Пока мы были не с вами

Глава 2 Мэй Крэндалл Айкен, Южная Каролина Наши дни

Иногда мне кажется, что защелки на дверях в моем разуме совсем проржавели и ослабли. Двери распахиваются и захлопываются по своему желанию. За них можно заглянуть. За некоторыми только пустота. А за другими — тьма, в которую я боюсь вглядываться.

Я не знаю, что меня там ждет.

Нельзя предсказать, когда дверь распахнется и что послужит тому причиной.

«Триггеры». Вот как называют это психологи на телешоу. Триггеры... Удар поджигает порох, и пуля, вращаясь, вылетает из нарезного ствола винтовки.

Подходящая метафора.

Ее лицо становится таким триггером.

Дверь распахивается, открывая далекое прошлое. Я невольно проваливаюсь в него, гадая, что же может скрываться в этой комнате. Я называю девушку Ферн... но вспоминаю не о Ферн. Я отправилась гораздо дальше в прошлое и вижу перед собой Куини.

Куини, нашу сильную маму, которая одарила всех нас прекрасными золотыми локонами. Всех, кроме бедняжки Камелии.

Мой разум, словно легкое перышко, отправляется в полет над верхушками деревьев и просторами долин, вдоль низких берегов Миссисипи, и я возвращаюсь к тому времени, когда в последний раз видела Куини. Теплый, нежный ветерок того самого лета в Мемфисе кружит вокруг меня... но тихая ночь обманчива.

В ней нет нежности. Она не прощает.

С рассветом не будет пути назад.

Мне двенадцать, я все еще худая и плоская, как перекладина крыльца. Я сижу, свесив ноги за ограждение нашей плавучей хижины, болтаю ими и слежу, не блеснут ли в свете фонаря глаза аллигатора. Обычно они не забираются так высоко вверх по течению Миссисипи, но ходят слухи, что их недавно видели в окрестностях. Из-за этого их поиски превратились во что-то вроде игры. У детей на плавучих домах немного развлечений.

А именно сейчас нам гораздо больше обычного нужно как-то отвлечься.

Ферн забирается на ограждение рядом со мной и вглядывается в лес в поисках светлячков. Ей почти четыре года, и она учится их считать. Она тыкает пухлым пальчиком в сторону деревьев и наклоняется вперед, не заботясь об аллигаторах.

— Я видела одного, Рилл! Я его видела! — восклицает она.

Я хватаю ее за платье и тяну обратно.

— Если ты упадешь, в этот раз я за тобой прыгать не буду.

По правде говоря, если она перевалится за борт, вряд ли ей это повредит — скорее послужит уроком. Лодка пришвартована в славной небольшой речной заводи напротив Мад-Айленда, и вода за бортом «Аркадии» не доходит мне даже до пояса. Ферн сможет коснуться дна, если встанет на цыпочки, — но мы, все пятеро, плаваем как головастики, даже маленький Габион, который еще не умеет говорить полными предложениями. Для тех, кто родился на реке, плавать так же естественно, как дышать. Мы знаем все звуки реки, все ее течения, ее обитателей. Мы — речные крысы, и вода — наш родной дом. Безопасное место.

Но сейчас что-то витает в воздухе... что-то неправильное. Мурашки бегут у меня по рукам, сотней иголочек впиваются в щеки. Каким-то образом я знаю — что-то случится. Я никогда не скажу об этом ни одной живой душе, но у меня есть скверное предчувствие, и озноб пробирает меня, несмотря на душную летнюю ночь. Над головой сгущаются тучи, пухлые, будто перезрелые дыни. Приближается буря, но меня знобит совсем не из-за нее.

В хижине слышны тихие стоны Куини, они звучат все чаще, несмотря на густой, словно патока, голос акушерки:

— А теперь, миз Фосс, не тужьтесь больше, прекращайте прямо сейчас. Ребеночек не той стороной идет, он долго не заживется на свете, да и вы тоже. Хватит уже. Успокойтесь. Расслабьтесь.

Куини издает низкий, мучительный всхлип, похожий на звук, с каким лодку вытаскивают из густой грязи в заболоченной заводи. Нас пятерых она родила едва охнув, но сейчас роды тянутся гораздо дольше. Я потираю руки, чтобы прогнать ощущение липкого озноба, и мне кажется, будто что-то притаилось в тени деревьев. Что-то злобное, и оно смотрит на нас. Почему оно там? Оно пришло за Куини?

Я хочу кинуться вниз по трапу, побежать по берегу и закричать: «Убирайся сейчас же! Убирайся прочь! Я не отдам тебе маму!»

Я так бы и сделала — не боюсь, что внизу могут ждать аллигаторы, — но вместо этого тихо сижу, словно птичка-зуек на гнездышке, и слушаю, что говорит акушерка. У нее такой громкий голос, что я все равно что рядом с ней, в хижине.

— О небеса! О боже милосердный! У нее больше одного ребенка внутри. Так и есть!

Папа что-то бормочет, но я не могу разобрать его слова. Слышны звуки его шагов — он проходит через комнату, останавливается, затем идет обратно.

— Миста Фосс, я ничего не могу поделать,— говорит акушерка.— Если вы немедленно не доставите эту женщину к доктору, тогда деткам не суждено будет увидеть свет, и она умрет вместе с ними.

Брини отвечает не сразу. Он ударяет кулаками в стену так сильно, что качаются рамки с фотографиями Куини. Что-то падает, слышится звяканье металла о дерево, и я — по звуку, который раздался, и по месту, с которого оно упало, — знаю, что это. Мне даже кажется, что я вижу оловянное распятие с грустным человечком на нем, и мне хочется забежать в хижину, схватить его, опуститься на колени перед кроватью и прошептать те загадочные польские слова, которые произносит Куини в ненастные ночи, когда Брини нет на лодке, а потоки дождя стекают с крыши и волны бьются о борта плавучей хижины.

Но я не знаю странного, резкого языка, который Куини выучила в своей семье. Она оставила ее, когда сбежала на реку с Брини. Несколько спрятанных в памяти польских слов превращаются в бессмыслицу, когда я пытаюсь сказать их вместе. Все равно — если бы я сейчас взяла в руки распятие Куини, то прошептала бы их оловянному человечку, которого она целует, когда приходят бури.

Я бы сделала все что угодно, только бы помочь Куини родить и снова увидеть ее улыбку.

За дверью ботинки Брини шаркают по доскам, и я слышу, как позвякивает распятие на деревянном полу. Брини выглядывает в мутное окно, которое он забрал с фермы. Еще до моего рождения он разобрал дом на ферме, чтобы построить нашу лодку. Мама Брини умерла, посевы который год подряд уничтожала засуха — дом все равно достался бы банку. Брини решил, что нужно уходить на реку, и оказался прав. Когда по всем ударила Великая депрессия, он и Куини уже счастливо жили на реке. «Даже Депрессия не смогла уморить голодом реку,— так Брини говорил каждый раз, когда рассказывал мне эту историю. — У реки свое волшебство. Она заботится о своих жителях. Так будет всегда».

Но в эту ночь волшебство не сработало.

— Миста! Вы меня вообще слышите? — акушерка начинает грубить. — Я не хочу, чтобы их смерть была на моей совести. Вы отвезете свою женщину в больницу. Сейчас же!

Я вижу через оконное стекло, как застывает лицо Брини. Он крепко зажмуривается и бьет себя по лбу кулаком, затем бессильно опускает его на стену.

— Там буря...

— Мне плевать, если сам дьявол начнет там танцевать, миста Фосс! Я для этой девочки больше ничего не могу сделать. Ничего. Я не хочу, чтобы ее кровь была на моих руках, нет уж, сэр!

— Она никогда... с другими детьми... не было никаких проблем. Она...

Куини кричит — звук высокий и громкий, он врезается в ночь, словно вопль дикой кошки.

— Вот только вы, должно быть, забыли мне сказать, что раньше она никогда не рожала сразу двоих!

Я поднимаюсь на ноги, беру Ферн и сажаю ее на крыльцо хижины рядом с Габионом — ему два года — и Ларк, которой шесть. Камелия, смотревшая в переднее окно, сейчас тоже поворачивается ко мне. Я закрываю ворота на трапе, тем самым запирая малышей на крыльце, и поручаю Камелии следить за младшими, чтобы они через них не перелезали. Камелия только хмурится в ответ. Ей десять лет, и она унаследовала от Брини его упрямство, темные волосы и глаза. Она не любит, когда ей указывают, что делать. Она упряма как осел, а порой еще и глупее его. Но если малыши начнут бузить, все станет еще хуже, чем сейчас.

— Все будет хорошо,— обещаю я и поглаживаю их, словно щенят, по мягким золотым волосам.— Куини сейчас просто очень тяжело, вот и все. Не нужно ее беспокоить. Сидите смирно. Старый оборотень-ругару прячется где-то рядом, всего минуту назад я слышала, как он дышит... Наружу выбираться небезопасно.

Теперь, когда мне уже двенадцать, я не верю ни в ругару, ни в злых духов, ни в безумного капитана Джека, предводителя речных пиратов. Ну по крайней мере, не совсем верю. И сомневаюсь, что Камелия хоть раз поверила в россказни Брини.

Она тянется к дверной задвижке.

— Не надо,— шикаю на нее я,— Я пойду сама.

Нам сказали держаться подальше — а Брини никогда не говорит так, если только на самом деле не имеет это в вида, Но сейчас по его голосу кажется, что он не знает, что делать, а я боюсь за Куини и за моего нового братишку или сестренку. Мы все хотим знать, кто это будет. Хотя ребенку еще рано появляться на свет — он решил родиться даже раньше, чем Габион, а ведь он был таким малюткой. Но сам вылез наружу — еще до того, как Брин и успел пришвартовать лодку к берегу и найти женщину, чтобы помочь с родами.

Новый малыш, похоже, не очень-то хочет облегчить свое рождение. Возможно, когда он родится, будет похож на Камелию — такой же упрямый.

«То есть дети, а не ребенок»,— напоминаю я себе. До меня доходит, что их больше одного — как бывает у собак — и это ненормально. Сейчас целых три жизни наполовину скрываются за прикроватной занавеской, которую Куини сшила из красивых мешков из-под муки «Золотое сердце». Три тела стремятся разделиться, оторваться друг от друга, но у них никак не получается.

Я открываю дверь, и еще до того, как решаю, стоит мне входить или нет, надо мной нависает акушерка. Ее ладонь смыкается на моей руке. Кажется, что она дважды ее обхватывает. Я опускаю взгляд и вижу на своей бледной коже кольцо из темных пальцев. Она могла бы переломить меня пополам, если бы захотела. Почему она не может спасти моего братишку или сестренку? Почему не вытащит их из тела мамы, чтобы они увидели свет?

Рука Куини сжимает занавеску, она кричит и тянет ее, выгибаясь дугой на кровати. Обрываются с полдюжины проволочных крючков. Я вижу лицо мамы: ее длинные, шелковистые белокурые волосы спутались и прилипли к коже, голубые глаза — ее прекрасные, добрые голубые глаза, которыми она наградила всех нас, кроме Камелии, — вылезают из орбит от напряжения. Кожа на щеках так натянута, что видна сетка вен, похожая на узор на стрекозиных крыльях.

— Папа? — мой шепот приходится на конец крика Куини, но кажется, он еще больше увеличивает напряжение в хижине. Я зову Брини папой и Куини мамой, только когда дела совсем плохи. Они были так молоды, когда у них родилась я, и думаю, просто забыли научить меня словам «мама» и «папа». Мне всегда казалось, будто мы друзья примерно одного возраста. Но иногда мне нужно, чтобы они были именно папой и мамой. Последний раз я называла их так несколько недель назад — тогда мы увидели мертвого раздутого человека, висящего на дереве.

Неужели Куини будет выглядеть так же, когда умрет? Она умрет первой, а затем дети? Или наоборот?

У меня так сильно скручивает живот, что я больше не чувствую большую ладонь акушерки, сомкнувшую пальцы вокруг своей руки. Может, я даже рада, что она там — она не дает мне упасть, не дает сойти с места. Я боюсь приблизиться к Куини.

— Скажи ему! — акушерка встряхивает меня как тряпичную куклу, мне больно. Ее зубы в свете фонаря сверкают ослепительно-белым.

Где-то неподалеку гремит гром, порыв ветра врезается в стену по правому борту лодки, акушерка спотыкается и едва не падает вперед, увлекая меня за собой. Я встречаюсь взглядом с Куини. Она смотрит на меня с надеждой, словно думает, что я могу ей помочь, и, как маленький ребенок, умоляет меня об этом.

Я с трудом сглатываю и пытаюсь вновь обрести дар речи.

— П-папа? — снова выдавливаю я, а он все так же смотрит в пространство перед собой. Он застыл на месте, как почуявший опасность кролик.

Я замечаю, что Камелия всем лицом прижалась к оконному стеклу. Младшие ребятишки взобрались на скамью, чтобы заглянуть внутрь. По пухлым щечкам Ларк текут крупные слезы. Она не может видеть, как страдает живое существо, и выбрасывает живцов обратно в реку, если знает, что это сойдет ей с рук. Когда Брини приносит подстреленных опоссумов, уток, белок или оленя, она воспринимает это так, будто у нее на глазах убили самого лучшего друга.

Она хочет, чтобы я спасла Куини. И остальные тоже.

Где-то вдалеке сверкает молния. Она озаряет все ярко-желтым светом, затем снова наступает тьма. Я пытаюсь сосчитать, сколько секунд пройдет до того, как послышится гром, чтобы узнать, далеко ли от нас гроза, но волнение мешает сосредоточиться.

Брини должен как можно скорее отвезти Куини к доктору, иначе будет слишком поздно. Как всегда, мы разбили лагерь на диком берегу. Мемфис находится на другой стороне широкой, темной Миссисипи.

Я прокашливаюсь, пытаясь избавиться от комка в горле, и напрягаю шею, чтобы он не вернулся.

— Брини, тебе нужно перевезти ее через реку.

Он медленно поворачивается ко мне. Взгляд у него по-прежнему отсутствующий, но похоже, что он ждал, когда кто-то, кроме акушерки, скажет, что ему делать.

— Скажи ему! — подзуживает меня акушерка. Она надвигается на Брини, толкая меня перед собой. — Если не заберете женщину с лодки — она умрет еще до утра.

— Брини, ее нужно перенести на шлюпку, пока не началась буря, — наш плавучий дом слишком трудно сдвинуть с места — я это знаю, и Брини тоже сообразил бы, если б вообще мог думать.