Покорение Финляндии. Том II

I. Финские советники Александра. — Прокламация

В предыдущем рассказе представлен очерк событий, которые привели к покорению под власть России сперва частей Финляндии одна за другою, а потом и всего края. К этому обладанию Русь стремилась в течение ряда столетий. Она действовала одна, без союзников, ибо таковыми конечно нельзя считать ни Польши времен Петра, ни Даний, ни даже Франции эпохи Тильзитского мира; враг же России, Швеция, всегда имела поддержку более или менее открытую то от одной, то от другой державы, не исключая Турции. Единственно военная доблесть русской армии и успехи её оружия, с неизбежными спутниками — потоками крови, бедствиями и лишениями, привели Россию к этому историческому событию величайшей важности. Правда, иногда правительство рассчитывало облегчить свою военную задачу в Финляндии путем привлечения на свою сторону её населения, в котором оно предполагало найти нерасположение к шведской власти и содействие себе. Манифест Императрицы Елизаветы Петровны в войну 1741–1743 гг., также как несколько шагов Екатерины Великой в поддержку аньяльской конфедерации в кампанию 1788 г., были в своем месте описаны. Эти попытки действовать политической интригой не привели, как известно, ни к чему. Финляндцы остались верны своим симпатиям и антипатиям, и русское правительство, оставляя внушенные ему замыслы, обращалось оба раза к чисто военным мерам, решавшим спор. Опыт с очевидностью доказал тщету ожиданий от «воздействия на умы» финляндцев.

Довольно, казалось бы, этих двух уроков. Тем не менее, приступая в 1808 г. к последней шведской войне, русское правительство, как бы не помня прошедшего, вновь задалось той же неблагодарной задачей, и мысль о влиянии в свою пользу «на умы» вновь явилась на сцену, притом едва ли не на одном из первых планов. Теперь оппозиционные шведскому правительству элементы в Петербурге были особенно многочисленны, и представлены разными беглецами-пенсионерами с бар. Спренгтпортеном во главе; они не скупились на сообщения, рисовавшие положение финляндцев в самых темных красках. Пограничные сношения наших губернаторов, особенно выборгского, и подчиненных ему агентов, давали сведения более или менее в том же роде. Все сводилось к тому, что недовольство между жителями Финляндии было значительно. Разорительные войны с Россией, хотя и вызывали недобрые чувства к этой последней, для чего шведское правительство не уставало выставлять своего соседа зачинщиком, не могли однако не вызывать сетований и на стокгольмское правительство. Финляндия в течение веков была в этих войнах козлищем отпущения, ибо при наступлении ли шведов, или при движении русских, она всегда была и местом битв, и средством пропитания проходящих войск своих и неприятельских, и жертвою всяких репрессалий. Принадлежав столетиями Швеции, заимствовав от неё в большой части свою культуру, принимав участие во всех её счастливых и несчастных судьбах, Финляндия постоянно была однако в отношении к Швеции в положении пасынка Войскам её не оказывалось полного доверия: у финских полков по большей части командиры были шведы. Шведские короли вообще не особенно благоволили к финским своим подданным, признавая в них грубых, угрюмых и дерзких мужиков. Целыми столетиями короли вовсе не появлялись в пределах Финляндии. Ей была закрыта заграничная торговля, которая велась чрез посредство метрополии; финские товары скупались шведскими купцами по ничтожным ценам. Не многое делалось Финляндии и для её внутреннего устройства и только в последнее время, при Густаве III, приложено было старание к разным новым в ней сооружениям, к устройству дорог и т. п., и то более в видах стратегических. Но Швеция не стеснялась извлекать из неё всю выгоду, какую только можно было извлечь. Финляндцы были лучшие солдаты в шведском войске, и цвет её населения истощался постоянными требованиями для комплектования армии, быстро редевшей не только от сражений в беспрерывных войнах, но и от болезней. Отвлечение военною службою рабочих сил от земледелия привело сельское хозяйство в упадок, и неурожаи следовали из года в год. Финляндия принимала участие и во всех финансовых тяготах, бывших так давно уже одною из самых чувствительных язв Швеции, не смотря, или может быть благодаря тем субсидиям, которые правители её старались заполучить для своих вооружений отовсюду, где только могли. Не одна Англия, или Россия, наиболее заинтересованные в положении Швеции, но и Франция и даже Турция в разное время давали королям свое золото. Пред началом последней войны финляндцы были обложены налогами не менее как по 37 статьям; не изъяты были от обложения право пить чай, кофе и носить карманные часы. Все серебряные вещи были отобраны от дворян под расписки: предоставлено сохранить только ложки весом не более 10-ти золотников. Курс бумажных банковых риксдалеров быстро падал и соответственно с тем росла дороговизна. Кредитные квитанции комиссариата (lenhielmar) не принимались в уплату податей и не допускались в Стокгольме.

С другой стороны не могло быть в населении благорасположения и к России, особенно в местностях ближайших к границе. Войны прошлого века отличались не столько кровопролитными правильными сражениями, сколько разорением жителей, истреблением их домов, захватом имущества. Рапорты отдельных командиров наполнены были однообразными, но красноречивыми описаниями подвигов их отрядов. «Такой-то отряд, в стольких-то человеках туда-то благополучно ходил, столько-то деревень до основания разорил и без остатка сжег; столько-то обывателей с ружьем взятых побил; а и обратно идя еще столько-то деревень пожег со всем при них, находящимся; а лошадей взято столько то, а скот, за худою дорогою, гнать было невозможно, а потому побито многое число. Да увезено всякой рухляди и платья, которое казацких на столько-то возах едва поднято». И таких рапортов представлялись целые серии. В течение кампании 1742 г., как видно из одних только официальных донесений, разорено и сожжено не менее 1168 дворов. Если эта цифра и преувеличена, то тем не менее она дает понятие о значении войны того времени. Население с приближением русских войск, покидало жилища и скрывалось в лесах, или уходило за сотни верст, терпя голод, холод и всякие лишения. Легко представить себе после этого чувства его к русским и тот страх, который передавался от отца к сыну, тем более что в прошлом столетии каждое почти поколение было свидетелем войн с Россией. Надо прибавить, что в летучих и передовых войсках принимали участие не только казаки, гусары и драгуны, но и башкиры, и киргизы, и другие подобные им дикие, недисциплинированные инородцы, которые могли только усилить ужас и последующую затем ненависть.

Враждебные чувства к России, жившие в сердцах финляндцев в течение столетий, не могли искорениться в какие-нибудь несколько лет. Да и не было к тому оснований. Напротив и шведское правительство, и местная печать с своей стороны прилагали все меры к тому, чтобы усилить в населении Финляндии ненависть к России. «Абоские Ведомости», частью рассыхавшиеся по приходам безденежно, в критические минуты наполнялись резкими антирусскими статьями, в которых правда была перемешана с самой злой ложью. Жизнь и действия русских государей представлялись в таком виде, что должны были вызывать в финнах не только нерасположение, недоверие, но и прямо ненависть. Петр Великий изображался кровожадным извергом, и мнение о великих его для России государственных заслугах опровергалось отзывами знаменитых людей в роде например Фридриха II, сводившего все заслуги Петра к счастью, удаче и незнанию иностранцев. Время императриц Елизаветы, Екатерины и др. подвергалось не. более беспристрастному описанию и оценке. Правительство, общество, частная жизнь представлялись в самых черных, специально сгущенных красках. Во всех статьях, сквозь изложение фактов более или менее общеизвестных, просвечивало явное желание вызвать вражду к России и её правительству, внушить страх при мысли о подчинении ему. При доверии к печатному слову, особенно в низших слоях населения, цель вполне достигалась.

В виду всего этого желание влиять благоприятно на умы финляндцев в пользу России представляло очень трудную задачу.

Несмотря на то, Император Александр Павлович, руководимый советами некоторых приближенных им к себе людей, находил задачу эту исполнимою. Он не мог не признавать, что еще по мысли Петра I Финляндия должна была принадлежать России, как надежный естественный оплот её с северо-запада, — что и высказал его посланник Наполеону в выражениях, не допускающих никакого сомнения. Все его последующие действия клонились к приобретению этой провинции. Но будущий творец священного союза и братства народов мечтал о космополитической любви к человечеству вообще. Ему принадлежало уже имя гуманного, просвещенного и великодушного государя. Привлечение к себе людей чуждых и даже враждебных, каковы были финляндцы, без. сомнения было не только желанием его сердца, но и потребностью честолюбия. Приятно было предоставить предполагаемое счастье и благополучие жителям этой «бедной» страны. Александр давал поэтому щедрою рукою на Финляндию русские деньги, уверенный конечно, что удовлетворяя своему личному желанию, Он приносит пользу России.

Екатерина II, принимая депутата, прибывшего от аньяльской конфедерации с предложениями относившимися до Финляндии, прямо высказала, что она готова склониться на них «насколько они согласны с пользою России», — и роль её представляется вполне понятною. Александр I, приступая к войне и вместе с тем к воздействию на умы финляндцев, без всякого сомнения имел также в виду интересы России; но представления о них и о путях к их обеспечению были затемнены влияниями тех людей, которые случайно его в это время окружали.

Из них влияние барона Спренгтпортена было без сомнения наиболее сильно. Советник еще бабки Екатерины по шведским и финским делам, хотя и на одну только кампанию, престарелый теперь генерал от инфантерии, Спренгтпортен явился в роли советника и при внуке. Проповедник образования из Финляндии самостоятельного государства, под фиктивным покровительством России, идеи столь ярко заблиставшей в 1788 г. и столь же быстро померкшей, он жил еще воспоминаниями об аньяльском заговоре и его участниках. Увлекающийся, самолюбивый и по-прежнему легкомысленный, не смотря на свои 66 лет, вовсе отставший от края, куда он не имел и доступа; ибо дамоклов меч смертного приговора продолжал над ним висеть, Спренгтпортен уверял, что финляндцы бросятся в объятия русских, как только они появятся. Эту уверенность он старался внушить Императору Александру и успевал, благодаря положению эксперта и знатока финляндских дел[1]. Его программа придавала второстепенное значение военным действиям и вся опиралась на силу нравственного влияния и политических маневров. По его мнению расположить к себе финляндцев можно было обещанием сохранить все их права личные и имущественные, а также созванием в Або, главном городе Финляндии, сейма, подобно тому как он созывался будто бы при шведском правительстве. Этот созыв должен был служить для выяснения местных нужд страны и вместе с тем окончательно упрочить соединение всей Финляндии с Россией.

Барон Спренгтпортен нередко давал объяснения самому Государю, по собственному побуждению, и эти заявления принимались благосклонно. При таком значении и силе, в Спренгтпортене, как видно будет из последующего изложения, не только не унялся прежний дух интриги и ненасытного честолюбия, но напротив, сделался еще более упорным и действовал тем сильнее, что прикрывался любовью к родине. Его мечта была играть самую видную роль в присоединении Финляндии к России, рассчитывая исполнить это без выстрела, силою предполагаемого личного своего влияния на жителей. Исходя из этих побуждений, Спренгтпортен излагал свои соображения и о военных действиях, которые и сообщал министру иностранных дел графу Румянцеву, принимавшему их с самым вежливым вниманием. Быть главнокомандующим он не мог рассчитывать, при всей к нему видимой благосклонности Государя, тем более что в эту должность уже состоялось назначение графа Буксгевдена. Принадлежа к эзельскому дворянству, последний уже родился (в 1750 г.) русским подданным; он говорил и писал по-русски не хуже всякого коренного русского барина того времени, занимал высокие административные должности, быв при Императоре Павле петербургским, а при Александре I прибалтийским генерал-губернатором. Теперь он был уже и кавалер высшего ордена Св. Андрея Первозванного. На военном поприще он отличался в Финляндии еще в 1790 г., а незадолго до последней шведской войны участвовал в Аустерлицком сражении, командуя левым флангом, а позднее при Пултуске и Прейсиш-Эйлау имея начальство сперва над корпусом в армии Бенигсена, а потом и над всей армией. Если эти дела были проиграны Русскими, то вина падала не на Буксгевдена, и он порицал действия бывшего своего начальника. Против такого конкурента Спренгтпортену, не имевшему за собою никаких подвигов, побитому в 1789 г. шведско-финскими войсками и приговоренному затем Густавом III к виселице, трудно было держаться, хотя нельзя ручаться что в глубине души он не питал желания быть главнокомандующим именно в Финляндии.

Состоявшееся назначение главнокомандующего не остановило Спренгтпортена, и он продолжал внушать свои мысли, а вскоре не затруднился пустить против Буксгевдена в ход все пружины, какими богата интрига. Нравственные его качества остались те же, и в числе влияний на умы — подкуп был для него делом весьма естественным. Быть может он был первый распространитель мнения, что Свеаборгская крепость сдалась Русским благодаря подкупу коменданта.

Таков был советник Императора Александра в наступившую важную эпоху, когда надлежало завершить дело великого Петра.

Другой, явившийся несколько позже, соискатель на влияние в устройстве судеб Финляндии был майор шведской службы Клик. Он не блистал звездою первой величины, как Спренгтпортен; тем не менее быв видным в свое время дельцом и пером в Аньяльской конфедерации, Клик не оставался и теперь без прямого, хотя и скрытого влияния в некоторых распоряжениях русского правительства, также представляя свои соображения даже самому Государю. Его взгляды, однако, расходились со взглядами бывшего его учителя.

Подобно Спренгтпортену и он излагал свои «мысли» о войне России с Швецией. Его записки имели несколько более серьезный характер, в них было более системы, нежели в мемуарах Спренгтпортена, богатых числом, но не обстоятельностью. Клик испробовал в своей жизни разные карьеры: учился в академии, затем практически изучал право, служа при абоском парламенте, т. е. местном гофгерихте; потом был в военной службе, состоя некоторое время при дяде своем, нюландском губернаторе, где знакомился с административною деятельностью; потом был адъютантом при генерале Троиле на гребном флоте, наконец в эфемерной — как он сам называет — роли во время аньяльской конфедерации. Затем бегство от суда и плахи и убежище в России. Здесь он принял подданство, но на действительной службе не состоял.

В «мыслях» своих о войне он кратко и поверхностно обозревал главным образом последствия завоевания Финляндии, тем более что, по его мнению, «раздавить» Швецию не представлялось затруднений. К слову сказать, подобные суждения, принадлежавшие и Клику и Спренгтпортену, были очень вредны в том отношении, что при начале войны, ввели правительство и Государя в заблуждение на счет действительного размера силы, нужной для покорения Финляндии. Только постигшие нас после сражений при Сиккайоки, Револаксе и Пульхилло значительные неудачи доказали наглядно, что увеличить боевые силы необходимо и что надежды советников на подчинение Финляндии в силу одной преданности финляндцев есть дело фантазии.

Сущность соображений Клика заключалась в следующем. После завоевания нужно сохранить Финляндию. Это по его мнению не трудно, если приобрести доверие и привязанность народа, обратив внимание на желания каждого сословия. Дворянство, довольно основательно понимающее свои интересы, может сделаться очень скоро усердным и преданным русским государям, если получит уверенность в сохранении привилегий и облегчении в повинностях его угнетающих. Клик полагал, что во многих случаях это сословие заявляло свою ненависть к Швеции, и что тем более на него можно рассчитывать. Офицерство, большею частью из дворян, выразило уже свои чувства в 1788 г.[1], и если ему сохранить существовавшее до тех пор материальное обеспечение земельными участками, то верность его не будет подлежать сомнению. Гражданские чины будут иметь те же чувства, если их оставить при занимаемых ими местах. Впрочем, как бывший военный, Клик находил влияние их незначительным. Духовенство составляет собою королевское учреждение, пользующееся поэтому влиянием, которого за ним, не следует оставлять под русским владычеством. Оно будет без сомнения желать, чтобы Финляндия осталась шведской провинцией; но в силу его прямого влияния на крестьян, нужно побудить пасторов действовать в пользу России. Клик полагал, что этого можно, достигнуть внушая им или опасения за будущее, или приятные в нем надежды. Купечество расположится очень скоро в пользу России, увидев расширение своих торговых с ней оборотов; к тому же его влияние на массы невелико. Крестьяне — Клик этого не скрывал — имеют несомненное недоверие к России, идущее и от их невежества и от лживых слухов издавна про нее распространяемых. Но если они будут самым торжественным образом удостоверены, что им никогда не предстоит сделаться крепостными, что за ними останутся их права и собственность, что будут уменьшены или вовсе не взимаема на год или на два подати, которыми они обременены свыше всякой меры, то крестьяне сделаются самыми верными русскими подданными. Повторяя в конце своих «мыслей», что нужно, приобрести расположение финляндцев, Клик делал следующее пояснение, в высокой степени верное само по себе и особенно знаменательное под пером одного из аньяльских коноводов.

Нужно думать, что Клик сам предлагал свои услуги графу Румянцеву при возникновении открыто враждебных отношений со Швецией. По крайней мере, из записки, поданной им 21-го февраля, видно, что Румянцев поручал ему выяснить в чем он, Клик, мог бы наилучше служить Государю. На этот вопрос, изложив некоторые подробности своей карьеры, Клик скромно заявил, что было бы может статься очень с его стороны самонадеянно думать, что он способен давать советы и мнения по обстоятельствам того времени; но что он очень может сделать что-либо для благоприятного расположения умов в Финляндии.

Таким образом, Клик желал для себя той же роли, которая уже принадлежала Спренгтпортену. Без сомнения, он мог бы исполнять ее под руководством последнего; но именно он не признавал в Спренгтпортене данных, необходимых для успешного решения задачи. «Высокие качества его п-ва барона Спренгтпортена мне известны, — писал он графу Румянцеву, — и я горжусь тем, что умею их ценить. Но он сражался с финляндцами, и даже с той бригадой, которая была прежде под его начальством и обожала его до 1789 года; я боюсь — не потерял ли он доверия народа». Клик подозревал значение и другого агента, Ладо, бывшего в распоряжении графа Буксгевдена[2] «господин Ладо, в совершенстве зная местный язык, к тому же имея еще в стране родных и друзей, слишком искусен и умен чтобы не быть полезным; но против него говорит мундир, который он носил, и чин принадлежащий ему теперь. Кроме того оба эти почтенные лица, вероятно присутствовали при первых враждебных действиях (этой войны), и тем менее кредита будут они иметь у населения»[3]. Клик находил, что он, напротив, никогда не служил в России, не был при начале войны и мог бы даже скрыть что присягал на верность русским государям; он явился бы в Финляндию в качестве соотечественника и друга народа, он постарался бы выяснить благотворные виды Императора, отер бы слезы и не дал бы им течь вновь;—он желал бы иметь возможность сказать: «nec ita ѵiхi, ut frustra me natum existimem».[4]

Эти доводы, хотя не имели прямого влияния на положение Спренгтпортена и Ладо, но в отношении к самому автору записки произвели желаемое действие Не далее как через три дня, именно 1-го марта, граф Румянцев известил его о разрешении Государя отправиться по личным делам в Финляндию, и если бы представилась надобность, то продолжать путешествие и за кордон русской армии. Главнокомандующему граф Румянцев одновременно разъяснял: «г. Клик, один из финляндских дворян получающих пенсион от Высочайшего двора, вручит это письмо. Под видом собственных дел он отправляется в Финляндию, но имеет поручения до пользы службы относящиеся».

Таков был другой советник, явившийся у русского престола и подобно своему старейшему сотоварищу бежавший от присужденного ему на родине эшафота за измену. Между обоими прежде было сходство основных идей; теперь младший относился с некоторой критикой к старшему и между ними была существенная разница взглядов.

Но возвратимся к Спренгтпортену. Какое предстояло ему теперь официальное положение? Не быв назначен главнокомандующим, он рассчитывал, однако, что в качестве старинного деятеля и знатока будет руководить действиями Буксгевдена, и присоединением Финляндии приобретет славу решителя судеб её. Две три записки о плане и ходе военных действий, очень впрочем поверхностные, свидетельствовали, что он себя считал компетентным в делах принадлежавших теперь графу Буксгевдену[5]. По делам же политическим он не допускал никакого сомнения в своей безусловной авторитетности.

Император Александр также признавал, что Спренгтпортену следует быть при армии, и 26-го января состоялся указ на имя государственного казначея Голубцова, которому повелевалось отпустить Спренгтпортену 5.000 рублей подъемных по случаю отправления к войску. Об этом последний получил известие 28 числа. Но Спренгтпортен этим не удовлетворился Известив в тот же день графа Румянцева о бумаге Голубцова, Спренгтпортен писал:

Но на другой же день Спренгтпортен послал Румянцеву поправку:

«Если ваше сиятельство находите излишними столовые деньги, то вы доставите мне удовольствие вовсе о них не упоминать. Характер мой так далек от всякого личного интереса, — образ мыслей, который смею думать отличал меня во все 50 (?) лет службы, — что я не хотел бы навлечь на себя даже тень подозрения в том, что могу думать о себе самом, когда дело идет о службе моему Государю и отечеству».

В тот же день 29-го января военный министр граф Аракчеев объявил главнокомандующему (а также и Спренгтпортену) следующее повеление:

«Государь Император высочайше повелеть соизволил: Г-ну генералу от инфантерии барону Спренгтпортену состоять под командою вашего сиятельства и исполнять в точности приказания ваши».

В таком положении был Спренгтпортен в кампанию 1788—89 годов при главнокомандующем графе Мусине-Пушкине. Но с того времени прошло 20 лет, из генерал-майоров Спренгтпортен стал уже полным генералом, и считал себя, очевидно по возрасту, старше Буксгевдена. Можно поэтому себе представить впечатление, которое должно было произвести на Спренгтпортена это повеление. Чем лаконичнее, тем красноречивее оно было.

Он поспешил, поэтому, известить о нем графа Румянцева и уже отступал от своего соучастия в военных операциях.

«Без сомнения — объяснял он — Государь, подписывая приказ, не был поставлен в известность, что я гораздо старше этого генерала по службе, и что мне таким образом нельзя служить под его начальством[6]. Да я не вижу в этом и надобности; у каждого из нас свой круг деятельности: у него — военные операции, у меня — меры относящиеся к жителям; в этом, для пользы службы, можно очень хорошо столковаться взаимными сношениями, без того чтобы один был подчинен, другому. Более чем необходимо возвратиться к моему первому письму, с тем чтобы мне облегчена была возможность доказать мое усердие в этой экспедиции. Иначе, подчиненный другому, я буду стеснен в моих собственных распоряжениях, а потому все влияние, которое я мог бы иметь на события, будет приведено к нулю, даже если опытность и разумность будут на моей стороне».

Для успеха военного предприятия сосредоточение всей власти на театре действий в одних руках представляется аксиомою. Поэтому заявление Спренгтпортена могло и должно было встретить серьезные возражения и вовсе быть отвергнуто. Но на деле оказалось не то: назойливое требование его достигло цели. Вскоре, графом Румянцевым послан был Императору Александру проект рескрипта на имя Спренгтпортена, который и был опробован, а затем и подписан 5-го февраля 1808 года[7].

Приводим его:

Легко видеть, что этой бумагой щекотливый вопрос о подчинении Спренгтпортена графу Буксгевдену не был разрешен, а дипломатически обойден. О новом рескрипте Буксгевден не извещен и узнал только впоследствии от самого Спренгтпортена. Повеление о состоянии «под командою» не отменено, а «помощь» и «содействие», теперь положенные в основу действий последнего, неизбежно должны были обострить отношения.

Домогательства барона, сообщенные графу Румянцеву в первом письме, также исполнены с некоторыми ограничениями. От вмешательства в военные действия сам Спренгтпортен отказался; это однако не мешало ему потом вмешиваться побочными путями. Непосредственных докладов Государю он не добился; представление же их, хотя бы и на имя Его Величества, но чрез руки министра, было далеко не то. Впрочем, этот министр был граф Румянцев, всегда к нему внимательно-вежливый. Главнейшего же Спренгтпортен достиг: его доклады не пошли чрез руки главнокомандующего, чем ему давалась косвенно независимость от графа Буксгевдена. Из других желаний Спренгтпортена было исполнено назначение к нему адъютантом Крамина; что же касается до секретаря, то в момент отъезда к армии, последовавшего в день подписания рескрипта, 5-го февраля, Спренгтпортен для службы при нем по особым поручениям рекомендовал графу Румянцеву отставного шведской службы военного советника Кнорринга, и просил прислать его как можно скорее[8].

Но посылкою Кнорринга Спренгтпортен не удовлетворился и вскоре напомнил графу Румянцеву о секретаре для его «дипломатических» дел. Внимательный министр не замедлил исполнить и эту просьбу. В распоряжение Спренгтпортена для ведения переписки назначен лично известный Государю статский советник Мальте. Румянцев его особенно рекомендовал[9]. При откомандировке к барону Спренгтпортену Мальте назначено добавочное жалованье по 1.000 р. в год, и таковое выдано за год вперед; кроме того 1.000 р. на подъем и проезд. Таким образом, сформировался штат миссии генерала Спренгтпортена.

В числе первых мер воздействия Спренгтпортен признавал прокламации, которые должны были предупредить вступление войск.

Действительно, одновременно с первыми приготовлениями к движению в шведскую Финляндию, в Петербурге озаботились составлением воззвания к её жителям. Оно признавалось тем более необходимым, что шведское правительство, вручив русскому двору ноту; в коей Густав отказывал в исполнении договоров 1780 и 1800 гг., одновременно почти издало от имени главнокомандующего войсками воззвание к населению Финляндии. Обращаясь ко всегдашней, неизменной верности жителей этого края, служившей примером для всех прочих, воззвание признавало, что земля действительно очень пострадала от неурожаев в течение многих лет, но выражало уверенность что никто не беден доброю волею и обетом в случае нужды жертвовать даже и самым последним для защиты себя и семьи. Прокламация созывала земское войско в определенный срок под опасением законного взыскания. Непослушных повелевалось отсылать в полки под караулом.

Первоначально русская прокламация составлена была в министерстве иностранных дел по-русски и затем переведена на французский язык, очевидно для Спренгтпортена, русского языка не знавшего. Им сделаны лишь незначительные поправки. Но не подлежит сомнению, что первая редакция составлена по его непосредственным указаниям: мысль о созыве в Або сейма, упоминаемом в прокламации, принадлежит ему и им энергически отстаивалась потом, вопреки противоположным мнениям и его бывших единомышленников, как напр. Клика, и даже самого Государя.

Утром 24-го января Спренгтпортен доставил графу Румянцеву шведский текст прокламации, а вечером и финский. Переводилась она на этот последний язык и переписывалась упомянутым шведским выходцем Ладо, который хорошо знал по-фински.

По-русски прокламация напечатана не была; оттиснуто же сперва по 1.000, а потом и еще по 500 экземпляров шведского и финского текста; последний сперва предполагалось напечатать в Выборге, для чего и послан он к тамошнему военному губернатору Обрескову 25-го января. Присмотр за печатанием был возложен на Ладо. Граф Румянцев поручал Обрескову приложить попечение «о напечатании в непроницаемой ото всех тайне, и если нужно, то у дома, в котором типография, приставить даже часовых». Однако оказалось, что в Выборге более нет типографии и что владелец её Иверсен давно уже переехал в Петербург. Печатание поэтому несколько замедлилось, и граф Буксгевден, выехавший к армии и готовившийся к переходу границы, не один раз просил графа Румянцева об ускорении присылки экземпляров, находя распространение их необходимым заблаговременно. От 1-го февраля из Фридрихсгама он писал о намерении рассеять прокламации даже до Ботнического залива, для чего «согласил за немалую сумму вознаграждения нескольких людей, взявших на себя распространить оныя». 2.000 экземпляров отосланы ему с Ладо не ранее 4-го февраля. Приводим здесь современный перевод этого документа, сделанный со шведского экземпляра.

«Его Величество Император Всероссийский, всемилостивейший Государь мой,[10] с крайним прискорбием видит Себя в необходимости повелеть вверенным предводительству моему войскам Его вступить в пределы ваши, добрые соседи, жители шведской Финляндии (по-шведски: посетить область вашу). Его Величеству тем более неприятно было решиться на сие обстоятельствами Швеции вызванное предприятие, что сохраняет Он еще в памяти своей те достохвальные чувствования соседственного дружелюбия и ту искреннюю и справедливую доверенность к покровительству России, которые столь неустрашимо оказала нация ваша при начале прошедшей войны, когда без причины, нечаянно и вопреки установлениям вашим, учинено было со стороны короля шведского нападение на пределы наши.

Но его шведское величество не оказывает никакого с Его Императорским Величеством согласия по употребляемому сим государем миролюбивому старанию восстановить тишину, которой Европа столь давно лишается, и ожидать может единственно от столь счастливо восстановленной дружбы между двумя сильнейшими державами, не только от того непрестанно более удаляется, но и входит еще в теснейшую связь с общим повсеместного покоя неприятелем, на коего угнетательную систему и неслыханный поступок с союзником Его Императорского Величества и ближайшим самого его шведского величества свойственником Государь Император взирать не может равнодушно.

Его Императорское Величество, по уважению сих обстоятельств, и того чем должен Он безопасности собственных областей своих, находит себя вынужденным взять землю вашу во владение под свое покровительство, дабы через то доставить себе надлежащее удовлетворение, в случае если бы его королевское величество остался непреклонен в намерении своем не принимать справедливых условий, предложенных ему под посредничеством Его Императорского Величества от его величества императора французов для восстановления вожделенного мира, который всегда был, и пребудет главною целью всемилостивейшего моего Государя.

Будьте спокойны, мирны и без всякой боязни в жилищах ваших, добрые соседи, мы идем к вам не яко неприятели, но как друзья и защитники, для соделания участи вашей счастливейшею, доставляя себе тем случай отвратить от вашей земли бедствия, коим в случае войны могли бы вы неизбежно подвержены быть.

Не предавайтесь обольщениям тех людей, кои похотят побудить вас принять оружие или иным каким образом вредить и причинять оскорбление войскам Его Императорского Величества. Виновные в сих преступлениях подвержены будут личному за то ответу, а те кои отличатся доброхотством в поспешествовании отеческому Его Императорского Величества попечению о благоденствии земли вашей, удостоятся покровительства и благоволения Его Величества.

Государь Император, желая чтобы все в земле вашей происходящее шло обыкновенным порядком, согласно с законами, нравами и обычаями вашими, которые сохранены будут ненарушимо во все то время доколе войска Его Императорского Величества землю сию занимать будут (по-шведски: доколе в земле сей пребудут) утверждает всех служащих людей военных и гражданских при их местах и законных званиях, исключая однакож тех природных шведов, кои против чаяния пользуясь случаем, могли бы ввести простой народ в обман и заблуждение, ко вреду вашей области.

За все, для продовольствия войск Его Императорского Величества потребное, будет тотчас наличными деньгами заплочено, а равно и за всякие поставки по соглашениям российских с земскими комиссарами. В вящее же изъявление всемилостивейшего попечения Его Величества о благе вашем будут заведены в разных местах магазины (кроме уже существующих), откуда наиболее нуждающиеся жители могут снабжать себя совокупно с собственными войсками Его Императорского Величества.

А как могут еще многие представиться дела, для решения коих потребно доброе соседственное согласие, взаимная в суждениях доверенность и единомыслие в заключениях, то и приглашаетесь вы как наискорее прислать депутатов ваших из каждой провинции по узаконенному и при обыкновенных сеймах наблюдаемому порядку. Они имеют явиться в город Або для совещания о всем что ко благу вашей земли учинено и быть может.

Великое Княжество Финляндское отныне и далее почитаться будет наравне с прочими завоеванными Российской Империей областями, кои при кротком правлении предков Его Императорского Величества пользовались и теперь еще под скипетром Его пользуются благополучным спокойствием и сохранением своих привилегий, свободного вероисповедания, вольностей прав и других преимуществ, которые они издревле имели и еще имеют.

Обыкновенные государственные подати должны собираемы быть по прежнему без перемены, только на основании древнего о земских сборах устава (lördeboks-Ränta), исключая однако положенное должностным людям жалованье, которое как обыкновенно производимо будет.

Все вышеизображенное должно служить во известие всем и каждому, до кого сие надлежит, дабы по тому в точности поступаемо было, так как и по посылаемым впредь высочайшим Его Императорского Величества указам». — Дано в главной квартире февраля 10-го дня 1808 года. Подписал граф Буксгевден.

Прокламация эта вскоре по её появлении подверглась критике. Майор Клик не замедлил представить министру иностранных дел свои на нее замечания, с которыми не излишне будет ознакомиться:

«Стиль и метод изложения — писал он — иногда служат в письменных документах лишь аксессуарами; но в прокламации, имеющей предметом выражение воли Государя, должно стараться, чтобы форма не была недостойна его, а мне кажется, что это именно и произошло в настоящем случае».

Задавшись далее вопросом о цели прокламации и находя, что она без сомнения должна иметь в виду не иное что, как приобретение расположения финляндцев, с тем чтобы сделать из них верных подданных русских государей, Клик находит что Император может достигнуть сего, во 1-х, дав понять силу, которую он может привести в действие, чтоб раздавить или, напротив, защитить жителей Финляндии; во 2-х, представив всю ту справедливость, которую они в нем найдут, в 3-х, указав надежду на те милости, которые они могут получить от его великодушия.

«Нет решительно ничего, — говорит Клик, — что дало бы в этой прокламации понятие о силе. Во вступлении сделан сжатый очерк причин войны и обстоятельств к ней относящихся, чего народ не поймет, или, что еще хуже, поймет дурно; образованным же людям они и без прокламации небезызвестны. Представитель монарха полу-вселенной говорит в ней языком столько же дружеским, сколько низменным — кому? — маленькому финскому народу, который он при первом желании может уничтожить. Этим самым он дает ему повод придавать себе некоторое значение, что, разумеется, всегда вредно. Если бы даже так и было в действительности, то нужно было бы всемерно стараться это скрыть».

Это было уже второе заявление Клика в чисто русских интересах. Немудрено, что в министерстве иностранных дел появились затем записки, в которых Клика относили к числу людей вредных и ненадежных.

Обращаясь далее к вопросу: насколько из прокламации можно предвидеть справедливость, которой финляндцы могли бы ожидать от русского государя, Клик находит, что документ этот обещает её наименее. «Государь — сказано в ней — «утверждает всех служащих людей, военных и гражданских при их местах и законных званиях, исключая, однако «же тех природных шведов, кои против чаяния пользуясь «случаем могли бы ввести простой народ в обман и заблуждение». И вот это-то могли бы, эта только «возможность», на которой никогда справедливость не может основываться, должна отклонить умы и сердца многих почтенных шведов, хотя и родившихся в Швеции, но издавна поселившихся и устроившихся в Финляндии. Они с сожалением увидят себя вынужденными принять для охраны своих личных интересов образ действий прямо противоположный интересам России, к которой однако они были до того очень хорошо расположены»[11].

По поводу конца прокламации, где речь идет об облегчении в податях, Клик укоряет автора в очевидном незнании сущности этих податей и их основания, последствием чего явилось двусмыслие: «если принять одно толкование, то финляндцы будут платить почти то же, что они и до сих пор платили; при другом — они будут очень неравномерно обложены; и то и другое, разумеется, не приведет к доброму расположению умов».

Ожидаемые милости служат также верным в этом отношении средством. «Они предоставляются в прокламации уроженцам страны, а не её жителям. Я подчеркиваю эти слова, — пишет Клик, — хотя они собственно синонимы. А чем отличились эти уроженцы, чтобы заслужить милости государя? — Ничем. Напротив среднее сословие почти повсеместно в 1788 году и позднее явило несомненную враждебность к тем, кто желал соединить интересы России и Швеции».

Несколько позже, но уже в мемуаре адресованном прямо Государю, притом согласно личному желанию Александра Павловича, Клик возражал и против того места прокламации, где упоминается о созыве депутатов в Або. Этот предмет будет рассмотрен в своем месте отдельно.

Критика Клика имела много общего с тем, как отнеслись к прокламации на месте. Она не произвела на население желаемого эффекта, а объявленная потом декларация иностранным дворам, сделавшаяся также известною в Финляндии, еще более уронила её значение; главнокомандующий нашелся вынужденным делать новые дополнительные объявления. Первый шаг влияния на умы, предпринятый при содействии знатока финляндских дел Спренгтпортена, оказался неудачным.

II. Главнокомандующий Буксгевден и Спренгтпортен

Отношения между Буксгевденом и Спренгтпортеном с самого начала кампании не обещали ничего хорошего: последний, завидовал первому, а тот относился к нему с явной антипатией, не уважал и не давал ему никакой цены. Повеление, объявленное Аракчеевым, и рескрипт, испрошенный Румянцевым, не могли, разумеется, улучшить этих отношений. Кроме того у Буксгевдена был свой кандидат на место Спренгтпортена.

Уже откланявшись Государю перед отъездом к армии и не имев времени еще раз повидаться с гр. Румянцевым, Буксгевден письменно сообщал ему свои соображения по особому его проекту. Речь шла о подготовке будущего начальника края, и главнокомандующий полагал, что было бы очень полезно приобрести в русскую службу известного уже из предыдущего рассказа шведского генерала Армфельта, украшенного при Екатерине за Верельский мир орденом св. Андрея Первозванного, а теперь находившегося на родине, в опале. Буксгевден предполагал этому выдающемуся будто бы по высоким воинским, а равно и дипломатическим талантам, «изящному», — как писал он, — генералу предоставить по присоединении шведской Финляндии «быть по главном местном российском начальнике, первым начальником». Расположением Густава-Адольфа Армфельт не пользовался. Рекомендуя его, Буксгевден рассчитывал сделать два дела: приобрести способного генерала и отнять его у шведов, а с тем вместе избавиться от небезопасного противника. Впрочем, была и третья цель. На приложенном к письму небольшом отдельном листке сделана Буксгевденом следующая приписка:

Эта приписка не обещала ничего хорошего в начинавшихся отношениях между обоими главными в армии генералами. Вражда не замедлила всплыть наружу.

Спренгтпортен, получив рескрипт 5-го февраля, выехал в тот же день. Переход войск через границу последовал 9-го числа, до рассвета. Лишь за несколько часов, в 6-ти верстах от границы, нагнал Спренгтпортен главнокомандующего. Пользуясь отъезжавшим из главной квартиры фельдъегерем, он писал Румянцеву о том, что предстоит впереди. Ожидалось на первых порах ничтожное сопротивление; королевская армия спешила к Гельсингфорсу; туда стягивали, по словам Спренгтпортена, войска, продовольствие, запасы, и там надо было ожидать встречи. «Вот новости, сообщенные мне гр. Буксгевденом при свидании, которым я имел честь воспользоваться в продолжение часа, — пояснял он. — Мои собственно обязанности ограничиваются до сих пор ролью зрителя. Но я не могу скрыть от вас, что в главном начальнике войск я не нахожу настолько доверия, сколько желал бы в моем щекотливом предприятии (dans mon entreprise épineuse). Это замечание собственно для вас; впрочем, раз кости брошены, нужно не рассуждать, а действовать; мне хотелось бы не быть бесполезным. Но все меры уже приняты, инструкции даны и все уже в движении, чтобы нанести первый удар; — мне не остается ничего как только расплачиваться своей особой».

В этих не вполне как бы договоренных строках сквозит уже недовольство своим положением. Между тем оба генерала едва только успели съехаться, виделись всего один час. бесспорно Спренгтпортен опоздал к первоначальным распоряжениям, которые были сделаны без всякого его участия. В их числе была и рассылка прокламаций, доставки которых Буксгевден ждал с большим нетерпением. Предмет этот принадлежал некоторым образом компетенции Спренгтпортена, как специалиста по части «влияния на умы». Но менее всего конечно можно винить Буксгевдена в том, что он не дожидался для начала своих действий приезда Спренгтпортена, пока тот находил нужным выжидать в Петербурге особых себе, чисто личных, повелений. Если бы он заботился только о пользе дела, о которой упоминал при всяком случае, то должен был выехать к армии одновременно с Буксгевденом, так как повеление объявленное Аракчеевым было ему уже известно; деньги также были получены.

Имев свидание с графом Буксгевденом, Спренгтпортен не сообщил однако ему о полученном высочайшем рескрипте определяющем его обязанности, а нашел нужным послать при особом письме копию с этого документа, ссылаясь на быстроту движений главнокомандующего помешавшую сообщить ему это повеление, и просил извещать его, Спренгтпортена, как можно чаще, словесно или письменно, о тех мерах по отношению к жителям, которые будут принимаемы.

Буксгевден, в ответ на это письмо от 10-го февраля, уже в Ловизе, т. е. шведской Финляндии, в самых изысканных выражениях поздравляя Спренгтпортена по случаю выбора Государя на нем в настоящем случае остановившегося, — поспешил с своей стороны препроводить К нему копию с повеления, объявленного графом Аракчеевым, в котором назначалось состоять ему «под командою» графа Буксгевдена.

«Что касается политических отношений к жителям навоеванных местностей, — пояснял он при этом случае, — то я того мнения, что если Государю Императору угодно сохранить им, — как и выражено в изданной прокламации, — их прежние права и преимущества, то наша обязанность сохранять и оберегать их настолько, насколько эти привилегии не противоречат государственному устройству нашего отечества (à. la constitution de notre patrie) и на сколько позволят обстоятельства, а жители будут стараться заслужить эту особую монаршую милость своими добрым настроением и поведением.

«В отношении же к устройству гражданской части — продолжал главнокомандующий, — я только что получил извещение о воле Его Величества чтобы выборгский гражданский губернатор, г. Эмин, был мне подчинен, для организации гражданского управления в шведской Финляндии после её завоевания (après la conquête de la Finlande Suédoise). Ему повелено в точности исполнять инструкции от меня исходящие и пользоваться, с моего согласия, теми правительственными чиновниками, которые заменят, согласно прокламации, чиновников шведских. Таким образом, до последующих изменений, управление будет чисто военное, и не будет иметь сходства с учреждениями, существующими в других губерниях Империи».

Гр. Буксгевден излагал следовательно барону Спренгтпортену действительное положение дела в то время. Спренгтпортен нашел нужным как это письмо, так и копию с своего, на которое оно служило ответом, отправить на другой же день, 11-го февралям графу Румянцеву, ссылаясь на тягостное свое положение. Видя противоречие между намерениями Государя, изложенными в повелении от 2-го февраля[12], и мнением, «которое кажется составил себе о нем граф Буксгевден, основываясь на сообщении графа Аракчеева», — Спренгтпортен однако уверял, что «польза службы для него будет всегда единственною целью, к которой и будут направлены все его шаги и все его желания». Но вместе с тем, забывая, что при армии он находится всего какие-нибудь 2 дня, притом опоздав прибытием, Спренгтпортен продолжал:

«Нет надобности говорить насколько средства мои (для пользы службы) изо дня в день становятся все более и более невозможными. Моему сердцу больно говорить об этом, но долг к тому обязывает. Граф Буксгевден так сдержан со всеми; минуты, когда я мог бы с ним переговорить, так коротки, и часто еще более сокращены его многочисленными занятиями, что решительно ничего не может выйти из моих с ним сношений. Вы может быть удивитесь, если я скажу что о военных операциях я кое что могу еще догадываться, но в отношении к обязанностям, меня непосредственно касающимся, у меня связаны руки его распоряжениями, идущими вперед без того, чтобы он в чем-нибудь доставил мне честь со мной посовещаться. Одним словом я здесь решительно не нужен, и что называется настоящий нуль.

«И при всем том, ожидая еще, что мои осторожные действия приведут к чему-либо, я держусь, и сколько могу буду держаться в моей незначительной роли, чтобы не дать вспыхнуть неудовольствию в умах, уже довольно склонных понизить меру своего доверия. Дела идут таким путем, что я в отчаянии (enfin les choses vont un train qui me désespère), и не видя со своей стороны никакой возможности в том помочь, я решился быть в положении чисто страдательном, пока руководимый вашими, граф, советами я не найду средств действовать, достойных меня и моего рвения быть полезным. Предоставляю вам сделать из этих доверительных объяснений употребление, которое вы признаете наиболее приличным. Но если положение вещей останется то же, я умоляю вас как о милости, чтобы мне здесь более вовсе не быть и не нести ответственности ни в хорошем, ни в дурном по делам, на которые я могу влиять так мало».

Как видно Спренгтпортен не скупился на намеки; можно было догадываться, что творится что-то недоброе, что грозит брожением умов в населении ко вреду русского дела, что даже он, Спренгтпортен, приходит оттого в отчаяние и слагает с себя всякую ответственность.

Такое письмо должно было произвести тревогу. Но что же случилось? Каково было положение дел? Этот полудонос был написан 11-го февраля, а накануне, 10-го, русские войска заняли Ловизу, и Спренгтпортен тотчас же сообщал графу Румянцеву: «Нигде, я думаю, не было оказано войскам Его Императорского Величества такого блистательного приема, каким почтили нас жители этого доброго города, когда мы вступили в него прекраснейшим зимним днем. После этого доверяйтесь слухам! Жители собрались группами, и очень хорошенькие женщины ежеминутно приветствовали нас самыми живыми выражениями дружелюбия. Это утешение нужно было войскам, ибо они крайне утомлены тягостными маршами по чрезвычайно глубокому снегу. Нельзя довольно нахвалиться обоюдным добродушием с их и с нашей стороны; делаю эту заметку мимоходом. Я останусь здесь на несколько дней, чтобы извлечь пользу из хорошего настроения умов большей части дворянства».

Барон Спренгтпортен нашел нужным особо донести об этом и Государю, от того же 10-го февраля:

«Рубикон перейден, Государь, и наши первые шаги были увенчаны самым благоприятным приемом. Жители города, где Ваши войска отдыхали эту ночь, не только приняли нас с знаками самой искренней радости, но и большинство наиболее выдающегося дворянства собралось здесь, чтобы свидетельствовать об их покорности в качестве новых Ваших подданных».

Таким образом 10-го — полная радость, чуть не восторг по случаю прекрасного приема «нам» оказанного, обоюдное добродушие, надежда извлечь пользу из хорошего настроения умов; на завтра, 11-го, — отчаяние, недвусмысленные намеки на то, что умы довольно уже склонны понизить меру своего доверия, отказ от ответственности, которая, впрочем, на нем и не лежит. Все дело объясняют проскальзывающие, и очень часто, то здесь, то там: «я» здесь решительно не нужен, «я» чистейший нуль, «я» решился быть в страдательном положении, и проч. Письмо к Румянцеву и рапорт Государю были очевидно написаны до получения письма Буксгевдена, который совершенно объективно излагал свой самостоятельный взгляд на дальнейший ход дел, вовсе не обращаясь к указаниям и помощи Спренгтпортена, которых он и не мог дать, все время отсутствовав из армии. Насколько было, впрочем, правды в том, что главнокомандующий не давал ему возможности с собой объясниться? Уже сам Спренгтпортен, как выше видно, проговорился в письме графу Румянцеву, что, лишь только приехал, имел часовой разговор с графом Буксгевденом. Этот последний, позднее, от 25-го февраля, писал Румянцеву:

«Когда вверенные мне войска переходили границу, приглашал я его (Спренгтпортена) быть со мною в голове колонны, но ему не угодно было принять сие приглашение, и уже на другой день, по занятии мною города Ловизы, прибыл он в оный»- из этих строк очевидно также, что Спренгтпортен не стеснился, как в письме к графу Румянцеву, где говорилось о приветствиях хорошеньких женщин, так и в рапорте Государю о приеме «нам» оказанном, изложить дело в таких фразах, как будто он был при самых войсках, тогда как, по удостоверению главнокомандующего, он был далеко позади. Уклонение Спренгтпортена от следования вместе с главнокомандующим во главе колонны свидетельствовало также и о том, что он играл двойную игру: не зная какой будет прием, он не хотел скомпрометировать себя перед населением, находясь во главе войск этому последнему неприязненных, и счел за лучшее отсутствовать.

По поводу письма Спренгтпортена граф Румянцев отвечал ему 17-го: «Я получил, генерал, письмо, которым вы почтили меня от 11-го. Его содержание несколько огорчило меня; но я постараюсь исправить то, что мне кажется только делом недоразумения».

Но граф Румянцев на этот раз ошибся. «Недоразумение» не только не устранялось, но, напротив, росло. Спренгтпортен, так категорически писавший в свое время министру иностранных дел, что его дело совершенно особое, — что у главнокомандующего военные операции, а у него, Спренгтпортена, дипломатическое влияние на умы, оказался и в этой своей роли не на том уровне, на какой он сам себя ставил. Мнение Клика по-видимому оправдывалось. Граф Буксгевден в течение короткого уже времени пришел к убеждению, что от помощника своего ему нельзя ожидать пользы. Он выражал это несколько раз в сношениях с министром иностранных дел, но особенно рельефно высказался в письме от 27-го февраля. Приведем из него выдержку:

«Относительно влияния г. барона Спренгтпортена на здешних обывателей, я в том и малой себе от него помощи не вижу, ибо по довольным уже опытам имел случай убедиться, что все сведения его, по долговременному отсутствию из здешних мест, по большей мере не распространяются далее весьма ограниченного крута родственников его; другая же и большая половина жителей отчасти по прошествии толика лет не знает его уже более, а отчасти невыгодное о прежних его деяниях имеет понятие, какое до той степени доходит, что многие из здешних дворян, не только мне одному, но и г. генерал-лейтенанту князю Багратиону неоднократно и откровенно признавались, что присутствие генерала барона Спренгтпортена при армии вредное оставляет впечатление в здешних жителях, и что природные российские начальники войск, во время малого их здесь пребывания, в большей мере приобрели уже доверенность жителей, нежели бывший их соотчич».

Спренгтпортен, разумеется, не признавал такой своей несостоятельности и продолжал писать графу Румянцеву донесения и намеки. С течением времени забыв уже, что военные действия, по его же сознанию, не входят в его сферу, — он начал врываться и в эту область и посылать в Петербург критику за критикой на стратегические распоряжения Буксгевдена. От 19-го февраля Спренгтпортен писал следующее графу Румянцеву из Ловизы, где он продолжал пребывать:

«Вместе с этим письмом вы получите, я думаю, донесение графа Буксгевдена о маленьких делах, происходивших перед колонной князя Багратиона, пред которой неприятель отступает к Тавастгусу. Граф Буксгевден полагает, что шведы имеют там до 12.000 человек и сообщает мне о своем намерении выдвинуть левое крыло, занять Гельсингфорс и оттуда с главными силами отправиться на Тавастгус, чтобы нанести решительный удар. Нет ничего удивительного, что неприятель туда отступает, желая развлечь наше внимание и удалить нас от Свеаборга, защищаемого 5.000 ч., к которым прибавит еще небольшой отряд, отступающий пред нами. Но по моему мнению никак не должно удаляться от этого главного предмета наших действий. — Чтобы занять Тавастгус достаточно подвинуть наши передовые колонны вправо; нам не может быть противопоставлена значительная сила, ибо там находится не более шести полков, которые вероятно будут подкреплены ополчением; но ему не следует давать большего значения. Раз мы овладеем Гельсингфорсом и Тавастгусом, следует остановиться до взятия Свеаборга; пусть приходят их подкрепления, если таковые у них найдутся. Им встретятся те же, и даже еще большие трудности, чтобы добраться до нас; морозы быстро усилились до крайней степени и могут облегчить наши операции».

И в приписке:

«Его Императорское Величество может припомнить, что я всегда указывал на то, что неприятель пойдет в этом направлении, наиболее для него удобном по времени года, когда он не может рассчитывать на свою флотилию. Не надо дать увлечь себя этими распоряжениями. Колонна князя Багратиона, соединенная с той, которая идет чрез Нюсбю, вполне, я думаю, достаточна для того, чтобы вытеснить из Тавастгуста наличные неприятельские силы».

Не прошло и двух дней, как русские войска заняли уже Гельсингфорс, и главнокомандующий, оставив там отряд для наблюдения за Свеаборгом, которому не могло прийти никакой помощи, — действительно поспешил на Тавастгуст. Спренгтпортен, приехавший, как всегда, после того как войска уже заняли местность, послал от 21-го февраля не только гр. Румянцеву изложение своего критического взгляда на военные операции, но и просил поддержать его у Государя и передать военному министру, в уверенности, что граф Аракчеев его «хорошо поймет». Вместе с тем он послал Императору Александру особый доклад.

«Имею счастье представить Вам, Государь, этот нижайший рапорт из Гельсингфорса, который войска ваши занимают уже 2 дня. Овладеть им было не труднее, чем занять все местности от Ловизы до сих пор, в стране сдающейся с удовольствием и не защищаемой войсками, непрестанно отступающими. Я рассчитывал найти еще здесь графа Буксгевдена; но он уже на пути к Тавастгусу, оставив лишь небольшой отряд из двух полков для наблюдения за Свеаборгом. В таком положении дела, несколько сбитый с толку (déconcerté) тем, что происходит, я позволяю себе, Государь, обратиться непосредственно к Вашему Величеству с этими строками.

«Прежде чем мне выехать из Ловизы, где я был задержан необходимостью установить некоторые меры по соглашению с господином губернатором Эминым, граф Буксгевден сделал мне честь сообщить свои намерения и причины, по которым он направляется с главными силами на Тавастгус. Убежденный по самым достоверным сведениям, что все шведские силы, под командою генерала Клеркера, 70-летнего старика, не превышают четырех полков или 6.000 чел. с резервами в плохом состоянии, я полагал, что достаточно было бы усилить нашу правую колонну несколькими легкими батальонами, для того чтобы отогнать неприятеля; я желал также чтобы наше левое крыло здесь не удалялось от главной своей цели.

«Но так как уже поздно было возвращаться, и вообще время нам очень дорого, ибо зима скоро приблизится к концу и ничто не может упрочиться, если страна до Або не будет в нашем распоряжении, осмеливаюсь, Государь, предложить выдвинуть как можно скорее достаточный корпус для прикрытия этого места (Гельсингфорса), между тем как все силы, которые мы здесь имеем, должны без замедления двинуться кратчайшими путями к. Або, чтобы там иметь возможность собрать народных депутатов, обеспечить безопасность армии и пользование плодами понесенных ею трудов. Вот чего ожидают здесь умы, наиболее склонные к покровительству Вашего Величества, но колеблющиеся пока по неуверенности в предстоящих событиях. Это движение, смелое и для неприятеля непредвиденное, воодушевит их мужеством выказать их доброе расположение.

«Если будущее не обманет меня, как не обмануло прошедшее, то я предвижу мало сопротивления в. Тавастгусе; шведы пойдут может быть на Пелково и Таммерфорс, чтобы сблизиться к Бьернеборгу и сохранить отступление чрез Ботнический залив. Надо следовать за ними той же дорогой, пригнать их к заливу, овладеть прибрежными городами, и одновременно подвинуть два батальона, в настоящее время здесь находящиеся, для захвата Гангеуда, столь же почти важного для сообщений, как и Свеаборгский порт.

«Повергая все это пред Вашим Императорским Величеством в ожидании повелений, я отправляюсь завтра к графу Буксгевдену, который имеет ночлег сегодня в 15-ти верстах отсюда, а завтра в Химбю, в 35 верстах. Я возвращусь еще сюда, чтобы собрать некоторые сведения о Свеаборге, соседство которого при настоящем положении вещей нас беспокоит». — «Сию минуту бьют тревогу по случаю вылазки; бегут к оружию. Время слишком хорошо, слишком светло, чтобы бояться внезапного нападения. Командующий здесь генерал Раевский делает распоряжение об отступлении перед превосходными силами; надеюсь, что этого не случится».

Под видом своих, будто бы не принимаемых главнокомандующим соображений, Спренгтпортен предлагал Государю в сущности то, что уже делалось. Но он и противоречил себе, и обличал свой недостаток сведений. За несколько дней Спренгтпортен жаловался на сдержанность главнокомандующего, вынуждающую его на роль чисто пассивную, а теперь в два приема проговаривался, что граф Буксгевден извещал однако его о намерении двинуться с большими силами на Тавастгус. В рапорте Государю он заявлял, что по достоверным известиям наши войска встретят там лишь слабое сопротивление. Это «достоверное сведение» оказалось на деле неверным, ибо, как известно, именно к Тавастгусу генерал Клеркер стягивал свои войска, намереваясь дать там решительное сражение. Семидесятилетний Клеркер мог быть слаб, но у него был близким помощником Адлеркрейц, энергия которого через два месяца дала русским войскам много забот и горя. И именно когда Спренгтпортен отвергал всякое со стороны Шведов сопротивление, Адлеркрейц писал: «При Тавастгусе мы были равносильны неприятелю. Здесь финские войска не пощадили бы никаких усилий, потому что мы дрались бы за все, что было нам священно, за славу и родину. Если бы мы разбили Русских, и они не получили тотчас подкреплений, то, соединясь со свеаборгским гарнизоном, мы решили бы зимний поход в нашу пользу». — Только приезд главнокомандующего графа Клингспора с инструкциями короля об отступлении и о сохранении шведской армии отменил это готовившееся сражение, к крайнему неудовольствию офицеров.

Но Спренгтпортен кроме того писал неправду или графу Буксгевдену, или Государю. Первому он отозвался неимением сведений о Тавастгусе. Буксгевден, только что перейдя границу и заняв Ловизу, встретился с укрепленной позицией пред Борго, при Форсбю. «Овладение крепкого места Форсбю (письмо Буксгевдена к Румянцеву 25-го февраля) требовало о нем сведений; но только посредством верных указателей и других жителей, которые подали мне таковые сведения и которым должен был за то заплатить, возмог открыть способы не только вытеснить неприятеля, из крепкой его при сем городе позиции, без всякой почти потери, но и завладеть оным, а вместе с тем и городом Борго. Двое суток по обстоятельствам встретившимся мне, оставался я в сем последнем месте и в предположении моем потом продолжать с войсками движение к Гельсингфорсу и оттуда к Тавастгусу, ожидал я, что г. генерал барон Спренгтпортен не оставит меня своими о сих местах извещениями, но не мог его и там дождаться, и для того, выступивши уже оттуда на третий день, просил его с дороги прибыть на сей конец ко мне. Ответ его был, что прибудет в Гельсингфорс, но что о Тавастгусе никаких сведений подать не может, поелику в оном был он только один раз и то проездом». — Если же Спренгтпортен писал правду Буксгевдену, то на каких вполне достоверных данных основывал он свое донесение Государю о положении Тавастгуса и о достаточности передового отряда для его занятия? Факты показали, что он вводил в заблуждение Государя, и если бы взгляд Спренгтпортена взял верх, то ожидания Адлеркрейца сбылись бы. Клеркер готовился, как сказано, атаковать русских и собрал множество подвод с тем, чтобы в случае победы, в которой он был уверен, быстро двинуться к Гельсингфорсу, освободить Свеаборг, соединиться с его гарнизоном и начать наступление.

Неточностью или известного рода небрежностью приведенный рапорт Спренгтпортена вообще отличается. Это впрочем одно из многих его донесений Государю, которые, вопреки существующим правилам и естественному пониманию верховной власти, требующим всесторонней осмотрительности и точности, пишутся им в самой развязной форме. В конце, в приписке, говорит о малозначительной тревоге и об осторожных на всякий случай распоряжениях Раевского в таких сомнительных выражениях, которые непременно должны были вызвать в Императоре Александре если не неудовольствие на этого генерала, а косвенно и на главнокомандующего, то некоторое беспокойство. Порицая план действий Буксгевдена и говоря Государю, что теперь, конечно, уже поздно возвращаться с ошибочно будто бы взятой дороги на Тавастгус, он однако графу Румянцеву пишет, что, заняв Гельсингфорс и Тавастгус, следует остановиться до взятия Свеаборга, а государю представляет о необходимости быстро идти на Або, т.-е. еще 200 слишком верст далее.

Между тем, и быть может не без связи с письмами и намеками Спренгтпортена, прибыл к армии, на короткое впрочем время, военный министр граф Аракчеев. Это было между 20-м и 23-м февраля, когда граф Буксгевден был на пути к Тавастгусу, занятому 24-го числа.

Нужно полагать, что поездка Аракчеева не имела влияния на направление военных действий: все продолжалось сообразно с первоначальным планом главнокомандующего. Но то несомненно, что Спренгтпортен, считавший себя в праве предъявлять к графу Буксгевдену разные претензии, имел полную возможность излить свои сетования графу Аракчееву (à qui jai confié ma situation avec une franchise entière) и получить от него всякого рода утешения и уверения. «Приезд графа Аракчеева, — писал он Румянцеву 24-го февраля, — был благодеянием Провидения; он подкрепил мое терпение почти истощенное». И не только утешение, но и обнадеживания со стороны Государя и даже предложение некоторых высочайших милостей привез ему Аракчеев. «Конфиденции, сделанные мне этим министром на счет благосклонности ко мне Его Императорского Величества, чувствительнейшим образом меня тронули, — продолжал он, — но я думаю своевременнее будет осуществить ее тогда, когда, достигнув уже господства в крае, я могу проявить свое влияние с большей силой для благого дела и на пользу службы».

В чем заключалось выражение монаршей благосклонности, которое барон откладывал, из документов не видно; но полагать нужно, что ему предложено было назначение в генерал-губернаторы Финляндии. Так по крайней мере следует заключить из сопоставления с рескриптом от 8-го мая 1808 г.[13]. Во всяком случае, заявления графа Аракчеева были настолько определенны, что Спренгтпортен, не ограничиваясь письмом графу Румянцеву, в тот же день писал и Государю. Выражая свои признательные чувства по поводу утешения привезенного ему Аракчеевым, он писал: «Я у ваших ног приношу мои нижайшие благодарения. Смею однако умолять Вас, Государь, отложить осуществление вашей благосклонности до того времени, когда мое влияние в крае более выразится и когда тем самым я буду более её достоин». «То-есть, — спешит он пояснить, — до тех пор, пока войска наши прибудут в Або. Тогда, Государь, я покажу себя (je me ferai mieux connaître), говоря от имени моего Августейшего Монарха. Впрочем ссылаюсь на мое последнее представление относительно военных операций и не сомневаюсь, что мысли мои по этому предмету, если и не будут исполнены, то по крайней мере примутся в соображение, в уважение моей преданности».

Но обещая показать себя в Або, и именно на сейме, к которому он возвращался, и сыпля направо и налево сетованиями на свое положение, Спренгтпортен на деле решительно ни в чем не оказывал содействия главнокомандующему, который силою вещей и для выигрыша времени, о потере которого барон писал Государю, должен был быстро идти вперед, преследуя отступающего неприятеля.