Пока мы были не с вами

Глава 10 Рилл Фосс Мемфис, Теннесси 1939 год

В комнате тихо и пахнет сыростью. Я открываю глаза, затем крепко зажмуриваю их и снова открываю. Сон медленно покидает меня, поэтому я не могу четко видеть. Как в плавучей хижине, когда ночью через открытые окна ее заполняет речной туман.

Все здесь непривычное. Вместо дверей и окоп «Аркадии» пае окружают толстые каменные стены. Здесь пахнет как в кладовой, где мы складываем припасы и топливо. Запах плесени и мокрой земли заползает в нос и не желает его покидать.

Я слышу, как Ларк хнычет во сне. С той стороны, где спят они с Фери, вместо тихого шороха деревянных поддонов раздается скрип пружин.

Я моргаю и могу различить одно маленькое окошко, оно очень высоко, под самым потолком. В него проникает утренний свет, но он тусклый, затененный.

По стеклу царапают ветки куста, издавая тихий скрип. С ветки свисает наполовину обломанная, потрепанная розовая роза.

На меня обрушивается реальность. Я вспоминаю, как легла спать на пахнущую плесенью раскладушку и смотрела на розу в окошке, пока дневной свет медленно угасал, а братик и сестры вокруг начинали дышать все медленнее и глубже.

Я вспоминаю, как работница в белом платье вела мае по лестнице в подвал, мимо печи и кучи угля, в эту маленькую комнатку.

«Вы будете спать здесь, пока мы не решим, останетесь ли вы в этом доме. Никакого шума и беготни. Сидите тихо. Вам нельзя покидать кровати»,— она показала нам на пять раскладушек — точно такие же я видела в военном лагере у солдат, когда они проводили учения возле реки.

Затем она ушла и закрыла за собой дверь.

Мы все, даже Камелия, тихо забрались на раскладушки. Я была просто рада, что мы наконец-то остались одни. Ни работниц, ни других детей, которые следили за нами с любопытством, с тревогой, с грустью, с ненавистью, а кто-то провожал нас пустым взглядом, жестким и мертвым.

Все, что произошло вчера, словно кинофильм, снова и снова проигрывается у меня в голове. Я вижу «Аркадию», полицейских, Силаса, машину мисс Танн, ванную наверху. Слабость охватывает меня с ног до головы. Она поглощает меня, словно стоячая вода, горячая от летнего солнца и ядовитая для тех, кто в нее попадает.

Я чувствую себя грязной и внутри, и снаружи, и ощущение никак не связано с ванной, наполненной мутной водой, коричневой от песка и мыла со всех детей, которые пользовались ею до меня, включая моих сестер и Габиона. Нет, я снова вижу работницу, которая нависает надо мной, когда я захожу в ванную и сжимаю плечи, чтобы укрыться от ее взгляда.

— Мойся,— она указывает на мыло и тряпку.— Нет у нас времени, чтобы просто так стоять. Да разве известно вам, речным крысам, что такое скромность?

Я не знаю, что она имеет в виду и как ей ответить.

Возможно, я и не должна ничего отвечать.

— Я говорю, мойся! — рявкает она.— Думаешь, я весь день тебя буду ждать?

Я точно знаю, что не будет. Я уже слышала, как она то же самое кричала другим детям. Я слышала скулеж, хныканье и плеск, когда головы окунались в воду, чтобы смыть с них мыло. К счастью, пи один из детей семьи Фосс никогда не боялся воды. Малыши и.даже Камелия прошли через купание без особых хлопот. Я тоже так хочу, но, похоже, женщина решила сорвать на мне злость, может быть, из-за того, что я самая старшая.

Я сажусь подводой на корточки, потому что она грязная и холодная.

Работница приближается, чтобы получше меня рассмотреть, и под ее взглядом я покрываюсь мурашками.

— Похоже, ты все-таки еще не слишком взрослая и сможешь жить вместе с маленькими девочками. Хотя это ненадолго, и скоро тебя придется отправить куда-нибудь в другое место.

Я еще больше вжимаю голову в плечи и моюсь так быстро, как только могу.

Утром я все еще чувствую себя грязной из-за того, что меня так рассматривали. И надеюсь, что мы исчезнем из этого дома еще до следующего купания. .

Я хочу, чтобы маленький розовый цветок за окном исчез. Я хочу, чтобы само оно поменяло вид, стены стали деревянными, а цементный пол сгинул, растворился, пропал. Я хочу, чтобы вместо него были старые доски, стертые нашими ногами, чтобы река покачивала лодку под кроватками, а с крыльца доносились приглушенные звуки губной гармошки, на которой играет Брини.

За ночь я просыпалась не меньше десяти раз. Перед рассветом ко мне в раскладушку забралась Ферн, и провисающая материя прижала нас друг к другу так крепко, что странно, как мы вообще смогли дышать, не то что спать.

Каждый раз, проваливаясь в сон, я возвращаюсь на «Аркадию». Каждый раз, просыпаясь, я снова оказываюсь в этом месте и пытаюсь понять, почему так получилось.

«Вы будете спать здесь, пока мы не решим, останетесь ли вы в этом доме...»

Что это значит: «останемся ли мы»? Неужели они не собираются отвести нас в больницу, чтобы повидать Брини и Куини, когда мы уже помылись и переночевали? Всем нам можно будет пойти или только некоторым? Я не могу оставить малышей одних. Что, если эти люди их обидят?

Я должна защищать своих братьев и сестер, но не могу защитить даже себя.

От слез во рту становится горько. Я обещала себе, что не буду плакать. Так я только напугаю малышей. Я обещала им, что все будет хорошо, и до сих пор они в это верили, даже Камелия.

Я закрываю глаза и сворачиваюсь калачиком вокруг Ферн, слезы бегут у меня из глаз и пропитывают ее волосы. Рыдания рвутся из живота, толкаются в грудь, но я проглатываю их, будто пытаюсь сдержать икоту. Ферн сладко спит, несмотря на то, как сотрясается мое тело. Может, во сне ей кажется, что это река раскачивает ее кроватку?

«Не засыпай»,— говорю я себе. Мне нужно положить Ферн обратно в ее раскладушку, пока кто-нибудь не пришел. Нельзя нарываться на неприятности. Женщина велела нам не покидать своих кроватей.

«Еще только минутка или две. Минута-другая — и я встану и проверю, чтобы все лежали на своих местах».

Я уплываю в дремоту и просыпаюсь, ненадолго засыпаю и просыпаюсь вновь. Сердце начинает гулко стучать в ребра, когда я слышу чье-то дыхание — не наше, кого-то, кто гораздо крупнее. Мужчина. Может, это Брини?

Вместе с этой мыслью до меня долетают запахи старой смазки, травы, угольной пыли и пота. Это не Брини. Брини пахнет речной водой и небом. Летом — утренним туманом, а зимой — морозом и дымом очага.

Сознание проясняется, и я напряженно вслушиваюсь. Человек входит в комнату и останавливается. Шаги Брини звучат совсем не так.

Я накрываю Ферн с головой, надеясь, что она не проснется и не начнет шевелиться прямо сейчас. В комнате полумрак, слабый свет просачивается только через окно. Может, этот человек не заметит, что Ферн нет на ее раскладушке?

Чуть повернув голову, я краешком глаза вижу силуэт незнакомца: он крупный, намного выше и толще, чем Брини; стоит там, словно тень, ничего не говорит и не двигается. Просто стоит и смотрит.

Мне не хочется, чтобы он понял, что я не сплю; из носу течет, но сопли я не вытираю и не шмыгаю. Зачем он пришел?

Камелия ворочается в постели,

«Нет! — думаю я.— Тише!» Она проснулась? Он может увидеть, открыты у нее глаза или нет?

Человек начинает двигаться; идет, останавливается, шагает, снова останавливается. Он склоняется над постелью Ларк, дотрагивается до ее подушки. Чуть спотыкается и натыкается на деревянную раму.

Я наблюдаю за ним, чуть приоткрыв веки. Он подходит к моей раскладушке и с минуту смотрит на меня. Под моей головой шуршит подушка. Он дважды касается ее, очень аккуратно. Потом останавливается у других кроватей, затем наконец выходит и закрывает за собой дверь.

Я перевожу дух, улавливаю слабый аромат мяты и, откинув одеяло, бужу Ферн. Мы находим на подушке две белые конфетки. Они сразу же напоминают мне о Брини. Когда Брини выигрывает деньги в бильярдной или работает в плавучем театре у причала, он всегда возвращается на «Аркадию» с мятными леденцами «Бич-нат» в кармане. Они самые лучшие. Брини загадывает нам загадки и за правильные ответы дает конфетки. «Если два красных кардинала сидят на дереве, а один на земле, а три сиалии на кустике и четыре на земле, а большой старый ворон — на ограде, и еще сова — в конюшне, то сколько птиц сидит на земле?»

Чем ты старше, тем сложнее вопросы. Чем сложнее вопросы, тем вкуснее кажутся конфеты.

Запах мятных леденцов манит меня к двери: вдруг за ними притаился Брини? Но эти конфетки другие: иначе ощущаются в ладони. Я замечаю это, когда отношу Ферн вместе с карамельками на ее кровать.

Камелия быстро сует свои конфеты в рот и принимается их жевать.

Мне хочется оставить карамельки на подушках малышей, но затем я решаю их собрать: если все это увидят работницы, боюсь, нам несдобровать.

— Воровка! — Камелия подает голос в первый раз после вчерашнего мытья. Она сидит на постели, рукав слишком большой ночнушки съехал с ее плеча. После мытья одна из работниц покопалась в куче белья и отдала нам эту одежду.— Он каждому оставил по конфетке. Ты не можешь их съесть одна! Это нечестно!

— Шшшш! — Она кричит так громко, что мне кажется — дверь сейчас распахнется и разразится катастрофа. — Я оставляю их на потом, для всех.

— Ты их украла!

— Нет!— Камелия ведет себя как обычно, а по утрам у нее всегда плохое настроение. Ей тяжело просыпаться, пусть даже с мятными леденцами. Мы постоянно цапаемся, но сейчас я отступаю: слишком вымоталась.

— Я отложу их на потом, — отвечаю я. — Не хочу, чтобы из-за них мы попали в беду.

Костлявые плечи сестры уныло опускаются.

— Мы уже в беде,— ее черные волосы сбились в колтуны, словно грива дикой лошади. — Что нам делать, Рилл?

— Мы будем вести себя хорошо, и тогда они отведут нас к Брини. Не вздумай снова пытаться сбежать, Камелия. Нельзя с ними драться, поняла? Если они на нас рассердятся — они не возьмут нас к маме и папе.

Она не сводит с меня глаз, прищурившись так сильно, что становится похожа на китайцев, которые устраивают в речных городках прачечные и стирают белье в больших кипящих котлах прямо на берегу.

— Ты и правда думаешь, что они нас отведут? Прямо сегодня?

— Если мы будем хорошо себя вести,— повторяю я, надеясь, что это не ложь, хотя все возможно.

— Почему они привезли нас сюда? — Камелию мучают вопросы.— Почему просто не оставили на реке?

Мой разум беспорядочно мечется, пытаясь найти отпеты. Мне нужно объяснить это самой себе не меньше, чем Камелии.

— Мне кажется, они просто ошиблись. Они подумали, что Брини не хочет возвращаться и присматривать за нами. Но как только Брини поймет, что мы пропали, он им все расскажет. Он объяснит им, что это чья-то большая ошибка, и заберет нас домой.

— Значит, сегодня? — подбородок у нее дрожит, и она задирает вверх нижнюю губу — она всегда так делает, когда собирается драться с мальчишками.

— Думаю, да. Готова поспорить, что нас заберут сегодня.

Она шмыгает носом и вытирает его рукой.

— Я не позволю этим теткам снова повести меня в ванную, Рилл. Не позволю.

— Да что они тебе сделают, Камелия?

— Ничего,— она выпячивает подбородок.— Они больше не запихнут меня туда, вот и все,— она протягивает руку и раскрывает ладонь.— Если ты не собираешься отдавать остальным конфеты — отдай мне. Я голодная как волк.

— Мы сохраним их на потом... Если мы пойдем туда, где вчера были остальные дети, я их вытащу.

— Ты сказала, что потом за нами придет Брини.

— Я не знаю, когда именно. Я только знаю, что он придет.

Она криво усмехается, будто не верит ни единому слову, затем поворачивается к двери.

— Может, тот человек поможет нам сбежать? Тот, кто принес нам конфеты. Он наш друг?

Мне в голову приходила та же мысль. Но кто этот человек? Почему он приходил сюда? Друг он или нет; неизвестно. Но он первый, кто в доме миссис Мерфи отнесся к нам по-доброму.

— Мы подождем Брини,— говорю я.— Пока нам нужно вести себя хорошо, и потом...

Скрипит дверная ручка. Мы с Камелией одновременно падаем на раскладушки и притворяемся, что спим. Сердце гулко бьется под колючим одеялом. Кто там? Наш новый друг или другие люди? Слышали ли они наш разговор?

Ждать приходится недолго. К нам заходит женщина с каштановыми волосами и в белом платье. Я наблюдаю за ней сквозь протертую ткань одеяла. Она мощная, как дровосек, с большим животом. Вчера мы ее не видели.

У двери она хмурится, смотрит на наши постели, затем на ключи у себя в руке.

— А ну-ка все встали, бысттро, — выговор у нее такой же, как у семьи из Норвегии, чья лодка прошлым летом около месяца была пришвартована недалеко от нашей. «Бысттро», — говорит она, но я понимаю, что это значит. Не похоже, что она злится, — скорее очень устала.— Вставайте и слошите одеяла.

Мы выбираемся из постелей. Габиона мне приходится стаскивать с раскладушки, и пока я занимаюсь одеялами, он, пошатываясь, бродит вокруг, а потом плюхается на попу.

— Кто-то ешче был в этой комнате ночью, так? — женщина поднимает ключ, зажав его между пальцами.

Нужно ли рассказать ей о мужчине с леденцами? Может, ему нельзя к нам заходить? И у нас будут неприятности, если не расскажем...

— Нет, мэм. Никого не было. Только мы, — быстро отвечает Камелия.

— Мне сказали, что именно от тебя будет большче всего неприятностей,— она устремляет строгий взгляд ка Камелию, та невольно съеживается.

— Нет, мэм.

— Никто не заходил,— мне тоже приходится говорить неправду. А что мне еще делать, если Камелия уже соврала? — Разве только пока мы спали.

Женщина дергает за цепочку потолочного светильника. Он вспыхивает, а мы моргаем и щуримся от яркого света.

— Эта дверь должна быть закрытта. Она была закрытта?

— Не знаем, — снова вставляет Камелия. — Мы ее не трогали.

Женщина переводит взгляд на меня, и я киваю, затем снова начинаю прибираться в комнате. Карамельки, зажатые в ладони, мне здорово мешают, но отдать их кому-то из малышей страшно — она может заметить, — поэтому я только крепче стискиваю кулак и продолжаю неуклюже складывать одеяла. Работница смотрит сквозь меня и сопит, она явно торопится выгнать нас из комнаты.

Когда мы уходим, я вижу, что в подвале рядом с отопительным котлом, опираясь на метлу, стоит крупный мужчина. В дверце котла проделаны прорези, из-за чего тот похож на тыкву в Хэллоуин. Мужчина провожает нас взглядом. Камелия улыбается ему, и он улыбается в ответ. Зубы у него желтые и кривые, а редкие каштановые волосы свисают вокруг лица сосульками, но все равно приятно видеть его улыбку.

Может, у нас здесь появился хотя бы один друг?

— Мистер Риггс, если вам нечего делать, позаботтесь о ветке, которая ночью упала во дворе, — говорит женщина, — пока туда не вышли детти.

— Да, миссис Пулник, — уголки губ Риггса припод-нимаются, и пока миссис Пулник поднимается по лестнице, он чуть шевелит метлой, но с места не двигается.

Камелия оборачивается через плечо, и он ей подмигивает. Так нам подмигивал Брини, поэтому мистер Риггс мне тоже стал нравиться чуточку больше.

Наверху миссис Пулник ведет нас в прачечную, вытаскивает из общей кучи какие-то вещи — она зовет их «домашней одеждой», но они больше похожи на ветошь, — приказывает нам одеться и сходить в туалет. И только после этого всего нас ждет завтрак, такой же скудный и невкусный, как и ужин, которым нас кормили после купания: маленькая миска кукурузной каши. Едим мы одни, остальные уже ушли играть. Когда наши мисочки вновь сияют первозданной чистотой, поступает следующее распоряжение: отправляться во двор. Уходить с заднего двора дома и церковного двора нельзя.

— И вам запрешчено подходдить к ограде! — по пути к выходу миссис Пулник хватает Камелию и Ларкза руки. Она склоняется к нам, ее круглые красные щеки блестят от пота. — Один мальчик вчера прокопал ходт под оградой. Миссис Мерфи отправила его в чулан. Попасть в чулан — это отчень, отчень плохо. В чулане темно. Понятно?

— Да, мэм,— сипло отвечаю я, поднимаю Габби и тянусь к Ларк, чтобы увести ее: она стоит столбом, не двигаясь, а по ее щекам текут крупные слезы.— Я прослежу, чтобы они выполняли правила, пока нас не отведут к маме и папе.

Пухлые губы миссис Пулник сходятся вместе и искривляются.

— Хорошо, — говорит она.— Мудтрый выбор. Для всех вас.

— Да, мэм.

Мы торопливо выходим за дверь. Солнце кажется чудесным, огромное небо простирается между тополями и кленами, а земля у подножия ступеней прохладная и мягкая. Безопасная. Я закрываю глаза и слышу, как шелестит листва и птицы поют свои утренние песни. Я выделяю их голоса из общего шума, один за другим. Крапивник, красный кардинал, мексиканская чечевица. Те же птицы пели вчера утром, когда я проснулась в нашей маленькой плавучей хижине.

Ларк и Ферн держатся за мое платье, Габион толкается, пытаясь слезть на землю, а Камелия, недовольная тем, что мы стоим и ничего не делаем, что-то бубнит под нос. Я открываю глаза — она смотрит на высокую железную ограду двора. Рядом с той буйно разрослись жимолость, колючий остролист и азалии — они выше наших голов. В ограде виднеются только одни ворота, и они ведут на детскую площадку рядом с заколоченной церковью. Вокруг площадки возвышается такая же ограда.

Камелия слишком велика, чтобы пролезть под ней, но, похоже, она все же ищет подходящее местечко.

— Ну давай хотя бы пойдем на качели,— ноет она.— Оттуда мы сможем увидеть дорогу... и Брини, когда он за нами придет.

Мы идем через двор. Габион сидит у меня на руках, сестры, даже Камелия, которая в мгновение ока затевала драку во всех школах, в которые мы ходили раньше, послушно топают за мной по пятам. Мы здесь новенькие, и дети принимаются нас рассматривать. Мы делаем вид, что не замечаем их. Обычно нам неплохо это удается: нужно вести себя независимо, внимательно следить за своими и дать понять остальным, что если они решат связаться с одним из нас, то придется иметь дело сразу со всеми. Но тут все по-другому. Мы не знаем здешних правил. Учитель не наблюдает за детьми. Поблизости вообще не видно взрослых. Только девчонки и мальчишки, которые прекращают играть в веревочки и «цепи кованые» и пялятся на нас.

Я нигде не вижу девочку, приехавшую вместе с нами вчера. Ее братик, которого мисс Танн назвала Стиви, сидит в грязи рядом с оловянным облезлым грузовичком без одного колеса.

— Где твоя сестра? — я опускаюсь на корточки, из-за веса Габиона теряю равновесие и, чтобы не упасть, упираюсь рукой в землю.

Стиви пожимает плечами, а его карие глаза наполняются влагой.

— Пойдем с нами? — предлагаю я ему.

— А с ним-то чего возиться? — ворчит Камелия, но я советую ей прикрыть рот.

Стиви, надувает губки, кивает и тянет ко мне ручки. На одной вспух большой след от укуса, и я гадаю, кто мог его так цапнуть. Я подхватываю малыша и с трудом поднимаюсь. Он старше Габиона, но весит примерно столько же. Худенький мальчик.

Из тени возле колодца на нас смотрят две девочки — они расчистили кусочек земли от старых опавших листьев и теперь возятся там с погнутой оловянной посудой.

— Хотите с нами играть? — спрашивает одна.

— Отстань, — огрызается Камелия. — У нас нет времени, Мы пойдем на церковный двор и будем ждать папу.

— Вас туда не пустят,— девочки возвращаются к игре, а мы шагаем дальше.

Из-под остролиста, разросшегося возле бывших церковных ворот, нам навстречу выскакивает рыжий парень. Оказывается, у них тут тайное место. Четверо или пятеро мальчишек сидят вокруг колоды карт, один вырезает из дерева копье перочинным ножом. Он искоса смотрит на меня и пальцем проверяет острие.

Рыжий, скрестив руки на груди, загораживает вход.

— Ты идешь сюда,— он, словно у него есть право мной командовать, дергает головой в сторону остролиста, — и тогда они будут играть там.

Мне ясно, чего он хочет. Он хочет, чтобы я сидела с ними под кустами, а если нет — моим сестрам и братику нельзя будет пойти на церковный двор.

К лицу приливает жар. Я чувствую, как пульсирует кровь. Что он задумал?

Камелия выражает мои мысли вслух.

— Мы никуда с тобой не пойдем,— она широко расставляет ноги и задирает подбородок, хотя едва достает парню до груди. — Ты нам тут не начальник.

— Я не с тобой разговариваю, замарашка. Ты знаешь, что ты страшная, как гончая псина? Я говорю с твоей хорошенькой сестрой.

Камелия выпучивает глаза. Она в бешенстве.

— Не страшнее тебя, морковная голова. Мама, небось, плакала, когда тебя родила? Спорим, что да!

Я отдаю Габби Ферн. Малыш Стиви не хочет отпускать меня, его ручки крепко обвивают мою шею. Но если начнется драка, ребенок на шее мне только помешает, Рыжий парень скорее всего крепче, чем мы с Камелией, вместе взятые, а если сюда подтянется вся банда, то мы окажемся в большой беде. Взрослых в окрестностях не видно, а у одного из этих мерзких хулиганов есть нож.

Рыжий раздувает ноздри и раскидывает руки. Начинается. Камелия сделала ставку, по которой мы не сможем расплатиться. Этот паршивец почти на полфута выше меня, а я высокая.

Мысли в голове скачут, словно весной белка по веткам. «Давай, думай. Придумай что-нибудь».

«Шевели мозгами, Рилл, — будто наяву, я слышу голос Брини, — и ты сможешь выбраться почти из любой передряги».

— У меня есть мятные карамельки,— выпаливаю я и лезу в карман только что выданного мне платья.— Можешь забирать все, но взамен ты нас пропустишь.

Парень задирает подбородок и недобро щурится на меня.

— Где ты взяла конфеты? Сперла?

— Не твое дело! — говорить мне трудно — Стиви вцепился в шею мертвой хваткой.— Так ты пропустишь нас или нет?

— Давай карамельки,— остальные хулиганы уже выползают из своего укрытия, рассчитывая получить свою долю.

— Это наши конфеты! — встревает Камелия.

— Тише,— я вытаскиваю карамельки. Они немного запачкались, пока я таскала их в кулаке, но не думаю, что мальчишек это заботит.

Рыжий разжимает ладонь, и я опускаю в нее конфету. Он поднимает ее так близко к лицу, что глаза сходятся к переносице и он становится похож на дурачка из речного поселка. Медленная, насмешливая улыбка расплывается по его лицу. Один зуб спереди у него сломан.

— Тебе дал их старый Риггс?

Я не хочу накликать беду на человека в подвале. Он единственный был добр к нам.

— Не твое дело.

— Он наш друг! — Камелия не способна держать язык за зубами! Или она думает, что отпугнет мальчишек, если те узнают, что к нам хорошо относится взрослый мужчина?

Но рыжий просто ухмыляется. Он наклоняется ко мне, к самому уху, так что я чувствую противный запах из его рта и тепло его щеки на своей коже.

— Не позволяй Риггсу застать тебя одну. Ты точно не захочешь узнать, каким он может быть «другом», — шепчет он.