Похвала сладострастию

Эротические сны

В моих снах мне случалось принимать участие в волшебных играх, каких реальность никогда не предлагает. Я наслаждался удовольствиями, которые только во сне возможно пережить и не умереть — или не утратить полностью все представления о сдержанности.

Это было вчера ночью. Мне снился лес, окутанный чем-то вроде золотой мишуры, где после долгого ожидания, почти в самый момент пробуждения, мне предстал раскинувшийся на земле, словно всецело предающий себя мне во власть, молодой человек невероятной красоты, которую здесь, на Земле, можно увидеть разве что на расписном плафоне Сикстинской капеллы или под сводами из переплетенных ветвей в Королевских садах. Мое удивление сменилось восторгом, затем к нему добавилось стремление к действию — если вначале восхищение парализовало меня, заставив полностью забыть о себе, то недолгое время спустя ко мне вернулось самосознание, а вместе с ним — свобода движений. Эндимион (это не мог быть никто иной) закрыл глаза, чтобы меня не смущать. Его голос повелел, чтобы нас оставили одних. После этого взглядом, едва пробивавшимся сквозь неплотно прикрытые веки и бахрому ресниц, он потребовал от меня ласки, и я почувствовал, как он скользит в моих руках, прижимается к моим ногам, соединяется с моей плотью столь тесно, как никогда мне не доводилось испытывать наяву. Полностью слившись, сплавившись в единое целое, наши тела разворачивались, соединялись, сплетались, словно кольца гигантской змеи, то сжимаясь в плотный ком, то распрямляясь и вытягиваясь подобием морской звезды или громадной орхидеи, простирающей свои фантастические лучи во все концы Вселенной, вплоть до самых глубоких бездн.

С тех пор все мои чувства, все мои поступки окружены ореолом света, который озарял меня в том сне — я словно побывал в раю. Я до сих пор не знаю, кого там встретил, но в полной мере ощутил всю нежность этого существа, недосягаемого в здешнем мире и оказавшегося доступным в иной реальности, с которым я разделил наслаждение. Отныне у меня не осталось ни желаний, ни сожалений. Стоит лишь мне закрыть глаза — и я вновь отыскиваю в себе более реальные, чем воспоминания, следы его нежданных ласк.

Он постоянно возникает у меня перед глазами, словно не хочет, чтобы я смотрел на кого-то еще, и я продолжаю жить с ним в столь тесной близости, в какой никогда не жил до этого ни с кем. Плотность, цвет и тепло его кожи, очертания его тела, выражение его лица, его запах — все это для меня ощутимо, даже в большей степени, чем обычно бывает все то, что приходит к нам из потустороннего мира.

Он неотделим от меня, я — от него. Я хочу сказать, что все мои чувства поглощены им одновременно — я буквально им дышу. Мои руки не могут перемещаться в пространстве без того, чтобы натолкнуться на него, глаза — открыться без того, чтобы он тут же предстал моему взору, словно пейзаж, окружающий меня со всех сторон, заключающий меня в себя. Стоит мне прислушаться, как я улавливаю его дыхание, слышу его голос — и мне кажется, что я для него являюсь объектом той же самой неослабевающей, абсолютной одержимости. Для него нет иного горизонта, кроме меня, — и для меня нет помимо него ни горизонта, ни будущего. Мы ничем не ограничены, кроме друг друга, и нигде ничего не существует для нас, кроме нас двоих.

Я замечал множество раз: ничто другое так не усиливает мою чувственность, как некоторые хвори, вызванные расстройством пищеварения или печени и сопровождающиеся мигренью. Тут же мое сознание заполняется образами, распаляющими похоть. Для этого достаточно любой мелочи — тени на стене, пятна на потолке, складки на занавеске, узора на ковре. Роза превращается в непристойную деталь, вокруг которой разворачивается целая вакханалия. Я думаю, нечто подобное скрыто присутствует в узорах, созданных самой Природой, нашей матерью и нашим лекарем, для того чтобы исподволь побуждать нас заниматься любовью, поскольку ничто не пробуждает к жизни телесный механизм столь успешно, не взбадривает его лучше, не сообщает такую слаженность всем его движениям и не развеивает дурное настроение с такой быстротой — спустя недолгое время я полностью исцеляюсь.

Состояние нашей печени оказывает не меньшее влияние на некоторые обонятельные галлюцинации, чем работа желез внутренней секреции — на красоту лица или тела, невольно приковывающих взгляд. Так, наблюдая более или менее пристально за работой своих внутренних органов, человек становится сам для себя источником многочисленных удовольствий.

X. утверждает, что его печень чувствует себя прекрасно с тех пор, как находится на подобающей ей высоте — в прямом смысле этого выражения, — а прежде она болела только потому, что пребывала слишком низко над уровнем моря. Он говорит, что печень живет своей отдельной от нас жизнью; что, например, мадам С., его знакомая, арендовала отдельный кабинет на втором ярусе Эйфелевой башни и время от времени приходит туда, чтобы доставить удовольствие своей печени, когда та ее об этом просит — точно так же, как другие выводят на прогулку своих собак, чтобы те размялись и заодно облегчились, — или идут в бордель.

Чем сильнее мое недомогание, тем больше я становлюсь жертвой образов, рождающихся во мне и вокруг меня. Например, навязчивое видение двух мужчин в поезде, которых вагонная тряска заставляет непрерывно обниматься; одновременно с этим двое ангелочков изящно порхают вокруг массивного затылка одного из них, а губы другого с каждой секундой все больше оттопыриваются, придавая его лицу брезгливое и недовольное выражение — оттого, что меня самого тошнит.

— Ах! если бы ты знал, о чем я думаю, когда не думаю ни о чем; что меня на самом деле занимает, когда я делаю вид, что интересуюсь чем-то другим, — ты не смог бы сидеть со мной рядом, ты не смог бы меня любить, ты надавал бы мне пощечин!

Так и есть. В такие моменты я воспринимаю себя с ужасом. Между тем, что я вижу, и мной самим вклинивается отвратительный образ, который время от времени, пусть даже всего на миг, подменяет собой реальность. Сердце начинает биться так, что, кажется, вот-вот разорвется. До чего глупо. Как будто я вступил в сделку с Порочностью, из-за того, что только она может вызывать у меня столь глубокое волнение.

— Я правильно сделал, рассказав тебе об этой одержимости, не так ли? Достаточно того, что ты узнал о ней, чтобы она исчезла. Ты словно заставил ее устыдиться, и она больше не смеет попадаться тебе на глаза — но ты уже почти готов себя за это упрекать, потому что в глубине души о ней сожалеешь.

Многие люди ухитряются обращать себе на пользу даже свои недостатки: так, хромой использует больную ногу наряду со здоровой, а большинство добродетельных людей — полное отсутствие темперамента.