Похвала сладострастию

Что для меня нагота

Напрасно я поднимался на самые высокие горы, откуда открывались самые удивительные виды, самые великолепные пейзажи — они оставили меня равнодушным, я оказался нечувствительным к зрелищам такого рода. То ли я не верю в Природу, то ли она для меня всего лишь нечто вроде аксессуара или декорации.

У меня перед глазами проплывал альпийский хребет Арави — цепь горных пиков порой прерывалась, будто специально для того, чтобы позволить время от времени любоваться Монбланом. Всё напрасно. Ледник Бионассэ, который, казалось, лежал на расстоянии вытянутой руки, не произвел на меня впечатления: он остался для меня эфемерным. Но когда этот человек обнажается передо мной, всё остальное перестает существовать, и я чувствую, как медленно и неуклонно движусь к смерти. Словно непроглядная тьма окутывает всё вокруг него, и лишь он один сияет в ней неугасимым светом. Где я заблудился? Я на ощупь движусь вдоль его ног, пытаясь цепляться за всё подряд, и всё от меня ускользает — словно весь мир уклоняется от моих рук, и я проваливаюсь в бесконечную, неумолимо затягивающую пустоту.

Присутствие наготы волнует меня до такой степени, что не столько влечет, сколько вызывает головокружительное состояние, освобождающее от всего, даже от ощущения себя тем, кто я есть, даже от ощущения себя кем-то.

Мы вспоминаем события дня, который провели вместе в Пор-Ройяль-де-Шам[3]: Пьер, X. и я. Как было не обсудить визит в Птит-Эколь и то зрелище, что предстало нам в Гранже, с лестницы, по которой Паскаль некогда поднимался в свою комнату: двое юных погонщиков, лет по двадцать, мылись на скотном дворе, касаясь друг друга с детской грацией и необыкновенной предупредительностью, — прекрасные, как мифические Кастор и Поллукс.

Пьер: — Немного же вам надо, чтобы стереть воспоминания об Отшельниках!

Я: — Хотите сказать — чтобы почувствовать себя Расином?

Впрочем, я не думал о том, чтобы воспользоваться кем-то из них — такая мысль пришла мне позже, когда я медленно прогуливался, уже в одиночестве, вокруг местного пруда — без всяких, впрочем, дурных намерений. Там я и повстречал одного из этих юнцов, уже закончившего свой туалет, свежевымытого, сверкающего чистотой, улыбающегося. Без сомнения, он догадался, что я не прочь свести с ним знакомство, и стал медленно удаляться, видимо, надеясь, что я последую за ним. Но тут, как будто специально для того, чтобы нам помешать, из-за кустов вынырнул какой-то старик совершенно дьявольской наружности, и одновременно Элиза[4], с другого конца дорожки, сделала мне знак следовать за собой. Итак, я не в силах больше думать, я горю. Меня наполняет уверенность, моральная и даже физическая, в собственном незыблемом могуществе. Любовь, лишенная объекта, который я мог бы назвать по имени, будешь ли ты залогом обещания, предчувствием встречи или воспоминанием, облекшимся в плоть всех тех, кого я некогда имел счастье ласкать?

Одиночество — совсем не то, чем его считают. Можно ни с кем не видеться, продолжая в то же время интересоваться всеми, и, с другой стороны, быть одиноким, несмотря на то, что тебя окружает множество людей, — если сумеешь создать между собой и другими некий запас прочности, отчасти сходный с тем, что подразумевают мистики, говоря о «присутствии Бога». То «Присутствие», которое отделяет меня от всех остальных, может быть не настолько благим, как присутствие земного объекта — но по мере того как на нем сосредотачиваются все мои силы, все мое внимание, по мере того как он заменяет мне всё, согревает меня и освещает, заключая меня вместе с собой в центр нашей личной вселенной, — он становится священным для меня, моим тайным Солнцем.

Конечно, жизнь, какой бы она ни была, ценнее всех наших идей и предубеждений, и кто знает — если некоторые проявления нашего идолопоклонства, таящиеся под спудом сформировавшегося на протяжении веков скептицизма, укоренились в самой глубине нашего существа и стали источником всех наших метаморфоз и всех наших свершений, всех проявлений нашего разума и эмоций (изобилие и разрастание в любом случае лучше бесплодия и увядания), — то не больше ли у них шансов считаться «благими», не больше ли у них оснований существовать, чем у всех разновидностей морали и религии?

Нужно быть столь религиозным, принимать столько религий, чтобы не оставаться чуждым ни одной, за исключением фанатизма.

Иногда словно огненная пощечина обрушивается на вас прямо посреди улицы, и напрасно вы оборачиваетесь в поисках нападавшего — он исчез.

Нет ничего более волнующего, чем эти встречи с существами из мифов и легенд, чья фамильярность колеблется между оскорблением и дружелюбием. Происхождение их загадочно. Может быть, это всего лишь воспоминания или полузабытые чудесные сны, которые вдруг в один миг обретают плоть, оживают. Или же какой-то демон мимоходом приветствует вас? Святой Павел описывал их как огненные вихри. Возможно, это похоже на встречу с кометой — она проносится мимо вас, и вы еще долгое время переживаете это потрясение, чувствуя ее ожог.