Под прусским орлом над Берлинским пеплом

Запись 23

Нет, не будет с моей стороны ни единой попытки связаться с Майей, ни единого письма, ни единого слова, брошенного в пустоту. Зачем? К чему эти бесполезные старания доказать, что я не предатель, что её подозрения – лишь горький плод заблуждений? Если в её душе, несокрушимым монолитом, застыла эта догма, если вера её в мою виновность крепка, как сталь, то разве смогут эти жалкие клочки бумаги, исписанные чернилами, поколебать эту твердыню? Она их даже читать не станет, отшвырнёт прочь, как нечто грязное, омерзительное, не желая пачкать свой взор видом этих строк. Её сердце, когда-то открытое и чуткое, теперь заковано в ледяные оковы недоверия, и не сыскать ключа, способного растопить этот лёд.

Весть о гибели товарища, с которым делил горе, обрушилась на меня, точно удар грома. Тяжёлым молотом скорби разбила она сердце, оставив в нём незаживающую рану, наполненную болью и пустотой. Словно часть души моей ушла вместе с ним в небытие, оставив после себя лишь зияющую бездну. Но я не смею, не имею права предаваться отчаянию, уступать безволию и слабости. Не для себя, нет, не для собственного спасения, а для тех, кто поверил мне и протянул руку дружбы, кто увидел во мне не врага, но наставника, учителя, ведущего их по тернистому пути знаний. Эти юные, чистые души, доверившиеся мне, ищут во мне опору, свет надежды, и я не могу их подвести.

Меж тем, несмотря на горечь утраты, дела мои идут на лад, принося свои скромные, но такие ценные плоды. Мы уже сделали первые, ещё неуверенные, но такие важные шаги в освоении грамоты. И вот уже мои ученики, с трогательным усердием складывают буквы в слоги, слоги – в слова, постигая тайны чтения, открывая для себя новый, неизведанный мир, полный чудес и открытий. Зимой, когда земля облачится в белоснежный саван, а мороз украсит окна хрустальными узорами, я мечтаю свозить их в Берлин, к главной ёлке, что горделиво возвышается у Бранденбургских ворот. Для этого я непременно договорюсь с шульцем, о паре крепких телег. Я хочу подарить им сказку, показать великолепие рождественских огней, многоцветие праздничных красок, сияющих, словно звёзды , хочу, чтобы их сердца наполнились восторгом и изумлением. А после, вернувшись домой, попрошу их запечатлеть свои впечатления на бумаге, облечь пережитые чувства в слова, чтобы сохранить эти бесценные мгновения не только в памяти, но и на хрупких страницах, поделившись частичкой волшебства с другими. Я верю, что этот опыт станет для них незабываемым источником вдохновения и света, который будет согревать их души долгие годы. И пусть эти строки станут свидетельством того, что даже в самые тёмные времена можно найти в себе силы идти вперёд, неся добро и надежду тем, кто в них нуждается.

Дыхание зимы всё явственнее ощущается в сонном Тифенбахе. Робкий, ещё не смелый первый снег, словно искусный ювелир, тонкой серебряной каймой обрамляет ветви деревьев, причудливо изгибающиеся под его невесомой тяжестью, оседает на покатых крышах домов, преображая привычный пейзаж. Кое-где он уже успел закрепиться, образовав островки первозданной белизны, но местами, поддавшись робкому, почти неуловимому теплу, растаял, оставив после себя лишь влажные отметины, напоминающие о мимолётности красоты. С этим первым снегом приходит и ощущение неуловимых перемен. Кажется, я стал взрослее, не просто старше на год, а именно взрослее, глубже, мудрее. Время, теперь, ощущается мной особенно остро. Раньше, в круговороте нескончаемых дел, забот и поручений, оно, словно песок сквозь пальцы, утекало незаметно, неосязаемо. Но теперь, даже здесь, в размеренной тишине Тифенбаха, вдали от столичного шума и суеты, оно несётся с пугающей быстротой, стремясь наверстать упущенное. Вот я, полный энтузиазма и вдохновения, переступаю порог школы, готовясь открыть детям двери в удивительный мир знаний. Только начинаю урок, увлечённо рассказывая, объясняя, и вот уже, по мановению невидимого дирижёра, пролетели четыре урока, и детям пора уходить, унося с собой в сердцах частичку нового, неизведанного. Вот, казалось бы, только забрезжил рассвет нового дня, понедельник вступил в свои права, а я уже в компании Роя, моего неизменного спутника, мчусь по дороге в Берлин, чтобы вновь встретиться с фрау Ирмой, отдать ей выполненные задания, и получить новые, ещё более сложные, но и при том более увлекательные. К слову, она довольна моими успехами, видит во мне не просто исполнителя, а человека думающего, ищущего. Она отмечает мои способности к химии и биологии, говорит, что в этих науках я проявляю недюжинный талант, и пророчит мне будущее целителя человеческих тел. Но, несмотря на лестные слова, я твёрдо знаю, что медицина – не мой путь.

Время задуматься о будущем, о выборе университета, профессии, которая станет делом всей жизни. Почти год я посвятил учительскому труду, сея зёрна знаний в юные души, и теперь, оглядываясь назад, понимаю, что именно в этом моё призвание. Я хочу и дальше идти по этому пути, дарить детям свет знаний, помогать им раскрывать свои таланты, становиться личностями. Хотя, признаюсь, где-то в глубине души я понимал, что родители не одобрят мой выбор, посчитают его несерьёзным, мимолётным увлечением. В их глазах, вероятно, я должен был пойти по проторенной дорожке, окунуться в мир бизнеса, стать преемником семейного дела, продолжателем династии.

Они многое мне позволяют, смотрят сквозь пальцы на мои «странности», но не из-за слепой родительской любви, а скорее потому, что считают всё это моими юношескими капризами, игрой, не видя во мне зрелой личности, способной на осознанный выбор. Они просто откупаются от меня, позволяя вольности, пока я продолжаю играть роль послушной комнатной собачки, покорно исполняющей команды. Но я не вправе их осуждать. Они дают мне то, что могут, кидают подачки со своего стола, пока я не нарушаю установленных правил. В нашей семье, увы, нет любимых детей, нет места теплу и душевной близости. Особенно для Клэр… И вы, я уверен, помните, какая трагедия разыгралась в нашем доме, позволившая этой женщине взять бразды правления.

Кстати, я написал письмо Мичи с поздравлениями. Ну как, с поздравлениями... скорее, с формальным уведомлением о том, что я в курсе событий. Не мог же я совсем проигнорировать такое, хотя, признаться, особого восторга не испытываю.

И выразил надежду, что ребёнок унаследует исключительно всё самое лучшее от родителей: ум от отца, красоту от матери. Надеюсь, хоть что-то хорошее в ребенке проявится, хотя бы вопреки. Пожелал, чтобы унаследовал от папы... ну, допустим, его своеобразное чувство юмора, а от мамы - её умение добиваться своего, невзирая на средства. В общем, я был максимально любезен, насколько это вообще возможно в моей ситуации.

И пожелал ей самых лёгких родов. Ну а что еще пожелать? Пусть рожает, как говорится, в добрый час. Хотя, зная Мичи, даже из такого естественного процесса она умудрится устроить драму с заламыванием рук и прочими атрибутами. Надеюсь, хотя бы в этот раз обойдется без лишних представлений.

Ответ себя долго ждать не заставил, видимо, Мичи было очень скучно в её непростом положении. Еще бы, событий-то в её жизни сейчас немного, вот и цепляется за любую возможность пообщаться. Видимо, даже мое ироничное письмо показалось ей достойным внимания. Что ж, в её положении, наверное, любая весточка - уже событие.

Дорогой братик,

Спасибо тебе за слова поддержки, очень рада, что ты наконец-то решил оказать мне честь и написал письмо. Поэтому готовься к тому, что я буду тебя ругать. Разве хорошо, что из моей жизни пропали оба брата? Нет, мне нельзя ругаться и переживать. Рожу раньше времени.

Вижу, что тебе сообщили, что ты скоро станешь дядей. Обещаю буду говорить нашему сыну (а я не сомневаюсь, что это будет именно сын), что ты самый лучший дядя на свете.

Роды мои состоятся уже совсем скоро. В декабре. Я хочу назвать сына Эрнстом. Эрнст Дресслер, как тебе? Красиво согласись?

Родители уже сообщили о Джоне. Я не одобряю его поведения, хотя понимаю его. Я сама виновата, что он стал таким. Надеюсь к возвращению, он образумится.

Беременность помогла мне найти понимание у Максимилиана, нет ты не подумай, что он как-то строг со мной. Ты же помнишь наш разговор, перед тем, как он приходил сделать мне предложение? Так вот, я ему сказала, что меня очень расстроит, прямо-таки до выкидыша, если он начнёт сотрудничество с матерью. Я сказала, что не хочу, чтобы они становились партнёрами и лучше ему обратить своё внимание на Надин Салуорри. Он навёл справки о них, и остался крайне доволен, что все кто сотрудничают с Салуорри имеют прекрасную прибыль. Так вот, он пригласил их в дом, но к нам пришёл некий Роберт Макуорри — доверенное лицо по всем юридическим и экономическим вопросам. Очень красивый высокий смуглый мужчина. Они спокойно беседовали с мужем и он рассказал все преимущества работы с ним. Жена у него кстати невзрачная. Серенькая мышь. Так вот о чем я, Макс остался в восторге и незамедлительно призвал готовить договор.

Так вот, мама узнала об этом совсем недавно, и тут же примчалась. Такой крик стоял, я притворилась, что сплю и не выходила к ним, потом Макс сказал, что выпроводил её из дома и сказал, чтобы пока она не остынет, ноги её не было.

Так что, спасибо тебе Адам за эту прекрасную идею. Ты подарил мне не только прекрасного мужчину, но и дал возможность отомстить этой женщине за те нервы, что она у меня испортила.

P.S: Если она выкинет что-нибудь ещё, я тебе напишу. А ты всё-таки пиши чаще, скучаю.

С любовью,

Мичи Дресслер

Ах, Клэр… Эта женщина, несомненно, переживает сейчас не лучшие времена. Потеря столь значимого партнера, безусловно, нанесла ей сокрушительный удар. И, как следствие, я более чем уверен, что Микаэла будет вычеркнута из ее жизни, как досадная помеха. И внуки, увы, не станут исключением. Клэр, ослепленная яростью и жаждой возмездия, не остановится ни перед чем. Но прежде, чем нанести финальный удар, она непременно отомстит. Отомстит изощренно, жестоко, так, чтобы боль от потери была нестерпимой, чтобы каждый вздох отдавался мукой.

Годы, возможно, очень долгие , она будет вынашивать свой план, подобно змее, терпеливо выжидая удобный момент. Она будет тщательно искать оружие, которое сразит Микаэлу наповал, лишит ее всего, что ей дорого. И она добьется своего, будьте уверены. Клэр из тех, кто всегда доводит начатое до конца. И Микаэла, увы, сполна познает горечь и боль от этой мести. Она пострадает так сильно, как только можно себе представить, ее мир рухнет, обратится в прах.

Знал ли я об этом, когда предлагал Микаэле пойти по этому пути? Да, знал. Я прекрасно осознавал, на что обрекаю Мичи, какой ценой ей придется заплатить за этот триумф. Я предвидел всю боль, все страдания, которые ей предстоит испытать. И все же, я сделал это.

Вы можете меня осуждать, но после того, как я узнал о том, что меня хотели убить, ни о чем не жалею. Да, если надо, я отдам за революцию жизнь, но не позволю даже прикоснуться к ней кому-то вроде Мичи и... Джона. Он тоже получит своё. Не сомневайтесь.

Знаете ли вы, что дети обладают удивительной способностью поглощать негативные эмоции? Они впитывают в себя тревоги, печали и переживания взрослых, оставляя взамен чувство умиротворения и покоя. Если все идет своим чередом, если между вами и детьми царит гармония и взаимопонимание, то общение с ними превращается в своего рода успокаивающую головоломку, подобную сборке пазла. Каждая деталь встает на свое место, каждый элемент обретает смысл, и в душе воцаряется долгожданная тишина.

Время, проведенное с детьми, становится драгоценной возможностью погрузиться в собственные мысли, разложить их по полочкам, словно книги на стеллаже, и обрести ясность ума. Это как способ успокоить внутреннюю бурю, бушующую в душе, и обрести гармонию с самим собой. Дети, с их непосредственностью и чистотой, помогают увидеть мир под другим углом, отбросить все лишнее и сосредоточиться на главном.

Признаюсь, в моей жизни были моменты, когда меня одолевали сомнения. Я ошибочно полагал, что у меня не получится найти общий язык с классом, что он не потянется ко мне, не примет меня. Но жизнь, как это часто бывает, преподнесла мне сюрприз. Когда я заболел и вынужден был дать детям небольшие каникулы, все они пришли меня навестить. Эта искренняя забота и внимание тронули меня до глубины души.

Я читал им детские сказки и рассказы, а потом мы вместе мастерили поделки из бумаги. Эти простые занятия приносили нам обоим ни с чем не сравнимое удовольствие. Кое-кто из ребят особенно полюбил это занятие, и вскоре мой дом оказался буквально завален бумажными корабликами всех форм и размеров. Эти маленькие шедевры детского творчества стали для меня настоящим талисманом.

И я уверен, что именно дети, их искренняя любовь и поддержка, поспособствовали моему скорейшему выздоровлению. Они стали моим лекарством, моим источником жизненных сил, моим спасением. И я бесконечно благодарен им за это. Они подарили мне нечто большее, чем просто выздоровление, они подарили мне веру в себя и в силу истинной, бескорыстной любви.

Время тянется медленно, ньютоновская жидкость . Я все продолжаю ждать сигнала от моих партийных товарищей, весточки, что, подобно лучу света, пронзит мрак неизвестности и укажет мне дальнейший путь. Каждую субботу я, как и прежде, отправляюсь за новой порцией литературы, жадно поглощая каждое слово, каждую строчку, в надежде найти ответы на мучающие меня вопросы. Книги стали моими моими проводниками в мире идей и борьбы.

Продолжаю, несмотря ни на что, отправлять деньги Агнешке на нужды партии. Каждый грош – это мой посильный вклад в общее дело, моя вера в светлое будущее, за которое мы боремся. Не забываю и интересоваться делами любимых товарищей, ведь, несмотря на все трудности и опасности, мы остаемся единым целым, связанными общей целью и крепкой дружбой.

Агнешка… Она осталась моей единственной нитью, тонкой, но прочной, связывающей меня с подпольем, вынужденным взять передышку. Через нее я продолжаю отправлять туда, в самое сердце – непосредственному руководству, газеты и листовки, написанные мной, на одобрение старших товарищей. Каждое слово в них выверено, каждое предложение продумано, ведь от них может зависеть многое.

И вот, недавно Агнешка сообщила мне тревожную весть: в скором времени состоится съезд, на котором будет решаться моя судьба. Это будет не просто собрание, а настоящий "суд", где истцом выступит Майя, та самая с которой мы когда-то стояли плечом к плечу. Шварц, мудрая и проницательная, призвала меня найти убедительные доказательства моей невиновности, которые смогут опровергнуть все обвинения. И, что немаловажно, она настоятельно рекомендовала подготовить речь, пламенную, убедительную, способную достучаться до сердец и умов моих товарищей.

Чем я, собственно, и занялся, не теряя ни минуты драгоценного времени. Каждый день я посвящаю подготовке к этому судьбоносному съезду. Я перебираю в памяти все события, анализирую каждый свой шаг, каждое слово, чтобы найти неопровержимые доказательства своей правоты. Я пишу и переписываю свою речь, оттачивая её, чтобы она звучала мощно, убедительно, чтобы в ней была слышна правда, и только правда. Я готовлюсь к битве за свое честное имя, за свое будущее, за будущее нашей партии. И я верю, что одержу победу.

Съезд, которого я ждал с таким напряжением и тревогой, состоялся четырнадцатого декабря. Местом проведения была выбрана старая контора, затерянная где-то на задворках города, вдали от любопытных глаз и случайных свидетелей. Путь туда был неблизким, и когда я, наконец, добрался до места назначения, перед моими глазами предстало унылое зрелище: полуразрушенное здание с покосившимся крыльцом и облупившейся штукатуркой.

Войдя внутрь, я оказался в пыльном, давно не знавшем ремонта помещении. Окна были наглухо забиты досками, не пропуская ни единого луча света, отчего внутри царил гнетущий полумрак. Ветхая дверь, казалось, едва держалась на петлях и жалобно скрипела, стуча от любого, даже самого слабого, дуновения ветерка.

Однако, несмотря на запущенность самого здания, внутреннее пространство было преображено. Кто-то явно приложил немало усилий, чтобы приспособить это заброшенное помещение для нужд съезда. Офисные перегородки, столы и стулья были расставлены таким образом, чтобы сымитировать зал суда, создавая атмосферу напряженности и официоза. Это было сделано, без сомнения, намеренно, дабы подчеркнуть всю серьезность происходящего.

В центре этого импровизированного зала суда, за главным столом, уже расположился Кох. Он был невысокого роста, с копной рыжих волос, торчащих во все стороны. Круглые очки на его носу придавали вид скорее ученого или конторского служащего, нежели сурового революционера. Из всех нас, пожалуй, именно он больше всех подходил под расхожее описание "белый воротничок", но за этой безобидной внешностью скрывался острый ум и непоколебимая преданность делу. Его присутствие здесь, в качестве одного из судей, придавало происходящему еще больший вес и значимость. Я понял, что пощады ждать не придется, и битва предстоит нешуточная.

По левую руку от Коха расположился Шмидт. Высокий, худощавый, даже, можно сказать, излишне длинный, он напоминал тонкую трость, готовую вот-вот переломиться пополам. Его лицо, неизменно красное, словно от прилива крови или постоянного гнева, обрамляли большие, выдающиеся вперед залысины. Под носом красовались заметные усы, которые, казалось, жили своей собственной жизнью, подергиваясь при каждом его слове или движении.

В углу зала, стараясь слиться с окружающей обстановкой, стояла Агнешка. Верная своему обыкновению, на ней было неприметное серое платье, простое и без единого украшения. Её роскошные волосы были тщательно спрятаны под скромным чепцом. В этой сдержанности и заключалась её особая прелесть и неповторимый шарм.

Чуть поодаль я заметил Маркуса. Временная эмиграция, полная лишений и трудностей, наложила свой отпечаток на его внешность: он заметно похудел, осунулся, но его умные черные глаза-бусинки по-прежнему горели живым, пытливым огнем. В них читались и пережитое, и непоколебимая вера в наши идеалы, за которые он продолжал бороться, несмотря ни на что.

Наконец, мой взгляд остановился на Майе Малецкой, известной в наших кругах под партийным псевдонимом Юберрот . Время, разделившее нас полное испытаний и невзгод, разительно изменило её. Она повзрослела, превратилась из угловатого подростка в настоящую женщину. А безвременная смерть Юстаса, навсегда погасила те самые озорные, полные юношеского задора искорки, которые когда-то так ярко светились в её глазах. Теперь в них застыла глубокая печаль, печать пережитой утраты. От той порывистой, буйной, порой безрассудной девочки, которую я когда-то знал, не осталось и следа. Передо мной стояла другая Майя – сильная, решительная, но с навсегда затаившейся в глубине души обидой.

Встретившись со мной взглядом, Майя лишь едва заметно, презрительно дернула уголками губ, словно я был для неё не более чем досадной пылинкой, и тут же демонстративно уткнулась в свои бумаги. Листы, плотно исписанные содержали, без сомнения, её обвинительную речь, каждое слово которой было направлено против меня.

Я прошел к свободному столу и сел, стараясь держаться прямо и уверенно. Если они рассчитывали увидеть меня сломленным, запуганным, сжавшимся в комок от страха, то их ждало горькое разочарование. Я не собирался играть роль затравленной мыши. Напротив, во мне кипела ярость, и уверенность в собственной правоте крепла с каждой секундой. Я был готов к этой схватке, готов отстаивать свое честное имя, чего бы мне это ни стоило.

— Ну, раз все в сборе… — начал Кох, нарушив гнетущую тишину, и неспешно подошел к трибуне, стоящей в центре зала. Его голос звучал ровно, спокойно, но в этом спокойствии чувствовалась скрытая сила. — Мы собрались здесь сегодня узким кругом, чтобы разобрать одно весьма неприятное и прискорбное дело. Не так давно погиб наш товарищ Юстас Малецкий, человек, более десяти лет своей жизни отдавший без остатка революционной борьбе. Его безвременная кончина – это невосполнимая утрата не только для нас, но и для всей Польши, для Литвы, для всех тех людей, с кем он успел поработать, с кем бок о бок шел к общей цели. Его сестра, Майя Малецкая, передала в партию заявление, в котором утверждает, что Юстас попал в руки жандармерии из-за анонимной записки, доноса, переданного в полицию… от Адама Кесслера. Это тяжкое обвинение, и мы, после долгих обсуждений, решили пойти на некоторые уступки, нарушить установленный порядок и позволить Адаму, в порядке исключения, выступить в свою защиту, представив доводы и аргументы. Майя, пожалуйста, вам слово, — закончил Кох и жестом пригласил Майю к трибуне.

Майя решительным шагом вышла к трибуне, её голос, звонкий и полный боли, разнёсся по залу, заставляя каждого присутствующего затаить дыхание:

— Товарищи! — начала она, обращаясь ко всем и одновременно ни к кому в отдельности. — Я служу делу партии с двенадцати лет, с того самого момента, как ещё совсем девчонкой, едва ли осознавая всю опасность, щеголяла в рваных башмаках по первому, ещё не устоявшемуся снегу, разнося листовки, написанные рукой убитого ныне пана Кароля. Его смерть стала для меня первым горьким уроком, первым столкновением с жестокой реальностью нашей борьбы. Я не раз и не два умирала от жестоких простуд и лихорадок, подхваченных на улицах, в сырости и холоде. Но, несмотря ни на что, я всегда продолжала, превозмогая боль и слабость, вести наше революционное дело, невзирая на голод, холод и постоянную опасность! Вы все хорошо знаете, как самоотверженно я выступала на нелегальных митингах и агитациях, как без тени страха в глазах несла слово правды в массы.

Голос Майи дрогнул, выдавая её волнение, но она тут же взяла себя в руки и продолжила:

— Юстас привел меня в это дело. Он стал моим учителем в мире борьбы и революционных идей. Он научил меня всему, что знал сам, и благодаря ему, несмотря на свой юный возраст, я смогла занять достойное место в рядах партии и стать полезной нашему общему делу. Но сейчас, к своему величайшему стыду, я вынуждена признать, что именно я привела к нам этого предателя, Адама Кесслера, — она произнесла моё имя с нескрываемым отвращением и презрением. — В чём я горько, глубоко раскаиваюсь. И если в том есть необходимость я прошу наказать и меня по всей строгости, за мою оплошность, за мою доверчивость, которая привела к таким трагическим последствиям.

Майя сделала паузу, собираясь с силами, и, наконец, произнесла:

— Я твердо убеждена, что именно Адам, и никто иной, сообщил жандармерии всё, что касалось нашей с Юстасом деятельности, выдав наши планы. Потому что никто, кроме него и Писателя не знал тех самых подробностей, которые стали известны полиции. Он предал не только нас с Юстасом, он предал всех нас, он предал наше общее дело! И поэтому я требую, чтобы Адама немедленно исключили из рядов партии и сурово наказали за его гнусное предательство!

С этими словами, Юберрот, закончив обличительную речь, вернулась на свое место. Тяжелое молчание повисло в зале. Все присутствующие, не сговариваясь, перевели взгляд на меня, ожидая моего ответа, моей реакции на эти страшные обвинения.

Медленно, стараясь не выдать охватившего меня волнения, я поднялся из-за стола. В руках я сжимал рулон листков, исписанных моей речью. Бумага неприятно хрустела под пальцами, выдавая моё внутреннее напряжение. От негодования, от несправедливости обвинений, от горького осознания того, что меня предал человек, которому я доверял, у меня всё внутри клокотало. Единственное доказательство Майи, для её чудовищных слов строилось на зыбком, абсурдном утверждении, что я, якобы, единственный живой человек, знавший о месте их проживания. Полнейший бред! Это было настолько нелепо, настолько не укладывалось в голове, что вызывало не столько страх, сколько глухое раздражение.

Подойдя к трибуне, я аккуратно разложил перед собой листки, исписанные словами моей защиты. Выпрямившись во весь рост, я обвёл взглядом зал, полный напряжённого ожидания. Мои товарищи, люди, с которыми я делил и радости, и горести, с которыми шёл бок о бок, рискуя жизнью, теперь смотрели на меня с подозрением, а в некоторых глазах читалась и откровенная враждебность.

Наконец, мой взгляд остановился на Майе. Она сидела, не сводя с меня глаз, в которых застыло выражение холодной, непримиримой ненависти. Но, в отличие от неё, я не собирался произносить свою речь в пустоту, не собирался обращаться к безликой толпе. Я решил говорить с ней, напрямую, глядя ей в глаза, как будто от этого разговора зависела не только моя судьба, но и что-то гораздо большее, что-то неуловимое, но невероятно важное. Я хотел, чтобы она услышала меня, чтобы поняла, что я не предатель, что я не мог поступить так подло, так низко. Это был мой единственный шанс достучаться до её сердца, затуманенного горем и жаждой мести.

— Мне искренне, глубоко жаль, что погиб Юстас Малецкий, — начал я, обращаясь к Майе, стараясь говорить как можно более ровно и спокойно, хотя внутри всё кипело от возмущения. — Именно его, я считаю своим главным учителем. Он привил мне любовь к идеям социализма, и благодаря ему я обрёл себя, нашёл своё место в жизни, в служении идеалам человеколюбия. Я всегда, не жалея сил, с отчаянием в сердце помогал каждому, кто нуждался в моей помощи, страдая от несправедливости. Сейчас я работаю учителем начальных классов в деревне Тифенбах. И, помимо местных ребятишек, я обучаю ещё детей из трёх окрестных деревень, стараясь дать им не только знания, но и частичку своей души.

Я сделал небольшую паузу, чтобы перевести дыхание, и продолжил:

— В партию я вступил в тринадцать лет, совсем ещё мальчишкой, впечатлившись листовкой, которую случайно увидел в баре у Фрица. Тот день перевернул всю мою жизнь. С тех самых пор, как только мои знания достигли необходимого уровня, я стал помогать Юстасу в написании листовок и газет. Я работал не покладая рук, до изнеможения. Клавиши на моей старенькой печатной машинке стерлись от постоянного использования, а пальцы, вечно в ссадинах и порезах, почти всегда были забинтованы. Но я не жаловался, я был счастлив, что могу быть полезным. Я участвовал не только в печати листовок, но и в их распространении, рискуя быть схваченным полицией. Ходил на агитации на заводах, участвовал в стачках и митингах, плечом к плечу с другими товарищами. Я нёс транспаранты вместе с тобой, Майя, и прекрасно помню, как мы с тобой не раз помогали Юстасу справляться с приступами мучительного, изматывающего кашля. И с такой же братской заботой и обеспокоенностью я интересовался его здоровьем, когда он находился в санатории, — я сделал паузу и, достав из внутреннего кармана пиджака увесистую кипу конвертов, продолжил, — вот, посмотрите, это письма от Юстаса из санатория Друскининкай. Агнешка может подтвердить, что я регулярно отправлял ему туда письма, газеты и деньги, стараясь хоть как-то облегчить его пребывание там. А узнав, где поселилась ты, Майя, после возвращения Юстаса, я старался помогать и тебе, обеспечивая всем необходимым, хотя ты часто отказывалась от моей помощи, — я продемонстрировал присутствующим несколько чеков и сопроводительных записок, служивших неопровержимым доказательством моих слов. — О задержании Юстаса мне сообщила ты, Майя, и ты же сама сказала, что полиции о нём сообщили в санатории, — я снова сделал паузу, доставая ещё одну записку от Майи и письмо, написанное рукой Юстаса уже из тюрьмы. — Когда Юстаса арестовали, я пришёл под начало Маркуса, — Маркус и Агнешка, сидевшие в зале, утвердительно кивнули, подтверждая каждое моё слово, — и привел с собой тебя, Майя, чтобы мы ни на миг не прекращали нашу борьбу, чтобы дело Юстаса продолжало жить. Сейчас, насколько мне известно, — я многозначительно подчеркнул это слово, давая понять, что это последняя информация, которой я располагаю, — Маркус велел нам затаиться и ждать сигнала и дальнейших указаний. Поэтому я, как уже сказал ранее, временно отошёл от активной агитационной деятельности и сосредоточился на помощи людям: лекарствами, продуктами, деньгами, всем, чем только могу.

Я вздохнул и, собравшись с силами, произнёс:

— Твоё обвинение, Майя, строится на том, что мои родители, а именно моя, надо признать, весьма дальновидная мать, стремится наладить связи с самим Бисмарком и заводит знакомства с людьми из его ближайшего окружения. Но я не несу и не могу нести ответственность за поступки и устремления своих родителей. Я отвечаю только за себя, за свои действия, и я привёл здесь немало доказательств того, что всегда искренне, от всего сердца вкладывал все свои силы и средства в наше общее дело, в нашу борьбу. И я глубоко возмущён и оскорблён откровенной клеветой товарища Юберрот в свой адрес. Но я спишу это на твою скорбь. Я дам тебе возможность в дальнейшем, когда боль немного утихнет, принести мне свои извинения. Вы же, товарищи, — я обратился к Коху и Шмидту, — можете установить за мной постоянное, негласное наблюдение, вести самый тщательный шпионаж. Что же касается меня, то, будь я виновен в том, в чём меня обвиняет товарищ Майя, я бы не пришёл сегодня сюда, не стал бы тратить время на защиту. Мне пришлось взять выходной в школе, потратить драгоценное время на разбор всей этой полнейшей околесицы, вместо того, чтобы провести очередной увлекательный день с моими любимыми учениками. И я не буду, Майя, требовать для тебя наказания, не буду уподобляться тебе. Безусловно, я уверен, что в наших рядах есть предатель, но этот предатель – не я. Майя, ты вела и продолжаешь вести работу довольно грязно, неосторожно, ты не соблюдаешь элементарных правил конспирации, тех рекомендаций, которые давал тебе твой же брат – опытный подпольщик, умевший распространять листовки буквально перед носом у полиции. Тебя же, Майя, несколько раз ловили за руку ярые противники коммунистических идей. Надеюсь, товарищ Майя, ты помнишь, откуда у тебя этот шрам на предплечье? — я испытующе посмотрел на Майю, затем перевел взгляд на Коха и Шмидта, и закончил, — Это всё, что я хотел сказать. Спасибо за внимание.

Я опустился на жесткий стул, и оглушающая тишина, словно тяжелый молот, ударила по вискам. Майя демонстративно отвернулась, ее взгляд застыл на пожелтевших, выцветших от времени газетных вырезках, небрежно приколотых к стене. Надежда, слабая и трепетная, еще теплилась в моей груди - быть может, она, так же как и я, остро ощущала, как этот проклятый суд, подобно безжалостному палачу, рубит на части нашу дружбу, оставляя после себя лишь зияющую пустоту и горький привкус разочарования.

Если бы только она пришла, если бы мы смогли поговорить наедине, без посторонних глаз и ушей, я бы непременно попытался достучаться до ее сердца, вразумить, открыть ей глаза. Но она не пожелала. Она предпочла этот фарс, разыгранный по нотам закона. А может, все гораздо проще и больнее? Может, она никогда и не ценила нашу дружбу, не считала ее чем-то важным, чем-то, что стоит беречь?

Как же горько это осознавать. Я ведь видел в Майе свою семью, единственную, настоящую. Я был готов отдать ей последнее, поделиться последним куском хлеба, последней каплей воды, лишь бы она ни в чем не нуждалась, лишь бы была счастлива. И вот, всё, что было дорого, всё, во что я верил, превратилось в прах, развеянный по ветру беспощадным вихрем сегодняшнего дня. Осталась только боль, глухая, ноющая боль потери, и горькое, отравляющее душу сожаление.

Нас вежливо, но настойчиво попросили покинуть зал заседаний, чтобы судьи могли уединиться для совещания. Я вышел в коридор, и по моему лицу, горящему от только что произнесенной речи и разъедающего изнутри разочарования прошелся ледяной ветерок. Сквозняк, проникающий сквозь щели между наспех приколоченными к оконным рамам досками, охладил кожу, возвращая ей привычный, болезненно-бледный оттенок.

Несмотря на то, что я стоял в нескольких шагах от Майи, ощущая исходящее от неё едва уловимое тепло, мои мысли были бесконечно далеко от этого унылого, пропахшего пылью и застарелым безразличием коридора. Они перенеслись туда, где мы жили с Роем, туда, где в воздухе витал дух беззаботного счастья и ожидания чуда. Я видел его с Фике. Они наряжали рождественскую ёлку, увешивая пушистые ветви не покупными шарами и огнями, а самодельными игрушками Роя сделанными из подручных материалов – забавными фигурками, вырезанными из бумаги и раскрашенными в яркие цвета.

Неважно, какой вердикт вынесут судьи, неважно, чем закончится это утомительное заседание. Я знал, что вечером вернусь в дом, наполненный светом и радостью. Меня встретит волшебный аромат свежей хвои, смешанный с дразнящим запахом имбирных пряников, которые Фике печет по своему особому рецепту. Там, в окружении Роя и Фике, я чувствовал себя по-настоящему спокойно и умиротворенно. Там мне было хорошо. Без малейшего колебания, без тени сомнения, я называл это место своим домом. Единственным настоящим домом, который у меня когда-либо был.

Спустя какое-то время, показавшееся мне вечностью, нас снова пригласили в зал. С замирающим сердцем я вернулся на свое место, ощущая, как холодеют кончики пальцев. Мой взгляд невольно приковался к фигуре Шмидта, который медленно, с каким-то особенным тщанием, поправлял очки на переносице. Казалось, он намеренно оттягивает этот момент, эту минуту, которая решит мою судьбу.

Он бросил короткий, изучающий взгляд сначала на меня, потом перевел его на Юберрот, сидевшую неподалеку с каменным лицом. Шмидт откашлялся, желая придать своему голосу больше твердости и звонкости, и, наконец, начал оглашать решение суда. Его слова, четкие и размеренные, врезались в тишину зала.

— Посовещавшись, мы пришли к заключению, что Адам представил достаточно веские и убедительные доказательства, полностью подтверждающие его невиновность, — голос Шмидта звучал ровно, но в нем чувствовалась какая-то особенная, почти торжественная нота. — Более того, в период, предшествующий сегодняшнему заседанию, нами была проведена дополнительная работа по сбору информации. Товарищ Юберрот, — он обратился к Майе, и в его голосе проскользнули стальные нотки, — Юстаса задержала полиция благодаря показаниям молодого врача. Вероятно, это произошло по чистой случайности или по неосторожности самого Юстаса. Врач случайно стал свидетелем части разговора, испугался последствий и счел нужным сообщить об этом властям. Что же касается Вас, Майя, — Шмидт снова вернул взгляд на зал, и в его глазах мелькнуло нескрываемое неодобрение, — есть основания полагать, что информация о Вашей деятельности поступила от соседей. Полагаю, нет необходимости напоминать, в каком неблагополучном районе располагалось Ваше жилище, и какие настроения там преобладали.

Шмидт сделал паузу, обводя взглядом присутствующих.

— Принимая во внимание все вышесказанное, суд постановил снять с Адама все выдвинутые против него обвинения и принести ему официальные извинения за причиненные неудобства и моральный ущерб. Более того, Майя, Вы также обязаны принести Адаму свои извинения, — его взгляд, устремленный на Майю, был полон строгости и осуждения. — Адам может беспрепятственно продолжать свою деятельность в партии, пользуясь полным доверием и уважением.

Утешали ли меня его слова? Принесли ли они хоть каплю облегчения? Нет. Нисколько. Абсолютно. Это был пустой звук, формальность, лишенная искренности и тепла. Я не стал дожидаться извинений Майи – они бы прозвучали фальшиво, вымученно, через силу, а мне этого не хотелось. От такого "извинения" стало бы только горше.

Шмыгнув носом, я резко развернулся и, не прощаясь ни с кем, быстрым шагом направился к двери. Почти бегом, я покинул зал суда, это давящее, душное помещение, пропахшее пылью и ложью. Мне хотелось как можно скорее оказаться дома, со своей семьей, смыть с себя грязь этого отвратительного дня, как смывают с кожи налипшую копоть. Мне не терпелось с головой окунуться в работу, наполнить свою жизнь смыслом, который не смогут отнять никакие суды и обвинения.

Нет, я не разочаровался в идее, не разочаровался в партии. Крушение потерпели лишь мои иллюзии и идеализированные представления о некоторых людях, которые раньше казались мне достойными восхищения. Когда я только начинал свой путь учителя, я мечтал привлечь к этому делу Майю, работать с ней бок о бок, вместе с Хеллой. Я видел в них единомышленниц, соратниц, способных зажигать сердца и вести за собой. Но, как оказалось, моим мечтам не суждено было сбыться. Майя сделала свой выбор, и этот выбор оказался не в пользу нашего общего дела.

Что ж, к чёрту! К чёрту все эти разбитые надежды и горькие разочарования! Я не позволю им сломить меня. К чёрту тебя, Майя Малецкая.