Под прусским орлом над Берлинским пеплом

Часть 3. Запись 35

Я очнулся в неизвестности, в тесном и холодном пространстве, где кромешная тьма давила на меня со всех сторон, как могильная плита. Руки, беспомощно скользили по , шершавому дереву, пытаясь найти выход из этой ловушки. Невозможно было вдохнуть полной грудью, воздух сгустился, превратившись в липкую, удушающую массу. Его катастрофически не хватало, кажется меня зарыли живьем. Очень скоро стало невыносимо душно, будто, меня заперли в тесном гробу.

Лежал я, кажется, целую вечность, словно мумия в саркофаге, закованный в оцепенение, которое пробирало до самых костей. Глаза мои едва-едва шевелились, как у старой черепахи, моргая с такой медлительностью, будто каждое движение требовало титанических усилий. Внутри меня царил такой хаос, что казалось я принял чудовищную дозу опиума. И это вещество, как густой туман, окутало все мои чувства, притупив их до полного безразличия. Я был словно в вакууме, где боль и радость, страх и надежда, превратились в нечто неразличимое, в серое, монотонное ничто.

Сквозь эту пелену забытья я попытался прорваться и выудить из глубин сознания хоть какие-то обрывки вчерашнего дня. Но память, как капризная хозяйка, отказывалась мне повиноваться. Все мои воспоминания были подобны утреннему наваждению, который, едва откроются веки тут же рассеивается, оставляя лишь неясные очертания и мутные тени. Ничто не имело четких границ, ничто не хотело собираться в единую картину. Я был потерян в недрах собственного разума.

Давление, подобно двум гигантским подушкам, сдавливало мои уши, вызывая нестерпимую боль. Мне казалось, что барабанные перепонки вот-вот лопнут, разрываясь на части от невыносимого напряжения. Голова пульсировала, как будто ее раздирали на части ударами молота. Всякая попытка собраться с мыслями, сосредоточиться, отзывалась мучительной болью, ввергая меня в пучину бессилия и отчаяния.

Не зная, что еще предпринять в этой ужасной ситуации, я, как слепой котенок, начал неуверенно стучать костяшками пальцев по деревянной стене, которая окружала меня со всех сторон. Это были отчаянные попытки позвать хоть кого-нибудь на помощь, вырваться из этой ловушки. Но мои удары, слабые и немощные, как стук умирающего сердца, проваливались в пустоту, не вызывая никакой реакции. Вокруг царила гробовая тишина, тишина могилы, в которой меня, казалось, похоронили заживо.

Вскоре ко всем этим мучениям добавилось еще одно, пожалуй, самое страшное. Я начал задыхаться, словно рыба, выброшенная на раскаленный песок. Эта нехватка воздуха и удушающая жажда, словно ножом терзала мои легкие, разрывая их изнутри. Я начал жадно, хрипло втягивать воздух, захлебываясь и задыхаясь от ужасной одышки, вдыхая его, как умирающий, в последней отчаянной попытке спастись. Меня бросало то в жар, то в холод, пот покрывал все тело липкой пленкой. Невидимые руки сжимали мою глотку, не позволяя вдохнуть полной грудью. Они давили и шептали зловещим шепотом: "Заткнись, не мешай тишине...". И я чувствовал, как последние крохи надежды покидают меня, оставляя лишь отчаяние и ужас перед неминуемым концом.

Я потерял счет времени, затерявшись в жуткой ловушке безысходности. Казалось, что часы и минуты слились в один бесконечный, каучуковый миг, лишенный начала и конца. Я замер, как изваяние, застыл в каменном оцепенении, стараясь не совершать ни малейшего движения. Каждый вздох был кражей драгоценного воздуха, каждая попытка шевельнуться отдавалась болью, поэтому я старался не тратить силы понапрасну. Тело мое затекло парализованное, каждая мышца была скована болезненной судорогой, невидимые нити удерживали меня в неподвижном положении, словно паук связал меня своей невесомой паутиной.

И снова меня начинала окутывать сонливость, звала в свои объятия, манящие в спасительное, но опасное забытье. Она подкрадывалась медленно, как большая тропическая кошка, с головокружением и тошнотой, с редкими, но пугающими провалами в сознании, когда реальность на мгновение распадалась на куски, а потом собиралась снова. С каждым таким провалом я все больше и больше терял связь с миром, пока, наконец, не наступила окончательная, бездонная тьма, поглотившая меня целиком.

Но даже в этой тьме не было покоя. Я снова пробудился, вернулся к мучениям с болезненным, хриплым вздохом, обдирающим мои легкие наждачной бумагой. Они болели каждой клеточкой, напоминая скомканный, измятый клочок бумаги, который забыли выбросить. Глотка моя была сухой, даже пересохшая земля в пустыне, лишенная всякой влаги казалась живее. Слюна во рту медленно высыхала, превращаясь в пленку, оставляя неприятный привкус пыли. Сил не оставалось даже на то, чтобы царапать стенки ящика.

Сознание отчаянно сопротивлялось, не хотело принимать ужасную реальность, не хотело верить, что это может быть концом. Но не было иного объяснения, кроме того, что я оказался в гробу, похороненный заживо. Не было никаких сил, чтобы сфокусироваться на воспоминаниях, переворошить их в поисках ответов, вспомнить последние события, что привели меня в это ужасное место. Мозг, был непокорным конем, отказывающимся подчиняться моим командам, и уклонялся от любой попытки заставить его работать.

В отчаянии, собрав последние остатки сил, я начал неистово бить ногами по гробовой доске, надеясь проломить ее, вырваться на свободу. Но дерево не поддавалось моим ударам, оно казалось крепче стали, и был стеной неприступной крепости. И вот, когда силы окончательно покинули меня, я снова провалился в черную, беспросветную тьму, в которой меня ждало, казалось, лишь бесконечное страдание.

Кажется, я парил в невесомости, словно заблудшая душа, застрявшая между мирами. И вдруг, словно прорвав плотину, воспоминания хлынули на меня с неведомой, сокрушительной силой. Они навалились, волнами цунами, захлестывая сознание, не давая ни секунды передышки.

В первую очередь меня настиг гул поезда, монотонный, ритмичный, словно пульсация огромного сердца. "Чу-чух, чу-чух," - настойчиво стучали колёса соседнего состава, уносящегося вдаль, растворяющегося в дымке воспоминаний. Я увидел молодого водителя, который ловко забирал багаж у Гарриет. Ее лицо, как и все остальное, было размытым, словно акварельный рисунок, по которому прошелся дождь. Оно расплывалось, исчезая куда-то в темные закоулки памяти, и передо мной остался лишь смутный силуэт с рыжими волосами. На какое-то мгновение в сознание прокралась путаница, и мне показалось, что это Мичи. Но это был обман, всего лишь игра разума.

Затем я увидел, как мы садимся в машину и мчим по улицам Лондона, все глубже и глубже погружаясь в городскую суету. За окном мелькали здания, фонари, прохожие, все они смешивались в калейдоскоп, оставаясь лишь неясными пятнами. И вот, машина остановилась около двухэтажного особняка, стоящего в тихом переулке. Рядом с домом уже ждала женщина лет пятидесяти на вид, с редкой проседью в волосах, которые были такого же рыжего оттенка, как у Гарриет. Это была Фло Бёттхер. Ее лицо я тоже не мог вспомнить, оно ускользало от меня, как песок сквозь пальцы. Но ощущения, которые она вызывала, были очень сильными, резкими. Интуиция подсказывала мне, что эта женщина та еще неискренняя, коварная особа, и нам придется ее терпеть, стиснув зубы.

Внутри особняка оказалось слишком чисто, неестественно стерильно, как в дорогом отеле. Персонал сновал туда-сюда, как муравьи в муравейнике. Идешь - они за тобой подметают, садишься - протирают за тобой стулья. Все это навязчивое внимание, эта чрезмерная опрятность заставляли чувствовать себя ущербным, больным, словно чахоточным. Я чувствовал себя неловко, как будто был грязным пятном на идеально выбеленной скатерти, словно я не достоин этого дома, не достоин этого внимания. Все это вызывало лишь раздражение и неприязнь.

Фло, словно заведенная кукла, начала изливать свои речи, распыляясь о том, как несчастна была ее бедняжка Гарриет, росшая без материнской ласки. Она, с напускным сочувствием, рассказывала, как та не видела никогда хорошего общества, и с показной решимостью грозилась, что ее любимая племянница будет блистать на самых лучших, самых изысканных викторианских вечерах. Ее слова звучали фальшиво, приторно, словно патока, которой пытаются замазать дыры. Моего мнения, естественно, никто не спрашивал, да и не собирался спрашивать. Я был лишь приложением к Гарриет, ее блеклой тенью. "Жена", как я ее мысленно называл, лишь мельком взглянула на меня, с какой-то непонятной, ускользающей эмоцией, после чего покорно согласилась со всем, что вещала тетка. Ее покорность меня раздражала.

Уже перед сном, в уединении комнаты, я задал ей вопрос, который не давал мне покоя, собирается ли она продолжать помогать мне с устранением Юзефа. Она замялась, мямлила что-то невнятное, как провинившаяся гимназистка. Я давил на нее, применяя мерзкую манипуляцию, от которой самому становилось тошно. Говорил, что если она не будет помогать, то я просто исчезну из ее жизни, и все ее мечты и надежды рухнут, как карточный домик. Она, сломленная моим напором, вновь согласилась, как всегда, покорно, безропотно. Эта ее пассивность вызывала во мне смесь раздражения и жалости.

И снова какая-то неведомая сила заставила меня открыть глаза, вырвав из сна. Но меня снова встретила лишь непроницаемая, давящая темнота, которая, казалось, поглощала меня целиком. Я уперся ногами в жесткие доски, но тут же размяк, словно труп, который пролежал на жаре несколько дней. Все тело было слабым, немощным. Я понимал, что нужны силы, нужно собрать волю в кулак, чтобы выбить эту чертову доску, чтобы вырваться из этого ужаса. Но где их взять? Где взять силы на борьбу? Казалось, они утекли, оставив меня ни с чем, наедине со страхом и безнадежностью.

И снова, словно бегство от реальности, я погрузился в грёзы воспоминаний. Что еще оставалось делать в этом темном, тесном пространстве, кроме как цепляться за обрывки прошлого? Они были единственным, что не позволяло мне окончательно сойти с ума, единственным, что связывало меня с жизнью.

Тем временем, в особняке Фло, вечера сменялись вечерами, сливаясь в бесконечный калейдоскоп шумных сборищ. Постоянный поток гостей, казалось, будто она знала всю английскую знать, каждый вечер ее дом был переполнен людьми, одетыми в роскошные наряды, громко смеющимися и разговаривающими на непонятные мне темы. В этом гвалте и шуме толпы постоянно слышался ее громкий, писклявый голос, который, как назойливый комар, жужжал у самого уха. Из-за этой особой манеры говорить, ее было легко расслышать даже сквозь общий гул. А она, словно павлин, распускающий свои перья, не переставала хвастаться. Хвасталась всем, чем только можно было хвастаться, от новых стульев, изготовленных лучшими в мире мебельщиками, до платьев Гарриет, которые были настолько роскошными, что ни у одной королевской особы не было ничего подобного. Ее хвастовство было не только утомительным, но и надоедливым, как постоянный скрежет мела по доске.

И вот однажды вечером, сквозь этот поток бессмысленных речей, до меня донеслось из уст Фло: "Она не замужем". Это было произнесено так непринужденно, так буднично, словно речь шла о погоде. И тут, словно молния, меня озарило понимание: эта женщина упорно не видела нас, упорно отрицала факт нашего брака. На все вопросы Гарриет, которые касались нас, она уклончиво отвечала, что с незамужними общаются более охотно, что у них больше шансов завести друзей. А она, дескать, всего лишь хочет, чтобы у ее любимой племянницы было много друзей, что ее жизнь была наполнена радостью и общением. Это было лицемерно и подло, и от этого меня охватывало отвращение.

Я чувствовал себя мерзко, униженным, словно собака, которую пинают и которой брезгуют. Я был лишним, невидимым, существовавшим на задворках этого благополучного мира. Поэтому я с головой ушел в подготовку к экзаменам, пытаясь найти хоть какое-то утешение в знаниях. Я перестал появляться на этих светских мероприятиях, предпочитая уединение душной комнаты шумным собраниям. Гарриет молчала, не отстаивая наше супружество, не пытаясь хоть как-то защитить меня. И именно тогда я понял, что она бесхарактерная моль, готовая плыть по течению, не способная ни на какое сопротивление. В тот момент я потерял к ней всякое зарождавшееся уважение.

Сквозь зубы, с отвращением, я продолжал свое сотрудничество с ней, прекрасно понимая, что если бы она только сказала до отъезда, что не хочет продолжать наш брак, нас бы вернули в тюрьму, и мы, как порядочные преступники, сбежали бы оттуда, оставив позади этот насквозь фальшивый мир. Но ее молчание обрекало меня на участие в этой мерзкой пьесе, где мне была отведена роль статиста, чье мнение ничего не значило.

Тем не менее, несмотря на мое отвращение и разочарование, мы все-таки отправляем письмо Юзефу. В этом письме, Гарриет сообщает, что ее отец насильно заставил ее выйти за меня замуж, и что Герман (то есть я), бьет ее за малейшую провинность, что я только и делаю, что занимаюсь никому не нужной, бессмысленной революцией. Она также извинялась за то, что была холодна с ним, надеясь, что эти лживые слова хоть как-то заденут его чувства. Письмо было пропитано ложью и лицемерием, но это был единственный способ выманить Юзефа, а это значило что нужно играть эту роль до конца.

И снова, словно занавес, опускалась непроницаемая темнота, поглощая меня, лишая меня всякой надежды.

Я проснулся от собственного удара ногой по доске. Холод сковал все тело, словно ледяные оковы, зубы стучали друг о друга, как кастаньеты. Меня бросало то в жар, то в холод. Я начал царапать доски, яростно, отчаянно, словно медведь, попавший в капкан. Все нервы бурлили от бешенства, от бессилия, потому что это был самый худший вид заточения, когда тебя лишают всего, не оставляя ничего, кроме тьмы и одиночества. Ни воздуха, чтобы вдохнуть полной грудью, ни свободного движения, чтобы хоть как-то облегчить свои мучения. Только давящая, непроглядная тьма. Легкие горели, словно высушенные листья, брошенные в огонь, требуя воздуха. Хотелось биться головой о доски, с яростью и отчаянием, но я понимал, что размозжить себе череп - не самая лучшая идея. Блевать от запаха собственной крови, это совсем не то, чего я хотел.

Это был какой-то замкнутый круг, из которого, казалось, не было выхода.

И снова воспоминания, как спасательный круг, вернули меня в прошлое. На этот раз я уже не был в особняке Фло, а шел по улицам Лондона. Мы бродили с Кристофом по серым, мокрым улицам, словно туристы, изучающие старинную архитектуру, архитектуру королей, сделавших эту страну великой. Мы посещали тюрьмы, которые стали музеями, места, куда раньше заточали всех неугодных, задолго до того, как придумали пачками ссылать их в далекую, жаркую Австралию. Я изучал каждый люк, каждое подземелье, вглядываясь с профессионализмом подпольщика. Внимательно всматривался в лица прохожих, пытаясь разглядеть в них что-то важное. Ноги несли меня все дальше и дальше от этого безликого надзирателя, который,следил за каждым моим шагом. И от этого меня переполняло чувство свободы, от которого я несказанно радовался.

В целом, наша жизнь в особняке Фло была не такой уж и строгой, как могло показаться на первый взгляд. Сопровождающий, назначенный следить за нами, старался не попадаться на глаза, словно призрак, следовавший за нами по пятам. Он был незримым присутствием, которое, тем не менее, всегда ощущалось.

Комендантский час, конечно, существовал, но мы не особо его соблюдали, бросая вызов установленным правилам. Он не следил за тем, чтобы я был "хорошим" мужем для Гарриет, что меня, конечно же, устраивало. В результате, я спал отдельно от "жены", в крыле для прислуги. Иронично, но именно там я находил покой и умиротворение, более уютное место во всем этом особняке.

Я не раз замечал, проходя мимо Гарриет на бессмысленных светских вечерах, как она, с напускным кокетством, общается с молодыми английскими аристократами. Она звонко смеялась, щебетала, словно птичка, приманивающая к гнезду, и в эти моменты я окончательно понимал, что наш брак подошел к концу, он был лишь фикцией, заключенной в клетку договоренностей. Ее поведение было для меня еще одним подтверждением того, что я для нее никто, лишь средство, которое она использует, как ей удобно.

Именно тогда я начал готовить план побега, детально продумывая каждый шаг. Естественно, я не забывал про Кристофа, он был неотъемлемой частью моей жизни, и я не собирался его оставлять. Мы были связаны, как братья по оружию, и бежать мы должны были вместе.

Прошло три долгих месяца, наполненных тоской и ожиданием, когда в дом Фло пришло письмо от Юзефа. Сам текст письма расплывался в моей памяти, но одну строчку я вертел в голове, как заученную молитву. Месть была единственным смыслом моего существования: "Я воюю с ними давно. И твой отец прекрасно об этом знает. С его стороны, выглядит это как предательство еще большее. Дай только время, и я от него избавлюсь". Эти слова, заставили сердце биться яростью, пробудили во мне бодрость духа, дали силы продолжать бороться за свою свободу.

Снова я проснулся от собственного, прерывистого дыхания. Сейчас, мои уши улавливали странную возню сверху. Что-то явно происходило, какая-то активность, нарушающая привычный порядок тишины. Стук... Раз, два, три. Стук. Раз, два, три. Этот ритмичный стук, словно послание из другого мира, заставлял меня напряженно прислушиваться, пытаясь понять его значение.

И снова тьма,поглотила меня.

Прошел еще один месяц. За это время я сумел оповестить Хеллу и Роя о своем новом, не самом гостеприимном месте жительства. С нетерпением ждал письма в ответ, надеясь получить хоть какую-то весточку от своих друзей, от той прошлой жизни, которая, казалось, осталась так далеко позади. Я даже вложил для Роя чек, чтобы он не тратился на конверты.

Все шло более чем гладко, даже подозрительно гладко. Мне удалось найти печатную машинку, и это стало для меня своеобразным глотком свободы. Я решил, что начну работать здесь, в этой изоляции, занимаясь своей любимой агитацией, и, возможно, через английских коммунистов смогу выйти на связь с немецкими. Я также нашел запрещенную литературу, которую жадно поглощал, пытаясь наверстать упущенное. Я запоем изучал книги и статьи, опираясь на которые писал свои собственные, пытаясь донести свои мысли до других, даже находясь в заточении. Это занятие давало мне цель, придавало смысл моему существованию.

И вот, как снег на голову, в середине июля, я получил письмо от Хеллы. Ее слова врезались в мою память, словно высеченные на камне, и я помню их наизусть до сих пор, каждое слово, каждую букву.

«Дорогой Адам,

Моё сердце мое чуть не разорвалось от ужаса! Я думала, что ты покинул этот мир. Эта мысль раздавила меня, как тяжелый камень. Но когда я получила твое письмо… О, Боже, как я испугалась и одновременно обрадовалась! Мой пульс бешено заколотился, руки дрожали, когда я разрывала конверт. Слова твои, написанные твоей рукой, были подобны лучу света в кромешной тьме. И вместе с тем, я не могу никому открыть правду. Я храню твою тайну, как самое драгоценное сокровище. Никто, слышишь, Адам, никто не должен узнать, что ты жив. Мне кажется, она изживет тебя. Я даже не проронила ни слова об этом письме, ни единого намека на то, что ты подал весточку. Поэтому, пожалуйста, подписывайся именем Аннелизы, умоляю тебя, чтобы не вызвать ненужных подозрений. Иначе… я не знаю, что бы со мной стало. Но, молю тебя, не переставай писать! Твои письма, Адам, – это единственная ниточка, связывающая меня с хорошим, единственная моя надежда на спасение. Я проплакала несколько часов над твоим письмом, словно обезумевшая. Ах, Адам, я стала такой сентиментальной, я себя не узнаю. Раньше я была такой сильной…

Дела здесь нормально... Но, знаешь, может быть, я просто привыкла к этому. Может быть, здесь всегда было так мрачно, а я этого не замечала, когда была окружена тобой и нашими общими планами. Мы с Джоном поженились в июне прошлого года, как и было задумано. Но трудно назвать это браком, трудно назвать нас семьей. Скорее – мы просто два чужих человека, оказавшиеся под одной крышей. Я не люблю его, и он меня тоже. Между нами нет ничего, кроме молчания. Мы ни о чем не разговариваем, мы живем, словно тени. Впрочем, не ссоримся, и на том спасибо. Я понимаю, ты терзаешься, что не смог помешать этому браку, но не вини себя, прошу тебя. Я ни в чем тебя не виню. Я лишь знаю, что тётя Клэр всегда добивается своего, даже если для этого приходится ломать судьбы других людей.

Ночью, когда все спят, я тайком ухожу в твою комнату. Знаешь, она почему-то нравится мне больше, чем моя собственная. Она какая-то… уютная. Там чувствуется твоё присутствие. Мне нравится сидеть на твоей кровати, глядя в окно на огни ночного города. Я покачиваюсь на ней, словно в детстве, когда ты качал меня на качелях. И включаю твой игрушечный поезд, который ты так любил. Я читаю твои книги, перечитываю по сто раз одни и те же страницы, пытаясь уловить твой голос. А когда становится холодно, я кутаюсь в твой старый жакет, который ты оставил здесь. И тогда, на несколько мгновений, мне кажется, что ты рядом, что всё как прежде…

Ах, Адам, как бы я хотела увидеть тебя, услышать твой голос! Иногда я представляю, что еду в гости к Аннелизе, и там мы наконец-то сможем встретиться. Может быть, когда-нибудь, когда все уляжется… Я так надеюсь на это, как на чудо. Я начала было писать о делах дома, но… я просто не могу. Я словно тону, захлебываясь в этом болоте повседневности.

У дяди Альберта и тёти Клэр всё идёт, как обычно, неплохо, если не считать, что после твоей, так называемой, "пропажи", дядя Альберт стал еще мрачнее и молчаливее. Кажется, он совсем отдалился от нас всех. Тётя Клэр же всё твердит, всем и каждому, что ты мёртв. Причем говорит она это с таким обыденным тоном, таким безразличием, будто умерла какая-то мышь, а не её собственный сын. Ты можешь себе это представить?! Иногда мне кажется, что она нарочно это делает, чтобы причинить мне еще больше боли.

Джон, как оказалось, проходит практику в больнице. Оказывается, в Оксфорде только теоретическая часть. Но в прочем мне всё равно.

Мичи и Максимилиан больше не появляются в нашем доме. Но мы с ней поддерживаем связь, переписываемся. Она спрашивала о тебе. Я пока не знаю, что ей ответить, стоит ли ей что-то говорить. Она родила ребёнка, девочку. Назвали Леоной. И пишет, что очень любит своего папу, а вот к ней холодна. Знаешь, она приглашает меня к себе в гости, и я думаю, что поеду, как только появится возможность. Мне нужно вырваться отсюда, хотя бы на время.

Ох, Адам! Я хотела закончить это письмо, отослать его тебе, и чтобы ты порадовался за то, что у нас, вроде как, всё неплохо. Чтобы хоть чуть-чуть успокоился. Но, перед тем как опустить его в почтовый ящик, я решила навестить фрау Ланге. Ты же знаешь, я периодически навещала их, приносила немного денег и всякие вкусности. И подумала, что будет совсем неплохо, если я возьмусь за обучение Роя, а заодно проведаю малышей.

И вот, я снова поднялась в их квартирку, постучалась раз, другой… тишина. Потом, дверь приоткрылась, вышла соседка… Ох, Адам… как же мне тяжело сообщать тебе эти ужасные новости! Но, пожалуйста, прошу тебя, пообещай мне, что ты не прибежишь сюда! Не делай этого!

Адам, фрау Ланге и детей… их убил её муж, будучи в очень пьяном состоянии. Ему уже вынесен приговор и, вроде как, его арестовали. Это ужасная трагедия. У меня сердце разрывается. Я постараюсь организовать похороны. Я обещаю тебе, что не оставлю их. Но, умоляю тебя, не сбегай и не вини себя! Это не твоя вина! Я буду держать тебя в курсе всех событий.

С любовью,

Хелла К»

И снова, сквозь пелену своего измученного состояния, я услышал стук. Но на этот раз это был не просто стук, это был хаотичный, торопливый стук, сопровождаемый голосами. "Что-то происходит," - промелькнуло в моем сознании, словно искра в темноте.

— Быстрей копай, чертов ублюдок. Рассвет скоро! — прохрипел грубый мужской голос, полный раздражения и нетерпения.

— Да копаю я, копаю! — ответил другой голос, менее уверенный и напуганный.

— Ты какого черта там стоишь командуешь? Спускайся и помогай! — рявкнул первый, не давая ему возможности передохнуть.

— Нет, братва, я только кашлять закончил. Как собака сдохнуть не хочу, — попытался оправдаться третий голос, полный тревоги и отвращения.

— Не ссы, Маккензи, вискарь налью! — крикнул четвертый, пытаясь подбодрить своих товарищей.

Раздался резкий стук по крышке гроба, отдавшийся болезненной волной по всему моему телу. Каждый удар отзывался острой пульсацией в висках, словно тысячи маленьких молоточков стучали по моим костям. Я зажмурил глаза, пытаясь хоть как-то пережить эту невыносимую головную боль.

— Нашёл, бля! Глубоко закопали, суки! — крикнул один из копателей, его голос был полон злорадства и одновременно облегчения.

— Гер-ман Стей-ниц, — раздался задумчивый голос, в котором угадывалось удивление. — Странно, а чего не в склепе Стейницов похоронили?

— В семье не без урода, хоронят неугодных как собак. Ладно хоть подписали, — ответил другой, его слова звучали цинично и грубо.

Между крышкой и дном врезалось острие кирки. Раздался резкий скрип досок и гвоздей, словно старые кости, которые с хрустом ломаются под давлением. Я жадно вдыхал в образовавшиеся щели поток сырого, холодного воздуха, пропитанного запахом дождя и земли. Воздух был таким свежим, таким долгожданным, что боль от резкого притока кислорода в легкие была даже приятной.

Наконец, крышка, поддавшись манипуляциям, с треском слетела, и капли дождя и грязи упали мне прямо на лицо. Я открыл глаза, но не мог сфокусировать взгляд, уставившись в одну точку, пытаясь понять, что происходит, наблюдая за тем, что они собирались сделать, не зная, друзья это или враги.

— Ох, блять, Руперт! — воскликнул один из копателей, широкополый шляпе, — Ему даже глаза не закрыли. А сохранился хорошо. Месяц прошел. Его голос звучал с удивлением и каким-то жутким восхищением.

Месяц...

— Может, бальзамированный? — спросил жилистый старикашка, его голос звучал хрипло и неуверенно, словно он сомневался в собственных словах.

— Хватит трындеть. Берите все что есть, и обратно закапывайте, — прорычал третий голос, которого я все еще не видел, но его тон был властным и резким, не терпящим возражений.

— Как-то страшно лезть, — пробормотал Шляпа, его голос звучал неуверенно и взволнованно, словно он боялся чего-то неведомого.

— А подыхать не страшно? — наконец, в поле зрения появился, наверное, тот самый Маккензи. Это был шотландец крепкого телосложения, с широкими плечами и сильными руками, но его лицо было опухшим и пропитым.

— Страшно. А тута сразу, схватит за руку и насмерть, — ответил Шляпа, его голос дрожал от страха, словно он действительно верил в то, что я могу вылезти из гроба и утащить их за собой в загробный мир.

Старик, на удивление, оказался смелее, чем его товарищи. Он, не обращая внимания на их колебания, сунул руку в гроб, нащупал что-то и выудил из него маленький мешочек с деньгами. Мешочек был тяжелым, и это сразу бросалось в глаза.

Но они не успели отойти, я вырвался из своего заточения, схватил обоих копателей за забылки и, собрав последние силы, столкнул их лбами с такой силой, что они застонали от боли и неожиданности. Воспользовавшись тем, что все трое отвлеклись от происходящего, я вылетел из гроба, схватил свое маленькое добро, которое было в руках у старика, и, что есть мочи, пустился бежать, как испуганная антилопа, спасающаяся от хищника. Адреналин бурлил в моей крови, придавая мне сил и скорости.

Сначала я бежал куда глаза глядят, не разбирая дороги. Я мчался по неосвещенным, грязным улицам, спотыкаясь о камни и ухабы, жадно глотая холодный, сырой воздух, который обжигал мои легкие. Ноги несли меня вперед, повинуясь лишь инстинкту самосохранения. В ушах стучала кровь, а сердце колотилось, как сумасшедшее. Однако, через какое-то время, я понял, что погони нет, что они, скорее всего, испугались моего внезапного воскрешения и не собирались преследовать. Тогда я перешел на шаг, пытаясь отдышаться и прийти в себя. Наконец, обессиленный и измученный, я остановился.

Я стоял около какого-то старинного здания, с облупившейся штукатуркой и потемневшими от времени камнями. С водосточной трубы, прикрепленной к стене, тонкой струйкой стекала вода. И тут, словно внезапное озарение, я почувствовал, что мой рот и глотку сводит от жажды. Язык прилип к небу, а горло сжалось в комок. Руки сами собой потянулись к струе воды.

Я пил жадно, с нечеловеческим наслаждением, наполняясь жизнью, как иссохшая земля впитывала живительную влагу. Холодная вода обжигала мое горло, но я продолжал пить, пока не утолил мучительную жажду. Сначала я осел прямо на мокрый тротуар, под струей воды, затем, медленно и осторожно, прижался спиной к зданию, подставив голову под холодный поток. Вода смывала с меня грязь и усталость, и я, наконец, почувствовал, как ко мне возвращаются силы.

Не помню, сколько времени я так просидел, прислонившись к стене, подставив лицо под ледяные капли дождя. Потому что, словно под воздействием гипноза, меня снова унесло в воспоминания, в тот мир, где я был жив.

Я снова держал в руках письмо Хеллы и перечитывал его снова и снова. Пытаясь вникнуть в смысл написанных строк. Черные буквы, размазанные по желтоватой бумаге, плясали перед глазами, и я вгрызался в них, повторяя вновь и вновь, как безумец, но смысл, никак не желал оформиться в чёткую картину. Сперва я цеплялся за соломинку надежды, словно утопающий за кусок доски, отчаянно пытаясь убедить себя, что речь идет о какой-то иной фрау Ланге, о незнакомой мне женщине, никак не связанной с Роем. "Почему Хелла тратит чернила на эту чужую мне историю?" – мысль сверлила мозг, словно раскаленный гвоздь, болезненно пульсируя в висках.

Но с каждой минутой, с каждым повторным прочтением, сомнения рассеивались, словно утренний туман под натиском солнца, и передо мной, во всей своей леденящей душу наготе, представала ужасная истина. Хелла писала о Рое, о его матери, о той доброй фрау Ланге, которую я знал и любил, которая была мне семьей. Она доверилась чудовищу, она открыла дверь в свой дом убийце, мужчине, чья душа была отравлена мерзкой зависимостью, и этот мужчина в пьяном угаре лишил жизни беременную женщину и ее беззащитных детей. Он растоптал хрупкую жизнь, как сорную траву, и кровь, казалось, застыла на моих ладонях, словно омертвевшая кожа.

И вот тогда в моем нутре, как гнойник, взорвалась ярость. Она разлилась по всему телу разрушая все на своем пути. Мышцы напряглись до хруста в суставах, и меня затрясло, как лихорадочного больного. Пот проступил на лбу, и я почувствовал, как ледяная струйка скользит по виску. Меня охватил удушающий спазм, и воздух, казалось, перестал поступать в легкие, они словно сжались, не желая впускать грязный воздух этого проклятого мира. Никто, ни одно проклятое существо, не имеет права отнимать жизнь у тех, кто мне дорог, у тех, чьи жизни переплелись с моей, словно корни деревьев. И в этот момент я с ужасом осознал, как то светлое, что еще тлело во мне, стремительно меркнет, словно огонь, затушенный ветром, оставляя лишь холодную, ледяную тьму.

Я подбежал к умывальнику, черпая в ладони ледяную воду, чтобы умыться, затем взгляд устремился к зеркалу, и, я вперился в свое отражение. Но то, что смотрело на меня из глубины стекла, не было уже тем наивным юношей, каким я был прежде. Отныне там стоял бледный, осунувшийся молодой человек с заострившимися чертами, с лицом, на котором не осталось и следа детской беспечности. Кожа его была натянута на костях, как пергамент, а глаза горели нездоровым блеском, полным ледяного отчаяния и жгучей, испепеляющей ярости. Но это не была вспышка гнева, которая вспыхивает и гаснет. Это был выжженный шрам, зарубцевавшийся в глубине души, который будет кровоточить вечно. Слова Хеллы вырвали последние остатки юности, убив наивную надежду на исцеление, подобно палачу, вырвавшему ещё бьющееся сердце из груди.

И тут, словно поток грязи, хлынули воспоминания о всех смертях, которые я с таким трудом сдерживал в глубине своей истерзанной души: Агнешка, тётя Юдит, Юстас, фрау Ланге с ее детьми, Ангела, Мария... и маленький Рой, которого я так и не смог защитить. И меня словно подкосили, лишив опоры, и я рухнул на пол, в тесной и убогой комнате, раздавленный тяжестью горя.

Я схватил тяжелую, чугунную пепельницу и с неистовой силой швырнул ее в стену. Но это не принесло облегчения, лишь усилив боль, терзавшую мое тело, словно я сам себя истязаю. Мелкая штукатурка осыпалась с глухим стуком. Я метался по комнате, словно загнанный зверь, ища способ высвободить накопившийся гнев. Мои движения становились все более хаотичными, дергаными, как у эпилептика. Я хватал предметы, швыряя их о стены, ломая мебель, калеча увядшие цветы в глиняном горшке, как будто уничтожая эти бездушные предметы, я мог бы уничтожить и ту боль, что разрывала меня на части. Но ничего не помогало. Я был словно буря, сметающая все на своем пути, но эта буря не могла уничтожить меня, лишь выпустить наружу гной скопившейся внутри боли. Я бы с радостью вырвал собственное сердце, залитое кровью, и бросил его в эту кучу мерзости, но даже это не принесло бы мне искупление, оставив лишь пустоту и тьму.

Я очнулся от захлестнувших меня воспоминаний, как от долгого, беспокойного сна. В сознание пробивался какой-то хриплый, надрывный звук, и я зачарованно стал вслушиваться в него, пытаясь понять, что это. Сначала я подумал, что это плачет кто-то другой, что это бродяга, нашедший приют в этом темном, дождливом городе. Но по мере того, как я слушал, до меня доходил ужасающий смысл этого звука. Я с ужасом понял, что это мое собственное. Это я, Адам Кесслер, плакал, как ребенок, которого бросили в лесу, один на один со своим горем.

Рыдания рвались из моей груди. Это была не просто печаль, это была боль, которая пронизывала меня насквозь, от макушки до кончиков пальцев. Это была боль утраты, боль предательства, боль бессилия перед тем, что со мной произошло. Это была боль от того, что моя жизнь рухнула, как карточный домик, и я, как осколок разбитого зеркала, не знал, куда мне податься, куда мне идти.

Внезапно, движимый какой-то неведомой силой, я сжал руку в кулак и, со всей силы, ударил по ближайшей луже, разбрызгивая брызги и капли воды в темную ночь. Капли, взлетая в воздух, исчезали в черноте, а на мокром асфальте оставались лишь маленькие круги, как память о моем гневе и отчаянии. Этот удар был не просто попыткой выплеснуть эмоции, это был крик, вопль, вырвавшийся из моей души, которая не могла больше сдерживать боль.

Сколько еще раз я смогу выдержать этот кошмар, сколько раз мое сердце разорвется на куски? Сколько еще потерь, сколько еще смертей мне предстоит пережить? Почему все, кого я хоть немного, хоть на миг, посмел назвать своими близкими, гибнут, при самых гнусных обстоятельствах? Будто сама Смерть, эта чёртова старуха, ходит за мной по пятам, как голодная сука, но каждый раз, как старая трусиха, с трудом подносит косу, неспособная меня добить, но так и не даёт покоя. Ничтожная, слепая идиотка, с косой в костлявых руках.

Я снова закрыл глаза, тщательно вытирая лицо руками, словно отскрёбывал от него всю свою скорбь. Воспоминания продолжали преследовать меня.

Не знаю через сколько времени в той жизни, я обнаружил себя растянутым на полу, возле камина, чьи угли тлели с тусклой злобой, освещая грязную комнату. В дверь молотили, наверное, сбежались на грохот жители дома, но меня это не волновало ни капли. Я лежал в тягучей прострации, в болоте, и единственное, что смутно шевелилось в моем затуманенном сознании – это мысль, как грязная пиявка, присосавшаяся к мозгу – нужно спрятать это проклятое письмо, чтобы ни один любопытный нос не залез в эти строки, не осквернил своей жадной натурой мою боль. И снова меня засосало в черную, липкую тьму.

Мой взгляд, как у мертвеца, остановился на шкафу, массивном, тяжелом и мрачном, как надгробная плита. Я ощущал его вес, его угловатую тяжесть, и ленивая мысль промелькнула в моем мозгу, как червь в гниющей плоти: а что, если уронить эту громадину в проходе? Что, если, поставив его поперек, я запрусь от всех этих любопытных, от всей этой ненавистной суеты?

Раздался новый оглушительный грохот кулаками или стулом по двери, и этот звук заставил мои глаза, полные безразличия, переместиться на дверь. И тут, к моему удивлению, я увидел, как шкаф, подобно бревну, волочится за мной, издавая при этом отвратительный, скрежещущий звук, похожий на вой мучимого животного. Я мысленно наклонил его, придав ему силу своей ненависти, и эта гора дерева, с противным скрипом, поддалась моему желанию.

Я считал, что без сомнений, сошел с ума, точно спятил, как человек получивший по голове. Хотелось прогнать этот навязчивый морок, сбросив, как грязное покрывало, и отчаянно зажмурился, но тяжелый, наклоненный шкаф вновь напомнил о своем существовании, обрушившись с оглушительным, отвратительным грохотом перед самой дверью, как жирный труп, упавший с высоты. Пыль и щепки взметнулись в воздух.

Перед глазами, словно вспышка молнии, возникло воспоминание: шахта, и глыба, нависшая над Гарриет, словно челюсть чудовища, с которой сыпались крошки мелких камней, предвещая неминуемую гибель. Тогда, я помнил, я словно пригвоздил ее взглядом, удерживая от падения, и мне было нужно лишь одно намерение, чтобы остановить эту груду камней. И вот сейчас, здесь, ситуация повторялась.

Весь мой скепсис, тщательно выстроенные доводы сыпались в прах, все мои утверждения о том что не существует ничего необъяснимого физически или химически, как прогнившие доски, падали в пропасть. И ладно бы, если это был бы мой личный бред, если бы все происходило только в моей голове. Тогда, с легким сердцем, можно было бы отправляться в дурдом, в общество умалишенных, где меня не сочтут за сумасшедшего.

Я перевел взгляд на цветок в глиняном горшке, одиноко стоящий на подоконнике, и мысленно поднял его, как поднимают ребенка, до самого потолка. И вновь этот проклятый предмет, словно живое существо, последовал за моим взглядом, медленно паря в воздухе. Отвернулся. И он, безжизненный, неуклюже рухнул на пол, разлетевшись в дребезги.

Я помню, как, выпрыгнув из окна, словно сорвавшийся с петель ставень, чтобы никто не догадался о моей странной особенности. По пути я прихватил газетку у мальчишки, делая вид, будто ходил за ней, создавая алиби для своего внезапного появления, словно актер на сцене. Спокойным шагом я вошел в прихожую дома. У двери в комнату, где я провел последние несколько часов, стоял мой сопровождающий и пара слуг, с остервенением тараня её, не обращая внимания на то, что это дорогое, красного дерева полотно. Чуть поодаль от них, заливаясь слезами, стояла сама Фло, и с театральной страстью молила их пожалеть дверь, которая, видимо, значила для нее больше, чем мое собственное существование.

Будто ни в чем не бывало, с верхнего этажа неспешно спустился Кристоф. Он явно был удивлен моим появлением, но, как всегда, сохранял спокойствие и невозмутимость, как английский лорд.

— Пойдём, пройдёмся? — небрежно предложил я, стараясь скрыть внутреннее волнение, и направился в сторону выхода.

Мы брели по улице, вдыхая плотный, сырой туман, который окутывал город, словно саван, опустившийся на ночь. Мы шли неспешно, в отличие от торопливой толпы работяг, спешащих по своим делам, словно впряженные в заводской механизм. Казалось, вот-вот должен начаться дождь. Все небо было затянуто свинцовыми тучами, и вдали, словно раскаты артиллерийского орудия, громыхала приближающаяся гроза. Мы подошли к витрине магазина, где были выставлены изящные чашки из китайского фарфора. Остановились, рассматривая их, погрузившись в свои мысли, словно в ожидании театрального представления или наоборот, желая отвлечься от внутреннего напряжения. Ничто, казалось, не предвещало беды.

И тут, в отражении стекла, я заметил направленный на Кристофа револьвер, как в дуэльной схватке. Миг, всего лишь доля секунды, и мой разум молниеносно проанализировал ситуацию, словно телеграф, сфокусировавшись на источнике опасности. Я действовал на автомате, не раздумывая, отталкивая Кристофа от линии огня, прежде, чем раздался оглушительный выстрел. Я почувствовал сильный удар, обжигающую боль, и, как во сне, мое сознание начало погружаться во тьму, словно гасла газовая лампа.

Кошка, словно тень, скользнула ко мне на бёдра, неожиданно вырвав меня из пучины забытья. Ее легкое прикосновение, как разряд молнии, вернуло меня в реальность. Я машинально положил руку на то место, где, как мне казалось, в меня вошла пуля, но не почувствовал ни боли, ни даже намека на рану. Странное онемение царило в моем теле, я как будто был неживым манекеном. Заметив какое-то движение, белая кошка выгнулась дугой, словно натянутая струна, и, с грацией акробата, метнулась в сторону, оцарапав мое бедро острыми, словно бритвенные лезвия, когтями.

И тогда я встал, решительно и твердо, чтобы направиться обратно в дом Фло. Может быть, я был дураком, который решил бросить в канаву свой единственный шанс на побег, но во мне жила неукротимая потребность вытащить Кристофа из этого змеиного гнезда. Во мне тлела слабая надежда, что с ним ничего не случилось за этот месяц, и я не мог просто так его бросить. Я был готов рискнуть всем, ради него.

Я прибыл к дому Фло в предрассветную темень, настолько плотную, что она обволакивала все вокруг, как густой кисель. Мне приходилось вытягивать руки вперед, подобно слепцу, чтобы не споткнуться и не упасть на неровной мостовой. Холодный туман проникал под одежду, обжигая кожу, но меня это уже не беспокоило. В моем сердце горел огонь решимости, который не давал мне сдаться. Я был готов сражаться, несмотря ни на что, ради Кристофа, ради нашей свободы, и, быть может, ради того, чтобы вновь обрести себя.

Открытые окна комнаты Кристофа блеснули в ночи, словно маяки, и я, на мгновение, почувствовал облегчение. Мне не придется проникать в дом через дверь, рискуя разбудить всех его обитателей. По скользким от влаги и тумана стенам было трудно карабкаться вверх, словно альпинисту, покоряющему отвесную скалу. Но я, с упорством, достойным лучшего применения, карабкался дальше, пока, наконец, не добрался до подоконника, а затем, с грохотом, упал на пол комнаты, разбудив своего друга.

— Чертов воришка! — прорычал он, поджигая свечу, его голос был полон раздражения и недовольства. — Вот ты и попался!

Едва только свет свечи озарил меня, как его худое лицо вытянулось, словно под воздействием какой-то неведомой силы. Черты Кристофа заострились, он побледнел и стал до неузнаваемости непохожим на себя прежнего.

— Адам... — изумленно прошептал он, его голос был полным ужаса и потрясения. — Ты, совесть моя, пришел спросить с меня сполна?

Он стоял вжавшись в стену, словно тень, и едва напоминал того крепкого, уверенного мужчину, которого я знал. Он смотрел на меня, и видел не живого человека, а призрака, явившегося из потустороннего мира, и этот ужас пугал меня не меньше, чем его собственный.

— Я прошу тебя, Адам, прости меня, — умоляюще произнес Кристоф, его голос дрожал от страха и раскаяния.

— За что простить? — спросил я, стараясь казаться спокойным, хотя внутри меня все кипело от тревоги и негодования.

— Это не случайность, что Гарриет оказалась в шахте, — сказал Кристоф, опуская голову. — Бёттхер все знал изначально. Он с самого начала следил за тобой, даже когда ты был в Берлине. Его слова прозвучали, как приговор, разрушая все мои иллюзии, и словно острый нож, вонзились в мое сердце.

Я попятился, сокрушенный новой правдой, словно меня ударили обухом по голове. Каждое слово Кристофа, словно гвоздь, вбивалось в мою и без того израненную душу. Мои ноги подкашивались, словно стебли скошенной травы, и я, в конечном итоге, оказался прижатым спиной к двери, словно загнанный в угол зверь. Мир вокруг меня расплывался, и я с трудом мог сфокусировать взгляд на лице Кристофа.

— Говори всё, что знаешь, — обескураженно произнес я, мой голос звучал хрипло и устало, словно я постарел на несколько лет.

— Червь сказал, что есть работёнка, за которую неплохо отстёгивают, — начал Кристоф свой рассказ, словно исповедуясь. — В этот же вечер меня вызвали на допрос, но вместо Блюхера в камере был Бёттхер. Он сказал, что мне будут платить...

— Сколько? — перебил я его, мой голос был резким и требовательным, как выстрел.

— Пятнадцать тысяч марок. И срок до двух лет сократят. Взамен я буду докладывать о каждом твоем шаге. Те письма, что я отправлял якобы жене, на самом деле шли Бёттхеру. Я изложил ему твой план по покушению на него, и он привел в шахту свою дочь. А потом он сказал, чтобы я сделал всё, чтобы ты обратил на нее внимание, как на женщину, — его голос задрожал, словно он боялся произносить эти слова. — И стал тебе намекать. Когда увидел твою незаинтересованность, понял, что нужно в другом ключе смотреть.

— Гарриет знает? — с трудом выговорил я, мой голос звучал приглушенно и глухо, словно доносился из-под земли.

— Нет, она была предельно честна с тобой, — ответил Кристоф, его голос звучал искренне и виновато.

— Он заплатил тебе? — спросил я, мой голос был наполнен яростью и отчаянием.

— Да, — тихо ответил Кристоф.

— Давай сюда деньги, — потребовал я, протягивая руку.

Получив чек, я толкнул дверь плечом и направился в коридор. Когда услышал шаги за спиной, я резко нырнул в темный угол, где находилась дверь в комнату Гарриет, и слился с темнотой, словно растворился в ней, будто меня никогда и не было. Я замер, наблюдая за тем, что происходит, готовый действовать в любой момент.

Дверь комнаты Кристофа плавно закрылась, словно тихий вздох, и я, выдохнув, приоткрыл другую дверь, ведущую в комнату Гарриет. Едва я переступил порог, как меня тут же охватил густой, удушливый запах плоти и пота, липкий и сладкий, словно в борделе, где я однажды прятался от жандармов. Запах похоти и духоты, смешанный с ароматом увядших роз, висел в воздухе, создавая тяжелую, гнетущую атмосферу. Я поднял взгляд, и мои глаза устремились к измятой постели, словно в ловушку.

Моя "жена" спала в объятиях какого-то мужчины, одного из тех многочисленных поклонников, которых она собирала вокруг себя, словно пчела нектар. Кто он был, я уже не знал, да и не хотел знать. Они оба были полностью наги, их тела, слившиеся в объятиях, лоснились от пота. Они мирно покоились, не подозревая о внезапном вмешательстве "трупа" в их извращенный союз.

На цыпочках, стараясь не издавать ни малейшего звука, я подошёл к её туалетному столику, заваленному флаконами духов и безделушками. Среди них нашел шкатулку для писем, похожую на ту, что она когда-то показывала у себя дома. Шкатулка была украшена перламутром и слоновой костью, она точно ждала меня, словно знала, что я приду за ней.

Я, медленно поднял взгляд на зеркало, стоящее на столике, и столкнулся с собственным отражением.

Неудивительно, что Кристоф так испугался меня. Я полностью олицетворял собой описание мертвеца, восставшего из могилы. Мое лицо было бледным, как полотно, глаза горели лихорадочным блеском, а волосы были спутанными и грязными. Осталось только начать разлагаться, и судя по моей умершей душе, это, наверное, начнется в скором времени.

Я выудил из шкатулки письма, как змей из гнезда. На свете догорающей свечи, мои глаза зацепились за знакомые подписи. Я не стал вчитываться, мне было достаточно увидеть эти имена, чтобы понять, что это именно то, что мне нужно. Небрежно закинув их за пазуху, я развернулся и пошёл прочь из этого дома.

Выйдя на улицу я встал в тень под дерево, отвернулся от дома Фло и закурил. Моя желанная свобода появилась так неожиданно, что я не успел даже понять насколько она дорога мне . Выдохнув клуб сигаретного дыма, я услышал удар и устремил свой взгляд в сторону звука. Чуть поодаль меня, на дороге, раскинув руки лежал Кристоф. Створки его окна были открыты.

Я подошёл к нему, пытаясь избавиться от страшной догадки и увидел взгляд, устремленный в ночное небо, а вокруг него стремительно растекающуюся лужу крови. Кристоф был мёртв.

Чертыхнувшись, я быстрым шагом направился прочь. Теперь, я ушел навсегда, оставив позади себя ложь и лицемерие. Я ушел, чтобы начать новую жизнь, в которой не будет места ни для любви, ни для доверия.