Под шляпой моей матери

Золотые часы

Старая Нина была очень набожной, ее вера была словно рука, прикрывавшая ей лицо. Ее лицо было цветком, как щечка младенца; но он цвел только для Бога, ни один человек не должен был радоваться ему, поэтому она закрывала его серой, увядшей рукой, но кто смотрел внимательнее, замечал просвечивающее розовое лицо.

Нина говорила сама с собой. Она говорила необыкновенно много, потому что, как она сама себе объясняла, в далекий, а потому маленький предмет можно попасть только если кидать не отдельные камни, а пригоршни камней. Удаленный предмет был «истиной», словом, которое она произносила так же жалобно, как «безделушки и наслаждения».

Она овдовела, но у нее было два сына, которые жили в других городах. Старший был упрям, как осел, кассир в банке, а по воскресеньям он рисовал женщин, которых изображал в виде лошадей или контрабасов. Младший, худенький паренек с губами, как две малины, носил лохматую бородку и потому походил на домового, бегал с банкета на банкет, пытаясь наполнить постоянно урчащий живот, а заодно написать в газету статью о выставке кроликов или открытии новой школы.

Пока Нина брела мимо домов, на нее наталкивались люди, но серая увядшая рука на лице не двигалась, она только открывала и закрывала губы, но никто не обращал внимания на ее слова. Она шептала: «Когда я была молоденькой девушкой, я прочла много книг. Я спрашивала себя, что уместнее, стремиться к чистоте или к мудрости, и поскольку блюсти чистоту казалось мне мудрым, я решилась добиться мудрости. Бог мне для этого был не нужен — я отбросила Его в сторону. — А теперь… — ее губы скривились в хитрую улыбку, так что лицо стало похоже на открывающуюся кожаную сумку, — теперь я страдаю так сильно, что становлюсь чище. Мое лицо под темной жесткой кожей станет белее облаков, ярче солнца». (Она представляет себе каждое слово, которое произносит: «Бог» и «Его» она представила с орнаментом и золотыми буквами).

Чтобы добраться до реки, Нина идет пешком через весь город. От нее, словно холодный ветер, исходит одиночество и сдвигает все предметы с ее пути: серо-зеленые тучи, летящие наискосок по розоватому небу, твердый снег c крыш. Дерево, словно пьяница, облокотившееся на стену дома, красно-белый дорожный знак, светившийся в переулке, словно толстое лицо. Тени, лежащие на дороге, и закутанные фигуры, бегущие по улице.

Нина хотела утопить золотые часы, поскольку все «безделушки» казались ей опасными. Когда последние дома остались у нее за спиной, был уже вечер. Казалось, что горы, на макушках которых холодным компрессом лежал снег, спали. Несмотря на холодное время года у входа в долину, сгорбившись, стояла гроза. Солнечные лучи, столпившиеся у нее за спиной, по непонятным причинам выглядели кощунственно; смотреть на них было стыдно, хотелось, чтобы гроза подошла поближе и дала волю своему гневу. Дюжина зверей, из тех, кого все считали вымершими, собралась на мосту. Нина подумала, что это черти, и пригляделась повнимательнее. Ни небо, ни река не отражались в глазах у этих чужеродных существ, никто не мог разобрать цвет их лиц, а кто видел их, тут же их забывал. На спинах у них лежали листья и ветви, как будто их попросили замаскироваться. В волосатых руках они держали часы, но никогда не смотрели на них и старались не говорить, что придавало их облику налет апатии, которой нет даже у камня, от которого мы ничего не ждем. Они были безучастны, как спина, которой поворачивается к нам человек в телефонной кабинке, делая вид, что ищет в справочнике чье-то имя, хотя на самом деле плачет.

Нина зашла на мост, подтянула слишком длинный рукав пальто, сняла с запястья часы и бросила их через парапет. Звери заметили, как золото блеснуло и смешалось с черной водой. Они расправили крылья и бросились в волны, как самоубийцы, потому что крылья, как отметила Нина, были слишком слабыми, чтобы их выдержать.

Дождь и ветер размыли далекие, высокие, белые дома города. Прогремел гром. Нина надвинула на лоб шерстяную шапку и потерла руки, в которые вцепился мороз. У нее были отекшие, блестящие пальцы с обгрызенными ногтями. Ее маленькие, красно-голубые глаза слезились. На ходу она носком ботинка пинала перед собой камушки и производила впечатление омерзительной, ребячливой старухи. Она уже не помнила о зверях, которые дрались за ее часы и держали часы в руках. Услышав пронзительные крики, она обернулась и увидела, что река ползла по барахтающимся черным существам и ложилась на них, пока они не задохнулись. Она очень удивилась и помолилась, чтобы Бог спас незнакомых тонущих, но он этого не сделал. Она ощущала Бога, как засыпающий ребенок чувствует куклу в кроватке рядом с собой. Медленно, пожевывая челюстями, она пошла прочь. Мокрые седые волосы прилипли к плечам.

Сумрак, дождь и ветер походили на клейкую массу. «Ох ты, францисканская душа», — пробормотала Нина, увидев длинное смеющееся лицо умершего мужа. Он скалил зубы и звонко пел, все птицы прилетели, все, все, все. «Я была груба с тобой, — сказала Нина, — наш черноволосый жилец омрачил мои чувства. Помнишь, ты подарил мне на день рождения прекрасную сковородку, а я от злости расплакалась, вместо того, чтобы поблагодарить тебя? Я-то, тщеславное существо, рассчитывала на духи и розы. Наш жилец — под носом он носил блестящую щеточку и был так прекрасен, что я могла смотреть на него только одним глазом, а то умерла бы от восхищения. Радость, которую я испытывала рядом с ним, часто была больше моего тела: я скакала по улице, словно маленькая девочка. Он был бельгиец и говорил в нос». Шепча, вздыхая и причитая, она пробиралась через черный дождь, в котором фары машин прорезали круглые дыры. Удары колокола проникали ей в уши, как стук сердца, как теперь уже утихшее тиканье золотых часов, которые сейчас плавали под водой круглой блестящей рыбой, надменно обгонявшей других рыб, хотя и мертвой.