Л. А. ЯКУБОВИЧ
Биографическая справка
Сын мелкопоместного дворянина Лукьян Андреевич Якубович родился в 1805 году. Отец его в молодости своей был причастен к литературе. Имя его встречается в журналах конца 1790-х — начала 1800-х годов, а в 1804 году под его редакцией из печати вышел знаменитый сборник Кирши Данилова «Древние русские стихотворения». Впоследствии, занимаясь литературой только урывками, А. Ф. Якубович вел образ жизни скромного провинциального чиновника, а еще позже — домовитого помещика (ему принадлежало небольшое имение Сосновка в Калужской губернии).
Иначе складывалась судьба его сына. После окончания в декабре 1826 года Благородного пансиона при Московском университете Лукьян Якубович остался не у дел, так как к казенной службе, по всей видимости, не имел никаких способностей.
В 1828 году стихотворения Якубовича появляются на страницах московского журнала «Атеней» М. Г. Павлова, а в следующем году — в «Галатее» Раича. До 1831 года поэт жил в Москве, а затем перебрался в Петербург, город с более развитой прессой, где он надеялся добиться успеха в литературе.
Должно быть, по рекомендации своего дяди М. Л. Яковлева, лицейского товарища Пушкина и Дельвига, Якубович был привлечен к сотрудничеству в «Литературной газете».
Он благоговел перед Пушкиным, о чем говорят следующие строки его письма к П. И. Вонлярлярской от 22 января 1831 года: «Я познакомился с… Пушкиным, который на днях женится. Напрасно говорят, что в нем не видно поэта, — решительно скажу вам: весь гений, все пламя жреца муз горит в его прекрасных глазах. Я читал „Годунова“ раз 30 сряду, — превосходно. Я без ума восхищен им — вот поэзия, вот жизнь, вот сила!»[101].
С прекращением «Литературной газеты» Якубович чаще всего печатается в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» А Ф. Воейкова, а позднее в журналах: «Телескоп», «Московский наблюдатель», «Сын отечества» и, наконец, в «Отечественных записках».
15 января 1837 года М. Л. Яковлев напомнил Пушкину о своем, племяннике, предлагая его в помощники по изданию «Современника»[102]. Но ровно через две недели Пушкин умер. Якубович был потрясен этим и долго не мог прийти в себя.
По свидетельству И. И. Панаева, Якубович гордился тем, что Пушкин «выпрашивал у него стихов для своих изданий»[103]. В 1836 году в пушкинском «Современнике», действительно, появилось три стихотворения Якубовича. Возможно, два стихотворения его в «Северных цветах на 1832 год», изданных в память покойного Дельвига, были также отобраны Пушкиным.
От литературы Якубович никаких доходов не имел и, по сведениям того же Панаева, «кое-как поддерживал свое существование уроками русского языка»[104]. «Он жил в крайней бедности, — рассказывает близко знавший поэта И. П. Сахаров, — все его состояние состояло из шинели, сюртука и нескольких книг. Тысячи рублей, присылаемых ему отцом, было недостаточно. Маленькая комната на чердаке, в Семеновском плацу, зиму и лето истопленная, была его приютом для ночлега»[105].
Но ни бедность, ни пренебрежительное отношение маститых журналистов и критиков (Н. А. Полевого, Н. И. Надеждина, О. И. Сенковского) не охлаждали любви Якубовича к поэтическому творчеству. По уверению Сахарова, он «ни о чем не думал; философ в душе, беззаботный в жизни, друг поэзии, он жил вне всякой сферы»[106]. Добродушный, общительный Якубович был знаком чуть ли не со всем литературным миром обеих столиц. Но самой большой его привязанностью был Полежаев, с которым он подружился, надо полагать, в середине 20-х годов[107]. Подневольная солдатчина Полежаева вскоре их разлучила, но позднее они, видимо, встречались в Москве и обменивались письмами[108].
Полежаев и Якубович имели общих приятелей — поэтов Соколовского и Ф. А. Кони. Все они принадлежали к демократическому флангу русской поэзии, но сплоченной литературной группы не составили. Судьба благоприятствовала из них только одному Федору Кони. Участь других была печальной: сломленные тяжкими условиями жизни, они умерли один за другим почти одновременно — в 1838–1839 годах.
Недоедание, трущобный быт, суровый петербургский климат, беспечное отношение к себе — все это в конце концов надломило здоровье Якубовича. Тяжелобольной, он летом 1839 года выехал из столицы домой — в Калужскую губернию. Здесь, под родительским кровом, прошли последние дни его жизни, оборвавшейся осенью того же года.
Якубович, вспоминал Панаев, пользовался «между журналистами и издателями альманахов значительною известностью. Без его стишков не обходился почему-то ни один журнал, ни один альманах»[109].Однако спрос на стихи Якубовича подчас поддерживался одним чисто внешним обстоятельством: по роду своего дарования он умел писать только очень короткие стихотворения — как правило, в 8–16, редко 20–30 строк. Такие тексты были удобны для заполнения лакун в типографском наборе журналов и, как ехидно выразился Н. И. Надеждин, шли «на затычку».
Литературная репутация поэта не поднялась и после того, как в 1837 году из печати вышел единственный сборник его стихотворений. Он был встречен внешне одобрительным, а по существу издевательским отзывом О. И. Сенковского в «Библиотеке для чтения» (1837, № 7). Не поправила положения доброжелательная, но слабо аргументированная рецензия «Северной пчелы» (29 и 30 апреля), написанная, видимо, кем-то из друзей Якубовича[110], а также рецензия неизвестного автора в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» (8 мая).
Уже при беглом взгляде на стихи Якубовича обнаруживается, насколько велико было его сочувствие романтическим представлениям о человеке, природе и искусстве. Он и был их типичным популяризатором в поэзии, чуть более талантливым в сравнении с десятками других современных ему стихотворцев, вроде Н. Колачевского, М. Меркли, И. Гогниева, В. Карлгофа, Ф. Менцова, Н. Вуича, Е. Шаховой. Якубовичу не было дано сделать то, что порой получалось у поэтов его же масштаба: запечатлеть некую психологическую тонкость, оригинальный поворот мысли, набрести на яркий художественный эффект. На фоне бурного развития романтического лиризма, плодившего многословные и громоздкие формы (Соколовский, Кукольник, Тимофеев, Бернет), стихи Якубовича отличались сосредоточенностью и простотой художественного мышления, лаконизмом стиховой речи.
В творчестве поэта различается всего несколько устойчивых видов стихотворений. Чаще всего это короткая диалогическая сценка («Заветные слова», «Старый русский замок», «Служивый», «Урал и Кавказ», «Дуб в Петергофе» и т. п.), иногда несущая простонародный отпечаток, в частности украинский. Романтические умонастроения куда более зримо проступают в стихотворениях другого типа, представляющих собой метафорическую иллюстрацию отвлеченной мысли («Водопад», «Пожар», «Волнение», «Две скалы» и проч.).
Лирическим миниатюрам Якубовича свойственна малохарактерная для романтической поэзии того времени значительная насыщенность античными мифологическими реминисценциями. По-видимому, творческие устремления поэта были в известной мере ориентированы на традиции антологической лирики, вернее на ее русифицированные образцы. Собственные его опыты в чисто антологическом роде немногочисленны и бесцветны. Но лучшие из оригинальных стихотворений Якубовича примечательны как попытки романтической модернизации этого типа лирики, отличающиеся сжатостью, простотой и четкостью композиционного рисунка.
184. ПОЭТУ
Младенец слабыми руками
Змию коварства задушил.
Ты, новых дней Алкид, меж нами
На зависть гордо наступил.
Тебе ничтожны лепетанья
И толки злобной клеветы,
Хвала друзей и восклицанья
Самолюбивой красоты.
Ты выше лести своенравной.
И полной зависти хулы:
Орган небес, пророк избра́нный,
Тебе ли нужны похвалы?
Судья правдивый есть потомство,
Оно хвалы не продает,
Оно не знает вероломства:
Твой труд оценит и поймет.
Всегда правдив, всегда спокоен,
Храня к прекрасному обет,
Неколебим и непреклонен —
Таков в душе своей поэт!
Младенец слабыми руками
Змию коварства задушил.
Ты, новых дней Алкид, меж нами
На зависть гордо наступил.
Тебе ничтожны лепетанья
И толки злобной клеветы,
Хвала друзей и восклицанья
Самолюбивой красоты.
Ты выше лести своенравной.
И полной зависти хулы:
Орган небес, пророк избра́нный,
Тебе ли нужны похвалы?
Судья правдивый есть потомство,
Оно хвалы не продает,
Оно не знает вероломства:
Твой труд оценит и поймет.
Всегда правдив, всегда спокоен,
Храня к прекрасному обет,
Неколебим и непреклонен —
Таков в душе своей поэт!
185. ЗИМА
Смотрю на снежные пустыни:
Лежит как в саване земля;
То смерти вид, симво́л святыни,
Симво́л другого бытия.
Не всё с собой возьмет могила,
Не всё зима мертвит в полях:
Проснется жизненная сила,
Проснутся мертвые в гробах.
Смотрю на снежные пустыни:
Лежит как в саване земля;
То смерти вид, симво́л святыни,
Симво́л другого бытия.
Не всё с собой возьмет могила,
Не всё зима мертвит в полях:
Проснется жизненная сила,
Проснутся мертвые в гробах.
186. СТАРОМУ ПРИЯТЕЛЮ
Не вспоминай другие леты,
Они прошли — не воротить!
Твоя печаль, твои приметы
Не могут горю пособить.
Не помни зла, не помни горя,
И в настоящем много бед,
Терпи у жизненного моря:
За тучей вёдро будет вслед.
Мой друг, поверь мне: мир прекрасен,
Исполнен блага божий свет!
Твой запад так же будет ясен,
Как дня прекрасного рассвет.
Взгляни: над трепетной землею
Давно ль с небес перун гремел
И земледелец с бороною
На нивы выехать не смел.
Прошла гроза; как прежде в поле
Оратай весело поет,
И в луговом опять раздоле
Тюльпан с лилеею цветет.
Не вспоминай другие леты,
Они прошли — не воротить!
Твоя печаль, твои приметы
Не могут горю пособить.
Не помни зла, не помни горя,
И в настоящем много бед,
Терпи у жизненного моря:
За тучей вёдро будет вслед.
Мой друг, поверь мне: мир прекрасен,
Исполнен блага божий свет!
Твой запад так же будет ясен,
Как дня прекрасного рассвет.
Взгляни: над трепетной землею
Давно ль с небес перун гремел
И земледелец с бороною
На нивы выехать не смел.
Прошла гроза; как прежде в поле
Оратай весело поет,
И в луговом опять раздоле
Тюльпан с лилеею цветет.
187. ТРИ ВЕКА
Преданье есть: в минувши веки,
Там, при слиянии дивных рек,
Сошли на землю человеки…
И был тогда прекрасный век!
Как царь земли был здесь свободен,
И телом бодр, и чист умом,
И сердцем добр и благороден,
С открытым взором и челом!
Был век другой: умов волненье,
В сердцах страстей мятежный жар,
Вражда, корысть и исступленье
Раздули гибельный пожар.
Здесь человек утратил волю,
Одряхл и телом и умом —
И шел по жизненному полю,
Поникнув взором и челом!
Но в третий век прошла невзгода,
Затихла буря, свет проник,
И процвела опять природа,
И лучший мир опять возник.
И в этот век земную долю
Холодный опыт нам открыл,
И гордый ум, и сердца волю
Законам вечным подчинил!
Преданье есть: в минувши веки,
Там, при слиянии дивных рек,
Сошли на землю человеки…
И был тогда прекрасный век!
Как царь земли был здесь свободен,
И телом бодр, и чист умом,
И сердцем добр и благороден,
С открытым взором и челом!
Был век другой: умов волненье,
В сердцах страстей мятежный жар,
Вражда, корысть и исступленье
Раздули гибельный пожар.
Здесь человек утратил волю,
Одряхл и телом и умом —
И шел по жизненному полю,
Поникнув взором и челом!
Но в третий век прошла невзгода,
Затихла буря, свет проник,
И процвела опять природа,
И лучший мир опять возник.
И в этот век земную долю
Холодный опыт нам открыл,
И гордый ум, и сердца волю
Законам вечным подчинил!
188. ИРАН
Ликуй, Иран! Твоя краса
Как отблеск радуги огнистый!
Земля цветет — и небеса,
Как взоры гурий, вечно чисты!
Так возлюбил тебя Аллах,
Иран, жемчужина Востока,
И око мира, падишах,
Сей лев Ислама, меч пророка!
Твой воздух амброй растворен,
Им дышит лавр и мирт с алоем;
Здесь в розу соловей влюблен,
Поэт любви томится зноем.
Ликуй, Иран! Твоя краса
Как отблеск радуги огнистый!
Земля цветет — и небеса,
Как взоры гурий, вечно чисты!
Так возлюбил тебя Аллах,
Иран, жемчужина Востока,
И око мира, падишах,
Сей лев Ислама, меч пророка!
Твой воздух амброй растворен,
Им дышит лавр и мирт с алоем;
Здесь в розу соловей влюблен,
Поэт любви томится зноем.
189. ВОЛНЕНИЕ
Взглянь на небо: словно тени
В нем мелькают облака!
Взглянь на землю: поколений
Мчится бурная река!
Что ж земля и небо полны
Треволнений бытия?
То вселенной жизни волны,
Вечный маятник ея!
И в душе стихии те же:
В ней вселенная сполна,
И, как рыбка бьется в мреже,
В мире мучится она.
Взглянь на небо: словно тени
В нем мелькают облака!
Взглянь на землю: поколений
Мчится бурная река!
Что ж земля и небо полны
Треволнений бытия?
То вселенной жизни волны,
Вечный маятник ея!
И в душе стихии те же:
В ней вселенная сполна,
И, как рыбка бьется в мреже,
В мире мучится она.
190. ТОВАРИЩУ-ПОЭТУ
Для поэтических мечтаний,
Для дум возвышенных твоих
Не нужен гром рукоплесканий:
Поэты счастливы без них.
В себе одном прозрев мир целый,
Певца Британии любя,
Как он могучий, юный, смелый,
Ты нам высказывал себя.
Стихи твои, как бурны тучи,
На человека мещут гром:
Они — то отгул злополучий,
То жизни быстрый перелом.
Товарищ! Жду иных я звуков:
В часы вакхических отрад
Пускай в семействе наших внуков
Об нашей удали твердят;
Узнают пусть, как деды жили
На бреге царственной Невы,
Любили, пили и шалили,
Но не теряли головы.
Для поэтических мечтаний,
Для дум возвышенных твоих
Не нужен гром рукоплесканий:
Поэты счастливы без них.
В себе одном прозрев мир целый,
Певца Британии любя,
Как он могучий, юный, смелый,
Ты нам высказывал себя.
Стихи твои, как бурны тучи,
На человека мещут гром:
Они — то отгул злополучий,
То жизни быстрый перелом.
Товарищ! Жду иных я звуков:
В часы вакхических отрад
Пускай в семействе наших внуков
Об нашей удали твердят;
Узнают пусть, как деды жили
На бреге царственной Невы,
Любили, пили и шалили,
Но не теряли головы.
191. ЗАВЕТНЫЕ СЛОВА
Над Дунаем над рекою,
В бусурманской стороне,
Умирая после боя,
Воин молвил слово мне:
«Отнеси, брат, в край любимый,
После дружних похорон,
Челобитьице — родимой,
И родимому — поклон!..»
«А жене?» — «Своя ей воля
Стать вдругорядь под венец:
Видно, брат, моя недоля,
И жене не муж мертвец!
Весть снеси вдове такую:
Что женат я на другой,
Что с другою век векую
Я под крышей вековой,
Что за нею на погосте
Взял я каменный накат,
Пуля — сватала, а гости
Были пушки да булат!»
Над Дунаем над рекою,
В бусурманской стороне,
Умирая после боя,
Воин молвил слово мне:
«Отнеси, брат, в край любимый,
После дружних похорон,
Челобитьице — родимой,
И родимому — поклон!..»
«А жене?» — «Своя ей воля
Стать вдругорядь под венец:
Видно, брат, моя недоля,
И жене не муж мертвец!
Весть снеси вдове такую:
Что женат я на другой,
Что с другою век векую
Я под крышей вековой,
Что за нею на погосте
Взял я каменный накат,
Пуля — сватала, а гости
Были пушки да булат!»
192. СЛУЖИВЫЙ
От садов и мирных пашен
На кровавые поля,
Под зубцы турецких башен
Перенесся мыслью я, —
В оно время, под Очаков,
Под убийственный огонь:
«Старый хрыч, ты был инаков,
Уходился словно конь!
Где ж твой пыл? В былые годы
Знал ли усталь, старина?»
— «Уходили, брат, походы,
Вражья пуля да жена!..»
От садов и мирных пашен
На кровавые поля,
Под зубцы турецких башен
Перенесся мыслью я, —
В оно время, под Очаков,
Под убийственный огонь:
«Старый хрыч, ты был инаков,
Уходился словно конь!
Где ж твой пыл? В былые годы
Знал ли усталь, старина?»
— «Уходили, брат, походы,
Вражья пуля да жена!..»
193. ДЕВА И ПОЭТ
Прекрасна де́вица, когда ее ланиты
От уст сжигающих еще сохранены,
И очи влажностью туманной не облиты,
И девственны еще и кротки юной сны,
И чисты помыслы, желания хариты,
Как чисты небеса в час утренний весны,
Красавица тогда подо́бна розе нежной:
И небо, и земля — всё ей покров надежный.
Удел прекрасен твой, любимец муз; счастливый,
Когда ты чужд корысти и похвал,
Не кроешь слез под маскою шутливой,
И богу одному колена преклонял.
Чувствительный, возвышенный, правдивый,
Сберег тайник души, как чистый идеал.
Поэт, как сходен ты с невинной красотою:
Ты долу нас роднишь с небесной высотою.
Прекрасна де́вица, когда ее ланиты
От уст сжигающих еще сохранены,
И очи влажностью туманной не облиты,
И девственны еще и кротки юной сны,
И чисты помыслы, желания хариты,
Как чисты небеса в час утренний весны,
Красавица тогда подо́бна розе нежной:
И небо, и земля — всё ей покров надежный.
Удел прекрасен твой, любимец муз; счастливый,
Когда ты чужд корысти и похвал,
Не кроешь слез под маскою шутливой,
И богу одному колена преклонял.
Чувствительный, возвышенный, правдивый,
Сберег тайник души, как чистый идеал.
Поэт, как сходен ты с невинной красотою:
Ты долу нас роднишь с небесной высотою.
194. БОЯЗНЬ
Чуть веет ветерок с востока ароматный, —
Легко мне… сладко мне… О, жизни сон приятный,
Продлись, продлись и сердцем дай пожить,
И хладному уму дай чувств не пережить!
Боюсь не бурных дней, боюсь я дней холодных;
И старость и болезнь не устрашат меня:
Боюсь утраты чувств и дум моих свободных,
И вживе умереть страшусь навеки я!
Чуть веет ветерок с востока ароматный, —
Легко мне… сладко мне… О, жизни сон приятный,
Продлись, продлись и сердцем дай пожить,
И хладному уму дай чувств не пережить!
Боюсь не бурных дней, боюсь я дней холодных;
И старость и болезнь не устрашат меня:
Боюсь утраты чувств и дум моих свободных,
И вживе умереть страшусь навеки я!
195. МОЛНИЯ
Зачем с небесной высоты,
Из горнего жилья,
На лоне бури мчишься ты,
Громо́вая струя…
По небу реешь и браздишь
Сгущенны облака,
И, долу падая, разишь
Жилище бедняка?
Зачем, пронзая душу мне,
Ее терзаешь ты,
Подобно Зевсовой стреле,
Поэзия мечты…
Не озаряешь жизни путь,—
Как молния летишь,
Сверкаешь, падаешь на грудь
И сердце пепелишь?
Зачем с небесной высоты,
Из горнего жилья,
На лоне бури мчишься ты,
Громо́вая струя…
По небу реешь и браздишь
Сгущенны облака,
И, долу падая, разишь
Жилище бедняка?
Зачем, пронзая душу мне,
Ее терзаешь ты,
Подобно Зевсовой стреле,
Поэзия мечты…
Не озаряешь жизни путь,—
Как молния летишь,
Сверкаешь, падаешь на грудь
И сердце пепелишь?
196. ВОДОПАД
Вон там, где вечно по уступам
Гремит и блещет водопад
И где подобно мерзлым трупам
Граниты синие стоят,—
Оцепенев, окрестность дремлет.
Лишь зверь, припавши на скале,
Паденью вод нагорных внемлет,
Глядясь в их зыбком хрустале.
Как водопад, кипит и рвется
Могучий мыслию поэт:
Толпа на звук не отзовется,
На чувство чувств у черни нет.
Лишь друг природы просвещенный
Среди лесов своих, в глуши,
Вполне оценит труд священный,
Огонь божественный души.
Вон там, где вечно по уступам
Гремит и блещет водопад
И где подобно мерзлым трупам
Граниты синие стоят,—
Оцепенев, окрестность дремлет.
Лишь зверь, припавши на скале,
Паденью вод нагорных внемлет,
Глядясь в их зыбком хрустале.
Как водопад, кипит и рвется
Могучий мыслию поэт:
Толпа на звук не отзовется,
На чувство чувств у черни нет.
Лишь друг природы просвещенный
Среди лесов своих, в глуши,
Вполне оценит труд священный,
Огонь божественный души.
197. НАДПИСИ
Ты понял ли глагол бытописаний?
На камнях, на древах ты надписи видал, —
Их понял ли? То след былых страданий,
К бессмертию стремясь, их брат твой начертал.
Страшась ничтожества, у гроба, раб желаний,
Он в мертвых буквах сих часть жизни оставлял,
Он жизнь хотел продлить хоть в отзыве преданий,
Чтоб в памяти людей хоть звук не умирал.
Земному дань платя, бессмертием томимый,
Поэт, склоня чело, умолит пиэрид,
Чтобы живая мысль и стих его любимый
Пере́жили его, как мрамор и гранит,
Как жизни перл, в сердцах людей хранимый,
Да вечно дышит он и души шевелит.
Ты понял ли глагол бытописаний?
На камнях, на древах ты надписи видал, —
Их понял ли? То след былых страданий,
К бессмертию стремясь, их брат твой начертал.
Страшась ничтожества, у гроба, раб желаний,
Он в мертвых буквах сих часть жизни оставлял,
Он жизнь хотел продлить хоть в отзыве преданий,
Чтоб в памяти людей хоть звук не умирал.
Земному дань платя, бессмертием томимый,
Поэт, склоня чело, умолит пиэрид,
Чтобы живая мысль и стих его любимый
Пере́жили его, как мрамор и гранит,
Как жизни перл, в сердцах людей хранимый,
Да вечно дышит он и души шевелит.
198. СТАРЫЙ РУССКИЙ ЗАМОК
Где волной сребряно-шумной
Бьет Нарова о гранит,
Тщетно в ярости безумной
За волной волну клубит, —
На горе есть замок древний.
Меч и времени рука,
Истребив окрест деревни,
Пощадили старика.
Старец, что ты мрачен ныне?
Вкруг тебя кипит народ,
И, как прежде, по ложбине
Речка светлая течет.
Иль грустишь ты, замок старый,
О минувших временах?
Иль еще звучат удары
Шведских ядер на стенах?
«Я гляжу печальным оком
На изнеженный народ.
Я в раздумий глубоком:
Их мой взор не узнает!
Не совсем зажили раны,
Хоть отжил я грозный век:
Ночью в них гнездятся враны,
Днем обходит человек.
Я завидую Нарове,
Хоть она меня старей:
Каждый год ей по обнове
Шлет Нептун, отец морей.
И старушкою забыто,
Что унес минувший год;
Всё нечистое — ей смыто,
Всё поит она народ.
Я же, хилый, время трачу,
Жизнь полезную сгубя,
Но на жребий мой не плачу:
Гибну, родину любя».
Где волной сребряно-шумной
Бьет Нарова о гранит,
Тщетно в ярости безумной
За волной волну клубит, —
На горе есть замок древний.
Меч и времени рука,
Истребив окрест деревни,
Пощадили старика.
Старец, что ты мрачен ныне?
Вкруг тебя кипит народ,
И, как прежде, по ложбине
Речка светлая течет.
Иль грустишь ты, замок старый,
О минувших временах?
Иль еще звучат удары
Шведских ядер на стенах?
«Я гляжу печальным оком
На изнеженный народ.
Я в раздумий глубоком:
Их мой взор не узнает!
Не совсем зажили раны,
Хоть отжил я грозный век:
Ночью в них гнездятся враны,
Днем обходит человек.
Я завидую Нарове,
Хоть она меня старей:
Каждый год ей по обнове
Шлет Нептун, отец морей.
И старушкою забыто,
Что унес минувший год;
Всё нечистое — ей смыто,
Всё поит она народ.
Я же, хилый, время трачу,
Жизнь полезную сгубя,
Но на жребий мой не плачу:
Гибну, родину любя».
199. СКАЛЫ
На высоте угрюмых скал,
В объятьях матери-природы,
Я жизнь возобновил, я радости сыскал,
Я позабыл утраченные годы!
Здесь всё свежо: и персть, и тварь, и я!
И жизнь, как девственник, полна любовной силы;
Эмблема вечности, здесь ползает змия,
Как мысль, приволен здесь орел ширококрылый!
На высоте угрюмых скал,
В объятьях матери-природы,
Я жизнь возобновил, я радости сыскал,
Я позабыл утраченные годы!
Здесь всё свежо: и персть, и тварь, и я!
И жизнь, как девственник, полна любовной силы;
Эмблема вечности, здесь ползает змия,
Как мысль, приволен здесь орел ширококрылый!
200. СЕСТРЕ
(При посылке портрета л<орда> Байрона)
Чудесной силой песнопенья
Умеет Байрон чаровать
И вопль души, и чувств волненья
Своим струнам передавать.
Внимай ему тоской убитый,
Кто в жизнь надежду погубил,
Кто на поблекшие ланиты
Кровавых слез поток пролил;
Внимай ему без сожаленья,
Без слез, без скорби, без страстей,
Ищи в нем слов для выраженья
Ужасных мук души своей…
Но ты, как пери молодая,
Гляди на чудный лик певца,
Его судьбу воспоминая,
Жалей в нем мужа и отца.
Чудесной силой песнопенья
Умеет Байрон чаровать
И вопль души, и чувств волненья
Своим струнам передавать.
Внимай ему тоской убитый,
Кто в жизнь надежду погубил,
Кто на поблекшие ланиты
Кровавых слез поток пролил;
Внимай ему без сожаленья,
Без слез, без скорби, без страстей,
Ищи в нем слов для выраженья
Ужасных мук души своей…
Но ты, как пери молодая,
Гляди на чудный лик певца,
Его судьбу воспоминая,
Жалей в нем мужа и отца.
201. H. М. ЯЗЫКОВУ («Торжественный, роскошный и могучий…»)
Торжественный, роскошный и могучий,
Твой стих летит из сердца глубины;
Как шум дубров и Волги вал гремучий,
Твои мечты и живы и полны,—
Они полны божественных созвучий,
Как ропот арф и гимн морской волны!
Отчизну ли поешь и гордо и правдиво,
Гроба Ливонии, героев племена,
Красавиц иль вино — пленительно и живо
Рокочет и звучит и прыгает струна…
И сердце нежится по воле, прихотливо,
И словно нектаром душа упоена.
Торжественный, роскошный и могучий,
Твой стих летит из сердца глубины;
Как шум дубров и Волги вал гремучий,
Твои мечты и живы и полны,—
Они полны божественных созвучий,
Как ропот арф и гимн морской волны!
Отчизну ли поешь и гордо и правдиво,
Гроба Ливонии, героев племена,
Красавиц иль вино — пленительно и живо
Рокочет и звучит и прыгает струна…
И сердце нежится по воле, прихотливо,
И словно нектаром душа упоена.
202. КАВКАЗ
Приют недоступный могучих орлов,
Державных и грозных гранитных хребтов,—
Всемирная крепость надоблачных гор
Дивит и чарует наездника взор.
Где громы грохочут, шумит водопад
И молния реет в ущельях громад,—
Душе моей любо: ей впору чертог —
Престол где громовый воздвиг себе бог!
Там мысли привольно по небу летать,
Весь ужас, всю прелесть грозы созерцать!
Туда бы, покинув заботливый мир,
Желал я умчаться, как птица в эфир.
Приют недоступный могучих орлов,
Державных и грозных гранитных хребтов,—
Всемирная крепость надоблачных гор
Дивит и чарует наездника взор.
Где громы грохочут, шумит водопад
И молния реет в ущельях громад,—
Душе моей любо: ей впору чертог —
Престол где громовый воздвиг себе бог!
Там мысли привольно по небу летать,
Весь ужас, всю прелесть грозы созерцать!
Туда бы, покинув заботливый мир,
Желал я умчаться, как птица в эфир.
203. ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ
Вы слыхали ль в отдалении
Звуки песни родной?
Что мечталось вам при пении
Соловья в глуши лесной?
Много чувств, воспоминания
В звуках тех сохранено!
Много искр любви, страдания
В песни той утаено!
Раб минутного желания
И поэт, как соловей,
Он поет вам без сознания,
Без расчетливых затей.
Льется ль струйкой серебристою,
Водопадом ли гремит,
Или молнией огнистою
В небе сумрачном горит;
Иль летит орлом над тучею,
Вьется ль резвым мотыльком,—
Силой тайной и могучею
Всё куда-то он влеком.
Безотчетный, бессознательный,
Самому себе тиран.
Так, певец — орга́н страдательный,
Бога вышнего орган!
Вы слыхали ль в отдалении
Звуки песни родной?
Что мечталось вам при пении
Соловья в глуши лесной?
Много чувств, воспоминания
В звуках тех сохранено!
Много искр любви, страдания
В песни той утаено!
Раб минутного желания
И поэт, как соловей,
Он поет вам без сознания,
Без расчетливых затей.
Льется ль струйкой серебристою,
Водопадом ли гремит,
Или молнией огнистою
В небе сумрачном горит;
Иль летит орлом над тучею,
Вьется ль резвым мотыльком,—
Силой тайной и могучею
Всё куда-то он влеком.
Безотчетный, бессознательный,
Самому себе тиран.
Так, певец — орга́н страдательный,
Бога вышнего орган!
204. ВДОХНОВЕНИЕ
Когда восторг меня обнимет,
Я сознаю тогда себя,
И ток блаженства в душу хлынет, —
Вдвойне живу и вижу я!
Мне мир земной и чужд и тесен:
Провидит мир душа иной,
Мир безграничный звучных песен
И неземных видений рой.
Не так ли, кинув мир телесный,
В святом восторге бытия,
В громах, в огне, полунебесный
Вознесся к богу Илия?
Когда восторг меня обнимет,
Я сознаю тогда себя,
И ток блаженства в душу хлынет, —
Вдвойне живу и вижу я!
Мне мир земной и чужд и тесен:
Провидит мир душа иной,
Мир безграничный звучных песен
И неземных видений рой.
Не так ли, кинув мир телесный,
В святом восторге бытия,
В громах, в огне, полунебесный
Вознесся к богу Илия?
205. РОК
Выплывая из-за тучи,
Зевса гневного посол
Вержет гром и огнь летучий
На скалы, на лес дремучий,
На веселый град и дол.
О, молись, молись Зевесу,
Чтоб тебя не покарал,
И на тайный путь к Айдесу
Смерти мрачную завесу
Для тебя не приподнял!
Иль умолкни — что молитва?
Здесь всему назначен срок,
Вечна смерти здесь ловитва,
И напрасна с нею битва —
Ею правит грозный рок!
Выплывая из-за тучи,
Зевса гневного посол
Вержет гром и огнь летучий
На скалы, на лес дремучий,
На веселый град и дол.
О, молись, молись Зевесу,
Чтоб тебя не покарал,
И на тайный путь к Айдесу
Смерти мрачную завесу
Для тебя не приподнял!
Иль умолкни — что молитва?
Здесь всему назначен срок,
Вечна смерти здесь ловитва,
И напрасна с нею битва —
Ею правит грозный рок!
206. СЕВЕРЯНИН НА ЮГЕ
Поля роскошные вокруг меня лежат,
И в синих небесах играет луч денницы,
Спокойствием цветут и дышат вечно лицы,
Прохладной негою ручьи к себе манят;
И струны юношей о славе мне звучат,
Здесь пляшут и поют веселые девицы,
Здесь вьется виноград и рдеют шелковицы,
Душистые цветы льют сладкий аромат.
В краю безоблачном брожу один, унылый.
Земля цветет, — она здесь жизнью дышит той,
Что мне была всегда любимою мечтой,
Во сне и наяву влекла волшебной силой…
И вот теперь и я в желанной стороне, —
По бурям севера что ж грустно стало мне?
Поля роскошные вокруг меня лежат,
И в синих небесах играет луч денницы,
Спокойствием цветут и дышат вечно лицы,
Прохладной негою ручьи к себе манят;
И струны юношей о славе мне звучат,
Здесь пляшут и поют веселые девицы,
Здесь вьется виноград и рдеют шелковицы,
Душистые цветы льют сладкий аромат.
В краю безоблачном брожу один, унылый.
Земля цветет, — она здесь жизнью дышит той,
Что мне была всегда любимою мечтой,
Во сне и наяву влекла волшебной силой…
И вот теперь и я в желанной стороне, —
По бурям севера что ж грустно стало мне?
207. НОЧЬ
Есть час таинственный духовных наслаждений —
То ночи час… когда весь мир уснет,
Когда, окружена толпой земных видений,
Луна по небесам лазоревым пойдет.
Духи светлые совьются
Вкруг луны златым кольцом,
И лучи с небес польются,
Блеща ярким багрецом.
И в этот час
Летят на нас
С лучом луны
Мечты и сны.
О, кто воздвиг чудесный этот храм?
Тьмы ламп горят, и дубы-исполины
Подперли купол тот, и гордо к небесам
Ушли с земли их темные вершины!
Вот ночь! Вот пир! В объятиях природы
Душа полна любви, и неги, и свободы.
И мечтания слетают
Незаметно с вышины,
И видения мелькают,
Чуть луной озарены.
Кто скажет нам,
Что к небесам —
Не это путь?..
Внезапно в грудь
Мечта слетит
И озарит
Видений рой;
Они толпой
Перед тобой
С небес летят
И за собой —
Туда манят!
Смотри: восток пылает от огня —
То дню предшествует румяная заря;
Мечты и сны мгновенно улетают,
Виденья бледные в огне небес сгорают!
Воздушною стезей идти утомлена,
С звездами кроется медлительно луна
Небес лазоревых в таинственные сени,
И настают часы житейских треволнений!
Есть час таинственный духовных наслаждений —
То ночи час… когда весь мир уснет,
Когда, окружена толпой земных видений,
Луна по небесам лазоревым пойдет.
Духи светлые совьются
Вкруг луны златым кольцом,
И лучи с небес польются,
Блеща ярким багрецом.
И в этот час
Летят на нас
С лучом луны
Мечты и сны.
О, кто воздвиг чудесный этот храм?
Тьмы ламп горят, и дубы-исполины
Подперли купол тот, и гордо к небесам
Ушли с земли их темные вершины!
Вот ночь! Вот пир! В объятиях природы
Душа полна любви, и неги, и свободы.
И мечтания слетают
Незаметно с вышины,
И видения мелькают,
Чуть луной озарены.
Кто скажет нам,
Что к небесам —
Не это путь?..
Внезапно в грудь
Мечта слетит
И озарит
Видений рой;
Они толпой
Перед тобой
С небес летят
И за собой —
Туда манят!
Смотри: восток пылает от огня —
То дню предшествует румяная заря;
Мечты и сны мгновенно улетают,
Виденья бледные в огне небес сгорают!
Воздушною стезей идти утомлена,
С звездами кроется медлительно луна
Небес лазоревых в таинственные сени,
И настают часы житейских треволнений!
208. МУДРЕЦУ
Добыча тленья и червей,
О чем еще, мудрец, мечтаешь,
Когда в безмолвии ночей,
Не замыкая сном очей,
Ты книгу знания читаешь?
Что в ней прочел ты? Что узнал?
Всё та же истина от века,
Иной нам мир не открывал:
Жил человек, любил, страдал,
И нет уж боле человека!..
Один живущему закон:
Пеленки саваном сменяют!
И правду рек царь Соломон:
«Всё суета сует и сон!»
О чем же мудрецы мечтают?
Добыча тленья и червей,
О чем еще, мудрец, мечтаешь,
Когда в безмолвии ночей,
Не замыкая сном очей,
Ты книгу знания читаешь?
Что в ней прочел ты? Что узнал?
Всё та же истина от века,
Иной нам мир не открывал:
Жил человек, любил, страдал,
И нет уж боле человека!..
Один живущему закон:
Пеленки саваном сменяют!
И правду рек царь Соломон:
«Всё суета сует и сон!»
О чем же мудрецы мечтают?
209. ГЕНИЙ
На небе пасмурном за тучей мчатся тучи,
Порою каплет дождь, порою вихрь летучий,
Деревья расшатав, взрывает и крутит;
Испуганный орел подъемлется, летит,
Летит под небеса всё далее — и к туче
Приблизился, прошиб — и грудию, могучий,
Прорезал воздуха холодные струи —
И ввысь ушел, далече от земли.
Среди земных сует и бедствий и волнений
Внезапная тоска тебя тревожит, гений;
Но, жизненный ярем по терниям влача,
Душа твоя сильна, свежа и горяча,
И есть тебе приют от жизни сей презренной:
Туда уходишь ты, младой и вдохновенный,
Земных страстей с тебя спадает чешуя —
И мчишься в небо ты, небесное дитя.
На небе пасмурном за тучей мчатся тучи,
Порою каплет дождь, порою вихрь летучий,
Деревья расшатав, взрывает и крутит;
Испуганный орел подъемлется, летит,
Летит под небеса всё далее — и к туче
Приблизился, прошиб — и грудию, могучий,
Прорезал воздуха холодные струи —
И ввысь ушел, далече от земли.
Среди земных сует и бедствий и волнений
Внезапная тоска тебя тревожит, гений;
Но, жизненный ярем по терниям влача,
Душа твоя сильна, свежа и горяча,
И есть тебе приют от жизни сей презренной:
Туда уходишь ты, младой и вдохновенный,
Земных страстей с тебя спадает чешуя —
И мчишься в небо ты, небесное дитя.
210. ОТВЕТ
Н. Ф. Т-МУ
Ты прав, товарищ, шумно, шумно
Неслася молодость моя;
Не раз вспомянешь, как безумно
Вдвоем пивали — ты да я!
Я живо помню: ночь и вьюга,
Стаканы пунша на столе,
И две подруги, и два друга —
Беспечны, счастливы вполне.
Поем и пьем, а острых шуток
Кипит и сыплется картечь;
Поем и пьем, — и двое суток
Звучит стекло и льется речь.
Чрез много лет мы вспомним это,
Но вряд тогда мне молвишь ты:
«Я узнаю в тебе поэта, —
Всё те же шашни и мечты».
Ты прав, товарищ, шумно, шумно
Неслася молодость моя;
Не раз вспомянешь, как безумно
Вдвоем пивали — ты да я!
Я живо помню: ночь и вьюга,
Стаканы пунша на столе,
И две подруги, и два друга —
Беспечны, счастливы вполне.
Поем и пьем, а острых шуток
Кипит и сыплется картечь;
Поем и пьем, — и двое суток
Звучит стекло и льется речь.
Чрез много лет мы вспомним это,
Но вряд тогда мне молвишь ты:
«Я узнаю в тебе поэта, —
Всё те же шашни и мечты».
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги