Похвала сладострастию

Удовольствие, добродетель и порок

Удовольствие, за которое платишь слишком дорого, — не удовольствие. Я говорю о материальной цене. С моральной всё наоборот. Я хочу сказать, что удовольствия, которые себе доставляешь, должны быть соразмерны тем страданиям, которые соглашаешься переносить добровольно. Человек, у которого нет никаких заслуг, не заслуживает и удовольствия. Напрасно он будет пытаться создать себе симулякр — желаемого результата он не получит. Именно в той мере, в какой заслуживаешь право на отдохновение, будешь наслаждаться им — оно станет блаженной наградой за труды. По-настоящему обладаешь только тем, что добыл кровью и потом.

Очевидно, что удовольствие избегает слабаков, которые от безнадежности клевещут на него.

Случайно ли Цезарь и Микеланджело любили мужчин наиболее мужественных? Достаточно взглянуть на деяния одного и на шедевры другого. Нынешние мужчины, которые любят женщин, сами зачастую более женственны, чем они, и хотя полагают себя сведущими в любви, на самом деле представляют собой то, о чем ни на каком языке нельзя говорить без презрения.

Чтобы рискнуть взять на себя распространение нравов, считающихся недопустимыми, чтобы больше не обращать внимания на современную мораль, чтобы стать в глазах окружающих одним из недосягаемых полубогов, нужно закалить свою натуру до той степени суровости, при которой никто не сможет поставить под сомнение вашу мужественность. Только тогда страсть и наслаждение не причинят никому вреда. Никто больше не поставит вам в вину то, что на самом деле является подвигом, и не объявит постыдной склонностью то, что составляет часть вашей славы.

Наслаждение и страсть не стоит воспринимать как распущенность или слабость — но как возможность преодолеть сверхчеловеческие опасности и остаться невредимым, совершить самые невероятные поступки, показать лучшее, на что способен — и всё это с высоко поднятой головой. Только с такого угла зрения нашим взорам предстанет Олимп, и мы, вкусив амброзии, навсегда останемся неуязвимыми.

Никогда не говори, подобно другим: «это хорошо» или «это плохо» — но только «это сделано хорошо» или «это сделано плохо». Постыдное или благородное существует лишь в трактовке, которую ему придают. Все то, что на данный момент объявляется низким или, напротив, превозносится, не имеет ничего общего с нынешней моралью. Из наших поступков мы всегда выделяем самый важный, независимо от его сути. Древние греки хорошо это знали.

Разделяя все поступки на «чистые и нечистые» с той же безосновательностью, с какой древние иудеи разделяли животных, — христианство всё испортило.

Если «добродетель» — синоним силы, то «порок» — не обязательно синоним слабости. По этому поводу я люблю вспоминать старого архиепископа из Шаменадура[5], который говорил, улыбаясь: «Мой викарий отпускает только те грехи, которые ему нравятся».

В моих отношениях с молодыми людьми столько же коварства, сколько нежности. Это жестокие игры, в которых я выпускаю когти в самый неожиданный момент — когда они думают, что изрядно меня потрепали, я призываю их не быть такими вялыми.

Мы не выбираем своих склонностей. Одни скрывают их или осуждают, и полагают себя освободившимися от них, оправданными.

Другие переносят их, преобразуют, сублимируют — но не является ли ореол возвышенного, окружающий эти свойства в воображении их обладателя, всего лишь обманом, отвлекающим маневром, а не истинным очищением? Все зависит от искренности, от спонтанности этой импровизированной мифологии, будь она изобретенной самостоятельно или заимствованной.

Сначала воспринимаешь свои пороки как нечто любопытное; затем, переходя в разряд опасных, они порождают трагедии. После чего превращаются в привычки и больше не трогают.

Чаще всего наша ценность измеряется именно нашими неблаговидными поступками, нашими ошибками. Если бы не они, мы бы ничем не отличались от заурядных персонажей, сидящих за нашим столом — абсолютно цельных, лишенных всякой драматичности. Что до меня, то самое главное во мне выходит за пределы моей личности — ужас или восторг сквозят в каждом моем слове, в каждом движении. Смерть и грех непрестанно оспаривают меня друг у друга: одна берет верх в обычной обстановке, другой — в интимной; и воздействие обоих тем ощутимее, чем более они хрупки и уязвимы. Насколько меньше смятения вызывало бы мое присутствие, не будь этого неуклонного движения к гибели, которое можно угадать либо по дрожи в моем голосе, либо по внезапной вспышке во взгляде.

Неизбывная печаль сопровождает незаслуженный «экстаз», когда испытываешь его среди чужих страданий. Равно неспособный его принять и отказаться от него, я отталкиваю его тем сильнее, чем настойчивее он меня притягивает, и чем глубже мое отвращение, тем возвышеннее мои эмоции. И наконец я сдаюсь, не в силах устоять перед наплывом нежности столь невыносимой, что только тревога, которая ее сопровождает, заставляет меня ее принять. Каждый из нас — тайный скульптор своего облика.

Горе тем людям, чье отвращение основано на недостатке информации, тем более любопытства, и на предубежденности, тем более на суеверии. Они считают недостойным даже вообразить себя в таком позоре, которым столь щедро покрывают нас. Им мало лишить себя чистого удовольствия — они утратили и то удовольствие, которое по природе своей неразлучно с истиной.

Иллюзорны ли они — те образы, в которых я представляю себе мою жизнь, та изысканность, которой, как я предполагаю, обладают мое лицо и моя душа в неком идеальном мире? Может быть, я смотрю на себя сквозь призму, которая порой разбивается, и я в один миг оказываюсь одиноко бредущим сквозь тьму; но я никогда не спутаю свою походку с чужой: у нее свой особый ритм — торопливый, решительный, готовый к авантюре самой сомнительной и самой рискованной.

Иногда я очень хочу расстаться с самим собой. Я колеблюсь между отречением и принятием себя. Сама Природа не подобна ли в этом мне, с ее высотами и провалами, ее небосводом и безднами? Может быть, эрозии почв и локальные бури — не столько катастрофы, сколько нечто вроде зуда, необходимого для того, чтобы взбодрить организм? Жить так — означает сжигать себя; это самоистощение, которому, однако, не чуждо рациональное расходование сил, может сопровождаться кратковременными извержениями, ущерб от которых необходимо минимизировать, но не слишком беспокоиться о них и не считать их проявлениями слабости.

Слабые люди избегают наслаждения, как если бы они боялись потревожить какую-то врожденную болезненную рану. Для них лучше усыпить эту боль и уснуть вместе с ней.

Мне рассказывали о человеке, который был болен раком простаты, терзавшим его долгие годы. От постоянных мучительных прогулок из больницы в клинику и обратно его ноги покрылись незаживающими язвами. Но на вопрос о том, не устал ли он страдать, он совершенно искренне отвечал:

— Да нет. Жизнь мне по-прежнему дорога, и будет жаль, если придется с ней расстаться. Поверьте, боль — это не то, чем ее принято считать, или, по крайней мере, это не одно и то же для всех. Без сомнения, она в чем-то сродни удовольствию.

Что для меня важно — это «испытать» жизнь, ощутить в себе и вокруг себя ее яркое, пульсирующее присутствие. Если оно явит себя как боль, я буду любить боль в той же степени, что и удовольствие.

У X. только одно желание и никаких потребностей. Желание, когда оно заполняет его целиком и он уступает ему, заменяет собой добродетель, чистоту, религию — поскольку отделяет нас от всего остального, скрепляя наш тайный союз. Для него важно только это и ничто другое — его не заботят ни одежда, ни еда, ни крыша над головой. Он живет только для того, чтобы преследовать свою цель — терпеливо, осторожно и настойчиво, словно маньяк, сохранивший ясность сознания. Если и есть разница между ним и святым, она не в их состоянии души, одинаково обнаженной, а лишь в объектах преследования.

L. однажды признался мне:

— До этого момента я думал, что мои близкие восхищаются мной, и вот сегодня утром я услышал, как родители говорили обо мне у себя в спальне, и отец сказал матери:

— Хватит с меня этого позора!

Немного погодя я расслышал ее слова:

— Ну что ж, всё очень просто: если ты умрешь, я покончу с собой.

Рассказав об этом эпизоде, L. задумчиво добавил:

— По крайней мере, у меня остается мой порок — единственное, ради чего стоит терпеть всё это презрение.

С тех пор, как я стал замечать, что другие его не скрывают, он сделался мне отвратителен — мой порок, который прежде я любил больше всего на свете, который был для меня вся моя жизнь. Отсутствие такта со стороны тех, кто также его практиковал, назойливые напоминания о нем даже в мелочах, некоторые забавные деформации внешнего облика, сформированные им, — всё это заставляло меня краснеть, как набожных людей — поступки профанов или святотатцев.

Все трудно делать хорошо, но в особенности — творить Зло.

Благородство обязывает. Низость — тем более.

Но, в сущности, ничто не может выбить у меня почву из-под ног, и мне это нравится, так же как некоторые спонтанные поступки, в которых красота смешивается с ужасом, — они могут взволновать меня настолько, что я мгновенно становлюсь безразличен ко всему остальному, даже спасению собственной души — ибо если я превратился в язычника, рожден я был христианином и всегда об этом помню.

Если обладаешь мужеством, то легче умереть, чем переносить некоторые ситуации тесного соседства (с Уродством, например), которое есть хлеб насущный для общепризнанной порядочности, — но аморальность не означает отсутствия этики, напротив, отличается гораздо большей бдительностью и строгостью.

«Ваша роль плачевна», — написала мадам Ментенон одной религиозной деятельнице, чьим основным занятием было читать наставления.

Позволить своему пороку лишить себя невинности очень просто, и, напротив, нужны героические усилия, чтобы ему противостоять: дойти до этой последней крайности — не означает ли недооценить источник собственной жизненной силы, дарующий нам возможность постоянного омоложения? Тому, кто открыто живет со своим желанием, избегая как полностью подчиняться ему, так и противоречить, я протягиваю руку. Когда точно знаешь, как должно поступать и насколько далеко позволено заходить, стоит подавлять инстинкт не столько силой, сколько обольщением — скорее ради того, чтобы удовлетворить свою собственную потребность, чем ради исполнения какого-то закона; нужно соблюдать благородную меру даже в неумеренности.

Удовольствие — всеобщий камень преткновения. Вы возвышаете его, или оно принижает вас. То, что я делаю из него, и то, что я обещаю ему сделать из себя, наглядно характеризует меня — бесчестит или прославляет, осуждает или оправдывает, губит или спасает.