Под свист пуль [litres]

Глава 11

Почти неделю после боя на заставе Найденыша в Итум-Калинском отряде было шумно. Начальства понаехало столько, что ткни пальцем, обязательно попадешь в какую-нибудь «шишку». Тусхорой еще не видел такого нашествия генералов и полковников. Приехали люди не только из Ставрополя, а и из самой Москвы. Офицеры отряда штаба сбились с ног. Каждому вышестоящему надо оказать почет и уважение и показать, где и как развивались события. А когда на второй день приехал директор ФСГС и вовсе покоя не стало. Он дотошно разбирался во всем случившемся, вникал в любую мелочь, требовал подробностей от каждого участника боя, словно хотел не просто получить наиболее полную картину происшествия, а и знать все-все до тонкостей.

Агейченкову, который и спал-то за эту неделю всего четыре-пять часов в сутки, так хотелось спросить, зачем генералу надо знать все эти мелочи, но он не решился. Тот, видно, сам догадался, какие недоуменные мысли грызут командира отряда. Усмехнувшись, он сказал: «Мне же Верховному докладывать, Николай Иванович. А наш президент — человек дотошный. Терпеть не может “немогузнаек”. Попробуй только не ответить на один из вопросов!»

Весь последний день пребывания в отряде директор провел с Ермашом. Они решили еще раз съездить на заставу Найденыша, прихватив с собой лишь Даймагулова, как специалиста по фортификационным сооружениям, которые их очень интересовали.

Добрались на место лишь к полудню. Комендант отдал рапорт. Представился и капитан Найденыш. Прежде всего с его женой решили поговорить генералы. Настя явилась вся пунцовая, смутившаяся, но доложила четко. На ней была новенькая, отутюженная форма. Но разговаривать с высоким начальством да еще в присутствии стольких офицеров она не умела, запиналась, часто повторяя «так точно», «никак нет».

Ермаш улыбнулся и сказал, обращаясь к офицерам:

— Вы пока покурите в сторонке, а мы с женщиной побеседуем.

Даймагулов, Гокошвили и Найденыш быстренько отошли к курилке, прекрасно понимая всю деликатность положения. А генералы минут двадцать расспрашивали сержанта Найденыша о ее подвиге. Осмелев, она отвечала уже бойко, жестикулировала, а в одном месте даже рассмеялась.

Затем генералы в сопровождении Даймагулова обошли все инженерные сооружения заставы. Они побывали на всех огневых точках, спустились в ущелье справа и там походили по траншее. То же проделали и у ручья слева, где тоже были окопы.

— Добротно все сделано, — сказал директор удовлетворенно. — Вот только блиндажей подбрустверных, по-моему, маловато.

— Добавим немедленно, товарищ генерал-полковник, — заверил его Даймагулов.

— Фортификационные работы в Итум-Калинском отряде еще не завершены, Константин Васильевич, — пришел на помощь инженеру командир. — Но дела у них идут неплохо. Даймагулов здесь хорошо развернулся. Даже Воронежский мост восстановил капитально, о чем я вам уже докладывал. Да и на других объектах дела идут полным ходом. Николай Николаевич умеет людей настроить. Сам личный пример подает. Даже жалко отпускать такого специалиста.

— А куда его направляете? — поинтересовался директор.

— В инженерную академию старшим преподавателем на наш пограничный факультет.

Даймагулов удивленно посмотрел на Ермаша. Раз и тот уже в курсе дела, значит, вопрос решен. А ведь сам Николай Николаевич еще не дал согласия. Кадровики звонили, предлагали, причем довольно настойчиво. Отказывался он не то чтобы очень категорично, но сказал: подумаю. А про себя решил, что это ему вряд ли подходит. Он привык работать непосредственно в войсках, руководить конкретным делом, находиться в самой гуще событий. Академическая размеренная жизнь его не прельщала. Хоть это и Москва, и возможность заиметь научную степень, продвинуться по службе. Кадровики, правда, продолжали гнуть свою линию. Надо, мол, подходящая кандидатура, перспектива роста, — словно в регионе нет других достойных инженеров. И все же он не соглашался с ними. «Ну, подумай!» — сказали ему. И вдруг — на тебе. Это как в народе говорят: без меня меня женили…

— Опыт у полковника Даймагулова богатый, — продолжал между тем командующий. — Три войны прошел: афганскую и обе чеченские. Вот и пусть передает свои знания молодежи.

— Это хорошо, что на преподавательскую работу идут такие зрелые кадры, обладающие боевыми навыками, — одобрил директор. — Идущим нам на смену младшим офицерам нужно научиться воевать по-современному.

Слова генерала как бы вбивали последние гвозди в крышку гроба. Попробуй теперь отказаться от предложения, ежели сам глава федеральной пограничной службы одобрил.

— Вы правы, товарищ генерал-полковник, — поддержал высказывания директора Ермаш. — К сожалению, это наша беда: учим кадры еще по старинке, все больше к опыту Великой Отечественной обращаемся. А нынешние боевые действия, как правило, носят несколько иной характер, они более мобильны, скоротечны, имеют маневренный характер.

Генералы, беседуя, неторопливо шли к машине. А убитый поворотом своей судьбы Даймагулов, чуть поотстав, плелся следом. Даже себе он не хотел признаваться в том, что его держали в Северо-Кавказском региональном управлении не только привычка к практической работе, а кое-что еще и другое.

Да, была… была еще одна причина, пожалуй, главная, по которой он не хотел покидать сей край. И звалась она Тамарой Федоровной Квантарашвили, носящей звание майора медицинской службы. Уехать в Москву означало практически навсегда расстаться со своей богиней. Не только не видеть ее хоть иногда мельком, но и ничего не знать о ней, то есть самому отрубить все концы. А у него оставалась еще надежда. Пусть крохотная, но она была! Недаром же русские говорят: чем черт не шутит, когда бог спит.

Да, у его соперника, конечно, больше шансов. Двенадцать лет совместной жизни на помойку не выбросишь. Это что-то да значит. Но где уверенность в том, что она захочет вернуться к бывшему супругу? Бросил же он ее один раз. Значит, поступил по-предательски. А женщины редко такое прощают. Следовательно, и у другого мужчины, который ее сильно полюбит, тоже может появиться шанс. Надежда умирает последней. А вдруг? Ну, не получится ничего у Агейченкова. Возврат к прошлому не столь легок. Разбитый горшок трудно склеить. Всякое может случиться. А если выпадет и ему счастливый билет? Ну, бывает же такое!

Расставаться с мечтой никак не хотелось. И это мучило Даймагулова больше всего.

Всю обратную дорогу в Тусхорой Николай Николаевич с горечью думал о том, что произошло с ним. Он сидел на переднем сиденье рядом с водителем. Генералы разместились сзади, негромко беседовали. Но Даймагулов даже не слышал, о чем они там говорят. Мысли были поглощены случившимся, ввергнувшем инженера в транс. Все его существо бунтовало против свершившейся несправедливости. Он не мог понять одного: почему с ним так поступили? Что он, — плохо служил? Даже согласия его не получили… Несправедливо это! Но кому пожалуешься? Два главных начальника — вершители офицерских судеб — так решили…

У него мелькнула идея: а не подать ли рапорт об увольнении в запас. Выслуга есть. Пенсию дадут. И будет он вольной птицей… Но даже сама мысль остаться вне армии: существовать тихо, мирно, по-обывательски, а не в этой боевой, кипучей жизни, вызывала в душе яростный протест. Он не мыслил себя вне воинской среды, без крепкой дисциплины и напряженного трудового ритма, связанного с опасностью. Ведь сапер ошибается только раз! Нет, он был готов на все, что угодно, но только не на уход из войск, что означало бы уже не жизнь, а прозябание.

Выхода из создавшегося положения Даймагулов не видел.

Генералы улетели почти в сумерках. Агейченков присоединился к ним на подъезде к Тусхорою. Он еще утром хотел ехать с начальством на заставу Найденыша и в первую комендатуру. Но Ермаш воспротивился:

— У вас что, Николай Иванович, другой работы нет? — строго спросил он. — Вот и занимайтесь своими делами. Граница не любит, когда ее оставляют без надлежащего командирского присмотра. С нами едет инженер, — этого достаточно. Он вам потом обо всем доложит.

Агейченкову ничего другого не оставалось, как козырнуть:

— Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант!

— Давайте сразу на вертолетную площадку! — сказал директор, когда они по серпантину поднялись к отряду. — Машины, надеюсь, готовы к вылету?

— Так точно, товарищ генерал-полковник! — отчеканил Агейченков. — Вот только не поздно ли? Скоро стемнеет. И идти машине на небольшой высоте между скал опасно. Расстояние здесь между ними мизерное.

Он предложил генералам остаться в отряде до утра, чтобы, не дай бог, ничего не случилось. А сейчас поужинать. Все готово.

Но директор не согласился с ним. Покушать они успеют и во Владикавказе прямо на аэродроме. А ему нужно как можно скорее попасть в Москву.

— Вы что думаете, полковник, — с легкой усмешкой сказал он, — президент не ждет моего доклада? Надо понимать, что его волнуют здешние события, напрямую связанные с безопасностью государства.

Не согласиться с этим было нельзя. И Агейченков, скрепя сердце, дал команду выпустить «вертушки».

Проводив начальство, командир и инженер сели в машину и отправились в столовую. Ехали молча. Даймагулов кое-что хотел сказать Агейченкову, но тот сидел впереди угрюмый, насупленный, и инженер не решился заговорить первым.

Ужин еще не начался. Видно, ждали высокое руководство, и никто не решался заявиться в «едальную палатку», как называли столовую старшего командного состава местные острословы. В помещении было пусто, и Агейченков с Даймагуловым ужинали практически вдвоем. Сидели рядом и жевали молча. Сосредоточенно. Словно им и говорить-то было не о чем.

Инженер еще в машине коротко доложил о результатах дневной поездки с начальством. Он думал, что командир засыплет его вопросами. Но Агейченков только хмыкнул: «Добро», — и словно воды в рот набрал. А ведь у него наверняка накопилась масса вопросов. Командира не могло не интересовать, как высокое начальство восприняло те или иные аспекты построения обороны и охраны границы, их оценка фортификационных сооружений, возведенных в отряде.

Даймагулов поглядывал на своего шефа с недоумением. Почему тот молчит? Неужели все еще злится, что ухаживают за его бывшей женой? Но это же глупо! Раз ты бросил женщину, значит, она тебе не нужна вовсе. Нельзя же быть собакой на сене: сам не гам, и другому не дам. А если что не так, скажи прямо: так, мол, и так, не встревай! Самому надо разобраться! Впрочем, это смешно. Ведь шесть лет прошло. За такой срок не только в каких-нибудь отношениях можно разобраться, а крепость построить.

Как это ни странно, а может быть, вполне закономерно, но Агейченков тоже думал о том же. Он только с виду был человеком мягким, открытым. На самом деле (и Николай Иванович это прекрасно знал), он всегда оставался как бы вещью в себе, душу ни перед кем не распахивал. И мысли свои потаенные всегда держал при себе. Командир, считал он, и должен быть таким. Сперва сам все должен тщательно обдумать. Семь раз отмерь, как говорится, а потом уж, приняв решение, выдай его подчиненным. Совет с ним, конечно, держать можно и нужно. Дельные мысли подчиненный способен подсказать. И не учитывать их нельзя. Однако делать окончательные выводы и отдавать распоряжения, за которые потом полностью несешь ответственность, любой военачальник должен сам.

Агейченков много думал о сложившейся в его семейной жизни ситуации. Анализировал свои промахи и ошибки. Придирчиво пересматривал отношение жены к себе, ее капризы и взбрыки, — такие тоже были. Слабому полу это, видно, присуще. К тому же она — тоже человек с характером. Если что не по ней, против шерстки погладишь, вспыхивает, как порох. К тому же Тамара была не просто мужней женой, хранительницей домашнего очага, чего Агейченкову, если честно признаться, очень хотелось бы, а еще — самостоятельной личностью, крупным специалистом в своем деле. Про нее не зря говорили: «Хирург от бога!» Словом «пахали» они практически на равных. И тут претензий предъявлять нельзя, а он, признаться, упрекал Тамару в том, что она плохо ведет дом, не следит за хозяйством, да и за сынишкой нет должного догляда. И на этой почве у них частенько возникали конфликты.

Она не прощала ему ни упреков, ни косых взглядов, ни даже невнимательности. Женщина гордая, с взрывным южным темпераментом, да еще вдобавок красавица: мужики на улице оборачиваются: «Что за пава плывет!» Она обрушивала на него по любому не понравившемуся ей поводу поток гневных слов, а говорить она умела! Частенько это было ему особенно больно: несправедливость терпеть не мог. Николай Иванович был, в сущности, очень раним в душе. Вот почему стенки между ними становились все более основательными, а слова били порой наотмашь.

Кто из них ушел из дома первым, Агейченков не помнил: столько лет прошло! Но, кажется, он. Взял тревожный чемоданчик и отправился ночевать в казарму: благо есть куда. Как потом выяснилось, что она тоже в тот же день уехала к мамочке в Тбилиси, прихватив, разумеется, с собой сына.

Так и расстались, с горечью в душе и с болью в сердце. Он попытался потом несколько раз отобрать сына, мотивируя это тем, что у него и условия получше, и содержание повыше. Но из этого ничего не получилось. Наш самый демократический суд всегда (или почти всегда) стоит на стороне женщины, будто она не может иметь дурных наклонностей и не разбираться в воспитании детей, занимаясь лишь собой. После развода ему дозированно разрешали навещать сына и брать его на каникулы.

И все же сейчас Агейченков более винил в разводе себя, чем Тамару. Будь он посдержаннее да понежнее, этого могло бы и не случиться. Надо было жить с самым близким человеком на равных. Все пополам: радость и горе, успехи и поражения. Больше любви и терпения.

Даже себе Агейченков не хотел признаваться, как страдал без жены, как тосковал по ее телу и нежности. Никто не мог заменить Тамару. Ему нужна была только она — единственная.

Конечно, с годами эта острота чувств, бывшая порой непереносимой, притупилась. Но он и сейчас помнил изгиб ее рук, груди, бедер. Закрыв глаза, мог представить ее в любом виде, прекрасную и обворожительную. Образ, разумеется, не имел уже прежних красок, был скорее эфемерным. Возможно, время стерло бы его из памяти совсем — человек способен забыть все, и в этом часто бывает его спасение. Но когда он увидел Тамару в отряде, все внутри всколыхнулось вновь. Это он почувствовал сразу. А еще — ощутил робость. Было как-то неловко подойти к ней, попросить, ну, пусть не о свидании, а о серьезном разговоре. Он хотел этого, хотел страстно, а перешагнуть через себя не мог. Прошло несколько недель, а они виделись только урывками, обменивались дежурными улыбками, на ходу здоровались — и все. А как нужно было остаться наедине и спокойно обсудить все, что между ними случилось. Он бы, ей-богу, попросил прощения за все свои прошлые и будущие грехи! От самого себя ведь не утаишь: Тамара так и осталась для него самой родной женщиной на свете.

Ухаживаний Даймагулова за Тамарой просто нельзя было не заметить. Достаточно было видеть, как тот смотрит на нее влюбленными глазами, как собирает в горах цветы, чтобы преподнести ей, чего прежде никогда не делал; да просто волнуется при ее появлении. Все это раздражало Агейченкова. Конечно, он понимал, что чувствам нельзя приказать, человек не виноват, что влюбился. Тем более он холостяк, мужик свободный и волен выбирать любой объект для внимания. Но все равно Агейченкову, хотел он этого или нет, было это крайне неприятно. И тут он ничего с собой поделать не мог. Прежняя симпатия к Даймагулову, которого Агейченков очень ценил, рассеялась, как дым, и теперь он смотрел на него, ну, не как на врага, — это было бы слишком, а как на соперника. Понимал, что не прав, мучился от этого, однако изменить что-либо был уже не в состоянии…

Так и поужинали командир со своим замом по вооружению, не проронив ни слова. Вышли из «едальной палатки» и так же молча пересекли плац. На прощание каждый кивнул головой: пока, мол, до завтра! — и разошлись. Агейченков отправился в командирскую палатку, а Даймагулов — в свой блиндаж.