Похвала сладострастию

Удовольствие и священнодействие

Что происходит во мне? Всеобъемлющий, глухой ужас возвещает о приближении Сакрального.

В лучшие дни наслаждение было для меня больше связано с восхищением, нежели с чувственностью. Оно походило на священнодействие, облекалось в преклонение по мере того как любовники мало-помалу уступали воздействию тайного экстаза, который преобразовывал каждого из них в глазах другого и проскальзывал в их жестах. Что до чувственности, это никому не ведомый язык, разговоры на котором имеют смысл только для богов.

Нежность и отвага, подобно двум рукам, возносят нас на такую высоту, где уже ничто не способно нас принизить — всё только придает нам сил. И мы сами возвышаем всё, что делаем, всё, что чувствуем.

Малейшая авантюра приобретает в наших глазах ту же важность, ту же значительность, что и мифы Религии — той нашей личной Религии, которая, при всем своем неправдоподобии, возможно, является единственно истинной.

В волнении, которое испытываешь при виде заповедных мест человеческого тела, нет ничего постыдного. Подобно тому как есть красота горных вершин, есть и красота темных бездн, и тот ужас, что охватывает вас при их созерцании, порой более патетичен, более вдохновляющ, чем любое восхищение чем-то возвышенным. Красота и величие совсем не обязательно отсутствуют в том, что считается приличным скрывать. Напротив, тайна, которой мы окружаем эти заповедные уголки наших тел, лишь добавляет им притягательности, близкой к преклонению. Свет, который их озаряет, не менее восхитителен, чем свет солнца, когда оно заглядывает в бездны.

Чувственность у некоторых людей отчасти связана с наиболее сакральными из всех таинствами. Есть нечто религиозное в том волнении, которое охватывает их при виде сексуального органа, чья странная форма включает в себя и скрывает в себе столько тончайших нервных волокон, образующих сложные сплетения, подобно корням мандрагоры.

В момент инициации удивление настолько сильно, что никакое другое, которое мы испытываем перед иными чудесами природы или творениями искусства, с ним не сравнится. Опьянение, приходящее ему вслед, чаще всего выражается в безнадежной попытке постичь эту самую жестокую из загадок бытия.

Чуть позже начинаешь полагать себя ближе к постижению этих тайн, но вот тогда-то и обманываешься. Когда мы видим в атрибутах любви лишь то, что они собой представляют, мы забываем о самой ее сути, которая в принципе не постижима.

В наслаждении есть некий реальный, осязаемый, непреходящий элемент божественного — во всех смыслах и оттенках этого слова. Его можно постичь, можно ощутить; он обладает конкретной природой, относительно которой невозможно обмануться.

То, что для одного является лишь удовлетворением естественной потребности, для другого становится возможностью развить в себе выдающиеся способности. Если для одного плоть вызывает восхищение своей первозданной чистотой, то для другого главное ее очарование будет заключаться в тех картинах, которыми ее облекает его воспаленное воображение. Для тебя твои деяния окружены подземным мраком Тартара, тогда как для меня они вознесены на сияющие высоты Олимпа и насквозь пронизаны божественным присутствием. Плоть способна вызывать как ужас, так и восхищение — всё зависит от взгляда или от состояния души того, кто созерцает ее или заключает в объятия.