Поднятые до абсолюта

11 декабря 79 года до н. э.с. Исподний мир

Зимич проснулся поздно, когда серый зимний свет набрал полную силу. Сны его были путаными кошмарами: искаженные ненавистью лица кружились в мареве дымившегося снега, змеиные языки касались лица, тело захлестывали упругие чешуйчатые хвосты, ядовитые зубы смыкались на горле, руки с ножами тянулись к сердцу, слова проклятий гремели в ушах.

Дрова трещали в печке, тепло разливалось по дому. Голова раскалывалась до того, что в глазах темнело.

Стёжка подошла к кровати и протянула Зимичу кружку с вином:

— На, выпей. Полегче станет.

Зимич приподнялся на локте и взял кружку в руку. Легкое белое вино из подвала хозяина… Дорогое вино, которое привозят из далеких теплых стран. Откуда в этом домике столько дорогого вина?

Думать не хотелось. Вино не только вылечит голову, вино разгонит кошмар, позволит еще некоторое время оставаться в счастливом забытьи.

— Я сейчас, — Зимич начал подниматься, — мне надо на воздух…

Тело тряслось от напряжения, перед глазами вспыхивали огоньки, оборачивавшиеся темными пятнами. От любого резкого движения голова готова была лопнуть, как созревший бешеный огурец.

Зимич, шатаясь и натыкаясь на стены, добрался до сеней, еле-еле отворил тяжелую дверь, обитую войлоком, и несколько раз споткнулся, пока дошел до крыльца.

Небо словно покрылось инеем. Низкое солнце едва пробивалось сквозь морозную дымку, но все равно резало глаза. Зимич, как был, босиком вышел на снег, все еще сжимая рукой кружку, отчего та дрожала вместе с ним, выплескивая вино на снег.

Янтарное вино из далеких южных стран… Прозрачное, как слеза… Зимич хотел пить. Он откинул голову, взглянув на небо, и встряхнул влажными от пота волосами. А потом вылил вино в снег. Холод жег ступни, это было хоть и неприятно, но освежало. Зимич не смог нагнуться, опустился на колени прямо в сугроб возле расчищенной дорожки и долго растирал снегом лицо и шею, словно хотел смыть с себя похмелье. Немного помогло. В его веселой студенческой жизни случалось пускаться в загулы на неделю, а то и на две, и кое-что о последующем возвращении к жизни Зимич знал. Только никогда еще жизнь не представлялась ему столь пакостной штукой, не стоившей того, чтобы к ней возвращаться.

Хозяина во дворе не было.

Зимич вернулся в дом, зачерпнул из ведра ледяной колодезной воды, от которой ломило зубы, и пил; останавливался, чтобы отдышаться, и снова пил.

— Холодно? — спросила Стёжка.

— Холодно, — ответил Зимич и поставил кружку на стол.

— Иди у печки погрейся.

Зимич покачал головой, надел валенки, накинул полушубок и снова вышел на мороз.

Дальше отхожего места он не бывал с тех пор, как попал в этот дом.

Мороз выхолаживал из головы тошнотворный туман, санный след вел к реке. Ни ветерка… Сосновые ветви гнулись под тяжестью снежных шапок, заиндевевшие иглы матово проблескивали в солнечных лучах. Наезженный путь скользил под ногами, а сугробы по обеим его сторонам доходили до пояса. Хорошая зима, снежная… Надежно укроет озимые, а весной напитает землю влагой. Зимич подумал об этом непроизвольно и сам удивился пришедшей в голову мысли. Какое ему дело до озимых? Неужели за три года он настолько сроднился с Лесом, что стал мыслить как простой деревенский мужик?

С тех пор как он сбежал из Хстова (чтобы не жениться на дочке булочника), жизнь его изменилась так круто, что он начал забывать университет, мостовые городских улиц и звонкий цокот копыт, веселые попойки, румяных девчонок, которых сажал на колени, кулачные бои на рынке по воскресеньям…

Угрюмых лесных людей Зимич видел и в Хстове. Их, в отличие от городской черни, принимала за равных даже знать: гордые охотники хоть и считались диким мужичьем, но заставляли себя уважать и с собой считаться ничуть не менее, чем с заезжими зажиточными купцами. Драгоценные меха составляли основное богатство Млчаны.

В отличие от купцов, охотники не любили ночевать в городе и, приезжая торговать, лагерями становились снаружи, возле Торговых ворот. Конечно, помериться силой с лесными людьми можно было и на базаре, и этим студенты тоже не брезговали: не так легко было студенту устоять в бою против молодого охотника. Но кулачных боев при всем честном народе, со строгими правилами и въедливыми судьями, студентам было мало — их тянуло на подвиги позабористей. И время от времени они предпринимали вылазки к охотникам, это называлось «за девками». Шалость, конечно, невинной не была, а охотники насмерть стояли за своих дочерей и сестер, что и требовалось бездельникам-студентам. Впрочем, так развлекались многие поколения хстовских парней.

В ход шли ножи и острые колья, но серьезных ранений Зимич почему-то не припоминал. Зато не раз и не два студенты оказывались в меньшинстве — когда охотники, сговорившись, встречали их сразу двумя или тремя лагерями. Вот тут студенты получали по первое число, и Зимич не был исключением: и тяжелые кулаки, и кондовые палки охотников запоминались надолго. Но если удавалось уволочь из лагеря молоденькую девчонку, даже одну на всех, студенты засчитывали победу себе. Все лесные девки были одинаковые: визжали и сопротивлялись, царапались и кусались, но, оказавшись вдали от своих спасителей, успокаивались. Очутившись в каком-нибудь кабачке, сначала смущались и прятали глаза, а потом, выпив вина и разрумянившись, показывали себя истинными жрицами любви. Все знали, что у охотников девственность не в чести и в жены они стараются брать либо беременных, либо успевших родить. Может быть, поэтому студенты в стычках с охотниками оставались живыми?

Это потом Зимич понял, что для охотников «шалости» студентов тоже были игрой, верней, не вполне игрой — ритуалом, а потому лесные люди относились к этому серьезно и по-деловому. И дрались честно, в полную силу: зачем отдавать своих девчонок слабакам? Охотники верили, что дети этих «шалостей» рождаются сильными и удачливыми.

В то лето по Лесу прошел мор, и целые деревни бежали от него в надежде спрятаться за каменные стены. Городские ворота закрыли наглухо, и беженцы лагерями стали вдоль хстовских стен: жгли одежду и прихваченный с собой скарб (по указу Государя). Новичков к лагерям не подпускали, боялись, что те принесли из Леса заразу. Некоторым разрешали войти в город (если в лагере за месяц никто не заболел): ссориться с охотниками Государю было невыгодно, но мало кто из горожан это понимал. Голодные, тощие, грязные, одетые в рубища с городской свалки, они проходили через ворота, низко пригнув головы. Их селили в купеческой слободке, пустовавшей с весны. В городе голод еще не начался, хватало накопленных припасов, но охотникам нечего было менять на хлеб.

Хстов дрожал от страха, в людей Леса бросали камни и поливали их помоями, трижды за лето горела купеческая слободка; гордые охотники, спасавшие своих детей, молча сносили унижения, словно собирая злость.

И только бесшабашные студенты, все лето изнывавшие от безделья, продолжали искать приключений. Вылазок за городскую стену не устраивали, ума хватало, но, пьяными шатаясь по городу, нет-нет да оказывались возле купеческой слободки. Старшие охотники равнодушно слушали обидные выкрики студентов и надеялись удержать от драк молодых — опасались обвинений в разбое. Поэтому стычки случались по ночам, и в них уже не было ни шалостей, ни ритуалов: озлобленные охотники защищали свою поруганную честь и отстаивали право считаться мужчинами.

Однажды Зимич встретился с парнем из Леса один на один — на рассвете, возвращаясь домой из кабака. Они столкнулись нос к носу и с минуту смотрели друг на друга, соображая, что к чему. Зимич, понятно, был пьян, а вот почему так долго думал охотник, ему было невдомек. Но тот первым взялся за нож на поясе и, отскочив на шаг, приготовился к бою. Лицо парня сделалось таким отчаянным, будто он собирался принять свой последний бой. Зимич тоже выхватил нож, и они долго кружили друг возле друга, как боевые петухи. Охотник прыгнул в бой первым, и сразу стало ясно, что ножом он владеет много лучше, чем Зимич. Впрочем, с ножами они играли недолго: Зимич выбил нож у противника и, подчинившись пьяно-благородному порыву, отбросил в сторону свой. Охотник благородства не оценил, тут же впившись ногтями ему в глотку, лбом рассек Зимичу бровь, ударил коленом в пах — в общем, напрочь забыл о правилах честного боя. Они катались по пыльной мостовой и мутузили друг друга, словно не поединок это был, а банальная драка. Зимич лишь раз сумел как следует замахнуться и ударить противника кулаком в лицо, как вдруг тот обмяк, захват его разжался и голова откинулась на мостовую. «Неужели убил?» — мелькнула в голове мысль, прогоняя хмель. Зимич вовсе не хотел никого убивать!

Лекарь жил в одном с ним доме, в пяти минутах ходьбы от места схватки — Зимич недолго думая взвалил отяжелевшее тело охотника на плечо и потащил к себе домой.

Да, он был пьян, поэтому лекарю пришлось подняться с постели, впрочем, как и всем его соседям: стучал Зимич громко и настойчиво. Окровавленное лицо не произвело на лекаря впечатления, он уже хотел захлопнуть дверь, когда Зимич скинул к его ногам свою непосильно тяжелую ношу.

— Вот. Посмотри.

Сначала лицо лекаря потемнело от испуга, он шагнул назад, и Зимич вдруг понял, что того напугало: зараза. Но, видно, любопытство пересилило страх, лекарь нагнулся к лицу охотника, а потом скроил недовольную и презрительную мину.

— Ну и чего ты его сюда притащил? Обморок у него, просто обморок. От голода это. Забирай его отсюда. Ни днем ни ночью от вас покоя нет.

От голода?

Зимич не знал голода: род Огненной Лисицы был в меру знатен и в некотором смысле богат. Не сказочно, конечно (и кое-кто даже называл его захудалым), но вполне достаточно для того, чтобы и во времена мора его отпрыск не испытывал нужды. Отец Зимича не баловал, передавая деньги поверенному, который платил за комнату в хорошем доме, за учебу, покрывал расходы на покупку еды и одежды. В руки непутевого наследника попадало совсем немного денег, и расчет отца был верен: Зимич за год мог бы промотать все состояние родителя. Однако гордость такое положение все же уязвляло, поэтому Зимич никогда не просил денег сверх положенного, из всех передряг выкручивался сам.

Охотник был совсем молоденьким, лет семнадцати, не больше, — в драке Зимич этого не разглядел. Но когда тот оказался лежащим на его постели и первые лучи солнца заглянули в окно, стало очевидно: он дрался с мальчишкой. Да, с крепким и ловким мальчишкой, но…

Зимич поднес к губам охотника бутылку с вином и не ошибся: тот пришел в сознание, едва вино смочило ему губы. Взгляд его недолго оставался мутным, но когда парень с грозным рыком рванулся с постели, Зимич сунул ему под нос ломоть хлеба, щедро политого медом. И мальчишка не устоял, забыв о гордости и мести. А потом, запихав в себя половину ломтя, остановился вдруг, поперхнувшись, и… расплакался. Зимич в первый раз увидел плачущего охотника, они никогда не плакали. Они даже от сильной боли никогда не стонали: любая слабость считалась для них позором. Слезы текли у парня по щекам, а он не вытирал их, только вздрагивал и… словно ужасался самому себе.

— Я никому не скажу, — Зимич поднялся со стула и нарочно отвернулся к окну. Забавные игры с охотниками вдруг показались ему чересчур жестокими.

Прошло не меньше пяти минут, прежде чем парень заговорил.

— Почему ты… не убил меня? — голос его дрогнул.

Охотник предпочел бы смерть жалости? Неужели парни из Леса на самом деле считают эти поединки смертельными?

— А ты разве не понял? — Зимич оглянулся и сделал искреннее, серьезное лицо. — Мы же теперь братья!

— Как? — недоуменно спросил охотник.

— Неужто ты не знаешь, что если кровь врагов в бою смешивается, они становятся побратимами? — Зимич никогда не слышал ни о чем подобном, поэтому выдумывал «обычай» на ходу и теперь лихорадочно искал кровь на теле противника. И нашел: тот в драке порезал ладонь.

Парню было стыдно признаться в неведенье, поэтому он лишь уточнил:

— А… наша кровь смешалась?

— Конечно. Неужели ты не заметил? Сам же хватал меня за волосы, — Зимич пальцем показал на рассеченную бровь, — рана к ране. Я сразу почувствовал, что ты теперь мой брат. А ты разве нет?

— Да. Я тоже… — Охотник задумался и добавил уверенней: — Я так и думал. Еще когда ты свой нож выбросил, я уже тогда подумал…

Охотника звали Митко́, у него было двое старших братьев и маленькая сестренка. Зимич выгреб все оставшиеся деньги и сбегал на рынок, набрав побольше снеди: хлеба, сыра, сливок, меда. Получился целый мешок.

— Твоя родня теперь и мне родня… — убеждал он названого братца. — Бери, у родственника брать не стыдно. Может так случиться, и ты мне когда-нибудь поможешь. Братья должны друг другу помогать.

Зимич и предположить не мог, что словно в воду глядит: ну чем отпрыску рода Огненной Лисицы мог помочь голодный и оборванный охотник?

После этого он больше не ходил задирать лесных людей. И не обращал внимания на шуточки друзей, которые обвиняли его в трусости.

А в ноябре случилась эта ерунда с дочкой булочника. Если бы ее братья грозили Зимичу смертью! Он бы выбрал смерть. Сначала она ему очень нравилась. Он даже думал, что любит ее. И писал ей стихи. Впрочем, он всем своим возлюбленным писал стихи, за это они любили его еще крепче. Но через два месяца Зимич разглядел (в который раз!) в нежной голубке курицу-наседку, разочаровался, охладел и порвал с ней всякие отношения. Не тут-то было! Курица-наседка показала себя настоящей орлицей, когтями впившейся в добычу: объявила себя беременной и потребовала ни много ни мало — жениться! Казалось бы, кто может приневолить его жениться на какой-то дочке булочника? Ан нет, булочник и его сыновья устроили громкое разбирательство, спасая репутацию дочери: не от какого-то приблуды забеременела, от потомка знатного рода. Даже если бастард родится, а все ж кровь Огненной Лисицы!

Поверенный отца денег дать отказался — булочник бы деньги взял, в этом Зимич не сомневался и даже мог примерно прикинуть цену «спасения» репутации непутевой девицы. Зимич написал отцу (в первый раз со столь унизительной просьбой!), но снова получил обидный отказ: тот ответил, что о чести семьи надо было думать раньше, и предложил жениться. На дочке булочника? На этой курице, которая не умела даже читать? Отец писал, что любую невестку примет с радостью, что женитьба пойдет Зимичу на пользу, — другого способа образумить сына он не видит.

Разобидевшись на весь мир, Зимич решил бросить университет и сбежать из Хстова. Навсегда порвать с отцом и зависимостью от него. Собственно, решение это он принимал будучи мертвецки пьяным, но заявил о нем во всеуслышание, так что пути для отступления не оставалось.

Конечно, пытать счастье он собирался в дальних странах, но судьба (верней, закономерность ее течения) распорядилась иначе.

Большинство охотников к середине ноября покинуло Хстов: мороз прогнал поветрие, выжег из домов заразу, и они возвращались к своему жилью. Двигаясь по Южному тракту, Зимич время от времени встречал их семьи: на телегах и тележках, в которые частенько вместо коня был впряжен отец семейства или его старший сын.

Зимичу не хватило денег на хорошую лошадь, битюгом он побрезговал и здраво рассудил, что деньги в ближайшее время ему нужней коня. К тому же того пришлось бы кормить.

В первый же день пути он до крови сбил ноги: сапоги его никак не располагали к долгим путешествиям. Одно дело разгуливать по кабакам или шататься по городу, и совсем другое — идти по дороге лига за лигой. Когда же Зимич, не в силах добраться до ближайшего постоялого двора, присел отдохнуть на поваленном дереве, выяснилось, что и полушубок его, подбитый дорогим и мягким стриженым бобром, не держит тепла: его продувало насквозь на холодном зимнем ветру. До постоялого двора Зимич, конечно, добрался — то давая отдых ногам, то согреваясь быстрым шагом, — но уже глубокой ночью, когда и печи, и ужин давно остыли. Больше всего ему хотелось вина, особенно горячего, но заспанный хозяин поставил перед ним миску с холодной свининой, заплывшей толстым слоем бледного жира, и кружку мутного пива.

В комнате, где кроме Зимича храпели еще трое путешественников, окно было затянуто пузырем, и ветер всю ночь стучал тяжелым ставнем, поддувая в щели. Зимич кутался в тонкое плохо простеганное одеяло и стучал зубами. Доски узкой постели были для вида прикрыты тонюсеньким соломенным тюфяком, а подушка, набитая сеном, колола ухо. Зимич уснул не сразу, убеждая себя в том, что мужчине не пристало бояться трудностей. Но болели разбитые ноги, ныла уставшая спина, от холода сводило живот и выворачивало суставы. Впрочем, на постоялом дворе очень быстро — за несколько часов до рассвета — наступило утро.

Перед выходом (а хозяин намекал, что после полудня наступит новый день, за который надо будет заплатить) Зимич предложил хозяину свои сапоги и полушубок — по сходной цене, — но тот был согласен только на обмен: сапоги на сапоги, полушубок на полушубок. Это бобровый полушубок, который весит считанные лоты? Обшитый темно-синим бархатом? На собачью шубу, тяжеленную и засаленную, с протертым пегим мехом внутри? Зимич не любил вымогателей, плюнул хозяину под ноги и пошел своей дорогой.

Через полчаса он уже жалел об этом, но продолжал сжимать зубы и идти вперед. Только получалось у него слишком медленно: за ночь он толком не отдохнул и не согрелся, сбитые ноги распухли и едва влезли в сапоги.

Охотники нагнали его в двух лигах от постоялого двора, на повороте дороги. Их было много: с десяток мужчин, а с ними женщины и детишки. Три лошади, запряженные в телеги, везли малышей и немногочисленный охотничий скарб. Зимич посторонился, пропуская их вперед, но двое молодых парней отделились от своих и подошли к нему поближе.

— Здорово, студент. — Тот, что постарше, смерил Зимич взглядом.

— И тебе не болеть, — угрюмо ответил Зимич. Охотники не производили впечатления голодных и изможденных, были хорошо и тепло одеты: наверняка давно вернулись в Лес, а теперь встречали из города своих родичей.

— Не забыл, как летом помоями нас поливал?

Глупо было бы оправдываться.

— Го́йко, Жарко́! — окликнул их старший из охотников. — Мы ждать не будем.

— Сейчас. Разберемся со студентом, — скроив презрительную мину, ответил один из парней и начал расстегивать полушубок. Зимич не надеялся на честный поединок, но второй противник стоял неподвижно.

— Эй, петухи! — крикнула с телеги женщина. — Нашли время!

Поединок так поединок. Зимич негнущимися от холода пальцами потянулся к поясу: полушубок его, конечно, был легким и удобным, но без него драться сподручней. Он не чувствовал никакой несправедливости в происходящем: когда летом студенты задирали охотников, те тоже были не в самом лучшем положении.

Оба полушубка полетели на снег, охотник молча указал пальцем на нож у пояса и вопросительно глянул на Зимича. Зимич покачал головой: он не любил смертельных поединков. Противник пожал плечами и кинул нож на дорогу. Зимич последовал его примеру и перешагнул с ноги на ногу.

— Жарко! — сзади к парню подошел взрослый охотник и положил руку ему на плечо. — Одевайся. В другой раз со студентом разберешься.

— Это еще почему? — окрысился тот.

— Ты что, не видишь? Он на ногах еле стоит.

— А я? Когда я летом на ногах еле стоял?

— Тебя и летом никто не неволил с ними связываться. Одевайся, — охотник хлопнул парня по плечу так, что тот пошатнулся.

В отличие от городских, охотники всегда слушались старших. Жарко недовольно поморщился, но полушубок с дороги подобрал и прошипел сквозь зубы:

— Мы с тобой еще встретимся… Студент…

Лучше бы они подрались, потому что Зимич чувствовал себя оплеванным: ему вовсе не хотелось презрительной жалости охотников. Он смотрел вслед удалявшимся телегам и застегивал полушубок — на душе было гадко.

До постоялого двора оставалось не меньше лиги, когда стало темнеть. И если поблизости от Хстова дорога шла мимо обширных полей, то теперь ее с обеих сторон окружал лес. Зимич уже едва ступал на ноги, и желание быть мужчиной, который может преодолеть любые трудности, померкло. Он хотел есть и спать. И предложение хозяина постоялого двора уже не казалось ему столь разорительным: надо было поменять хотя бы сапоги.

А за поворотом дороги, в сумерках, его встретили трое разбойников, которые сделали ему еще менее выгодное предложение: обменять жизнь на кошелек. А также на сапоги, шапку и полушубок. Такого поворота Зимич никак не ждал, но, конечно, делиться так просто не собирался.

Однако чего стоит один нож против трех? Разбойники не стали его убивать, спасибо и на этом, но накостыляли, конечно, здорово: Зимич долго не мог пошевелиться после того, как пришел в себя.

Сапоги ему оставили: пожалели бросить на морозе босиком? А вместо полушубка кинули какую-то дерюжку — похоже, старый распоротый мешок.

После этого любой на месте Зимича повернул бы обратно в Хстов, но столь позорное возвращение тогда казалось ему страшнее смерти от голода и холода, и он, накинув на плечи колючую мешковину, двинулся вперед. Ему повезло: до постоялого двора его подвез мужик на санях с целым ворохом сена, иначе бы Зимич туда не дошел.

Это был большой и шумный постоялый двор, с почтовой станцией, где можно было поменять лошадей, с хорошими комнатами для тех, у кого водились деньги, и теплым трактиром с комнатами подешевле. Во дворе горели костры — там ночевали те, у кого совсем не было денег.

Хозяин трактира вначале не хотел пустить Зимича — вид его не внушал доверия, — но потом согласился взять за ужин и ночлег кожаный пояс, расшитый речным жемчугом. Собственно, это была единственная ценная вещь, которую разбойники не забрали себе. Наверное, проглядели. Хозяин даже милостиво усадил Зимича поближе к очагу и дал веревку, чтобы подпоясать рубаху.

В трактире сидели охотники: и те, которых Зимич встретил по дороге, и не только, — видно, из другой деревни. Его появление не осталось незамеченным, и два молодых парня — Гойко и Жарко — подозрительно посматривали в его сторону. Но не узнали: с дерюжкой на плечах, с разбитым лицом, в окровавленной рубахе Зимич очень мало походил на студента.

От еды и тепла закружилась голова, заныли синяки и ссадины, и меньше всего Зимич хотел связываться с охотниками — разбойников ему вполне хватило. Однако Жарко прошел мимо дважды, как будто ненарочно задевая скамейку, на которой Зимич сидел. Случись такое в городе, в кабаке, в присутствии товарищей, Зимич счел бы это поводом для драки. По меньшей мере молчать он бы не стал. Жарко остался недоволен, и, проходя мимо Зимича в третий раз, не только споткнулся о скамейку, но и проворчал:

— Расселся тут, прохода нет…

Зимич, закипая, промолчал и на этот раз, коротко глянул на охотника и отвернулся, уставившись в кружку с пивом. И на обратном пути тот уже от души пнул скамейку ногой, так что пиво пролилось в тарелку с мясом. Спустить такое было бы полной потерей всякого чувства собственного достоинства, и Зимич поднялся, отшвыривая дерюжку в сторону.

Только-только утихшая боль в сбитых ногах двумя острыми иглами прошила тело от пяток до макушки, добавляя злости, и он с разворота надел глиняную кружку на голову задире-охотнику. Кружка разлетелась вдребезги; к пиву, стекавшему по растерянному лицу Жарко, тут же примешались струйки крови. Тот не ожидал такого начала поединка и отступил на шаг, выговаривая:

— Ба, студент…

Дрались остервенело и без правил, пока трактирщик не потребовал их разнять. Лесные люди постарше скрутили обоих и выбросили на мороз, предложив охладиться, но молодые охотники высыпали из трактира поглазеть на продолжение — во дворе было светло от костров, да и места побольше.

Не было ничего удивительного в том, что продержался Зимич недолго: не смог подняться после хорошего удара в подбородок. Охотники оттрубили победу, поздравили Жарко и с гомоном отправились обратно в трактир, а Зимич так и не мог оторвать голову от утоптанного снега: тело не слушалось. Прошло несколько минут, но легче не стало, и Зимич оставил попытки подняться — слишком они были мучительными. Да и возвращение в трактир показалось ему чересчур бесславным: оставалось только добраться до ближайшего костра — авось не прогонят… Он не ощущал холода и не хотел думать о том, что вскоре попросту замерзнет.

О нем вспомнили — правда, не сразу. Двое охотников вышли во двор, подхватили Зимича под мышки и втащили в тепло. Над ним столпились лесные люди, кто-то опустил лампу к его лицу и сказал:

— Не, живой.

— А ну-ка посвети еще! — раздался сверху молодой и смутно знакомый голос.

— Чего светить-то, Митко? Оттащим на постель, глядишь, до завтра отлежится.

— Погоди! Это же… мой брат…

Сказано это было робко и неуверенно, но охотники вокруг почему-то разразились хохотом. И новость мгновенно разлетелась по всему трактиру:

— «Брат» Митко! — смеялись они.

— Тот самый «брат»! — с хохотом повторяли дальше.

Зимич не мог понять, почему они смеются. Он давно забыл о своем «названом брате», даже имени его не помнил. Но тут к нему протолкнулся один из старших охотников — высокий и чернобородый:

— Брат, говоришь? Дай-ка я взгляну на этого «брата»…

Это потом Зимичу рассказали, что Митко, явившись в купеческую слободку с мешком провизии, был поднят охотниками на смех: взрослые быстро объяснили мальчишке, что студент его обманул, обвел вокруг пальца. И до самой осени потешались над парнем: «Смотри, Митко! Студент идет! Это, часом, не твой брат?»

— А ты молодец, Митко, — сказал чернобородый и обвел взглядом всех вокруг: — И перестаньте ржать, как лошади.

— Чем это он вдруг молодец? — спросил кто-то из молодых охотников с вызовом.

— Тем, что смеха вашего не испугался. За добро добром платить нужно.

Зимича отвели наверх и передали женщинам — те ухаживали за ним словно родные сестры. Сапоги с него снять не смогли, пришлось резать голенища. Так и случилось, что на следующий день он отправился в путь на телеге охотников — в добротном медвежьем полушубке, ушанке и мягких, теплых валенках поверх чистых повязок.

И еще по дороге — чтобы не скучно было ехать — начал рассказывать охотникам сказки.

Сначала в Лесу ему было тоскливо и неуютно. Старшие охотники посмеивались над ним — неумехой, молодые задирались — правда, недолго, пока не выяснили, что драться Зимич умеет не хуже них. А то и лучше. Зимич же не видел особой доблести в том, чтобы со ста шагов попасть белке в глаз. Также не находил он много пользы для себя в том, чтобы пахать выжженную целину или жать рожь. Никто не стал бы терпеть в деревне нахлебника, и как-то само собой получилось, что Зимича звал в помощники каждый. За дровами в лес — с Зимичем, скоблить шкуры — с Зимичем, чинить крышу — с Зимичем. Охотники даже ссорились иногда, когда не могли поделить помощника, и говорили, что с ним вдвоем спорится любая работа.

Еще к нему привязались деревенские старики — недаром он учился философии, ему всегда было о чем поговорить. А зимними вечерами вся деревня затаив дыхание слушала его сказки: Зимич прочитал множество книг и мог бы рассказывать их еще лет десять подряд, но впервые нашлось столько благодарных слушателей на сказки его собственного сочинения. Ребятишки в деревне ходили за ним по пятам, расспрашивая о том, что будет дальше, — не могли дождаться вечера.

Он неожиданно полюбил Лес. Летний зной и зимнюю стужу, сочную зелень трав и запах высушенного сена, большие чистые снега и прозрачные весенние ручьи. Зимич вырос в поместье с маленьким садиком, за которым ухаживала мама, привык к свечам перед очагом и большой библиотеке отца. Суета города и радовала его, и утомляла. Деревня нисколько не походила на Горький Мох, но в ней было то, чего так не хватало ему за долгие годы учебы: открытое небо.

Да, сначала охотники казались ему дикими и неотесанными. Но Зимич быстро разглядел за налетом грубости и тонкий ум, и смекалку, и знание жизни. У них была своя логика и свое представление о мироздании, и это представление иногда виделось Зимичу более правильным и мудрым, чем мудрость и знания всех профессоров, вместе взятых. Когда же в деревню в первый раз приехал колдун — бесноватый тощий старикашка, — Зимич едва не отправился за ним путешествовать по деревням, только чтобы послушать то, что изрекает этот «дикий» и на самом деле полусумасшедший человечек. Четыре года обучения на философском факультете не открыли Зимичу столько мудрости и тайн, сколько колдун вывалил на него за три часа сумбурной беседы.

Жизнь в Лесу сделала Зимича совсем другим. Он не только стал сильней и выносливей, не только научился многому из того, чему учиться не собирался, — он стал мыслить иначе. Проще? Он не был в этом уверен. Скорей, жестче. Теперь в рассуждениях он умел отметать лишнее — к такому способу думать учеба на философском факультете вовсе не располагала.

Санный след нырнул вниз с крутого берега. Зимич остановился, взявшись рукой за холодный шершавый ствол сосны: его еще мутило, и немного кружилась голова. Широкая река открывала ослепляющее пространство впереди; на противоположном берегу, чуть более пологом, сказочной дымкой белел густой кустарник, а за ним стеной стояли черные ели.

Зимич вспомнил, как бежал через лес — в полузабытьи, с расцарапанной дыханием глоткой, обожженный и уставший. За что? Откуда столько ненависти вместо простой человеческой благодарности? Он прислонил лоб к шершавому стволу и застонал. Честно, положа руку на сердце: думал ли он о благодарности, когда выходил на змея один на один, с топором в руках? Зимич хотел вспомнить, о чем он думал в те минуты, и не мог. Зачем, зачем он это сделал? Бабы выли, как по покойнику, знали: либо его убьет змей, либо он победит змея, и тогда его убьют их мужья. Зачем он это сделал? Как всегда, хотел покрасоваться? Хотел доказать охотникам, что он тоже мужчина, ничуть не хуже, чем они? Что-то внутри упорно сопротивлялось этой мысли: в собственных глазах тоже хотелось выглядеть героем. Несправедливо обиженным.

Как человек становится змеем? Не исключено, что все это глупые сказки. Кто-нибудь видел своими глазами, как человек превращается в змея? Но ни профессора университета, ни лесные колдуны не опровергали этого утверждения.

Отвращение подкатило к горлу новым приступом тошноты: стать змеем? Отвратительной тварью с длинным хвостом? И тело покроется чешуей? И лицо превратится в бронированное безгубое рыло, выбрасывающее вперед раздвоенный язык?

Зимич нагнулся, зачерпнул пригоршню снега и размазал его по лицу. Намокшие повязки замерзли, и он с ужасом взглянул на ладонь: ему показалось, что она уже покрыта чешуей, а не кожей.

Как человек становится змеем? Зачем, зачем он это сделал? Если бы все вернуть назад! Четыре года на философском факультете не прошли даром: Зимич понимал, что если все вернуть назад, ничего не изменится. Неправда, он вовсе не хотел покрасоваться, он не собирался ничего никому доказать! Он испугался, что змей пожжет деревню. Он защищал женщин и детишек! Он вышел навстречу змею один, ему хватило смелости не бежать вместе со всеми, не прятаться! Ему хватило смелости!

Глупости ему хватило…

Не рассчитывал он на благодарность, он на нее надеялся! Он ее ждал, он имел на нее право! Он спас деревню от пожара! А они, они… Детская обида застила глаза пеленой слез.

Как человек становится змеем? Просыпается однажды утром и видит, что он змей?

Зимич поднял голову и посмотрел на противоположный берег. Где-то там, за лесом, стояла деревня, жители которой предали его… И пусть месть — недостойное и бесплодное занятие, их неблагодарность заслуживает мести! Думать так было легко и приятно. Жизнь сразу становилась осмысленной, пропадал страх перед будущим. Месть! Вот ради чего стоит дальше жить!

Спокойная и гадкая мысль пришла в голову, словно озарение: вот так человек становится змеем. Сначала человек бежит через лес, спасаясь от смерти, вместо того чтобы принять ее с достоинством настоящего героя, а потом вынашивает обиды и мечтает отомстить!

Первым порывом было немедленно вернуться в деревню и принять достойную смерть. Красиво и просто. Но порыв остался порывом: Зимич не смог сдвинуться с места. Видимо, до героя он еще не дорос, потому что в душе шевельнулась надежда: если он не захочет мести, если проглотит обиду, если не станет желать людям зла, может быть, тогда… может быть, судьбу получится обмануть?

Тяжело нагруженные сани неуклюже сползали с противоположного берега; запряженный в них конь оступался и скользил на крутом склоне. Наваждение последних дней растаяло без следа, в дом возвращался хозяин по имени Айда Очен, и его имя больше не пугало и не казалось странным. Философ-отшельник, добрый и веселый человек, который спас Зимичу жизнь, вылечил, дал кров, хорошую еду, сладкое питье. Чего Зимич себе навоображал на хмельную голову?

По льду сани пробежали резво и легко, а перед подъемом хозяин сошел на снег и взял коня за повод. Зимич помахал ему рукой, и лицо хозяина осветилось улыбкой. Чего Зимич себе навоображал? Так может улыбаться только хороший человек.

— Поможешь? — крикнул Айда.

Зимич кивнул и побежал вниз: надо было подтолкнуть сани.

— Ну что? Протрезвел? — подмигнул ему Айда. — Не надо бы без шапки ходить по такому морозу. Ты еще не совсем от горячки оправился, можешь опять свалиться.

— Ничего. Не свалюсь, — усмехнулся Зимич, толкая сани вверх.

— Смотри. Значит, пить больше не будем, я правильно понимаю?

— Ну… Я, в общем-то, не против… Но…

— Не будем, не будем, — засмеялся хозяин, — хватит пока.

Когда он смеялся, глаза его превращались в щелочки, а лицо не казалось беззащитным, как это бывает у других людей.