Под прусским орлом над Берлинским пеплом

Запись 39

«Здравствуй, Адам, С большим трудом мне удалось вспомнить твой адрес в Тифенбахе. Надеюсь, это письмо всё же найдёт тебя, попадёт в нужные руки. Не знаю, что произошло, но тётя Клэр сама не своя. Несколько дней она совсем не выходила к обеду, запершись в своей комнате. А когда наконец вышла, представляешь, я заметила у неё седые прядки! Она выглядела очень подавленной, словно её подкосила какая-то неведомая болезнь. С нами она почти не разговаривает. А ведь ещё совсем недавно тётя Клэр без устали донимала нас расспросами о внуках, мечтала о продолжении рода. А теперь, когда я сообщила ей о своей беременности, она лишь отмахнулась, как от какой-то докучливой, не стоящей внимания сплетни. Да, Адам, ты не ослышался, я беременна. Не знаю, что произошло, какое чудо свершилось, но Джон наконец обратил на меня внимание. Может быть, я покажусь тебе дурочкой, но я совсем не хочу этого ребёнка. Мне кажется, с его появлением моя жизнь, и без того не слишком радостная, изменится, и боюсь, что не в лучшую сторону. Как твои дела? Надеюсь, местные жители приняли тебя хорошо, и ты живёшь в тёплом доме, не голодаешь. Я долго не могла прийти в себя после нашей последней встречи. Я была так рада тебя обнять, вдохнуть твой родной запах. Если бы только мы могли снова видеться без всех этих препятствий, без этих условностей, разделяющих нас! Ты очень возмужал, Адам. Взгляд твой стал каким-то особенным: в нём теплота, и в то же время - лёд. Кажется, будто ты стал совсем закрытым, отгородился от всего мира невидимой стеной. Но, может быть, мне лишь так показалось, и я ошибаюсь. Адам, милый, береги себя. За меня не переживай. Может быть, я ещё полюблю ребёнка, что растёт во мне. Но в любом случае, пусть это прозвучит зло и жестоко, но родить наследника - это лучший вариант, чтобы больше не слышать возмущения тёти Клэр и наконец-то полностью отгородиться от Джона, стать хоть немного свободнее. Прости, что тебе пришлось всё это читать, что я вылила на тебя свои горести и сомнения.

С любовью,

Хелла К.»

Мысль об инвесторе, столь необходимом для претворения в жизнь задуманного, не давала мне покоя. Где найти человека, готового вложить средства в столь рискованное, сложное предприятие? Перебрав в уме всех знакомых, я с грустью понял, что единственной кандидатурой, способной на подобный шаг, была госпожа Салуорри. Однако напрямую обращаться к ней я не мог. Мне требовалась поддержка, рекомендация человека, вхожего в её ближний круг, и на эту роль, как мне казалось, идеально подходил Александр.

Мысль о том, чтобы написать ему, вызывала у меня противоречивые чувства. С одной стороны, я испытывал неловкость, граничащую со стыдом. Обращаясь к нему с просьбой, я невольно чувствовал себя жалким попрошайкой, вымаливающим подаяние. С другой стороны, я понимал, что другого выхода нет, и действовать нужно было решительно, на свой страх и риск. Александр, несомненно, был осведомлен о моём аресте. В отличие от моей матери, он не упек меня за решетку, и это давало робкую надежду на снисхождение. Инвестор был нужен мне не только для финансирования самого главного, стержневого пункта моего плана. Его участие должно было стать весомым аргументом для жителей Тифенбаха, доказательством серьезности моих намерений.

Если сам Дьявол, искушенный в делах делец, поддержит меня, значит, он увидел в моём проекте нечто стоящее, разглядел потенциал там, где другие видели лишь пустые фантазии. Его имя, его авторитет должны были стать тем тараном, что пробьет стену недоверия и скепсиса, позволит завоевать доверие горожан и повести их за собой. Ожидание ответа превратилось в настоящее испытание.

Каждый день начинался с надежды и заканчивался разочарованием. Внутри всё трепетало, словно я, начинающий автор, отправил свои труды на суд самому Карлу Марксу. Это сравнение подчеркивало не только важность ответа, но и мою собственную неуверенность, робость перед авторитетом. А ответа всё не было. Дни сменялись неделями, а долгожданное письмо так и не приходило. В голове роились тревожные мысли. Первая и самая очевидная: что, если Александр, мой адресат, уже не работает у госпожи Салуорри? Это казалось маловероятным. Он всегда производил впечатление человека, на котором держится всё дело. Уверенный в себе, компетентный, он выглядел как незыблемый столп её бизнеса, как фундамент, без которого здание неминуемо рухнет. Его уход был бы равносилен землетрясению, и вряд ли такое событие могло пройти незамеченным. Он был настолько уверенным управляющим, настолько органично вписывался в свою роль, что трудно было представить, что какая-то сила, кроме, разве что, самой судьбы, могла бы его оттуда сместить.

Так, в мучительном ожидании, пролетело три долгих месяца. За это время я успел заручиться поддержкой тифенбаховцев, но и тут не всё было гладко. Они не спешили с окончательным согласием, откладывая решение и, казалось, не воспринимая мою идею всерьёз. Я чувствовал их скептицизм, видел, как они постепенно теряют интерес, и это лишь усиливало моё беспокойство. Фонхоф и вовсе начал подшучивать, пытаясь сгладить ситуацию. Он говорил, что в этой деревушке у каждого старосты быстро угасает первоначальный пыл, что местные жители умеют ставить на место зарвавшихся новичков. Его слова звучали как попытка утешить, но лишь подливали масла в огонь моих сомнений. Он просил не расстраиваться, не принимать всё близко к сердцу, но как тут не расстраиваться, когда на кону стояло так много?

Несмотря на неутешительные прогнозы и растущее беспокойство, я решил не сдаваться. Я твёрдо решил, что напишу ещё раз, после своего дня рождения. Эта дата стала для меня неким рубежом, точкой отсчёта, после которой я собирался предпринять ещё одну попытку. Я не собирался отступать, не собирался сдаваться, потому что верил в свою идею и был полон решимости добиться своего, несмотря ни на какие препятствия.

Наступил мой день рождения. Утро тянулось медленно, наполненное обыденной суетой, но в воздухе витало едва уловимое предчувствие чего-то особенного. И вот, когда стрелки часов сошлись на цифре двенадцать полудня, словно знаменуя начало нового этапа в моей жизни, произошло то, чего я так долго ждал. Раздался тихий стук, и в мой почтовый ящик опустился конверт. Фике, которая, казалось, переживала за меня больше, чем я сам, в этот момент оказалась рядом. Она с необычайной проницательностью сразу же узнала отправителя. Её глаза загорелись радостным блеском, когда она воскликнула, переполненная эмоциями, что это конверт с печатью Салуорри! Сама фамилия звучала, как музыка. Я, охваченный волнением, немедленно, почти вырвал конверт из рук Фике, не в силах сдержать дрожь.

Сердце бешено колотилось в груди, а в голове пульсировала одна мысль: "Неужели это оно?". В нетерпении я дрожащими пальцами разорвал бумагу. Внутри, аккуратно сложенный, лежал еще один лист, исписанный знакомым почерком. Это был ответ от Александра Сальваторе. В этот момент весь мир сжался до размеров этого конверта, а все мои надежды, страхи и ожидания сосредоточились в нескольких строчках, написанных на этом листке бумаги. Я замер, не решаясь прочесть ни слова, боясь разочарования, но одновременно сгорая от нетерпения узнать, что же меня ждёт.

«Уважаемый господин Кесслер,

Приношу свои извинения за задержку с ответом на Ваше письмо. За прошедшее время мне потребовалось урегулировать ряд вопросов, связанных с бюрократическими процедурами, что и послужило причиной промедления. Настоящим письмом направляю Вам, помимо данного ответа, запрошенные Вами разрешения и лицензии, необходимые для осуществления лесозаготовительной деятельности.

Касательно финансирования проекта, рад сообщить, что госпожа Салуорри передала свои полномочия своему сыну — господину Салуорри, и он выразил готовность выступить инвестором. Однако, он выдвигает следующее условие: предприятие должно быть учреждено в форме акционерного общества, в котором ей будет принадлежать 50% акций. Еще 25% акций будут переданы общине деревни Тифенбах в знак признания Вашей инициативы в данном деле. Оставшиеся 25% акций будут поровну разделены между двумя другими упомянутыми Вами деревнями, по 12,5% каждой.

Данное условие является единственным и определяющим для получения согласия господина Салуорри на участие в проекте. Обращаю Ваше внимание, что вся основная учредительная и иная необходимая документация будет оформлена на имя Альберт Салуорри. Прошу Вас подтвердить получение данного письма и, при согласии с изложенными условиями, направить Ваш ответ по адресу изложенному на конверте.

С наилучшими пожеланиями,

Александр Сальваторе»

С замиранием сердца я аккуратно извлек из конверта содержимое. Это были не просто бумаги, а официальные документы: лицензии и разрешения, тщательно оформленные и заверенные всеми необходимыми инстанциями. Каждый бланк, каждая печать свидетельствовали о том, что передо мной не просто формальности, а ключ к новой реальности. На них значилось название нового акционерного общества: "ТиВеАн и Салуорри". Это слияние, неожиданное и многообещающее, казалось почти невероятным, но документы в моих руках были неопровержимым доказательством свершившегося факта.

Вслед за официальными бумагами я обнаружил письмо, написанное уверенным, размашистым почерком. Оно было от самого Альберта Салуорри. До этого момента мне не доводилось лично общаться с ним. Видимо, Надин сделала всё, чтобы сын какое-то время вообще не занимался семейнымы делами. Я ощутил острый прилив любопытства и желание немедленно познакомиться с этим таинственным Альбертом, понять, что он за человек и насколько он влиятельнее своей матери. Помимо Альберта, мои мысли невольно обратились к Клэр. Какие чувства она испытает, узнав о создании акционерного общества "ТиВеАн и Салуорри"? Как эта новость повлияет на её планы и стратегию? Представляя её реакцию, я не мог отделаться от ощущения, что стал свидетелем и невольным участником некой хитроумной шахматной партии, где каждый ход имеет далеко идущие последствия.

«Уважаемый господин Кесслер,

С большим интересом ознакомился с Вашим предложением об инвестировании в лесозаготовительное предприятие в цепочку деревень Тифенбах-Анненталь.

Ваш детально проработанный план, включающий в себя анализ рынка древесины, расчеты затрат на оборудование и рабочую силу, а также продуманную логистику с использованием как гужевого транспорта, так и узкоколейной железной дороги, произвел на меня сильное впечатление. Особенно убедительными мне показались следующие аспекты Вашего проекта:

– Выбор дуба и бука в качестве основного продукта: Спрос на дуб и бук в настоящее время стабильно растет, особенно в связи с развитием деревообрабатывающей промышленности, что обещает хорошую прибыль.

– Ваше намерение использовать технологии: сезонный характер работ, привлечение местных лесорубов, использование современной техники, демонстрирует Ваше глубокое понимание отрасли и стремление к эффективности.

Принимая во внимание все вышесказанное, а также Вашу репутацию честного и предприимчивого человека, я с радостью принимаю Ваше предложение и готов инвестировать в Ваше лесозаготовительное предприятие сумму в размере два миллиона немецких марок.

Уверен, что наше сотрудничество будет плодотворным и взаимовыгодным. Предлагаю встретиться в ближайшее время в моем доме для обсуждения деталей и подписания необходимых документов.

С уважением,

Альберт Салуорри»

Возникший союз с Салуорри, подтверждённый официальными документами, порождал множество вопросов. Невольно я задумался, что же послужило истинной причиной такого решения со стороны Александра, опытного и, без сомнения, проницательного управляющего. Было ли это признанием моей репутации, сложившейся в определенных кругах?

Нельзя было исключать и другой вариант: Альберт хотел подчинить себе этот огромный лес, не подчиненный до этого никому, и у нас произошло совпадение интересов. Создание акционерного общества позволяло ему, с одной стороны, разделить ответственность, а с другой – получить полный доступ ко всем делам и планам трех деревень, тем самым упреждая любые неожиданности. В любом случае, для меня это был не просто шанс, а, пожалуй, единственный реальный путь не просто привлечь внимание, а заручиться поддержкой акул бизнеса, настоящих воротил, известных своим опытом, чутьём и деловой хваткой. Упускать такую возможность, отказываться от союза с людьми, чьё имя наводило трепет на конкурентов, было бы верхом неблагоразумия, поступком, граничащим с безумием.

Теперь, когда слияние стало свершившимся фактом, передо мной встала новая задача: личная встреча с тем самым человеком, который перенял бразды правления у самой госпожи Салуорри. По слухам, ему досталось не только управление делами, но и весьма зловещее прозвище – Дьявол. Александр же, как и прежде, оставался на своём посту и был лучшим советником, каких можно поискать. Для того, чтобы попасть на аудиенцию к этой загадочной и, вероятно, весьма влиятельной персоне, требовалось собрать остальных шульцев, чьё мнение имело вес. И только в сопровождении этой команды я мог отправиться в резиденцию Салуорри.

Понимая, что без лошади не обойтись, я договорился с одним из местных жителей и, одолжив у него крепкого коня, отправился в путь, в Анненталь.

Дорога предстояла не из лёгких. Свежевыпавший снег превратил знакомый тракт в труднопроходимую полосу препятствий, особенно в той части, где он вился сквозь лесную чащу. Каждый сугроб таил в себе потенциальную опасность, за каждым поворотом могла поджидать неприятность. Мысли невольно становились мрачными. Не хотелось посреди заснеженного леса столкнуться с разъяренным медведем-шатуном, разбуженным преждевременно, или, что ещё хуже, с каким-нибудь лихим человеком, промышляющим в глуши разбоем.

Вообще, эти леса издавна пользовались дурной славой. Деревенские жители, с которыми мне доводилось общаться, шепотом рассказывали жуткие истории о непроходимых дебрях, где легко сгинуть без следа. Заблудиться в этой густой чаще, говорили они, проще простого, даже если хорошо знаешь дорогу, а зимой, когда все ориентиры скрыты под снегом, и подавно.

Более набожные крестьяне, крестясь, толковали о проделках леших и прочей нечисти, якобы обитающей в лесной глуши. Дескать, это они, духи лесные, запутывают путников, сбивают с дороги, заводят в непролазные топи. Я, конечно, не верил в эти суеверия, считая их пережитком прошлого, но отлично понимал, что лес - идеальное укрытие для людей с тёмным прошлым и нечистой совестью. Для жестоких убийц, беглых каторжников, да и просто для тех, кто решил скрыться от правосудия, густой лес был надёжным убежищем, где можно было затаиться и переждать опасность.

Но, несмотря на тревожные мысли, навеянные рассказами местных и собственными опасениями, дорога до Анненталя прошла на удивление спокойно. Никаких зловещих встреч, ни диких зверей, ни подозрительных личностей. Возможно, мне просто повезло, а возможно, дело было в том, что я уже бывал в этих краях несколько лет назад, успев познакомиться со старостой и некоторыми из жителей деревни. Это знакомство, пусть и шапочное, вселяло некоторое чувство уверенности и помогало не поддаваться мрачным предчувствиям.

Лотте Бляйх, женщина, возглавляющая Анненталь, была особой, чьи странности бросались в глаза. Ей было уже за сорок, и в каждом её жесте, в каждом слове сквозила некая эксцентричность, выделяющая её среди остальных. Однако, при всей своей специфичности, она и близко не стояла по уровню скупости с небезызвестным Фонхофом, чьё имя стало в определённых кругах синонимом крайней бережливости, граничащей с жадностью.

Анненталь, в который я прибыл, производил куда более благоприятное впечатление, нежели Тифенбах. Видно было, что в его благоустройство вкладывалось куда больше средств: добротные дома, ухоженные улицы, да и общий вид деревни говорил о достатке и порядке.

Я подошел к двухэтажному дому, который, как оказалось, был уменьшенной копией особняка нашего бывшего старосты. Едва я переступил порог, как нос к носу столкнулся с тучной экономкой, едва удерживающей в руках гору свежевыстиранного белья. За ней, потешно копируя её неуклюжую, шатающуюся походку, семенил мальчик лет десяти, чьи босые ноги шлёпали по половицам.

— Здравствуйте, — произнёс я, стараясь казаться как можно более вежливым.

— Я прибыл к госпоже Бляйх.

—Как вас представить? – спросила экономка, окинув меня оценивающим взглядом.

— Господин Кесслер, староста Тифенбаха, — ответил я.

Мальчик, до этого молчавший, вдруг поднял на меня свои большие, по-детски наивные зелёные глаза и, не говоря ни слова, скрылся вслед за экономкой, что-то неразборчиво бормоча себе под нос. Я последовал за ними, не желая оставаться в одиночестве у входа. Мне не пришлось долго ждать.

Буквально через минуту я услышал, как экономка докладывает обо мне госпоже Бляйх, и, к моему облегчению, получил приглашение войти в кабинет, услышав его лично от хозяйки дома.

Войдя в кабинет, я увидел Лотте Бляйх, стоящую у окна. Она была погружена в созерцание снегопада, неспешно падающего за стеклом. В её руке дымилась трубка, которую она, задумавшись, изредка подносила к губам, выпуская тонкие струйки ароматного дыма. Высокая, статная фигура Лотте, её властный вид, а также сама атмосфера кабинета – всё это поначалу подействовало на меня ошеломляюще.

В первый момент, стоя у двери, я почувствовал себя провинившимся школьником, вызванным на ковер к строгой директрисе. Это чувство невольно заставило меня съёжиться и ощутить прилив неуверенности. Однако, я быстро взял себя в руки. Если я буду вот так робеть и мяться каждый раз при встрече с влиятельными людьми, то никогда не смогу добиться желаемого. Нужно держаться уверенно и вести себя достойно.

Собравшись с духом, я твёрдым голосом произнёс:

— Здравствуйте, фрау Бляйх.

Услышав моё приветствие, Лотте медленно обернулась. На мгновение она замерла, словно пораженная моим видом. Её проницательный взгляд скользил по мне с головы до ног, оценивая и изучая. От этого пристального внимания я вновь почувствовал себя неловко.

— Адам Кесслер! – воскликнула она, наконец, нарушив тишину. – Как вы изменились… Повзрослели, возмужали. – Она сделала паузу, словно смакуя каждое слово. – Присаживайтесь, присаживайтесь, – жестом указала она на кресло, стоящее напротив её стола. – Какой Вас вопрос интересует? – Лотте сменила тон на деловой, давая понять, что время любезностей прошло и пора переходить к сути дела.

Не теряя времени, я опустился в предложенное кресло и, открыв свою сумку, выложил на стол аккуратную стопку документов. Среди них были письма, которые послужили началом этой истории, и моя тетрадь, где был тщательно, во всех деталях, расписан мой план действий.

— Как вам, должно быть, известно, фрау Бляйх, я недавно вступил в должность старосты Тифенбаха, — начал я, стараясь говорить ровно и уверенно. — И, признаться, текущее положение дел в моей деревне меня совершенно не устраивает. Мы теряем людей, и это не может не тревожить. Население, особенно молодёжь, уезжает в города в поисках лучшей доли, в поисках заработка, которого не могут найти у себя дома. И эта проблема, к сожалению, не только наша, она актуальна для всех окрестных деревень. Если так пойдёт и дальше, если мы не примем меры, то очень скоро лишимся большей части работоспособного населения, а в перспективе, возможно, и своих должностей.

— Думаете, я этого не понимаю? – перебила меня Лотте, тяжело вздохнув. Она подошла ближе и, к моему удивлению, положила руку мне на плечо. Этот неожиданный жест заставил меня напрячься. Затем она наклонилась, чтобы лучше видеть лежащие передо мной бумаги.

— Что же Вы предлагаете, господин Кесслер? – спросила она, внимательно вглядываясь в документы.

— Я предлагаю обратить внимание на те ресурсы, которыми богата наша земля, которые даёт нам сама природа, и использовать их, чтобы укрепить экономику наших деревень, сохранить их на карте Пруссии, – воодушевлённо ответил я. – В частности, я говорю о лесе, о лесозаготовках. Это может стать тем самым источником дохода, который удержит людей на родной земле. Прежде чем приехать к вам, я заручился поддержкой у господина Сальваторе… – Я замолчал, почувствовав, как Лотте неожиданно провела рукой по затылочной части моей шеи.

Это движение, хоть и лёгкое, но настойчивое, сбило меня с мысли. Я невольно подался вперёд, ближе к бумагам, стараясь скрыть замешательство.

– Вот, собственно, сам план, – продолжил я, указывая на тетрадь. – Вы можете с ним подробно ознакомиться.

— Этот план, — голос Лотте Бляйх звучал необычайно мягко, почти вкрадчиво, — был составлен с учётом условий господина Сальваторе? Я правильно понимаю? — Она, не дожидаясь ответа, изящным движением пододвинулась и села рядом со мной, так близко, что я ощутил тепло её тела.

— Совершенно верно, — кивнул я, стараясь сохранить невозмутимость, и протянул ей письма, служившие неопровержимым доказательством моих слов. – Вот, можете сами убедиться.

— Что ж, мне нужно время, чтобы всё обдумать, — протянула Лотте, задумчиво перебирая бумаги. Внезапно её рука, до этого спокойно лежавшая на столе, переместилась на моё бедро. Этот жест, неожиданный и недвусмысленный, заставил меня внутренне напрячься. — Но вы… — продолжила она, наклоняясь ко мне ещё ближе, так что я почувствовал на своём лице её дыхание, пропитанное терпким запахом табачного дыма. — …Можете помочь мне принять решение быстрее. Её губы оказались в опасной близости от моих. Я замер, не зная, как реагировать. Ситуация становилась всё более неловкой и двусмысленной.

— Прошу прощения, госпожа Бляйх, но я женат, — прошептал я, стараясь сохранить остатки самообладания. — И, полагаю, вам лучше обдумать всё самостоятельно. Вы же исключительно грамотная и проницательная женщина, я в этом нисколько не сомневаюсь.

Чтобы разрядить обстановку и окончательно пресечь её неоднозначные намёки, я позволил себе жест, который в иной ситуации мог бы показаться фамильярным. Я приобнял Лотте, как если бы обнимал близкую родственницу, и слегка, ободряюще похлопал её по спине.

— Если вы примете положительное решение, — добавил я, стараясь говорить как можно более официально, — прошу вас, напишите господину Хертнеру в Вебербах. И, разумеется, нам всем необходимо будет в ближайшее время посетить господина Салуорри для личной встречи и окончательного согласования всех деталей. — С этими словами, я торопливо забрал со стола свою сумку и, что особенно важно, документы, дающие разрешение на ведение дел. Затем, не дожидаясь ответа, я стремительно, едва ли не бегом, покинул дом Лотте Бляйх и, не оглядываясь, сломя голову помчался обратно в деревню, подальше от этой странной и неоднозначной ситуации.

Когда-нибудь, думал я, унося ноги от очередного женского искушения, я научусь держать себя в руках. Когда-нибудь я перестану панически убегать от женщин, научусь с холодным, почти ледяным спокойствием реагировать на их порой совершенно непредсказуемые действия, не теряя при этом головы. Но это когда-нибудь, а пока что – что было, то было. Сейчас меня спасло лишь то, что я женат, и этот неоспоримый факт послужил хоть каким-то щитом от настойчивости Лотте Бляйх.

Вернувшись, наконец, домой, вымотанный и морально опустошённый, я первым делом заглянул в почтовый ящик. Там меня ждал приятный сюрприз – конверт от Хеллы. Сразу возник вопрос: как он там оказался? Ведь почта сегодня уже не работала, почтальон не мог принести письмо. Выходило, что Хелла нашла доверенного человека, гонца, который и доставил послание лично в руки, минуя обычные каналы связи. Эта мысль невольно согрела душу.

Что ж, письма от Хеллы всегда были для меня отрадой, маленьким лучиком света, способным разогнать любую тьму. Её слова, даже написанные на бумаге, обладали удивительной способностью поднимать настроение, вселять надежду и придавать сил. И сейчас, после пережитого волнения, весточка от неё была как нельзя кстати. Я с нетерпением предвкушал, как открою конверт и погружусь в чтение, на время забыв обо всех тревогах и заботах.

«Дорогой Адам,

Пишу тебе с тяжелым сердцем, терзаемая чувством вины. Боюсь, я совершила очень нехороший поступок, поступила опрометчиво и неразумно. Пожалуйста, не сердись на меня сильно. И прости, если сможешь найти в своем сердце прощение для меня.

Дело в том, что к нам в гости приехали Герберт со своей супругой. Мы, воспользовавшись тем, что Джона не было дома, решили прогуляться и отправились на Парижскую площадь.

Герберт, с которым мы давно не виделись, расспрашивал обо мне, о жизни, и, конечно же, упомянул тебя. Клэр, не вдаваясь в подробности, сказала ему, что ты погиб. Но сейчас, конечно, речь не об этом. Когда мы гуляли по площади, возле Бранденбургских ворот, Герберт на мгновение отвлёкся на свою супругу, засмотревшуюся на какую-то витрину.

В этот самый момент ко мне подошла совершенно незнакомая мне молодая женщина. Она была довольно высокого роста, с длинными, ниже плеч, каштановыми волосами, заплетенными в косу. Черты лица её были тонкими, с высокими скулами, и она чем-то неуловимо походила на славянку. Эта незнакомка без предисловий спросила меня, знаю ли я, где находится Адам Кесслер. Я, растерявшись от неожиданности и, видимо, все еще находясь под впечатлением от слов Клэр, машинально ответила, что ты мёртв. На что она, ничуть не смутившись, спокойно попросила меня передать тебе, что она будет ждать тебя в том самом доме, где когда-то проходил суд. И ещё она просила, чтобы ты пришёл один, без сопровождения.

Неужели я настолько плохая лгунья, что меня так легко раскусить? Неужели по моему лицу, по голосу, по жестам было так очевидно, что я говорю неправду? Я чувствую себя ужасно виноватой. Больше я никому ничего не скажу, буду нем как рыба. Обещаю тебе. Прости меня, Адам, за мою оплошность, за то, что невольно подвела тебя.

С любовью,

Хелла К.»

Сомнений не было – таинственной незнакомкой могла быть только Майя. Эта женщина, чьё имя я предпочел бы навсегда стереть из памяти, вычеркнуть из своей жизни, как страшный сон. Я хотел забыть всё, что было связано с ней и Юзефом, с тем тёмным периодом, полным боли и потерь.

Но раз она, спустя столько времени, сама разыскала меня, значит, на то были веские причины. Что ей могло понадобиться? Неужели она явилась, чтобы просто узнать что-то незначительное? Или, что гораздо тревожнее, она, заручившись поддержкой влиятельных покровителей, замыслила отомстить мне за прошлое? Эта мысль не давала мне покоя, заставляя ворочаться в постели без сна.

Всю ночь я не сомкнул глаз, терзаемый мучительными сомнениями. В голове разворачивалась настоящая битва, весы постоянно колебались, и я никак не мог принять окончательное решение. С одной стороны, не пойти на встречу – значит показать свою слабость, трусливо сбежать, не сумев отстоять свою правду, свои убеждения. Это означало бы признать поражение, сдаться на милость Майи и её возможных союзников. С другой стороны, пойти – значит подвергнуть серьёзной опасности не только себя, но и Роя, которому я дал слово, что буду оберегать его. Если на свою жизнь мне, по большому счёту, было плевать, то рисковать Роем я не имел права. Я обещал ему защиту, и нарушить это обещание было бы для меня равносильно предательству.

Однако, существовал и третий вариант: попытаться подстраховаться, взять с собой кого-то, кто мог бы выступить в роли защитника в случае непредвиденной ситуации. А Роя, на время встречи, предусмотрительно увести в безопасное место, например, в дом Шоллей, где он был бы под присмотром и вдали от потенциальной угрозы.

Этот вариант казался наиболее разумным, но и он не давал полной гарантии безопасности. Мысли метались, не находя покоя, а ночь тянулась бесконечно долго, не принося облегчения. С утра я попросил Фике и Роя отправиться к Уне и Зои и оставаться там до моего возвращения. К счастью, напротив дома Шоллей жил брат Уны, бывший солдат, крепкий и решительный мужчина. Я был уверен, что он не допустит, чтобы с его сестрой или кем-то из её гостей случилось что-то плохое. Его присутствие давало мне необходимое спокойствие, чтобы заняться своими делами.

Мой путь лежал в Берлин, к Йонасу. Я сразу же отправился к нему. Мне удалось убедить его отпроситься с работы, только после того, как я пообещал компенсировать потерянное время и, соответственно, заработок. Я понимал, что его помощь мне необходима, и был готов заплатить за нее. С собой у меня уже был надежный Браунинг, спрятанный под одеждой. Йонас же, к моему удивлению, заявил, что обладает поразительным мастерством метания топоров, и, недолго думая, взял с собой свой любимый топор, с которым, казалось, не расставался.

Вместе мы отправились на окраину города, где среди заснеженных просторов одиноко возвышалось заброшенное здание бывшей конторы. Фундамент его почти полностью ушел под снег, создавая впечатление, что дом утонул в белом безмолвии. А вокруг тосковали безлиственные клёны. Йонас, по моему распоряжению, остался снаружи, чтобы караулить и в случае необходимости подать сигнал. Я же, ступая по скрипучему снегу, вошел внутрь.

Здание встретило меня мертвенной тишиной, гнетущей и холодной. Казалось, что когда-то здесь кипела жизнь, но потом, в какой-то переломный момент, она оборвалась, оставив после себя лишь пустые коридоры и залы. И эта тишина, прерванная лишь однажды, теперь давила, как тяжелый груз. Я прошел по коридору, заваленному снегом, который, видимо, намело через разбитые окна. Метель, безжалостно хозяйничавшая снаружи, проникла и сюда, оставив свои белые следы. Наконец, я добрался до места, которое, должно быть, когда-то служило залом заседаний, а сейчас больше походило на импровизированный "зал суда".

Смахнув снег с ботинок, я уселся на один из уцелевших стульев, закинув ногу на ногу. Медленно достал папиросу, чиркнул спичкой и, прикурив, выпустил в холодный воздух густое облако дыма. Затем извлек из кармана часы, взглянул на циферблат. Время тянулось мучительно медленно. Я решил, что если она не появится сегодня, то это будет наш последний шанс. Я больше не приду.

Мой взгляд невольно задержался на трибуне, возвышающейся в углу зала. Именно с нее я когда-то держал речь, отчаянно пытаясь оправдаться, защититься от шквала обвинений, сыпавшихся со всех сторон. Воспоминания нахлынули волной, заставляя вновь пережить те мучительные моменты. Затем я перевел взгляд в другой угол комнаты, туда, где в тот день стояла Агнешка. Сердце болезненно сжалось, пронзенное острой тоской и гнетущим чувством вины. Если бы я только мог знать тогда, кто на самом деле был предателем... Может быть, Агнешка сейчас была бы жива, была бы рядом... Эта мысль не давала мне покоя, терзая душу.

Погруженный в свои мысли, я не сразу заметил, как рядом со мной, почти бесшумно, опустилась Майя. Она села на соседний стул, робко и неуверенно, положив руки на колени и опустив голову. Ее взгляд был устремлен на ряды стульев, стоящих перед нами, словно она боялась посмотреть мне в глаза.

— Здравствуй, Адам, — произнесла она едва слышным шепотом, почти неслышно. В ее голосе звучали неуверенность и, возможно, страх.

— Здравствуй, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно, хотя внутри все кипело от нахлынувших эмоций.

— Все-таки выбрался?.. — снова заговорила она, все так же тихо.

— Вопреки, Майя. Вопреки вам, — произнес я с горечью, не в силах сдержать упрек.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она, подняв на меня глаза. В них читалось непонимание и тревога.

— Что вы ничего не сделали, чтобы меня вытащить, — голос мой окреп, в нем зазвучала обида. — Ничего, хотя я был наравне со всеми, делал все то же самое, что и вы.

— Все думают, что ты убил Агнешку, — тихо сказала Майя, и ее слова прозвучали как приговор.

— Юзефа ты тоже убил? Юстаса? — она замолчала, а потом, собравшись с духом, спросила: — Меня тоже убьешь? В ее глазах застыл неподдельный страх, но вместе с ним промелькнула и тень решимости, как будто она была готова принять любой исход.

— Руки пачкать не хочу, — хрипло произнес я, с трудом сдерживая гнев. Ногтем я стукнул по папиросе, стряхивая пепел на заснеженный пол. Майя, казалось, опешила от моих слов. Она открыла рот, явно собираясь возразить, но я резким жестом прервал ее, не давая возможности вставить ни слова. — Я убил только Йозефа Фойерштайна, — продолжил я, голос мой звучал жестко, каждое слово отдавалось болью в груди. — Племянника начальника Мюнхенской тюрьмы. Который, прикрываясь именем Юзефа, выслеживал социал-демократов, а затем сдавал их, обрекая на пытки и смерть в застенках. Он был хищником, охотившимся на нас под маской одного из нас, — я достал из кармана конверт и, не глядя на Майю, положил его ей на колени, поверх ее сцепленных рук. — Ты сделала все, чтобы истинный предатель остался в тени. Тебе было удобнее обвинять меня, неугодного тебе сына богачей, которым, к слову, я был совершенно не нужен. Ты помешала найти того, кто впоследствии убил Агнешку и подставил меня, отправив за решетку. Ты не давала партии получать мои письма, — каждое слово давалось мне с трудом, я говорил сквозь сжатые зубы, сдерживая рвущийся наружу крик. — А я в это время гнил сначала на больничной койке, потом в ледяном карцере, потом на шахте, вкалывая до седьмого пота. Я видел, как одного за другим вытаскивают из тюрьмы моих товарищей по партии, но для всех я был мертв, потому что ты сжигала мои письма, предавая и меня, и дело, которому я был верен. Чего ты добивалась? — я, наконец, посмотрел ей в глаза. — Хотела, чтобы я страдал так же, как твой брат? Чтобы я испытал ту же боль и отчаяние?

Майя молчала, не поднимая глаз. Она сидела неподвижно, словно окаменев, и лишь слегка подрагивали ее сцепленные на коленях руки. Конверт, который я ей дал, лежал нетронутым. Тишина между нами стала почти осязаемой, давящей, наполненной невысказанными словами и горькими чувствами.

— Отомстила? Полегчало? — спросил я, наклонившись ближе к Майе, стараясь заглянуть ей в глаза, но она по-прежнему избегала моего взгляда. В моем голосе звучала не столько злость, сколько усталость и разочарование.

Майя молчала, с силой сжимая пальцы, будто пытаясь унять дрожь. Потом, словно не услышав моего вопроса, она заговорила, резко меняя тему: — Все разбежались. Кто-то уехал во Францию, кто-то в Россию. Остались только ты и я, — сказала она глухо, невидящим взглядом смотря куда-то в пустоту перед собой.

— Нет, Майя, — я тяжело вздохнул, откинувшись на спинку стула. — Ты сделала все возможное, ты приложила все силы, чтобы меня не было в партии, и я больше не вернусь. Адам К. мёртв. Адам Кесслер тоже мёртв. Его не спасли. Ты победила, Майя, ты доверилась своим обидам, а не разуму, и это привело к катастрофе, — я покачал головой, не в силах скрыть горечь.

— Ты предаёшь дело революции и при этом обвиняешь меня, — пробормотала Майя, голос ее дрогнул. Она подняла на меня глаза, в которых плескалась боль.

— Я никогда не предам те идеи, в которые поверил раз и навсегда, — твердо ответил я, глядя ей прямо в глаза. — Будет мне сто лет, я всё равно буду утверждать, что Маркс гений. И я так же буду помогать всем, кому начинал помогать ещё будучи мальчишкой. Но вместо подполья я нашёл гораздо больше, гораздо важнее вещи, от которых меня ничто и никто не заставит отказаться, — я сделал паузу, собираясь с мыслями. — Твой брат вырастил из меня прекрасного агитатора, готового жизнь отдать ради дела, ради светлого будущего. Я ни в чем ему не уступал. И мои статьи так же печатались, и не только под моим именем, но и под именем Юстаса. Мы с тобой вместе несли один транспарант, — я сжал кулаки, вспоминая те дни. — Ели из одной тарелки. Делили и радость побед, и горечь поражений. Я был готов пустить под откос свою жизнь, пожертвовать всем, лишь бы только ты была свободна, лишь бы дело, в которое мы верили, победило.

— Все совершают ошибки, — Майя, не выдержав, закрыла лицо руками. Ее плечи мелко задрожали. Сквозь пальцы до меня донесся сдавленный всхлип. — Найди в себе силы простить меня, — умоляюще прошептала она.

— Ты совершила непоправимые ошибки, Майя, — сказал я жестко, хотя при виде ее слез сердце болезненно сжалось. — Непоправимые, — повторил я, уже тише. — Прощай, Майя Юберрот. Я резко встал, развернулся и, не оборачиваясь, пошел прочь. Каждый шаг отдавался глухой болью в груди, но я не замедлял хода. Эта глава моей жизни была полностью, бесповоротно закрыта.

Слишком много боли, слишком много разочарований было с ней связано. Я любил подполье — опасную, полную риска жизнь, и в то же время ненавидел его за ту цену, которую пришлось заплатить. Я любил партию, людей, с которыми делил и хлеб, и идеи, но и ненавидел ее за предательство, за то, что в самый тяжелый момент она отвернулась от меня, бросив на произвол судьбы. Так почему я должен был проглотить это? Почему должен был простить, когда все запасы прощения и крупицы надежды давно иссякли, оставив после себя лишь выжженную пустыню?

Выйдя из здания, я первым делом разыскал Йонаса. Расплатившись с ним, как и обещал, я проводил его до рабочих бараков. После этого, не теряя времени, купил в ближайшей лавке три букета цветов. Сегодня я впервые шел на кладбище, чтобы навестить могилы всех своих любимых женщин: тетю Юдит, заменившую мне мать, Агнешку, чья смерть до сих пор терзала мою душу, и фрау Ланге, доброй женщины, ставшей мне другом в трудные времена.

И впервые, оказавшись на кладбище, я не хранил молчание, не стоял безмолвно у могил. Слова, обычно, сдерживаемые, полились нескончаемым потоком, перемешиваясь со слезами. Поначалу было трудно, я запинался, подбирая нужные фразы, но постепенно, с каждой минутой, становилось легче, как будто с души спадал тяжелый камень.

Подойдя к семейному склепу, я нашёл гроб тети Юдит, я опустился выступ, бережно положил цветы и заговорил. Я рассказывал ей о Хелле, о своей жизни, о мелочах, которые меня окружали, о своих радостях и печалях. Говорил так, как говорил ей в далеком детстве, когда, будучи мальчишкой, прибегал к ней, забирался на колени и увлеченно описывал птиц, порхающих в ее саду. Я делился с ней всем, что накопилось на душе, словно она по-прежнему была рядом, готовая выслушать и понять.

Затем я нашел могилу Агнешки. Здесь слова давались особенно тяжело. Я рассказывал ей о своем заключении, о том, как тяжело мне было, как я фактически был похоронен заживо, став мертвым для всех, кто меня знал. И о том, как я рад, что она не видит всего того ужаса, что творится сейчас в мире, что ее чистая душа не соприкасается с этой грязью.

У могилы фрау Ланге я опустился на колени. Рассказал ей о ее сыне, о том, как он живет, передал весточку от него, его слова любви и благодарности. Я до сих пор не мог до конца поверить, что её б ольше нет. Перед глазами все еще стоял ее светлый, улыбчивый образ, полный доброты и тепла. Но свежий могильный холм, усыпанный цветами, был неопровержимым доказательством того, что ее больше нет. Я говорил с ней, делился своими мыслями и чувствами, словно она могла меня слышать, словно смерть не была преградой для нашего общения.

Обратный путь в Тифенбах дался нелегко. Внутри меня боролись противоречивые чувства: с одной стороны, я ощущал странную, непривычную лёгкость, как будто с плеч свалился неподъемный груз, копившийся там годами. Разговор с ушедшими, пусть и односторонний, принес неожиданное облегчение, освободив от части терзавших меня переживаний. С другой стороны, на душе было тяжело, давило осознание безвозвратности потерь, неизбежности расставания с прошлым. Но, несмотря на эту внутреннюю борьбу, я точно знал одно: впереди меня ждет совершенно новая глава жизни.

Теперь на моих плечах лежат новые обязанности, новые задачи, не связанные с подпольем и борьбой. Это был неизведанный путь, полный неопределенности, но и, возможно, новых надежд. Я возвращался в Тифенбах другим человеком, изменившимся, прошедшим через горнило испытаний. Возвращался, зная, что прежней жизни уже не будет. Что нужно строить все заново, искать новые смыслы, учиться жить в изменившемся мире, в котором меня ждут не баррикады и тайные собрания, а совсем другие, пока еще не до конца понятные, но, безусловно, важные дела. И эта мысль одновременно пугала и воодушевляла, наполняя решимостью идти вперед, несмотря ни на что.