ПО РЕКЕ ПАНТЕЛЕИХЕ

Пантелеиха берет начало в горах Белые Камни, известных своими залежами снега, не успевающего растаять за короткое лето. Устье реки подходит к возвышенному правобережью Колымы. По его южному склону спускались кудрявые кусты кедровника. Встретив здесь надежную защиту от северных ветров, они превосходно разрослись, отличаясь от своих сородичей темно-зеленой с сизым налетом хвоей.

Низменная равнина левого берега Паптелеихи оказалась большим пойменным островом, омываемым Колымой, Пантелеихой и Дудинской протокой.

Войдя в устье реки, мы по ходу лодки сразу ощутили слабый встречный напор воды. Ни одного мелкого и быстрого переката (шивера), свойственного горным рекам, мы на Пантелеихе не встретили.

Вдоль берега острова, перед опушкой высоких прирусловых ив, зеленела узкая полоска хвощовых лужков. На них важно расхаживала пара гусей. Увидев лодку, неожиданно для них выплывшую из-за мыса, гуси взлетели, быстро скрывшись за ивами. Под защитой правого гористого берега здесь почти не ощущалось дыхания ветра. Казалось, что осень тут еще не наступила.

Меня привлекла зеленая стена ив, и, пока Коравги хлопотал у костра, я углубился в урему.

Высохшие наилки, точно чехлы, покрывающие основания стволов и ветви, напоминали о весеннем половодье. Местами пройти через эти заросли нелегко: мешала густота древостоя и обильный подлесок из красной смородины.

Пробираясь сквозь чащобу, я встретил рябчиков. Взлетев, они рассыпались в воздухе веером, по вскоре расселись по ветвям ближайших деревьев и притаились. Я следил за полетом одной из птиц. Она с лету словно влипла в крону дерева, даже не покачнувшись при посадке. Усевшись на сучке, рябчик сразу же остался неподвижным. «Но где же остальные птицы? — подумалось мне. — Ведь они должны сидеть невдалеке друг от друга».

Однако как я ни искал других — заметить не мог. К моему удивлению, я не увидел и ранее замеченного рябчика.

Дерево для рябчика — надежное убежище от врага. Здесь оп умеет находить укромные развилки, сгущения ветвей, сочленения, теневые пятна, разнообразную, подходящую под его оперение расцветку. Птица то сидит комочком под сенью склонившихся ветвей, то, подняв голову, подобно торчащим побегам, стоит, прижавшись к самому стволу, как естественный нарост, то лежит, вытянувшись вдоль сука.

Забравшись в густое сплетение ветвей, рябчик может без малейшего промедления выбраться из своего укромного местечка, ловко минует встречные препятствия и способен без заметных уклонений пробиться даже через густые заросли. Для этого у рябчика, несмотря на его сравнительно небольшую величину, имеется достаточно силы.

Основная трудность промысла рябчиков и состоит в том, чтобы ни на секунду не выпускать их из виду.

После чая мы двинулись далее и часа через два уже были в устье речки Амболихи. У берега виднелось рыболовецкое сооружение — городьба из срубленных тонких лиственниц, погруженных в воду друг подле друга вершинами вниз. Над водой стволы деревьев (по-местному — хвоины) связывались у комля поперечинами (решетинами). Рыба попадала во вставленные в городьбу «морды» — ивовые верши.

Весной речка сливается с одноименной протокой, по которой можно проникнуть в Чаячыо виску и по бесчисленным водотокам добраться до Малого Анюя. По берегам Амболихи еще зеленела листва калужницы. Кочки поросли вейником Лангсдорфа.

В заводи молчаливо паслись утки-широконоски, часто наклоняя маленькие головки на втянутых коротких шеях. Одни добывали корм с поверхности воды, другие кормились на мелководье у берега, склевывая корм с растений или непосредственно со дна.

В восьми километрах от устья реки мы причалили к заимке Комар, расположенной на правом берегу: нужно было устранить течь в лодке. Разгрузили нашу лодку (кладь на ней давно поубавилась) и, опрокинув вверх дном, сразу же приступили к работе.

Сумерки надвигались теперь рано. Когда мы закончили починку лодки и начали ставить палатку, на западе еще различались отдельные полоски бледного неба, но на земле уже появились ночные тени.

Ужинали у костра. Звезды на небосклоне переместились и показывали далеко за полночь, а мы все еще беседовали.

С рассветом я проснулся и, чувствуя, что более не засну, вышел из палатки. Высоко над лесом висел бледный серп луны. Коравги тоже не спал.

Вокруг стояла изумительная тишина, словно вся природа погрузилась в глубокий сон. Не шелохнувшись, стояли нагорные желтеющие хвойные леса. Но однолетние всходы лиственницы выделялись своей зеленой хвоей — так они нередко и перезимовывают. Даже у взрослого дерева иногда увядшая хвоя остается на ветках и опадает в течение зимы или весной.

Такие биологические странности дают основание для догадки, что предки лиственницы были когда-то вечнозелеными древесными породами. Способность сбрасывать на зиму свою мягкую хвою появилась у них, можно думать, как вторичное приспособление к сильным морозам. Теперь большие деревья были увешаны зрелыми шишками. Одна шишка сорвалась с вершины и с легким шорохом упала на землю.

Осень замечалась уже во всем: и в прозрачном воздухе, и в кристально чистых красках утренней зари, и в едва уловимом запахе увядших растений. Земля, казалось, отдыхала, как мать, взрастившая своих детей: все эти травы, кустарники, возмужавшие деревья, повзрослевшие птицы и звери. Она была полна покоя и умиротворенности. В такой тишине улавливалось, как дерево с еле слышным шумом роняет листья. Падая, они словно шептались, прощаясь друг с другом.

Все эти смутные шумы тревожат зайца: он боится. Вот он показался на опушке леса и, увидев перед собой большую поляну, остановился и теперь прислушивался: вероятно, ему казалось, будто кто-то крадется. Перебежать поляну он не посмел, а трусливо пробирался кружным путем от одного куста к другому.

На корнях кустарниковой ольхи поселилась бошнякия (из семейства заразиховых) с тремя красноватыми приземистыми стеблями. Она не имеет зеленых листьев, с помощью которых обыкновенные растения при содействии солнечного луча получают воздушное питание. Ее потерявшие зелень листья превратились в невзрачные чешуи, густо одевающие стебли. Лишена бошнякия и корней для усвоения минерального питания из почвы. Питается она соками ольхи, внедряя в ее корни свои присоски. Так и живет это растение-паразит. Тут же росли иглистые шиповники: перед нами краснели их зрелые плоды. Целебная кожура плодов уже готова была послужить человеку своими противоцинготными витаминами.



На корнях кустарниковой ольхи поселилась бошнякия


На опушке леса Коравги нашел старый гриб мухомор, привлекший его внимание потускневшей красной шляпкой с белыми пятнышками, и сообщил, что, несмотря на сильную ядовитость, гриб охотно съедается оленями. После такого «лакомства» у них появляются признаки легкого отравления: они нетвердо стоят на ногах, шатаются и падают на землю.

Когда-то и чукчи соблазнялись этим сильнодействующим наркотиком: они кипятили его в воде и пили охлажденный настой. Возникающее опьянение вызывало сначала прилив бодрости и веселья, но потом начинался бред. Больной терял сознание и крепко засыпал. Ему снились кошмары.

Коравги однажды сам жевал жесткие волокна сушеного мухомора, запивая холодной водой. После этого снилось ему, будто он превратился в гусеныша, который еще не вышел из яйца и долбит клювом твердую стенку своей темницы. Такой мучительный сон продолжался всю ночь. А утром сильно болела голова.

— Зачем же ты ел гриб?

— Человек угощал, нельзя огорчать, — отвечал Коравги.

В костре, подслоем пепла, еще теплился огонек. Подкрепившись наскоро завтраком, мы отчалили. Километра через два проплыли мимо правобережной скалы Камень Багрыч, а еще выше, на таком же расстоянии, перед вами возник Камень Чеглок.


Низменное левобережье реки вплоть до низовьев Малого Ашоя едва возвышается над уровнем реки. Тут много озер, соединенных между собой естественными рукавами — травяными речками-висками. Напор воды во время весенних разливов бывает здесь настолько сильным, что колымские и айюйские воды устремляются к левому берегу Паптелеихи. На тринадцатом километре от устья реки мы увидели место прорыва колымско-анюйских вод, известного под названием Тадьяковского прорыва.

Осенью, когда еще не наступили морозы, стаи уток пасутся здесь на хмурых озерах, поглощая обильный корм и наращивая жир перед отлетом. Вот и теперь между невозмутимой гладью воды и осенним небом показались утки с вытянутыми напружиненными шеями: они летели на соседнее озеро.

Мы огибали небольшой мыс, поросший ольховником. Вдруг Коравги, сидевший за рулем и, по-видимому, чем-то очень заинтересованный, стал внимательно всматриваться вперед, чуть сощурив глаза. Одновременно на его лице появилась широкая улыбка. Я перестал грести и обернулся. Впереди, подняв кверху хвост, переплывала реку белка. Коравги утверждает, что, если у белки намокнет хвост, она непременно утонет.

Зверек достиг берега и прыжками побежал в прирусловые ивняки. Обычно, перекочевывая в местности, обильные кормами, белки передвигаются поодиночке, придерживаясь одного определенного направления.

Вскоре осталось позади устье Ягодного ручья, стекавшего с правобережных гор. В двух километрах от него, ниже устья Даниловского ручья, расположилась заимка Родинка. Мы причалили и вскоре оказались на пажити — так здесь на старинном северорусском наречии называют луг.

На лугу преобладали злаки. Среди дружно разросшихся вейников встречались альпийский лисохвост, мятлики и иные злаки, весьма способные к кущению. Лишь отдельными былинками в отдалении друг от друга росли сибирский молокан, белозор и луговой сердечник, мамура и северный подмаренник с крепкими стеблями и деревянистыми красноватыми корневищами. На склоне к озеру попался камчатский мелколепестник. Он давно потерял свои розовые язычковые цветки, и его семена почти созрели.

Часто, по почти всегда особнячком вкрапливалось бобовое растение — волосистая чипа. Растет она на сырых лугах и во время весенних разливов выносит длительное затопление. Несмотря на недавний заморозок, ее листья еще не потеряли зеленой окраски. За ними потянулась одна из выпасаемых здесь лошадей. Другая подошла к берегу виски и, моча копыта и щетку ног, опустила к воде морду и стала пить. От удовольствия она помахивала своим длинным хвостом.

Местные лошади отличаются неприхотливостью и вполне пригодны для дальних утомительных переходов. На подножном корму они живут самостоятельно весь год, даже зимой добывая из-под снега прошлогоднюю траву (сухую, а иногда и зеленую). Редко видя своего хозяина, они становятся полудикими. Поймать такую лошадь летом не так то легко, еще труднее с ней справиться всаднику. Невысокого роста и покрытая длинной шерстью, она кажется толстой и неуклюжей. Но выносливость ее достойна удивления.

На берегу близ одной из двух стоявших избушек мы остановились. Встретивший нас рыбак Фрол Никитич Алгасов сообщил, что до заимки Пантелеихи осталось около тринадцати километров.

Рыбак оказался сибиряком-забайкальцем из селения Баргузин. Когда-то он приехал на низовья Колымы пошютничать на одно лето, да и остался тут навсегда. Заполярные просторы пришлись ему по душе. Рыбы здесь было много, и у переселенца проснулась страсть к рыбной ловле.

Сначала он выбрал «усторонку» на Колымском западном устье с его протоками и висками. В них набивалась «большая сила» чиров, удивлявших даже поречан своей густотой во время хода. Воткнутое в рыбье «урево» весло продолжало стоять торчком: рыба шла сплошной стеной и, как живая плотина, гнала перед собой вал речной волны («валом шла рыба»).

В пору нереста («Чирово нерсенье буват осенью», — пояснил рыбак), когда на поверхности воды появились тонкие, словно стеклянные, ледышки, иная переполненная рыбой протока загружалась до самого дна, превращаясь как бы в живую запруду.

Деревьев вокруг избранного рыбаком места не было, и Фрола Никитича потянуло жить среди леса из родной даурской лиственницы. Да и силенок поубавилось, так что пришлось из тундры переместиться сюда. Восемь лет он живет у устья Родин конской виски, кормясь «с ружья и сети».

Во всю ширину виски была протянута «перетяга» (сеть). В ячеях трепетали на солнце живым серебром застрявшие рыбешки. У причала стояла верткая лодчонка-ветка. Сшивается она оленьими жилами из трех длинных досок, промазанных по швам сырой лиственничной смолой. На таких душегубках местные охотники проводят почти все время пролета птиц, вылезая на берег озер и рек только для короткого отдыха и еды.

Непривычному человеку зыбкая ветка служить не может. Не сразу освоил ее и Фрол Никитич. Он рассказал, что, впервые садясь в ветку, ему очень хотелось уклониться от переправы через Малый Анюй. Молча подошел он тогда к лодке и сел на голое дно спиной к гребцу — юкагиру. Борт тут же «малость» зачерпнул воды. Но они уже отчалили.

Если, сидя в лодчонке, поглядишь в сторону, борт непременно наклонится в том же направлении. Попробуешь глядеть прямо — она под тобой дрожит. На ней нельзя сидеть напряженно: надо расслабить мышцы рук и ног и расположиться свободно. Но запять такое положение можно не сразу, нужна привычка.

С полной уверенностью, что ему придется непременно выкупаться, Фрол Никитич выбрал вершину высокого тополя на том берегу и, не отрываясь, глядел на нее, готовый в таком положении сидеть до конца переправы.

Гребец плавно работал двуперым веслом, держа его обеими руками и часто спуская то один, то другой конец в воду (прием, называемый здесь мельницей). Послушная ветка заметно подвигалась на стрезь реки[11]. На борозде её, как перышко, подхватило и увлекло стремительное течение.

Вдруг сильный толчок заставил Фрола потерять вершину тополя. Ветка опять хлебнула воды, но переправа была закончена.

— На таких душегубках, — рассказывал рыбак, — местные жители опускают и поднимают сети и ездят, не обращая внимания на ветер. При сильном заплеске воды иные колымские ловкачи прыгают из душегубки в реку и, опрокидывая ветку, выливают заплеснутую воду. Потом выправляют лодку и, опершись на положенное поперек весло, вскакивают в нее и садятся, не потеряв равновесия.

Отсюда Фрол Никитич добирается на ветке до Большого Ашоя и по волокам между озерами легко несет ее на плече вместе с веслом. Но нагрузку она в умелых руках выдерживает немалую.

Вот и теперь лодчонка была заполнена «мордами» и другими рыболовецкими ловушками, сплетенными из гибкого прута русской ивы. На берегу висел еще не просохший артельный невод.

Рыбаки понизовий Колымы отплывали теперь на сельдяжьи тони. Радостно оживлялись Амболиха и Ямка, Кресты и Волочек, Каретово и иные почти целиком русские заимки.

В «лонишном» (прошлом) году Фрол удачно промышлял белку и теперь вспомнил одну ноябрьскую вылазку.

…Выйдя на охоту, он заметил около дерева на снегу следы белки и по ним двинулся в том же направлении. Белка, видимо, рылась в снегу, извлекая осенние запасы. Опа нашла шишку кедровой стланки и добывала из нее семена. Потом занялась сухими грибами. Охотник шел дальше и дальше и наконец приблизился к собственному лыжному следу: он замкнул круг.

Но куда же пропала белка? Ведь он шел по ее следу, никуда не отклоняясь. Видимо, она соскочила с дерева, на котором находилось ее гнездо, и, пробежав по кругу, снова взобралась на то же дерево. Наконец охотник нашел отпечатки лап белки на снегу вне круга. Это исходные следы зверька, когда он торопливо прыгал, отправляясь на кормежку к своим продовольственным подснежным тайникам.

Внимательно присмотревшись к этим следам, Фрол Никитич заметил, что они стали двойными. Значит, сытая белка возвращалась «домой». Пробежав по кругу, она прыгнула на свои исходные утренние следы и по ним добралась до гнезда. Именно здесь сытая белка прыгнула со снега на ствол и теперь, возможно, находилась в гнезде. Рыбак легко ударил по стволу куском валежины, и голова белки высунулась из гнезда, как бы спрашивая: кто там?

Интересна здесь весенняя охота, когда появляется много разнообразной промысловой птицы. Реже попадаются в окрестностях крупные звери.

В стародавнее время юкагиры, ламуты и другие местные народности боялись охотиться на медведя, считая его неприкосновенным «хозяином» северной тайги и чуть ли не своим «покровителем». Избегали даже взглянуть на медвежий след. Только голод и невозможность найти иные средства к существованию семьи вынуждали пойти на медведя, да и то после предварительных сложных обрядов.

Охотник, застреливший медведя, здоровался с ним и благодарил за встречу. Добытому зверю спешили зашить веки, чтобы убитый не видел, кто будет есть его мясо. Нередко, съедая медвежье мясо, люди прыгали и каркали, пытаясь ввести в заблуждение зверя, будто съел мясо ворон. Обычаем запрещалось оставлять мясо впрок, и если семья охотника сама не могла сразу съесть целиком всю добычу, то приглашали на пиршество соседей. Даже оставшиеся кости медведя, связанные в полный скелет, складывались на специально сооруженный помост.

Теперь такие обряды уже ушли в область предания, и юкагир, добывший медведя на Амболихе в прошлом году, таких церемоний не придерживался.

Близ Чаячьей протоки видели однажды медведя за добычей рыбы. Ловкими ударами лапы он выкидывал рыб из воды. Встречая на своем пути преграду — широкую реку, медведь пускается в плавание. Несколько лет назад, в июле, видели, как мишка, ничем посторонним не побуждаемый, подошел к отмели реки и, привстав на задние лапы и расправив передние, сделал могучий прыжок и, очутившись в воде, поплыл на ту сторону «саженками».

Здесь еще помнят, как однажды во время хода сельдятки в устье Колымы проникли с моря две белухи, увлекшиеся охотой. Белухи доплыли до устья Пантелеихи и повернули обратно к морю.

О том, как ведет себя сельдятка (да и другие рыбы), спасаясь от преследования хищника, рассказал Фролу Никитичу недавно посетивший его рыбовед.

Обычно рыбы плывут стаей за вожаком. Но когда их настигает хищник, стая быстро раздваивается: одна часть (примерно половина) стаи сворачивает вправо, другая — влево. Хищник проносится вперед, словно прочерчивая палочку буквы Ф, а рыбы плывут петлями, как бы описывая боковые окружности этой буквы, и продолжают ход уже позади преследователя.

*

По склону Родинковской сопки «карабкались» даурские лиственницы, по-народному — листвень.

На ближайшем озерке, куда забрел я, знакомясь с окрестностями, взвились почти по вертикали четыре некрупные утки-свиязи. Они быстро полетели сначала к сопке, а затем вдруг, словно по команде, повернули в сторону и вскоре скрылись из поля зрения.

Кое-где вдоль русла реки стояли ольховники. Листва на них осыпалась. Вот с неподвижной вершины деревца оторвался листок. Падая, он улегся на другой, еще не опавший лист. Тот не выдержал тяжести и тоже оторвался, и вот уже образовался целый листопадный рой.

Осенью спайка листа с веткой слабеет: у основания черешка образуется особый разделительный слой — слабо склеенные клетки. Достаточно легкого дуновения ветерка — и листья срываются. Летом же такой лист оторвешь не сразу: его черешок на ветке держится крепко.

Низко над землей, медленно взмахивая большими крыльями с необычайной легкостью, летела какая-то не очень крупная птица. Она очень плавно и тихо поднималась над холмиками большой поляны и слегка опускалась над низинками, следуя за изгибами рельефа.

Вот мелькнул ее длинный хвост, она круто повернула и камнем кинулась на землю, но тут же взлетела с какой-то мелкой добычей и села на вершину холма. Быстро расправившись с жертвой, птица закричала. По дребезжащему голосу (нечто похожее на «пипрррь…») я узнал полевого луня. Здесь — крайний предел распространения этого пернатого хищника, носящего старинное русское название.

Во второй половине дня мы отчалили и вскоре миновали «Прорыв Пантелеевский» — левобережный приток, обрамленный полосками тальников. Проплыв километра три, достигли заимки Акуловой, расположенной у устья виски того же названия.

Невдалеке в долине росла кряжистая лиственница с сухой вершиной, увенчанной большим, похожим на колесо гнездом, оттуда тяжело поднялся орлан-белохвост и полетел вдоль реки. Он сначала кружился над ней, а потом бросился вниз и даже на мгновение погрузился в воду. Вот он появился с блеснувшей на солнце рыбкой. Сильно шероховатая нижняя поверхность пальцев позволяет хищнику удерживать скользкую рыбу. С добычей он полетел к своему гнезду.

На протяжении нескольких километров мы прошли мимо устьев ряда речек: так обильно снабжается водой Пантелеиха.

Над нами мутнело сентябрьское небо без облаков. На фоне его выделялись длинные, то провисающие, то снова выправляющиеся, словно воздушные бусы, стаи гусей. Некоторые стаи летели клином.

За время нашего продвижения вдоль тундрового морского побережья, а потом по рекам мы имели возможность увидеть и оценить превосходные способности старых гусей, подготовлявших молодняк к предстоящему возвращению на юг. Теперь мы видели успешные плоды их труда: стаи летели высоко над землей, гуси громко перекликались, строго сохраняя строй полета.

На своем длинном пути они еще испытают немало невзгод, но все-таки в следующем году снова возвратятся к нам и опять пролетят над «дорожной вехой» — Пантелеевской сопкой. И, возвращаясь назад, нынешние молодые поведут уже своих детей, повторяя воспринятые от своих отцов навыки.

Казалось, что в осенних криках птиц слышались и радость еще неизжитой молодости, и грусть при виде покидаемых суровых, но родных северных просторов. Может быть, птицам было жаль и приземистых ивняков с листвой, похожей на бледно-желтые цветы, и поблекших трав приречных лугов, и минувшего летнего арктического солнца.

Издали с лесного озера послышался меланхолический крик гагар. Они, подобно чайкам, надолго задерживаются на севере, нередко вплоть до замерзания рек.

Впереди все выше вырастала Паптелеевская сопка, а берега реки все больше сдвигались навстречу друг другу и теперь расстояние между ними уменьшилось, едва достигая шестидесяти метров. Но река оставалась глубокой и судоходной. Опа была удобным и дешевым водным путем для доставки грузов на ежегодную местную ярмарку.

До заимки Пантелеихи было уже недалеко, когда в воздухе, словно белые лепестки, замелькали снежные пушинки. Но погода держалась еще теплая, и сырой снег скоро растаял.

На голом обветренном кусте тальника уцелел только один лист. Желтый, как лимонная корка, он, хотя и пришло его время, никак не хотел умирать.

Многокилометровый окружной путь нашего похода замкнулся. Впервые были добыты ценные сведения о здешней растительности и оленьих пастбищах.

Теперь представлялось возможным приступить к составлению первой для этого района геоботанической карты. На ней уже не будет ни былого омолонского «белого пятна», стертого нами в прошлом году, ни загадки с северным пределом лесов.

В нашей советской стране жизнь проникает в самые отдаленные, нетронутые уголки. Вслед за ботаниками-разведчиками, проложившими первые пути по неизвестным арктическим просторам, придут другие исследователи, построят дороги, дома, организуют новые оленеводческие хозяйства.

Приедешь сюда через несколько лет — и не узнаешь края, возрожденного к новой, лучшей жизни, к жизни, открывающей перед тружеником-человеком новые светлые горизонты.

Загрузка...