Под свист пуль [litres]

Глава 13

Кто из грузин не любит гор, среди которых он вырос? Кавказ — это национальная гордость республики. По своей первозданной красоте и природному своеобразию он может запросто соперничать со Швейцарскими Альпами, Гиндукушем, Тянь-Шанем, Памиром. Так считает каждый из уважающих себя и свою родину его жителей. Недаром же одной из самых популярных песен среди молодежи здесь является «Лучше гор могут быть только горы»[1].

Любила эту песню и Тамара, так же, как и родные горы. Ведь она была коренной тбилисчанкой. Здесь родилась, выросла, окончила институт. Да и замуж тут вышла, сына родила.

Она всегда любовалась горами. Не изменила тбилисчанка этому правилу и теперь, находясь в сердце Кавказа. Утром обязательно выходила из палатки и садилась на скамеечку в солдатской курилке. Лагерь еще спал, как и вершины с заснеженными шапками. Они лишь чуть розовели, постепенно становясь все белее и контрастней. Тамара любила момент, когда горы оживали, начинали если не двигаться, то все больше играть цветами. Картина была просто великолепной. Глаз не оторвать.

И хотя Тамара лишь наполовину была грузинкой, привычки и взгляды горянки всегда преобладали в ней. Отец ее — полковник Федор Федорович Паньков, один из лучших специалистов по раковым заболеваниям Тбилисского окружного госпиталя, был хорошо известен в республике. К нему в дни приема выстраивались очереди не только из людей в погонах, а и в пиджаках с жилетками и туго набитыми кошельками. Все хотели попасть на лечение к доктору Панькову, ни единожды побеждавшему один из самых страшных недугов человечества на его последней, казалось бы, стадии.

Мать Тамары была коренной грузинкой и принадлежала к знатному роду Квантарашвили, но никакого отношения к медицине не имела. Она пела в знаменитой Тбилисской опере и была заслуженной артисткой республики. От нее Тамара и унаследовала тонкий музыкальный слух и звучное контральто. В детстве она участвовала в самодеятельности, и ее голос хвалили, прочили ей материнскую славу. Но судьба почему-то уготовила ей стезю отца. Вот только выбрала она не онкологию, что было бы, наверное, закономерно, а самую, по общему мнению, мужицкую специальность — хирурга. И произошло это совершенно случайно. В ее жизни случай всегда играл заметную роль.

Как-то среди девчат-первокурсниц зашел спор. Кто из них осмелится быть костоломом и будут кромсать человеческое тело? Нет таких! А она возьми и брякни: «Ошибаетесь, есть!» Ее подняли на смех. Но она быстренько дала отпор, заявив: «А вот увидите! Могу поспорить на что угодно». Никто не решился, зная упрямый, твердый характер Тамары. В этом отношении она пошла в отца, — тот, если что решит, с места не сдвинешь: спорщиков с ним не находилось.

Ну а назвалась груздем, полезай в кузов. И она, естественно, выбрала специализацию по хирургии. Так и стала «костоломом», о чем ни капельки не жалела. А к тому, чтобы резать по живому, выворачивая человечьи потроха на стол и безжалостно отхватывать скальпелем ткани, привыкла. Только посуровела несколько, погрубела. И первым это заметил конечно же Агейченков. Он знал ее настроения, привычки, манеру поведения досконально. Всегда смотрел на нее пристально, словно изучая. Он выучился даже предугадывать и предвосхищать ее желания.

Любовь их началась внезапно и вспыхнула, как фейерверк. В этом помог случай. Она пошла на оперу, где главную партию вела мать. Знаменитой солистке Квантарашвили тогда присвоили звание Народной артистки республики. Рядом с Тамарой в третьем ряду оказался сложенный, как Аполлон, парень (уж в анатомии она разбиралась). Синь его опушенных густыми ресницами глаз обожгла ее, как два раскаленных до бела кинжала. Темперамент у нее был материнский.

Чувства, вспыхнувшие внезапно, оказались серьезными. Они друг без друга и дня прожить не могли. Она была на четвертом курсе мединститута, когда они поженились. Агейченков ее буквально на руках носил; иначе как «моя повелительница» в интимные минуты не называл. Они были счастливы безмерно: и не день, а годы. Десять лет пролетело, как единый миг, обходя грозами их семейный уют. А потом… Когда она стала постарше и посуше, между ними начались нелады. Но как тут не огрубеть, когда видишь ежедневно столько крови и человеческих страданий? Каждую из трагедий ведь пропускаешь через себя, не можешь не пропустить, если только у тебя доброе сердце, и чужая боль зачастую становится твоею. Ты ее точно так, как пациент, ощущаешь. А может, и поболее. Потому что руки твои, пусть и в перчатках, но дотрагиваются до таких органов, которые простой люд разве что на картинках видит. А тут у тебя на ладони бьется человеческое сердце, трепещет живая печень или почка. И ты видишь, как из пораженных болезнью или ранением тканей вытекает густая, как патока, темно-красная кровь. Нельзя быть хирургом, не чувствуя этой боли. Но душой, хочешь ты или не хочешь, черствеешь. Надо работать, и ты запускаешь скальпель в самые потаенные места и режешь по живому, отделяешь человеческую ткань и выбрасываешь, как отмахивает ненужные куски ткани швея, кроя костюм или рубашку.

Вот с этого, или почти с этого момента, в семье у них начались нелады. Последние два года их совместной жизни были бесконечно длинными, словно растянутыми на далекое расстояние. Они тянулись слишком долго, будто резина, медленно наматываемая на барабан. Потому, наверное, что очень часто заполнялись взаимными упреками, скандалами, недомолвками и долгим сердитым молчанием, нависшим в воздухе в предгрозье. Он не хотел ее понимать. А может, и не мог. Говорил чуть ли не со слезами на глазах: куда подевалась моя нежная, тонко чувствующая повелительница, которую я так любил? Ей бы переубедить его, но только люди с годами меняются. Между ними все вроде оставалось по-прежнему, ничто не изменилось. Но это внешне, а внутренне… Не будешь же доказывать, что ты не ишак, — гордость не позволяет, вызывает протест. И вместо того, чтобы переубедить, она сама переходила в наступление. Ты, мол, хорош: целыми неделями пропадаешь невесть где, прикрываешься своей границей. Ты без нее и дня прожить не можешь, тоже мне любовницу нашел! Лучше бы уж завел реальную. А может, так оно уже и случилось?

Глупо, конечно, но это она потом поняла. Никакой любовницы у него не было и быть не могло. Агейченков — человек чести. Он никогда не позволяет себе никаких вольностей.

Долго так продолжаться не могло. И первой не выдержала она. Собрала чемодан, взяла за руку сынишку и ушла к маме. Агейченков потом прибегал, просил вернуться, умолял ее сменить гнев на милость, но в тот момент никакие уговоры не могли поколебать ее. Она была тверда, как скала. Сердце стало каменным, нечувствительным к боли…

Тамара поудобнее уселась на скамеечке в курилке, плотнее запахнула шинель — было все же прохладно, но уходить не хотелось. Просыпающиеся горы представляли собой потрясающую, поистине фантастическую картину. Вершины их побелели, а глубокие трещины в ледниках и узкие ущелья, наоборот, потемнели. Впечатление было такое, что на Главный Кавказский хребет накинули темную, крупную, ячеистую сеть и он выглядел эдакой громаднейшей, пойманной на крючок рыбой, лежащей на боку.

Она снова и снова возвращалась к тому, что с ней случилось. Все эти шесть лет, что она живет одна, показались ей никогда не кончающейся полярной ночью без единого просвета. Были, конечно, увлечения. Она сама пыталась их вызвать. И мужчины попадались неплохие. Но как же им было далеко до Агейченкова, обладающего незаурядным умом, твердым характером и удивительным чувством такта. Во всех стычках, что у них были, нападающей стороной оказывалась она. Он больше отмалчивался, а если и упрекал за что, то мягко, стараясь не задеть ее самолюбия. Другого, или хотя бы подобного ему, ей не встретилось. И она каждый раз разочаровывалась в новом поклоннике, сравнивая его с Агейченковым.

Все эти сорок теперь уже с лишним дней, проведенных в Итум-Калинском отряде, Тамара часто спрашивала себя: что ее сюда принесло? Ведь могла бы спокойненько отказаться. И все поняли бы ее. Да мало ли других горячих точек сейчас на земле! Так нет, настояла! Из себя выходила, когда начальство делало прозрачные намеки и предлагало другие варианты. А почему? Да потому, что ей безумно хотелось увидеть снова Агейченкова, понять, изменился ли он за эти долгие годы и осталось ли в нем хоть толика чувства к ней.

Вот уже скоро конец командировки, осталось всего несколько деньков. А что ей стало известно? Практически ничего. Даже толком не разу основательно не поговорили наедине. Вечно на людях, и он непременно спешащий. Забот по горло. Единственно, что она отметила, — Агейченков стал еще более замкнутым. По его невозмутимому, будто закаменелому лицу ни за что не угадать, какие страсти бушуют у него внутри и есть ли они вообще.

Встречи, разумеется, были, и разговоры тоже. Но исключительно деловые. Как лучше, скажем, обустроить раненых и больных солдат, какую проводить профилактику против простудных заболеваний. И ни слова о личном. О том, что ее тревожило больше всего. Агейченков ни единым намеком не дал своей бывшей жене понять, приятно ли ему ее пребывание в отряде или безразлично; хотел бы он, чтобы она осталась, или рад будет, если Тамара уедет. Вот почему и она держала себя так строго. Разговаривала с командиром отряда только официальным тоном, всем своим видом показывая, что о прошлом она уже не думает. Но в глубине души Тамара давно была готова вернуться к бывшему мужу, попробовать наладить семейную жизнь во второй раз. Возможно, что теперь, когда они прожили в разлуке и многое испытали порознь, все пойдет гораздо лучше. Но даже самой себе она не призналась бы в этом открыто. Такое признание было бы ниже ее достоинства. Представительница знатного княжеского рода Квантарашвили всегда была гордой. И должна оставаться такой, чего бы это ей ни стоило…

Сзади неожиданно подошел Даймагулов. Тамара даже не услышала его шагов. Походка у него была легкой, почти кошачьей, ни один камешек на усыпанной гравием дороге не задевали подошвы тяжелых солдатских ботинок, в которые он был обут. Когда инженер заговорил, она даже вздрогнула.

— Что так рано поднялись, Тамара Федоровна? — поздоровавшись, спросил он.

Она обернулась. Даймагулов был одет в легкий камуфляж. Ворот расстегнут, фуражка сбита на затылок. На губах обычная доброжелательная улыбка. Большие, с еле заметной раскосинкой темно-дымчатые глаза смотрели на нее с явным обожанием. На верхней, гладко выбритой губе, виднелись капельки пота. Видно, от быстрой ходьбы он возбужден.

— Восходом в горах любуюсь, — кивнула она на далекие вершины Главного Кавказского хребта. — Люблю наблюдать пробуждение дикой природы.

— Представьте, я тоже. Вырос среди гор, на Урале. Там примерно такая же картина, как и здесь. Только вершинки пониже будут.

— Значит, в этом наши вкусы совпадают, — заметила она.

— Может, не только в этом?

Вопрос имел явный подтекст. И Тамара сразу уловила его. Даймагулову наверняка давно хотелось спросить: не подходим ли мы друг для друга? Она знала, что он влюблен в нее еще с тех пор, как лежал в госпитале. Только высказать это прямо боится. Вот и ходит вокруг да около, как кот возле горшка с горячей кашей, не решаясь тронуть ее.

Пришедшее на ум сравнение заставило ее улыбнуться. Какая только чушь не придет в голову…

— Вы через три дня покидаете нас? — тихо спросил он, так и не дождавшись ответа на свой двусмысленный вопрос.

Тамара не знала, что ему сказать. Даймагулов нравился ей. Импозантный, крепкий и добрый мужчина. Не будь Агейченкова, она бы могла ответить ему взаимностью. Но… сердцу не прикажешь.

— Да, командировка наша заканчивается. — подтвердила она. — Вы точно определили: через трое суток.

— Уже даже меньше, — с грустинкой сказал он. — На целых шесть часов.

— Вижу, вы не только за днями, а и за часами моего пребывания тут следите, — засмеялась Тамара.

— А разве это запрещено?

— Нет, но зачем?

— И вы не догадываетесь? — пошел он напрямую. Терять ему, как считал Даймагулов, было уже нечего. Она, его богиня, уезжает из отряда. Он тоже покидает его через недельку. И наверняка распростится с Кавказом навсегда.

Она удивленно распахнула свои длинные, слегка загнутые к кончикам ресницы. Даймагулов еще никогда не решался вести с ней откровенный разговор. Неужели решился? Преодолел свою робость? Наверное, из-за того, что она уезжает. Ну что ж, Тамара была готова и к такому повороту беседы. Если честно. Ей давно хотелось поговорить с ним по душам. Ей было жаль его. Милый, обделенный, наверное, женской лаской человек. Обижать его не входило в ее намерения. Но что поделаешь? Как хирург, она понимала, что резать надо сразу и, как это ни больно, по живому.

— Нет, Николай Иванович, я давно поняла, какие чувства вас обуревают, — мягко, но решительно сказала она. — И что вы ждете от меня взаимности.

Он опустил голову, поняв, что разговор пошел напрямую и сейчас прозвучит окончательный приговор. Даймагулов ждал его и боялся. Надежда была слишком призрачной.

— Я права? — спросила она.

— Да-да, конечно, — выдавил он из себя.

— Тогда так прямо и говорите.

Он стиснул кулаки. Сказал себе: ну, смелее, не будь трусом!

— Вам бы не хотелось жить в Москве? — неожиданно спросил Даймагулов охрипшим голосом.

— А вы мне это предлагаете совершенно серьезно? — не без удивления произнесла Тамара.

— Да, меня переводят преподавателем в инженерную академию.

— И вы хотели бы, чтобы я поехала с вами?

— Лучшей награды для меня в жизни не было бы! — воскликнул он.

Она помолчала, печально глядя на инженера. Ей еще больше стало жаль этого мужественного и по всем статьям подходящего для семейной жизни человека (в этом Тамара была убеждена). Встреться он ей до Агейченкова, наверняка сразу сказала бы «да». Но теперь…

— Понимаю вас, Николай Николаевич, — тихо, с болью сказала она. — Буду с вами откровенна. Если бы я не любила другого… поверьте, это не простые слова; чувство выстраданное, до конца осознанное… я бы непременно приняла ваше предложение. Вы, по-моему, человек высшей пробы!

В ее устах это была самая большая похвала.

Для него же ее слова звучали, как похоронный колокольный звон. Рушилась даже та крохотная надежда, которую он лелеял на протяжении всего последнего времени. Ощущение было такое, будто в крышку твоего гроба забивают гвозди.

Он переступил с ноги на ногу. Во рту все пересохло. Сердце сжалось в комок, точно его сжали в тиски.

— Спасибо за все! — прошептал он, не поднимая головы. — За то, что вы есть на свете! Прощайте, Тамара Федоровна!

Он резко повернулся и быстро пошел прочь. В душе была страшная пустота. Глаза оставались сухими, но спазмы сдавили горло — не продохнуть!

Тамара осталась стоять на месте, с острой жалостью глядя вслед инженеру. Многое она бы дала сейчас, чтобы помочь бедному Даймагулову, но не разорвешь же сердце на две половинки. Даже если с Агейченковым у них ничего не получится, полюбить другого она не сможет. А жить вместе без обоюдного чувства… нет, все, что угодно, только не это!

А Даймагулов, опустошенный произошедшим объяснением с Тамарой, без цели бродил по плацу туда и обратно. Он не знал, куда себя деть. Мысли путались, сбивались. Делать ничего не хотелось. В душе было отчаяние. Как жить дальше? То имелась хоть малюсенькая надежда, а теперь ее нет и не будет. Все кончено, рассеялось как дым. И он встанет перед дилеммой: что делать, куда дальше направлять свои усилия, чем заниматься? Одно решение было твердым: отныне его место в академии. Рано ему снимать погоны и расставаться с войсками. Нельзя оставаться перед глухой стеной. Незачем начинать жизнь с нуля, когда тебе за сорок с большим хвостиком… Конечно, инженеры нужны и на гражданке. Но опять придется осваивать какое-то новое дело, нормативы, требования. Каждая работа имеет свою неповторимую специфику. А тот опыт, что накоплен за многие годы в армии, выходит, по боку? Три войны за спиной… Они его, дурака, чему-то да выучили. И просто грех выбрасывать этот опыт и знания на помойку. Кто же потом будет учить этим премудростям молодых, еще сопливых лейтенантов. Дядя? Нет, Даймагулов, так дело не пойдет. Ты можешь, конечно, страдать, антропос несчастный, переживать неудачи на личном фронте, но не имеешь права отказаться от того, чему тебя выучили в войсках, не передав хоть какую-то толику этих знаний и навыков людям. Ведь только так можно избежать многих ошибок, излишней самонадеянности, и в конце концов уберечься от гибели. Никогда не следует забывать, что сапер ошибается только один раз…

Ноги сами вынесли его в автопарк. Но только очутившись возле своего уазика, Даймагулов задал себе вопрос: а зачем он, собственно, сюда пришел? Ведь не просто так, гуляючи. Какая-то мысль подспудно вела его именно сюда.

И тут он сразу понял, зачем это сделал: где-то в подсознании, как вбитый гвоздик, засел разговор о геологических или археологических работах в Кривой балке. Он должен расспросить местных товарищей, велись ли они здесь и когда. А в районе, пожалуй, лучше головы Джахара этого не знает никто. Даймагулов давно хотел поговорить с ним о разных местных делах. Можно попутно задать и этот вопрос. И почему не сделать этого прямо сейчас? Импульсивный характер инженера заставлял его действовать без промедления. Он позвал шофера и сказал:

— Поехали вниз!

Водитель знал, что его шеф любит быструю езду, и с места взял, что называется, в карьер. Машина с бешеной скоростью помчалась по серпантину. Даймагулов вынужден был даже досадливо проворчать:

— Не гони так! На тот свет всегда успеем…

Быстрая езда, однако, немного остудила взволнованного Даймагулова. В аул он приехал почти спокойным. Все надо отбросить. Стряхнуть прах с ног, как говорят русские, и снова вперед. Пусть прошлое останется позади. Конечно, оно не сразу уйдет. Будет еще долго терзать душу: рана-то в сердце глубокая, — но все когда-нибудь завершается. Время — лучший врач. И раз его богиня любит другого, а это, несомненно, Агейченков, счастья им и радости в дом!

Джахар оказался на месте. Сидел в своей каморке, перебирал бумажки. Выглядел он, как всегда, худющим и изможденным. И без того его узкое лицо благодаря впалым щекам делалось удлиненным, а тут еще бородка клинышком, совсем седая. Так же, как и редкие сбившиеся волосы, похожие на паклю. Плечи тоже узенькие, пиджак болтался на них, как на плечиках. Рядом на столике лежал заряженный «калашников», а в верхнем ящике стола — несколько ручных гранат. Сам же Даймагулов и дал их главе района. На того было уже три покушения. Боевики стремились уничтожить тех, кто шел работать к федералам, нельзя же было оставить беззащитным человека, которому постоянно угрожает опасность. Он сам, между прочим, попросил вооружить его и несколько активистов, несущих вахту по охране аула в ночное время.

Церемонно поздоровавшись, Джахар сразу же предложил Даймагулову чашку чая с разными пряностями. Чайник всегда кипел у него на печурке. Инженер не стал возражать, подсел к боковому столику, где стояли вазочки с фруктами и разными сластями. Он знал, что отказом может обидеть хозяина: гостеприимство у горцев в крови.

Они поговорили о текущих делах. Нужно было поскорее починить крышу в школе: скоро начало учебного года; поправить загоны для скота, чтобы не разбредался он по горам. Людей мало, и собирать потом овец будет некому.

Потом Джахар сделал длинную паузу и, слегка прищурив свои выцветшие от старости глаза (ему было уже за семьдесят), сказал:

— С чем пожаловали, уважаемый? Видно, дело есть важное.

— Ну, не то, чтобы уж очень, но все же… — нерешительно отозвался Даймагулов, еще не зная, как подступиться к главному вопросу, с которым он приехал. Глава был не только умным, лояльным человеком, но и хитрой бестией, в чем инженер убеждался не раз. Он понимал, что Джахар живет среди своих, и многие его осуждают за связь с пограничниками. Настроение у народа по отношению к ним было сложное. Недаром же местные считались ими условно-мирным населением. Каждый третий из молодых мог в любое время взяться за оружие. Поэтому Джахару приходилось лавировать, ладить и с теми, и с другими. Для этого необходима большая изворотливость. Но главе помогало то, что он старейший в округе, многое знал, ладил со всеми и во многом поддерживал законы шариата, о чем предпочитал не распространяться. Но и у Даймагулова среди местных был не один источник информации. В этом отношении он был не хуже Вощагина. Но у того своя сеть, а у инженера — совсем другая.

Свой вопрос Даймагулов задал обыденным тоном, будто он для него ничего не значит. Но Джахара было не провести.

— Так вот зачем вы приехали… — усмехнулся старик. На его иссеченное мелкой сеткой морщин лицо набежали тугие изломанные складки, что означало: глава задумался. Даймагулов не торопил его, по опыту зная, что тут уж точно: поспешишь — людей насмешишь.

— Да, работа тут была, — сказал наконец Джахар. — Люди, машины были. Долго были. Даже я еще пастух не был, только помощник.

— А что делалось конкретно?

Старик пожал плечами.

— Моя не знает.

— И где же эти работы велись?

— На той стороне Аргуни, — махнул глава рукой в неопределенном направлении.

— Не в Кривой ли балке?

— Точно моя сказала не может. Но, наверно, там, дырку в скале делали.

— Зачем?

— Разное говорили. Кто про нефть, кто про газ, чтоб из Грузии шел.

Инженер стукнул себя кулаком по колену. Какой же он болван! Еще когда бензиновый запах, шедший от одежды гонца, учуял, мог догадаться! Конечно, тут, наверное, прокладывали нефтяной или газовый провод. И ежели не успели даже закончить, боевики вполне могли завершить дело и получить подземный лаз с грузинской на российскую территорию. По нему-то и поступала контрабанда в их район.

— Так ты не знаешь, бурили в Кривой балке? — уточнил Даймагулов. — А кто может знать?

— Постой. Дай подумать, — охладил его пыл глава администрации. — Махмуд, сосед, может, слышал что. Кривая балка была пастбищем их скота.

— Он не откажется показать мне место, где копали? — спросил Даймагулов. — Я могу за беспокойство заплатить или чем другим помочь.

— У него стекла дома разбился. Нет стекол.

— Это мы поможем. Я сегодня же дам команду. Пошли к нему…

Получив заверения, что окна в доме сегодня же починят, Махмуд согласился поехать в Кривую балку. Правда, он не все хорошо помнил. Слишком давно это было. Да и память стала подводить — Махмуд был старше Джахара. Но попробовать можно, раз ему такую услугу оказывают, и дети не будут мерзнуть: скоро осень, и за ней зима, а в семье куча ребятишек — внуков и внучек.

Даймагулов обрадованно потирал руки. Он чувствовал, что на сей раз ухватил быка за рога.

Махмуд был белым как лунь. Но его седина отливала какой-то благообразной голубизной. Крючковатый нос был длинным и тонким, как у Буратино. А глазки какие-то лилово-сизые, спрятанные глубоко под надбровными дугами, смотрели хитровато. Лицо было морщинистое, словно моченое яблоко. Но он был явно удовлетворен состоявшейся сделкой и охотно сел в машину, хотя и предупредил снова, что память может подвести, пусть господин начальник не обессудит, если что.

Часа через два они были на месте. Там их ждали уже оповещенные по радио майор Гокошвили и капитан Найденыш с группой солдат. Даймагулов объяснил им, в чем дело.

— Приступаем! — сказал он строго. — Будьте крайне внимательными. Раз мы не обнаружили лаз до сих пор, значит, он искусно замаскирован. — И повернувшись к старику добавил: — Ну, дорогой Махмуд, припоминайте!

Ходили долго. Старик осматривал то одну скалу, то другую и отрицательно качал головой.

— Все так изменился, — бормотал он. — Моя узнать не может…

— Ищи, ищи, любезнейший! — подбадривал его Даймагулов, дружески похлопывая по плечу. — Рыли же тут, сам говоришь. Так где?

И они снова шли от одного склона к другому, заглядывали в расщелины, встречавшиеся на пути. День склонялся к вечеру. И все меньше оставалось надежды у пограничников что-либо найти.

— Что же ты, папаша, нас туда-сюда водишь? — не выдержал вспыльчивый Гокошвили. — И все зря, понимаешь!

Даймагулов бросил на него сердитый взгляд: не вмешивался бы ты, комендант. И так тошно. Он уже начинал тоже терять надежду. Но в таких делах главное — терпение и тщательность.

Лишь когда они в четвертый раз проходили мимо «трезубца» — была в середине Кривой балки такая вертушка с тремя пиками скал, вонзающихся в небо, — Махмуд неожиданно пробормотал:

— Охранник гонял нас, мальчишек, тут как будто. Ходить не велел.

Даймагулов внимательно осмотрел близлежащие скалы. Место вроде для начала нефтепровода было подходящим. Здесь как раз проходил разлом пород и пробиваться в гору было легче. Инженеры, которые тут работали, тоже головы на плечах имели.

— Надо тут все очень хорошо проверить, — сказал он и приказал шоферу принести миноискатель и щупальца из багажника машины — он всегда возил их с собой.

Вооружив приборами всех присутствующих, он разбил широкую площадку под трезубцем на узкие полоски. Каждому выделил по одной и приказал медленно, но очень тщательно проверить их, только быть крайне осторожными.

Уже в сумерках отчаявшийся Даймагулов сам наткнулся на пустоту, искусно прикрытую дерном. Сердце подпрыгнуло от радости. Неужели он? Все еще не веря, инженер медленно, боясь сделать лишнее движение руками, разгреб дерн. Под ним была крышка, окованная железом, рассчитанная, как видно, на долгое употребление. Когда ее приподняли, открылся лаз, из которого сразу потянуло сыростью и стойким, явно застоявшимся запахом керосина.

Сомнений не оставалось. Они нашли то, что так долго искали. Даймагулов готов был пуститься в пляс. Все-таки разгадал головоломку именно он!

— Наконец-то! — воскликнул Найденыш. — Спасибо, товарищ, помог! А то бы мы еще сто лет без толку лазили.

— Давай, Григорий Данилович, — сказал ему Гокошвили, — посылай людей за толовыми шашками. Взорвем эту хреновину — и дело с концом!

— Отставить, майор! — остановил его Даймагулов. — Спешить — людей смешить.

Он предложил старику сесть в машину, сердечно поблагодарив за оказанную помощь. Потом, отведя Гокошвили в сторонку, сказал ему сердито:

— Вы что, не пограничник, майор? Разве не понимаете, что шум сейчас подымать рано? Сегодня выставим тут засаду. Брать каждого, кто будет выходить из лаза. И так до тех пор, пока боевики не поймут, что мы обнаружили их тайный ход. Ну а уж потом, убедившись в этом, взорвем все к чертовой матери. Больше уже контрабанда не поступит в наш район этим путем!