя моей бессонницы. Иногда мне казалось, что я схожу с ума. Граница между реальностью и бредом становилась всё тоньше. Я стал больше пребывать в одиночестве, зарываясь в ворох литературы и конспектов, ища спасения от галлюцинаций. Я понимал, что Роя это обижает, что он хочет моего внимания, но пульсирующая боль в голове, ударами молотка по черепу, не давала мне возможности посвящать ему и часа. Я был пустой оболочкой, лишённой сил и эмоций.

Видимо, ему надоело ждать, когда я, наконец, вынырну из своего добровольного заточения и обращу на него внимание. Терпение Роя, похоже, лопнуло, как натянутая струна. Он решительно, но бережно убрал от меня все книги и тетради, разбросанные по столу в творческом беспорядке. Затем, взял меня за руку. Его ладонь была теплой и удивительно успокаивающей. Это нежное прикосновение вернуло меня из мира теней и призраков в реальность.

— Пойдём, — сказал он по-взрослому серьёзно, с интонацией, которой я раньше за ним не замечал. В его голосе звучала не детская требовательность, а глубокая, почти отеческая забота.

Я послушно встал, не увидев в его глазах ни намёка на каприз. В его больших, бездонных очах, которые обычно сияли радостью и весельем, сейчас плескалось беспокойство и нервозность. Он смотрел на меня с такой тревогой, словно видел перед собой не взрослого мужчину, а маленькое беззащитное существо.

Он вёл меня на улицу, забавно шаркая своими туфлями. В этой шаркающей походке было что-то трогательное и одновременно мужественное. Он показывал мне, как ему тяжело, как он старается, как он борется со своими детскими слабостями, чтобы помочь мне, взрослому.

Мы вышли на улицу. Солнце тут же осветило лицо, нежно обласкав его живительным теплом. Ветер ласково взъерошил волосы, словно пытаясь стряхнуть с них тяжесть бессонных ночей и дурных мыслей. Лёгкие, словно жадные губки, наполнились свежим, чистым воздухом. Действительно, дышать стало гораздо легче. Грудь расправилась и ушло ощущение не прекращаемой духоты

Мы пошли в лес, точнее, на самую его окраину. Ноги едва поднимались на небольшой холм, словно я нёс на своих плечах невидимый груз. А Рой, которому полтора месяца назад исполнилось семь лет, бодрым козлёнком скакал рядом, то подталкивая меня в спину, то хватая за руку и вытягивая за собой.

— Ты, как старый дедушка, Адам! — воскликнул он, звонко и беззаботно, задыхаясь от недетской тяжести, которую он взвалил на свои хрупкие плечи.

— Не надрывайся, я иду тихонько, — сказал я сквозь сбившееся дыхание.

— Надо быстрее, скоро начнутся плохие дни, а мы до сих пор нормально не погуляли, — сказал он с укоризной в голосе. В этих словах звучало всё детское нетерпение и жажда жизни, которых мне так не хватало в последние дни.

— Подожди, Рой, подожди, мне нужно отдохнуть, — выдохнул я, чувствуя, как силы окончательно покидают меня.

Я тяжело опустился на траву, словно подкошенный. В моих руках дневник. Механически, словно мудрёный механизм, я делаю свои записи, чувствуя тяжесть во всем теле. Кажется, я…

Адам упал. Я бужу его, а он спит. Он не хочет домой идти. Не могу разбудить. Надо кого-то позвать помогать.

Адам спит уже 2 дня и 2 ночи. Никто не будит его. Фике говорит, что он очень сильно устал. Я никому не показываю этот дневник. Я не хочу чтобы Адам умерал. Не болей пожалуста Адам я тебя люблю.

Мы с Фике написали маме письмо, и она приехала! Ура! Теперь она заботится об Адаме, как и обо мне. Мама такая добрая и нежная! Она разбудила Адама! Но ему еще надо отдыхать. Мама сварила ему вкусный-вкусный суп! Она сказала, что Адам скоро поправится! Ура! А я играю с Ангелой и Марией и учу их писать.

Я обещал Адаму учиться и учусь сам!

Рой здесь самодельничал… Но я очень рад, что мои уроки не проходят даром. Пару клякс? Пустяки. Его стремление и упорство когда-нибудь дойдут до того, что он будет писать не хуже самых искушённых филологов. Мой умный Рой… Я горжусь, что ты учишься, и бесконечно благодарен, что ты так переживал за меня.

Я спал два с половиной дня пребывая в кошмарах, но не в силах из них выбраться. Мне снился Стэн, стоящий в лесу недалеко от поместья. Он смотрел на меня своими безумными, наполненными дикой болью глазами и беззвучно шептал что-то. Звал к себе, манившей рукой. Я хотел бежать от него, но не мог. Едва только я поворачивался в сторону дома, как его рука молниеносно хватала меня за запястье и впивалась в кожу до крови . И как только я поворачивал голову к нему, я видел, что это не Стэн вовсе, а Юстас. Он смотрел на меня, а глаза его были запавшими, словно у скелета. Они смотрели со скорбной тоской и немым обвинением. И молча он протягивал мне нож. Вкладывал в мою руку, а я пытался оттолкнуть его, выронить нож, но только глубже всаживал его ему в сердце.

Лицо Фрау Ланге, склонившееся надо мной, когда я проснулся, вызвало волну облегчения и одновременно беспокойства. Первое, что я спросил, было: «С Роем всё в порядке?» И когда я увидел, как она улыбается, вся усталость, тяжёлым плащом, сползла с моих плеч.

Я уверен в том, что моя предыдущая оболочка, измученная бессонницей и горем, умерла от тяжёлой хвори. И здесь и сейчас передо мной новая оболочка – отдохнувшая, возрождённая. Во мне очень много сил, энергии и огромное желание потратить эту энергию с пользой. Я снова готов жить и бороться.