Поднятые до абсолюта

17-19 декабря 79 года до н. э.с. Исподний мир

Утром, едва рассвело, в дверь постучали. Зимич, сидевший на кухне с книгой, очень удивился: за то время, что он жил у Айды Очена, к тому еще никто не заглядывал.

Хлопнула дверь в сени, а потом с облаком морозного пара в дом вошел человек: невысокий, усатый, но без бороды и немного странно одетый для Леса — в добротный суконный плащ с каракулевым мехом.

— Ба! — хозяин вышел из библиотеки. — Какими судьбами!

— Здравствуй, Айда, — выдохнул незнакомец. — Насилу дошел. Холодина-то тут у вас какая!

— Раздевайся, садись к печке. Стёжка! Мечи на стол все, что есть! Гостя принимать будем!

— Да я не голоден. Но продрог до костей.

— Ничего, сейчас проголодаешься! Стойко, знакомься. Это мой друг, Драго Достославлен.

Хозяин был весел, он действительно радовался, а не притворялся. А Зимич, который три года не видел книг, мечтал только о том, чтобы ему не мешали читать.

— Мы сейчас устроим настоящую пирушку, как в былые времена! — Айда сам полез в погреб за вином, не доверив это Стёжке. — Стойко, я знаю, ты решил больше не пить, но один раз можно, а? Что это будет за пирушка, если ты будешь сидеть и смотреть на нас сычом?

И они пили — и даже наливали Стёжке, отчего та румянилась и глупо улыбалась.

Друг Айды был человеком шумным и говорливым, веселым и развязным, но панибратство его казалось натянутым, фальшивым. Он размахивал руками, мешал высокий слог с просторечием, называл себя литератором и пытался прочитать вирши собственного сочинения, но Айда Очен как-то мягко уводил его от этих попыток. В результате ни одного стихотворения Зимич так и не услышал.

Короткий солнечный день катился к закату, а вино не кончалось, и на столе появлялись то новые осетровые балыки, то копченая свинина, то домашняя колбаса — Стёжка сбивалась с ног. Хозяин и его друг, обнявшись, пели незнакомые Зимичу песни. И выходили на крыльцо, вдохнуть свежего воздуха. И возвращались за стол, и снова шли на крыльцо.

Над лесом разливался закат зловещего цвета, высокими сполохами вздымаясь над деревьями. Словно зарево пожара. Мороз немного отрезвлял, но совсем немного. Впрочем, Зимич не чувствовал одуряющего хмеля, происходящее казалось ему наваждением, но и только.

— Стойко, а ты чему учился в университете? — спросил Драго Достославлен.

— Философии, — проворчал Зимич.

— И как? Ты стал философом?

— Я никогда не хотел быть философом. Я хотел быть сказочником.

— Одно другому не мешает. Почему бы тебе не сочинять философские сказки? Как опытный литератор могу дать тебе много интересных советов.

— Я и сочиняю философские сказки, — Зимич пожал плечами.

— И как?

— Охотникам нравилось.

— О! Не сомневаюсь, охотники — тонкие ценители философии! — расхохотался Достославлен.

— Да. Они действительно гораздо более тонкие ценители, нежели бездельники, мнящие себя мудрецами. Мудрость охотников гармонична и цельна. И моим сказкам далеко до сказок, которые их бабки по ночам рассказывают своим внукам. В части совершенства их философии.

— Брось, — сморщился Достославлен. — Ты романтизируешь их. Охотники — неотесанное мужичье. С примитивным представлением о мире.

— Каждый в отдельности — может быть. Они не сознают своей мудрости и не кичатся ею. Мудрость — их естественное состояние, без нее они бы вымерли. А вот от закрытия философского факультета никто, мне кажется, не умрет.

— Ну, насчет философского факультета я как раз согласен, — примирительно сказал Достославлен. — Ты слышал, что в Хстове возводят храмы? Грядет новая эпоха: эпоха Добра. Добра, а не мудрости. Добро — вот что главное для выживания. Ты согласен?

— Добро? Я не знаю, что такое добро.

— Жаль. Именно умение отличать добро от зла делает человека человеком.

— По-моему, это глупость, — ответил Зимич. — Ветер — это добро или зло?

— Добро и зло — внутри человека. Научиться различать добро и зло в себе — вот что главное.

— И кто будет решать, что есть добро, а что зло в человеке? Мне кажется, главное именно это.

— Тебя этому научили охотники или философы? — усмехнулся Драго Достославлен.

— И те, и другие.

— Айда, а я говорил, что университет — это рассадник вольнодумства. Его надо закрывать, и как можно скорее.

— Ты пьян, Драго. Замолчи, — мрачно сказал хозяин. И в ответ ему из леса донесся близкий волчий вой.

— Что это? Волки? — Достославлен насторожился и повернул голову к лесу.

— Да, это волки, — ответил хозяин, чуть повеселев. — Ты боишься волков?

— Нет. Это во мне говорит память далеких предков. Волчий вой должен был внушать первобытному человеку ужас, и этот ужас нам передали по наследству.

— Это ужас перед природой. Ужас тех, кто забыл мудрость предков, — изрек Зимич и зевнул. — Дикие охотники не боятся волков, они выходят в лес, услышав волчий вой. На охоту.

— Здорово! — воскликнул вдруг хозяин. — Почему бы нам тоже не выйти на охоту? Прямо сейчас! У меня есть лук. Стойко, ты умеешь стрелять из лука?

— Я больше доверяю ножу.

— Пусть будет нож! Драго, сейчас ты преодолеешь страх, переданный тебе по наследству!

Поход в лес закончился через час-другой. Волки не пожелали выйти на «охотников», а «охотники» так и не сумели найти в темноте волчьи следы. Зимич продрог и протрезвел. И пить ему больше не хотелось. Ему не нравился Драго Достославлен.

— Ну выпей хотя бы меду! — убеждал его хозяин. — Последнюю кружку!

Отказываться было неловко, но даже от меда Зимича воротило с души, поэтому он лишь сделал вид, что пьет. А потом потихоньку вылил мед в помойное корыто под умывальником. Он хотел вернуться к книге.

Когда за ним наконец закрылась дверь в комнату, вдруг отчаянно захотелось домой, в Горький Мох. Где никто его не потревожит, где никто не станет мешать ему читать книги, где никто не будет заставлять его пить и веселиться, когда ему вовсе не до веселья. Он зажег лампу, поставил ее на подоконник и присел на постель так, чтобы чадящий свет падал на страницу. И где можно читать за столом, а не согнувшись в три погибели на краю постели!

Разговоры на кухне становились тише, но не от того, что хозяин и его друг все сильней пьянели, наоборот: судя по их голосам, они только и ждали минуты, когда останутся вдвоем. Зимич не прислушивался. А через час так устал сидеть на краю и вытягивать руки вперед, что, немного подумав, пристроил лампу в изголовье, разделся и лег. Главное — не уснуть и не опрокинуть лампу: страшно подумать, что будет, если масло разольется прямо на подушку.

Спать ему не хотелось.

Он и дальше не слушал бы разговоров на кухне, но вдруг его мысли сами собой зацепились за слова Айды Очена:

— Не беспокойся, он дрыхнет, как сурок.

— Ты уверен?

— Какая разница? Все равно он ничего не поймет.

— А девчонка?

— Она ничего не поймет тем более, — ответил хозяин.

Зимич подумал и прикрутил фитиль лампы. Сама по себе мысль, что он собирается подслушивать, заставляла его то краснеть, то холодеть: больше всего на свете он не любил прятаться и притворяться. Что заставило его молча лежать в темноте, сделав вид, что спит? Любопытство? Нет. Ради любопытства он бы никогда не пошел на обман. Тревога прошлой ночи… Смутная, непонятная тревога (гадюка в темноте), которая не оставляла его с тех пор, как он попал в дом Айды Очена.

— Как движутся дела в Славлене? — вполголоса спросил хозяин.

— Мы нашли подходящего человека, начинаем с ним работать.

Хозяин снова налил вина — Зимич слышал звук, с которым оно лилось в кружки.

— Что за человек?

— Полоумный Танграус Афранский. Когда-то занимался мистицизмом, безо всяких к нему способностей, правда. Видимо, перехватил, потому что ополоумел. Мрачуны его забирали, но выпустили, поскольку посчитали неопасным дурачком. После этого он юродствует в открытую, гуляет по свету и несет околесицу. В основном шлет проклятья мрачунам. Лучшего и придумать нельзя.

— Неплохо. Но Афран отсюда слишком далеко.

Зимич мало что понял. Нет такого города «Афран», он неплохо изучил географию. И кто такие мрачуны? Деревенские колдуны или знахари? Но те не могут никого забрать и выпустить. Или он чего-то не видал в этом мире?

— Мы загнали Танграуса на север, но он побоялся оставаться в Храсте — опасается мрачунов, хоть и делает вид, что его это не заботит. Пошел в Славлену и завяз там из-за холодов. В Славлене его тоже не жалуют: зачем нужен шум из-за какого-то бормочущего юродивого?

— Хочу в Славлену. Не могу больше здесь жить. Устал. Как там мой дом? Не продали еще?

— Нет. Мы как раз в нем поселили полоумного Танграуса, за хорошую плату, конечно. Так что если туда явится призрак хозяина, это будет еще более впечатляюще.

— Знаешь, меня не оставляет мысль, что я никогда туда не вернусь.

— Вернешься. Немного осталось, Айда. Ну хотя бы до лета погоди, а? А потом тебя кто-нибудь сменит. Закончим с пророчествами, закончим с чудовищами — и домой.

— Конечно. Не бросать же начатого на полдороге. Это я так… Некому пожаловаться. Не с кем поговорить.

— Читай книги. И чувствуй себя вершителем судеб мира — не каждому выпадает такая доля.

— Да. Я чувствую, — хозяин рассмеялся.

— А что наше пугало Исподнего мира?

— А ничего. Бабник. Шалопай. Пьяница. Драчун. Но далеко не дурак. Я думаю, трудностей не будет.

— Ты плохо знаешь людей, Айда.

— Зато я хорошо умею их убеждать. Как выяснилось, я дам сто очков вперед любому здешнему колдуну. Рассказывай об этом… Танграусе.

— А что рассказывать? Из Славлены слухи поползут быстро, а мы им поможем. Тексты у нужных людей уже есть. Даже если этот полоумный что-нибудь забудет, мы поможем ему вспомнить. Я приставил к нему двенадцать учеников-писарей, которые записывают каждое его слово. Здорово, а? — Достославлен рассмеялся и потер руки.

— Действительно здорово. Всегда поражался твоей способности шутить там, где шуткам не место. Почему было не выбрать какого-нибудь тихого философа с хорошей репутацией?

— Потому что тихий философ начал бы сомневаться и бунтовать. А полоумный Танграус только раздувается от гордости.

— Хорошо, хорошо. Вам оттуда видней, чем мне отсюда. С чего мы начнем? — спросил хозяин деловито.

— Я сам приготовил тексты. Для устойчивой репутации предсказателя нужно три-четыре верных пророчества на коротком промежутке времени и три-четыре долгосрочных. Начнем с предсказания смерти Ламиктандра. И она воспоследует… Как только слух о предсказании дойдет до Афрана. Или хотя бы до Храста. Вот, послушай:

— Ну как? — самодовольно спросил гость.

— Для полоумного Танграуса, наверное, неплохо, — ответил хозяин.

Зимич нашел стихи довольно безвкусными.

Драго Достославлен пробыл в гостях всего сутки, и рано утром, еще затемно, хозяин повез его в Хстов на санях — нечего было и думать о путешествии по зимнему лесу пешком. Зимич так и не спросил, откуда он прибыл, как оказался на рассвете возле одинокой избушки посреди леса, вдали от дорог. Словно свалился с неба. Что это за загадочная Славлена, по которой так скучает Айда Очен? Где этот город Храст, населенный могущественными мрачунами?

Вопросы мучили Зимича, и он даже знал на них ответ, расставляющий все по своим местам, но этот ответ его не устраивал — слишком был прост и неправдоподобен. Он не верил в злых духов, пробирающихся в этот мир, чтобы его уничтожить. Но если бы колдун остался в живых, Зимич пошел бы к нему еще прошлой ночью…

Он читал, сидя на кухне у окна, и даже за едой не откладывал книгу в сторону. Стёжка весь день хлопотала по дому и лишь вечером садилась за вышивание, и вышивка ее ничем не отличалась от той, которой женщины Леса украшали одежду своих мужей. Да и хозяйство она вела так, словно ее учил этому не Айда Очен — человек прогрессивный и начитанный, — а простая деревенская баба.

На второй день отсутствия хозяина, после завтрака, Зимич вдруг увидел Стёжку в окно — он был уверен, что у нее есть какие-то дела на дворе, и не замечал, зачем и почему она снует туда-сюда, хлопая дверью. Но тут удивился: лесная дева шла на широких лыжах с закинутым за плечо охотничьим луком. Вот уж кто точно не мог научить ее охотиться — так это хозяин! Зимич помнил «охоту на волков» вечером третьего дня и не сомневался, что Айда Очен не умеет держать лук в руках. Стёжка же стояла на лыжах уверенно и лук повесила за спину так, как это делали опытные охотники.

Зимич не нашел ничего странного в том, что вернулась она с двумя куропатками, привязанными к поясу, — всего через два часа, еще засветло.

— Ты что, ходила на охоту? — спросил он, когда Стёжка, почистив лыжи, вошла в дом.

— Свеженького захотелось, — кивнула она, улыбаясь, — надоела строганина. Курочки тепленькие еще, как раз к обеду зажарю. Хочешь?

Зимич кивнул. Если в загадочной Славлене не живут охотники, где девчонка этому научилась?

— Послушай, а Айда на самом деле твой дед? — спросил он, когда Стёжка разделась и принялась щипать добычу, откладывая пух в одну корзинку, а мелкие перья — в другую.

— Конечно! — ответила она невозмутимо.

— А родители твои?

— Они умерли. Давно. Года три уже прошло. Деда меня к себе забрал. Я и не знала, что он жив, татка ничего о нем не говорил. А когда они умерли, он приехал их хоронить. И меня забрал к себе.

Стёжка говорила невозмутимо, не прерывая своего занятия, словно и не о смерти родителей шла речь, — дитя Леса, со спокойной верой в то, что смерть лишь уход за широкую реку в мир, где в лесах не переводится зверье, а лето длится дольше зимы… Ее не коснулись мудрствования храмовников об устройстве царства смерти — она не знала, что такое «царство».

— От чего они умерли?

— От моровой язвы. Тогда много кто умер. Вся деревня почти.

— А почему ты решила, что он твой дед?

— Он сам мне это сказал. Ведь не стал бы он меня обманывать, правда? Зачем ему лишний рот?

Зимич не сказал ей о том, что подумал, — не расстраивать же, право, Стёжку тем, что «внучку» завести проще, чем найти в Лесу прислугу. Если бы он не пил столько времени без просыпа, то давно разобрался бы, кто такой Айда Очен. И спросил бы об этом колдуна. Теперь колдуна нет и спросить некого. Конечно, к лету охотники найдут другого колдуна, но он будет молод и не так мудр, как старик.

Ни в одной из книг по географии, которые Зимич выбрал в библиотеке хозяина, не нашлось ни Афрана, ни Храста, ни Славлены. И, конечно, пролистать всю библиотеку в поисках Ламиктандра, которому грозила опасность, Зимич не мог. Да, за три года многое изменилось, и не исключено, что весь Хстов знает этого новоявленного Ламиктандра в лицо. Но что-то подсказывало Зимичу, что это не так.

Две книги в библиотеке привлекли его особое внимание. Одна из них называлась «Добрые вести», и Зимич отложил ее, вспомнив слова Драго Достославлена о том, что «грядет эпоха добра». А вторая… Зимич целый час читал ее, подобравшись к окну библиотеки, пока сумерки не сгустились настолько, что стало не разобрать букв. Она называлась загадочно: «Чудовища Исподнего мира, их повадки, природа, происхождение, общее число, а кроме того некоторые соображения о приручении и использовании их на благо людей» — и была написана от руки. Написал эту книгу магистр славленской школы экстатических практик, систематизатор ортодоксального мистицизма, основатель доктрины интуитивизма и концепции созерцания идей Айда Очен Северский. На первой странице книги был нарисован обыкновенный трехглавый змей.

— Стойко, — робко позвала Стёжка от двери библиотеки, — ты слышишь?

— Слышу, — отозвался он и оторвал взгляд от книги.

— Пойдем на кухню, а то совсем темно. А деда не велит жечь тут свечи.

Книга была скорей научным трудом, чем просто описанием «чудовищ»: магистр славленской школы собирал сказки охотников, анализировал результаты многолетних наблюдений, как чужих, так и собственных, обрабатывал рассказы тех, кто видел змеев и кто сражался с ними. Отдельный раздел исследовал происхождение «чудовищ» и их численность. Такой кропотливый и обоснованный труд мог бы украсить и университетскую библиотеку! Что же это за загадочная Славлена, из которой прибыл в Лес столь блестящий ученый муж?

Стёжка так жарко натопила печь, что на кухне со лба текли капельки пота.

У змеев не было самок. Магистр славленской школы предполагал, что чудовищ порождают сгустки сил Исподнего мира. Некоторые особи обыкновенных змей, особенно рожденных с двумя и тремя головами, способны накапливать вокруг себя силу, которая служит им щитом и позволяет жить столетиями. На определенной ступени развития змей начинает сбрасывать избыток этой силы в виде молний, подобных небесным. Но наибольший интерес для науки представляют змеи, появившиеся в результате превращения в них людей. Сгусток силы, окружающий змея, не исчезает в момент его гибели и переходит к убившему его человеку. Если змей был убит группой людей, этой силы не хватает на перевоплощение каждого из них, но приносит племени мудрость и неуязвимость — до тех пор, пока сила не рассеивается с годами. Возможно, она снова собирается в крупные сгустки и порождает новых — молодых — змеев.

Попытки приручить змеев никогда не заканчивались успехом. Как и все рептилии, змеи не испытывают привязанности к своим кормильцам и не вырабатывают привычек, свойственных другим животным, при этом являясь смертельно опасными чудовищами, способными уничтожить «хозяина» одним взмахом хвоста или ударом головой, не считая разящих молний. Однако умелое обращение и знание природного характера змеев позволяет совершать над ними некоторые манипуляции, полезные для хозяев. В истории Исподнего мира были примеры использования змеев в военных походах и для устрашения толпы. И хотя примеры эти скорей легендарны, автор сего труда видит необходимым для себя написание следующей книги, повествующей о том, как управлять змеем, не приручая его, а также о других способностях змеев, выходящих за рамки представлений современной науки.

— Стойко, ты еще не спишь? — на кухню вышла Стёжка — в одной рубахе.

Он покачал головой. Он и не заметил, что она давно легла спать.

— Уже поздно, — тихо сказала она.

— Послушай, а откуда ты знаешь, что человек, в одиночку убивший змея, сам станет змеем?

— Это все знают, — Стёжка бочком присела к столу.

— Откуда?

— Старики рассказывают, — ее лицо вдруг изменилось, она выпрямилась — словно отшатнулась.

— А ты сама когда-нибудь видела, как человек превращается в змея?

Она широко раскрыла глаза, отодвинулась назад и медленно покачала головой.

— Ты боишься меня? — Зимич улыбнулся.

— Нет, — неуверенно шепнула она.

— Не бойся. Я не превращусь в змея.

— Все превращаются… — ответила она еле слышно.

— Да ты же не видела! Откуда ты знаешь? — он поднялся.

— Я знаю… Все превращаются, и ты превратишься… — лицо ее исказилось плаксивой гримасой, и на глазах показались слезы. Нет, не от отчаянья она собиралась заплакать — она хотела его разжалобить.

— Перестань! — в раздражении бросил Зимич и прошелся по кухне. — Я не собираюсь ни превращаться в змея, ни убивать тебя.

— А если ты хитрый и меня обманешь? — она смахнула слезу тыльной стороной ладони.

— Я не хитрый! Я не умею обманывать! Послушай, — Зимич присел перед ней на корточки и взял ее за запястья, — послушай! Я ходил к колдуну, он сказал мне, что в змея превращается только тот, кто хочет в него превратиться! Понимаешь?

— А ты? Ты разве не хочешь? — хлюпнула носом Стёжка.

— А я — не хочу! Не хочу! Ну? Ты все еще боишься?

— Деда сказал, ты обязательно превратишься.

— Если он в этом так уверен, почему оставил тебя одну со мной? Почему?

— Потому что он сказал: ты будешь добрым змеем…

— Добрых змеев не бывает. — Зимич, поднимаясь, отбросил от себя ее руки и снова прошелся по кухне. — А он так и сказал? Вот точно так и сказал?

— Он сказал… — Стёжка задумалась, — он сказал, ты будешь нашим змеем.

— Вашим? Здо́рово… — Зимич сел за стол и отвернулся к окну.

— Стойко, послушай… — она подобралась к нему поближе, — послушай…

Ее рука коснулась его волос — робко, еле заметно.

— Послушай… — всхлипнула она и подошла вплотную, так что Зимич ощутил тепло ее тела.

— Я слушаю, — глухо сказал он.

Она привлекла его голову себе на грудь и прижала губы к его волосам.

— Я тоже не хочу, чтобы ты превращался в змея. Не превращайся, пожалуйста…

Запах сухой травы и девичьего тела, прикрытого лишь тонким льном, ударил в голову сильней, чем крепкое вино. Зимич щекой ощущал выступающий сосок и представлял ее бархатную белую кожу под рубашкой. Руки сами легли на ее пояс — гибкий и упругий. И льняная ткань скользила в ладонях: он знал, что делать. Стёжка замерла и перестала дышать, лишь ее пальчики перебирали его волосы — нежно и нескладно. А ему было мало ее бархатной кожи, ему хотелось, чтобы упругое тело прогибалось, отвечая его рукам, трепетало и жалось к нему тесней и тесней.

— Ты еще ребенок, — через силу выговорил Зимич горячими губами и знал, что жар его губ только сильней всколыхнет в ней любострастие. Он был уверен в этот миг, что любит ее, любит всем сердцем: нельзя не любить эту свежесть. И дикую, природную чувственность, вложенную Лесом в это целомудренное тело. Он всегда верил в свою любовь, стискивая женщин в объятьях.

Руки скользнули ниже, на крепкие бедра; Зимич терся щеками о совершенную грудь и ронял на нее быстрые поцелуи, и Стёжку это нисколько не пугало и не смущало — напротив, он чувствовал, как она раскрывается ему навстречу, как ее тело легко отдается внезапной страсти, как крепнут ее руки, сползая ему на шею и плечи.

А чего, собственно, от него хотел Айда Очен? На что рассчитывал, оставляя их вдвоем в пустом доме? Это Лес, а не город, здесь другие представления о стыде и добродетели. Здесь другие представления о возрасте вступления в брак. Здесь добродетель — способность к рождению здоровых детей, а не хранимая любой ценой девственность.

Губы нащупали между грудей узелок тесемки, стягивавшей ворот рубахи, и Зимич легко потянул его зубами — из озорства, зная, как устроена женская одежда в Лесу (которую за три года успел хорошо изучить). Да он просто потерял голову, и сознавал это, и не хотел ни о чем думать, все глубже вдыхая запах Стёжки, все тесней прижимая ее к себе, все жестче хватая руками ее юное и податливое тело.

Ослабевшая тесемка больше не держала рубашку, и та упала, обнажив алебастровые плечи, словно светившиеся в полутьме. Огонек единственной свечи осыпа́л их дрожащими бликами, и это было похоже на волшебство. Но Зимичу не хватило этого волшебства, и он, опускаясь на колени перед лесной девой, потащил рубашку еще ниже, пока она с легким шорохом не упала на пол, а его лицо не оказалось напротив ее живота — столь восхитительного, что перехватило дыхание. И Зимич покрывал его поцелуями, думая о том, что бархат — слишком грубая материя по сравнению с этой матовой, нежной кожей. Руки Стёжки смело обнимали его голову, и он иногда вскидывал взгляд и видел спокойное ее лицо, исполненное высшей женской мудрости, накопленной сотнями поколений ее праматерей. И приоткрытые губы цвета спелой вишни… Он привлек ее к себе, на пол, и целовал эти мягкие губы, и ласкал ее, и вздрагивал от прикосновений ее рук.

А чего от него хотел Айда Очен? Неужели он думал, что Зимичу хватит одной пустой угрозы? Он ведь хвастался перед своим другом умением убеждать, да и человеческую натуру знал не так уж плохо. Так на что же он рассчитывал?

И тут, словно обухом по голове, Зимича ударила мысль: а ведь Айда Очен этого и хотел… Он ушел нарочно. Иначе и быть не может. Ему это было зачем-то нужно. Какой-то непонятный шаг на пути к созданию собственного ручного змея…

— Нет, — выдохнул Зимич и отстранился от Стёжки. А внутренний голос предательски шептал, что в змея он превращаться не станет, а значит, непонятная хитрость хозяина задумана напрасно, и можно ничего не бояться, и можно раствориться в этом юном, прекрасном создании, можно позволить себе…

— Нет, — повторил Зимич и пошатываясь поднялся на ноги. Она потянулась за ним, но запуталась в рубашке, и он успел отойти на шаг, а потом бросился к двери, миновал сени и оказался на крыльце, по щиколотку занесенном снегом.

Но босые ноги не ощутили холода — подпирая дверь плечами, Зимич едва не завыл, так ему хотелось вернуться в дом. Перед глазами появлялись и исчезали видения одно слаще другого, его плечи еще помнили прикосновения ее рук, и ладони еще хранили ее тепло, и губы — влагу ее губ.

Снег падал бесшумно и густо. Белые деревья стояли вокруг дома неподвижно и торжественно — безмолвие ночного леса оглушало, и казалось, сердце бьется так, что его слышно на всю округу. Зимич спустился с крыльца и кинул в лицо пригоршню снега — чтобы стереть следы ее прикосновений. Чтобы забыть, сбить частое дыхание, унять бьющееся в горле сердце. Он со стоном опустился на нижнюю ступеньку и прислонил голову к столбу, подпиравшему крышу крыльца. Вот так и сидеть здесь, пока холод не возьмет свое, пока не выморозит вожделение до капли…

Но мороза Зимич не ощущал. Сначала — потому что думал совсем о другом, а потом — потому что босые пятки потеряли чувствительность. Он слышал, как плачет Стёжка, и хотел ее успокоить, все объяснить, но потом, немного попозже… Когда все уляжется, когда из памяти сотрется белизна и мягкость ее кожи. «…Знание природного характера змеев позволяет совершать над ними некоторые манипуляции, полезные для хозяев». И не только змеев. Надо найти вторую книгу, где написано, как это делается. Нет никаких сомнений, Айда Очен подстроил это нарочно. Но зачем? Зачем ему это понадобилось? Хотел провести эксперимент? Посмотреть, что произойдет со сгустком силы, если Стёжка сможет зачать? Или… или от таких сильных чувств превращение в змея произойдет само собой, помимо воли? А может, Айда Очен ничего не хотел и Зимич напрасно его подозревает. Но она еще ребенок, и… В общем, все это отвратительно. Всё вместе.

А потом Стёжка вышла на крыльцо и позвала его. Он испугался — так громко прозвучал ее голос в тишине. И вдруг понял, что продрог до костей, уже давно ничего не чувствует и думает о хозяине и его книге, а не о Стёжке.

— Стойко, ты что… Ты же… ты же ноги отморозишь…

Он кивнул и поднялся. Глупо как-то получилось.

На кухне горела лампа, а Стёжка давно оделась и заплела косу.

— Ты же заболеешь, — она шмыгнула носом, — зачем?

— Извини. Я не хотел тебя обидеть, но… ты еще девочка совсем, я не должен был… Извини.

— У тебя ноги синие. А если отморозил?

— Отойдут.

— Растереть?

— Нет! — Зимич едва не отшатнулся.

— Тогда ложись под одеяло, а я тебе в ноги теплый камень положу, хорошо?

Промерзшие ступни отходили долго и мучительно. Зимич зажимал рот краем одеяла и ни о чем не думал.

Айда Очен вернулся на следующее утро, когда Зимич еще спал. И не было ничего удивительного в том, что, проснувшись, он застал хозяина дома на кухне с книгой о чудовищах Исподнего мира в руках.

— Прочитал? — спросил Айда с легкой улыбкой на губах.

— А то, — проворчал Зимич.

— Ну и как тебе?

— Хорошая книга. Достойна университетской библиотеки.

— Спасибо. Мне приятно, — хозяин повертел книгу в руках, как будто видел ее первый раз в жизни.

— Хотелось бы познакомиться с продолжением. О том, как управлять змеем, не приручая его.

— Ну, это пока рукописи, я соберу их в книгу не скоро. Да и уточнить хотелось кое-что.

— Да ну? Поупражняться? На своем змее? — Зимич уперся руками в стол и посмотрел на сидящего хозяина сверху вниз.

— А почему нет? — невозмутимо улыбнулся тот.

Улыбка эта и обескуражила, и вывела Зимича из себя. Он оттолкнулся руками от стола и направился к выходу.

— Глупый! — крикнул хозяин ему в спину.

Зимич не оглянулся, надевая валенки.

— Глупый, — снисходительно повторил хозяин.

Зимич вышел в сени, когда услышал, что хозяин идет за ним. Но ждать не стал, направился на двор.

— Дурак! — крикнул хозяин вслед. — Это бессмертие! Могущество! Я сделаю тебя богом этого мира!

Зимич оглянулся:

— Я не хочу быть богом.

Он сказал это не подумав. Но что толку в бессмертии и могуществе, если ты перестаешь быть самим собой, если превращаешься в отвратительную безмозглую тварь? Которая настолько глупа, что ее нельзя даже приручить. И дело не только в этом: Зимич не хотел, чтобы им управляли помимо его воли. Совершали «манипуляции, полезные для хозяев». Он не хотел иметь хозяев.