Подарок на совершеннолетие [СИ]

24 глава

24 глава.

Стопка пожелтевших любовных писем, перевязанных красной лентой, деревянные четки с агатовым крестиком, костяной гребень и… томик стихов Густава Адольфо Беккера карманного формата — вот все, что мы обнаружили в жестяной коробке, в брезентовом свертке пятидесятилетней давности.

И никаких вам бриллиантов, золотых дублонов и сверкающих диадем — ничего, кроме пахнущего тленом прошлого, тщательно захороненного эмигрантом из Италии.

— Зачем он все это закопал в землю? — задает резонный вопрос Эрика, и мы невольно глядим на Марию, занятую перекладыванием писем отца.

Та касается их бережно, почти любовно, словно они сближают ее с умершим родителем, словно он снова воскрес для нее в этих незначительных для любого из нас предметах, некогда значащих для того столь много.

— Думаю, это был своеобразный акт захороненного прошлого. — И, заметив, что мы ждем объяснений, добавляет: — Во Франции отец познакомился с моей матерью.

Это тоже не о многом нам говорит, но, кажется, я начинаю догадываться, что она имеет в виду…

— Эти письма, — интересуюсь я, — от кого они?

— От девушки по имени Мария, — отвечает пожилая леди со слегка смущенной полуулыбкой.

— Мария? — удивляется Эрика. — И это, конечно же, не имя твоей матери?

Та отрицательно качает головой.

— Маму звали Гретхен и она была немкой, — говорит она, — а эти письма написаны на итальянском… и, я не уверена, но полагаю, их адресант — девушка, с которой их с отцом связывала любовная история еще там, на острове. Вот, посмотрите на штемпель почтового отделения, — и она показывает полуразмытое пятно на клапане конверта, — он на итальянском… Это ее письма отцу.

— Как интересно. — Стефани касается пальцами старого конверта. — Она писала ему во Францию и писала много, судя по количеству этих конвертов… — Задумавшись: — Почему же тогда они расстались? Почему ваш отец оставил ее, уехав с Сицилии? Не думаю, что тут замешаны мафия и преступления, возможно, это просто история о несчастной любви…

Мария грустно улыбается.

— Отец никогда не рассказывал о прошлом. Он был не тем человеком, который грустит о несбывшемся… однако иногда мне казалось, что есть что-то гнетущее его. Лежащее на сердце тяжелым грузом… — А потом берет в руки найденный нами томик стихов Адольфо Беккера и добавляет: — И стихи Беккера были его любимыми. Долгое время я думала, что «мое сердце захоронено под липами» — это строчка из его стихотворения. — И вздыхает: — Теперь понимаю, что ошибалась — его сердце действительно было захоронено под липами… во французской деревушке близ Ментона. Бедный papa!

— То есть он познакомился с вашей матерью, — вступает в разговор Бастиан, — и решил расторгнуть все узы прошлого, захоронив в этой старой жестянке все, связанные с бывшей возлюбленной?..

Мария издает еще один тяжкий вздох, и фрау Риттерсбах приобнимает ее за плечи в молчаливом жесте поддержки.

— Я не знаю, — произносит она совсем тихо. — Чтобы понять случившееся, мне надо хотя бы прочитать эти письма… Возможно, они расскажут хоть что-то, раскроют то, о чем отец никогда не говорил вслух.

Потом кладет руки на старые, чудом сохранившиеся листы пожелтевшей бумаги да так и замирает, притихшая и как будто бы ушедшая в себя.

Мы, не сговариваясь, решаем оставить Марию наедине с прошлым ее отца — медленно, по одному выходим из номера и прикрываем за собой дверь.

— Думаю, на сегодня нам хватило приключений, — говорит Стефани с виноватой полуулыбкой. — Прости, — в мою сторону, — что все так получилось, — и кивает на нас с Басом, слившихся друг с другом, словно сиамские близнецы.

Я заламываю бровь в своей привычной, слегка насмешливой манере.

— Поверь, висеть у Бастиана на шее совсем не так плохо, как могло бы показаться, — провожу рукой по его мощному бицепсу и подмигиваю: — Все-таки я свяжу ему голубой шарфик, на это-то моих нынешний умений должно хватить.

И Бастиан пихает меня в бок.

— Хватит поминать голубые шарфики и иже с ними. Тебе все равно ничего не светит, приятель…

— Вот именно, — поддакивает Эрика, чмокая парня в губы.

Мы со Стефани переглядываемся с улыбками.

— Ты разбиваешь мне сердце! — театральным голосом провозглашаю я, после чего мы желаем друг другу спокойной ночи и расходимся по своим комнатам. Вернее, почти расходимся, так как я, в отличии от некоторых, все еще полустою-полувишу на Бастиане, и тот ведет меня в мою комнату.

Усадив меня на кровать, он взъерошивает свои волосы и произносит:

— Слушай, скверно, что так получилось с твоей коляской… надеюсь, твой отец будет не очень зол из-за ее потери… — Мнется: — Да и ты сам, Алекс… как ты теперь?

— Как-нибудь, — я пожимаю плечами. — К тому же у меня есть ты.

— Ну да, — отзывается Бастиан далеко не столь радужным голосом. По всему видно, что его гнетет нечто невысказанное, и я решаюсь помочь другу:

— Говори уже, не томи несчастного меня.

И Бастиан тяжело оседает на ближайший стул. Такое чувство, словно это тяжкие мысли придавливают его к сидению стопудовыми гирями…

— Слушай, Алекс, мы так и не поговорили после того…

— … после того, как нам накостыляли в Инсбруке, хочешь сказать? — услужливо подсказываю я. — Да, не поговорили… да и нужды нет, если честно. Спасибо, что заступился за меня!

У Баса краснеют уши.

— Это ведь я придумал эту идею с Инсбруком и…

— … встречу с Эстер, — снова подсказываю я.

Он молча кивает, низко опустив голову, и я понимаю, что не сержусь на него… да и не сердился, если честно. Горько мне было, признаю, но, оглядываясь назад, понимаю — перегорело, все перегорело, даже горечь.

Внутри пепелище…

Думаю, Хайди Риттерсбах так и сказала бы: только на пепелище и стоит строить нечто новое, Алекс.

Уверен, так и есть…

— Знаешь, — говорю я, касаясь слегка поджившей разбитой губы, — иногда даже полезно получить кулаком в лицо — вставляет мозги на место. — И не могу сдержать широкой улыбки: — Ты, наверное, поэтому такой спокойный и умный… Бам — и полный порядок!

Бастиан качает головой, тоже улыбаюсь.

— Был бы я действительно умным — не потащил бы тебя к…

— Эстер, парень, ее зовут Эстер, — говорю я, толкая его в бок. — Можешь уже начать произносить это имя без опасения выдернуть чеку из гранаты по имени Алекс.

И Бастиан хмыкает

— Прости.

Потом мы сидим молча… минуту, две, три… Не знаю точно. Я как будто бы жду чего-то, и Бастиан меня не разочаровывает:

— Знаешь, а ведь Стеф давно сохнет по тебе, — произносит со вздохом. — Только потому я все это и придумал. Ты знал или нет?

— Теперь знаю.

Бастиан вскидывает глаза:

— Правда? Она сказала тебе?

— Она меня поцеловала, — улыбаюсь в ответ. — И это здорово меня ошарашило… — И уже без улыбки добавляю: — До этого я не знал.

— До поцелуя или до поездки? — решает уточнить Бастиан, и я отвечаю, как есть:

— До поездки. Осознание пришло как бы само собой…

— А раньше осознать это было слабо? — наигранно хмурит брови мой собеседник и добавляет: — Знаешь, ей все равно, будешь ты ходить или нет… она просто любит тебя. Сам не знаю, что она нашла в тебе, только это правда!

И мы улыбаемся друг другу с такой теплотой и взаимопониманием, что у меня в груди екает сердце… то самое, казавшееся безнадежно омертвелым — оно вдруг расправляет выбившиеся из кокона крылья, встряхивает ими… и делает первый неловкий взмах.

Вцепляюсь пальцами в покрывало, дышу глубоко и часто, словно глубоководный пловец, вынырнувший из недр океана, а потом наконец произношу:

— Я буду ходить. Я могу… и я это сделаю.

Скрюченные пальцы медленно разжимаются…

Впервые с начала нашего путешествия я не просыпаюсь с мыслью о немедленном бегстве: лежу в постели, сладко потягиваясь и попутно размышляя, не приснились ли мне три эльфоподобные кладоискательницы, насильно потчующие меня ванильным пудингом…

На самом деле я люблю ванильный пудинг. Такое вот откровение! И я полюбил я его не после вчерашней ночи, далеко не так — я любил его всегда и теперь думаю об этом с улыбкой.

Наверное, стоило бы рассказать об этом Хайди Риттерсбах — ее бы это повеселило.

И невольно улыбаюсь: если только она сама не сбежала в неизвестном направлении: кто их, турбобабуль, разберет…

Раздается стук в дверь, и на пороге появляется Бастиан.

— Ну, как ты? — спрашивает он. — Готов вставать?

Улыбаюсь в ответ.

— Ты теперь моя персональная нянька?

Дверь распахивается, и Эрика вихрем врывается в комнату, оглушая нас своим сюсюкающим:

— Где тут наш маленький кроха, которого надо накормить с ложечки? — плюхается на мою кровать и сует в лицо котенка. — Чмоки! — требует она. — Иначе Спичка обидится.

— Вообще-то я не целуюсь с кошками, — слегка кривлю я свой нос. — Может, просто обнимашки?

Эрика закатывает глаза.

— Вы такие скучные! Я вообще не понимаю, что делаю рядом с вами! — восклицает она, направляясь вон из комнаты. И — в кошачье ухо: — Пойдем лучше к нашей милой Хайди Риттерсбах, Спичечка, та не оставит маленького котенка без подобающего ему поцелуя! Кстати, — это снова в нашу сторону, — мы ждем вас за завтраком… Поторопитесь.

Немного контуженные темпераментной Эрикой, мы с Бастианом переглядываемся:

— Тебе с ней не скучно, я полагаю, — произношу в сторону друга, и тот, по обыкновению, смущается.

— Никак не могу довязать свитер к отцовскому дню рождения, — сетует он, тяжело вздыхая. — Никогда не думал, что девушка может быть такой… такой…

— Очаровательной? — подсказываю я.

— Такой неугомонной, шумной, вертлявой, бесконечно неумолкающей, — заканчивает свое предложение Бастиан.

Демонстративно округляю глаза.

— Похоже на признание в любви, — насмешничаю я, и парень расплывается в широкой улыбке. Такой я еще никогда у него не видел…

— Наверное, так и есть, — на полном серьезе произносит он, задумавшись на секунду, а потом меняет тему разговора: — Впрочем, нас ждут внизу, — подставляет плечо и помогает мне выбраться из постели.

Вся компания целиком — даже Бутерброд со Спичкой — дожидается нас за большим совместным столом в ресторане гостиницы; я коряво двигаю ногами в их направлении…

Зачеркиваем слово «коряво»: я ДВИГАЮ ногами в их направлении!

Коряво, но двигаю, пусть и полувися на Бастианом плече.

Впервые я позволяю себе прочувствовать такую возможность, как самостоятельное передвижение без инвалидной коляски… Пять пар глаз глядят на меня с нескрываемым восхищением, так что я даже немного тушуюсь.

— Все нормально, не надо ТАК на меня смотреть, — кидаю на ходу, прочищая неожиданно осипшее горло.

У Стефани блестят глаза, и я стараюсь не смотреть на нее — не хватало еще самому расчувствоваться сверх меры. Смотрю на Хайди Риттерсбах, поглаживающую котенка…

— Ванильные пудинги творят чудеса! — произношу с веселым блеском в глазах, и та протягивает мне руку.

— Присаживайся, мой мальчик, я всегда знала, что именно так и будет. Рада за тебя! Мы все рады, не так ли, мои дорогие? — она обводит нашу компанию счастливыми глазами, и я знаю, что все это не пустые слова — каждый из этих людей действительно рад за меня, что они хором и подтверждают.

Впрочем, они могли и смолчать — их глаза красноречивее любых слов.

В этот момент звонит мой телефон…

Бастиан опускает меня на стул, и я отвечаю на звонок. Отец. Точен, как швейцарские часы…

— Доброе утро, пап… Все нормально, да… Сижу за столом и собираюсь завтракать. А ты?.. Нет, мы в Сент-Аньесе… У одной из наших попутчиц с этим местом связаны ностальгические воспоминания, — улыбаюсь Марии со стопкой пожелтевших писем под рукой. — Да, скоро двинемся дальше, думаю, сразу после завтрака… Нет, нет, все хорошо! Тебе не о чем волноваться. Настроение?.. Все хорошо, пап, я же говорю… Я таким себя и чувствую. Передавай привет Шарлотте!.. Хорошо, сделаю.

Нажимаю «отбой» и замечаю, что по-прежнему являюсь объектом всеобщего внимания.

— Невежливо подслушивать чужие разговоры, — пеняю своим невольным слушателям и добавляю: — Кстати, вам привет от отца!

— О, как это мило с его стороны! — умиляется Хайди Риттерсбах. — Такой приятный во всех отношениях мужчина.

Я улыбаюсь: они даже не знакомы, и столь лестные умозаключения здорово смутили бы моего отца при личном знакомстве. Мне даже хочется, чтобы оно произошло…

И эта мысль влечет за собой другую:

— Так что же, наше дорожное приключение закончено?

Эрика хватает Баса за руку и крепко ее стискивает — лицо у нее делается абсолютно несчастным. Я и сам ощущаю комок в горле…

Сглатываю.

Расслабляю сжатые было челюсти…

Вспоминаю бабочку, расправившую крылышки в моей груди, и тогда Стефани говорит:

— В Сан-Тропе есть чудесный маленький музей, посвященный бабочкам: он состоит из работ Дани Лартига, страстного собирателя и коллекционера экзотических бабочек. — И более нерешительно: — Думаю, Алексу было бы интересно посетить его… приключение не закончится, пока он не сделает этого.

И глядит мне прямо в глаза — я взгляда не отвожу.

Застывшая секунда — как бабочка в янтаре!

— О, — восклицает фрау Риттерсбах, — я никогда не была в музее бабочек. Должно быть, это невероятно красиво! — и подружки вторят ей молчаливыми кивками. — К тому же, — продолжает она, — мы просто не можем упустить такую возможность, намочить ноги в водах Средиземного моря… Оно ведь вот, прямо у нас под боком! — И заключает: — Решено, мы едем любоваться бабочками и мочить ноги в Средиземном море.

Лицо Эрики — и не только ее на самом деле — расплывается в радостной улыбке.