Покорение Финляндии. Том II

ГЛАВА XV. Присяга и затруднения

6-го марта, после пятидневной бомбардировки сдалась крепостца Свартгольм. В числе условий капитуляции, по которой гарнизон объявлялся военнопленным, сделано изъятие для природных финляндцев: они получили свободу возвратиться в свои дома. При этом они подписками обязались оставаться спокойными в своих гейматах, и не только не служить против Русских до заключения мира, но и ничего не предпринимать против них посредственно или непосредственно.

В то же почти время, именно 10-го марта, окончательно занята князем Багратионом «столица» Финляндии, Або, где уже находился отряд Шепелева, посланный туда еще ранее немедленно по завладений Тавастгусом.

12-го марта прибыл граф Буксгевден. На официальном приеме некоторых из местных должностных лиц, епископ абоский Тенгстрём, он же и вице-канцлер университета, произнес приветственную речь от лица обоих этих учреждений. «Два раза в минувшем столетии, — сказал он, — абоские музы, устрашенные бряцанием оружия, бежали из своих жилищ. Этот раз они остались, доверяясь справедливым и благотворным свойствам нынешнего русского правительства, великодушию истинного героизма и духу времени, который даже среди ужасов войны предлагает неприкосновенное убежище всесветным труженикам науки». От лица собственно духовенства абоской епархии, также как и от народа, епископ выразил самую живую признательность за данное Государем обещание покровительствовать лютеранской религии и её церковным установлениям. Лично от себя Тенгстрём просил верить искренности его усилий к поддержании в крае полного спокойствия и бескорыстному усердию в содействии всему, что будет предпринято для общественной пользы.

Городской голова города Або с своей стороны произнёс краткое приветствие, в котором свидетельствуя о том, что город сдался русским войскам без малейшего сопротивления, поздравлял генерала с счастливым прибытием и просил чтобы с городом поступлено было согласно великодушии и милосердию Его Императорского Величества.

По занятии Або, а затем и Гангеуда, русские войска владели всем южным побережьем Финляндии, не смотря на то что Свеаборг еще не сдался, и к энергической бомбардировке его не приступали за неполучением из Петербурга осадных орудий. Но прочность занятия этого края обусловливалась зимним временем; открытие навигации могло изменить многое. Поэтому граф Буксгевден не уставал повторять графу Румянцеву о необходимости обеспечить себя со стороны населения, ускорив приведение его к присяге.

В Петербурге, как выше было объяснено, дело это усложнялось ожиданием издания новой декларации к державам, вызванной арестом в Стокгольме посланника Алопеуса, а затем опубликованием манифеста о присоединении завоеванной части шведской Финляндии к России. Кроме того не могли остановиться на. порядке, в котором должен был исполниться привод к присяге. Заявления Спренгтпортена о желании де-Геера и всего дворянства совершить этот важный акт и последовавшие затем отказы и разоблачения не могли не убедить, что дело совсем не так просто, как его изображали. С другой стороны, по примеру дворян, и пленное офицерство выражало желание присягнуть не иначе, как после других сословий.

Министерство иностранных дел, а может быть и сам Государь, были тем в большей нерешимости по этому предмету, что им приходилось выбирать между двумя течениями, которым следовали их шведские советники. Спренгтпортен, вынужденный теперь покинуть Финляндию и возвратиться в Петербург, вновь принялся муссировать свою постоянную идею о созыве в Або финляндского сейма, на котором обещал Государю заблистать во всей силе своего красноречия. Но у него был теперь не бессильный конкурент и даже противник в лице майора Клика. Сделав свою негласную поездку по Финляндии, он явился с категорическими возражениями против спренгтпортеновского сейма. Попавшее в первую прокламацию совершенно бессознательно для Румянцева, впрочем, также как и для Буксгевдена, обещание созыва сейма в Або связывало теперь руководителей русской политики. Румянцев ожидал и толковал, что сейм соберется только для принесения присяги; также глядел Буксгевден. Он имел впрочем совершенно особое понятие о сейме: он полагал, что в Або соберутся губернаторы, а с ними и депутаты от дворянства, духовенства, купечества и пр. «Сверх того, полагаю я, необходимо нужным, чтобы и от самых крестьян были также депутаты, от каждого кирхшпиля по одному, дабы делая присягу, видели они ее всеобщею, а тем удобнее могли утвердить расположение и своих обществ». Такое собрание существенно разнилось от прежних сеймов. Соглашаясь на сейм, он очевидно не желал идти против либеральных наклонностей Императора. Александра, полагая, что он сочувствует идее сейма.

Для разрешения сомнений был призван Клик. Румянцев поставил ему такой вопрос: «как следует поступить, чтобы жители бывшей шведской Финляндии принесли сколь можно скорее присягу верности Его Императорскому Величеству, и чтобы этот акт состоялся в приятной для народа форме?». Клик должен был изложить свое мнение на бумаге, что он и исполнил в кратком мемуаре, поданном Императору Александру 3-го апреля. Находя созвание сейма не достигающим в данном случае желаемой цели, по соображениям главным образом практического свойства, Клик предлагал свой, совершенно простой порядок, — по его словам — довольно приятный финляндцам, так как не уклоняется много от обычаев, существовавших при шведском владычестве.

Уполномоченное для принятия присяги лицо, по проекту Клика, должно было отправиться в Або, потребовать доступа в заседание парламента, т. е. высшего суда (Hof-Rätterne), и там при соблюдении известного декорума произнести речь соответственную обстоятельствам, прочесть манифест, который Клик также проектировал, и потребовать присяги от суда. Гофгерихт с своей стороны, присягнув должен потребовать того же от лагманов, приходских судей и городских чиновников, а они предпишут исполнить то же лицам им подчиненным и городскому населению. Подобным образом принесена будет присяга губернаторами и их подчиненными, а также абоской и боргоской консисториями, а по их приказу и низшим духовенством; пасторы приведут затем к присяге по своим приходам все деревенское население. На счет дворянства и офицерства Клик — сам к нему принадлежавший — повторял желания высказанные другими, т. е. чтобы оно присягнуло последним.

Клик приложил к своему мемуару еще проекты инструкций для лица, назначаемого к посылке в Або, и особого манифеста. Последним не воспользовались; что же касается до инструкции, то в сущности она составляла краткий перифраз мемуара, и содержала лишь немногие частные указания. Уполномоченный должен был обратиться в. первое отделение абоского гофгерихта, где председательствовал старший президент Тандефельд, человек, по словам инструкции, «старый и слабый». Абоский и бьернеборгский губернатор «молодец Троиль (le brave Troil)» рекомендовался Кликом как видный деятель аньяльской конфедерации, и потому должен был считаться человеком «благонамеренным», от просвещенного усердия коего можно всего ожидать. Епископу Тенгстрёму, человеку ученому и хитрому, предлагалось показать в перспективе архиепископство. Следовало соблюсти те самые обряды, какие прежде существовали при перемене государя. Указывалось действовать со всею поспешностью, без потери времени, избегать высокомерия и тем более угроз. Надлежало стараться о приводе к присяге во всех абоских учреждениях по возможности в один день, «не давая времени на рассуждение и уклонение». Наконец указывалось, что было бы очень хорошо несколько удалить на время присяги войска; по мнению Клика, эта мера придала бы всему акту характер неподготовленности (spontané) тем более приятный нации.

Записки Клика очевидно вполне удовлетворили Императора Александра и Румянцева, так как 9-го апреля, т. е. через пять только дней после их подачи, состоялась уже высочайшая апробация проекта ответной бумаги к Буксгевдену по делу о присяге. Промедление в разрешении, которого он так настоятельно просил, оправдывалось «разными недосугами и нужными соображениями относительно настоящих обстоятельств».

Клик мог гордиться по праву: его соображения были приняты почти дословно в основание данных главнокомандующему наставлений, хотя разумеется имя его, не упоминалось. Он мог торжествовать и над Спренгтпортеном; самолюбие последнего несомненно было задето уже самою поездкой Клика по Финляндии, тем более что Государь ожидал его возвращения для окончательного решения дела. «Я думал бы, — писал Спренгтпортен Румянцеву 23 марта, — что сообщенного мною вполне достаточно для устранения всех сомнений вообще в добром расположении населения и в частности в его доверии ко мне». И в этом случае Спренгтпортен ошибался: его сведений оказалось недостаточно; соображения же Клика привели к тому, что идея сейма, не пользовавшаяся по-видимому, вопреки хлопотам Спренгтпортена, сочувствием, была по крайней мере на время отвергнута. «Его Величество, — писал Румянцев Буксгевдену в упомянутой депеше от 9-го апреля, — признавая в полной мере основательность заключений ваших относительно разных неудобств какие могли бы произойти от собрания в Або сейма, возвещенного в свое время декларацией от имени вашего изданною, соизволил меру сию отменить и повелевает вашему сиятельству, на основании высочайшего манифеста изданного в 22-й день марта, немедленно приступить к приведению жителей вновь приобретенной Финляндии к присяге. Ссылка в этой выдержке на соображения самого Буксгевдена против сейма имела в действительности значение едва ли не одной только формальной вежливости. Решили задачу не соображения главнокомандующего, а записка Клика, что явствует из простого сопоставления чисел: отзыв Буксгевдена был прислан еще 17-го марта, записка Клика написана 3-го апреля, а 9-го состоялось высочайшее повеление.

Какие должно было соблюсти обряды для принесения присяги и в каком вообще порядке, — повеление предоставляло «наилучшему усмотрению» главнокомандующего, соображаясь «с обстоятельствами и местными нынешними и прежними обычаями». Но указывалось, что в Або присягу принять должен был сам Буксгевден, исполнив те формальности, которые изложены были выше по проекту Клика, с тем что в парламенте прочитать следовало манифест не Кликом сочиненный, а тот, коим 20 марта объявлялось о включении Финляндии в состав России, равно и декларацию ему предшествовавшую. Кроме того «наилучшее усмотрение» ограничивалось и другим, опять согласным с Кликом, существенным указанием: «при сем случае повсеместно должен быть соблюден тот самый обряд, какой обыкновенно там употреблялся при перемене царствований». И далее: «Его Величество особенно усердному попечению вашего сиятельства поручает, чтобы все сие произведено было в действо поспешнейшим образом и без малейших отлагательств, дабы не. дать время ни к каким рассуждениям и толкованиям, какие могли бы быть несовместны с обстоятельствами. Государь Император, впрочем, совершенно уверен, что ваше сиятельство в особенном имея попечении обращать доверенность и любовь жителей страны той к новому монарху, изволили принять нужные меры, дабы в сем случае поколику возможно предпочтительно употреблены были способы кротости и отдалено всякое насилие; а дабы происшествие сие не имело ни малейшего вида принуждения, но оказывало бы добровольное на то соглашение жителей, то Его Величество желал бы весьма чтобы на тот раз отдалить даже и войска наши, и ежели бы показалось вам неприлично совсем их, вывести из города, то по крайней мере чтоб там они не находились, где присяги будут совершаться». Высказав такое «весьма» сильное желание Государя, Румянцев сделал опять чисто формальную оговорку, «впрочем сие Его Величество предоставляет решению вашему», Во всех других главнейших городах: Вазе, Борго, Тавастгусе, Гейноле, Куопио и пр… повелевалось строго соображаться с тем, что будет сделано в Або, причем отдельною в бумаге вставкой, вероятно по личному указанию Императора Александра, пояснено: «и следуя примеру вашему соглашать кротость и снисхождение с твердостью».

Не пропали даром советы Клика и в отношении епископа Тенгстрёма и губернатора Троила. Буксгевдену о первом написано, что по учености, по разуму своему и по сильному в том крае влиянию, он заслуживает особого внимания. «Государь Император соизволяет, что ваше сиятельство положительно с ним изволили объясниться, что так как сия часть Финляндии теперь присоединена уже утвердительным образом на вечные времена к Российской Империи, то Его Величеству угодно, чтобы впредь пресек он всякие сообщения со Швецией, какие может быть духовное звание на него возлагало; что впрочем полное и добровольное повиновение его к воле монаршей в должной цене, будет принято и не останется без возмездия, и что по мере усердия какое с его стороны будет оказываемо, Его Величество имеет намерение наименовать его абоским архиепископом, с предоставлением ему верховного управления по духовной части всей Финляндии». — Губернатора Троиля главнокомандующий должен был уверить в особом высочайшем благоволении, и сообщить «что Его Величеству весьма угодно бы было увидеть его в Петербурге, что поездка таковая не может иметь иных, как токмо приятных последствий и для самого его, и для его отечества».

Таким образом, программа Клика целиком вошла в высочайшее повеление объявленное в руководство графу Буксгевдену. Сверх неё был добавлен еще один пункт воздействия собственно на дворянство. — «Государю Императору угодно, чтобы по совершении присяги ваше сиятельство внушили и некоторым молодым людям из именитейших фамилий приехать в Петербург; а как высочайшая воля есть всякого рода отличиями награждать сих новых подданных по мере усердия их к своему монарху и по их достоинствам, то Его Величество желает, чтобы при сем случае в. сият-во изволили сообщить замечания свои, кто бы из таковых молодых людей, которые отправляются сюда, по знаменитости рода своего мог быть принят ко двору Его Величества в камер-юнкеры.

Граф Буксгевден принял все эти распоряжения к исполнению, но просил однако некоторого для того времени, ибо. необходимость окончить дела с Свеаборгом требовала его присутствия в Гельсингфорсе, после чего он мог уже свободно отправиться в Або. Из всех пунктов «наставления» он позволил себе сделать возражение лишь по одному — относительно епископа Тенгстрёма. Обещанию назначить его архиепископом он противопоставлял то указание, что в Борго есть другой епископ, Сигнеус, не менее достойный внимания, и просил оставить обоих в прежнем положении, при их независимых один от другого обязанностях, пока время покажет кто из них заявит себя большим усердием к исполнению монаршей воли. Император Александр принял это предостережение доброжелательно и приказал наградить обоих епископов, также как и президента гофгерихта Тандфельда, по принесении присяги.

Когда эти наставления писались в Петербурге и посылались графу Буксгевдену, успех начал быстро изменять русскому оружию. До того отряды Тучкова ушли уже в самую северную часть Ботнического залива и миновали Брагештадт. 5-го апреля Кульнев в деле при Калайоки даже взял в плен начальника штаба шведской армии графа Левейгельма. Но 6-го произошел бой при Сикайоки, который оказался поворотным пунктом. 13-го апреля, при Револаксе был разбит отряд храброго Булатова, — и началось быстрое и можно сказать бедственное отступление Тучкова. При этом отступлении рельефно высказалась вся мнимая преданность финляндцев России: началась самая жестокая партизанская война. Пламя восстания против русских распространилось на только по всему северу, северо-востоку и центру Финляндии, но перекинулось и на запад, поблизости русской главной квартиры, на Аландских островах. Руководимое пастором Гумерусом и ленсманом Арэном[22] население поднялось там поголовно; разъединенных русских захватывали и с великою радостью передавали шведам. То же происходило и на Готланде. — Можно ли в этом восстании винить финляндцев? Разумеется нет; они оставались верны своим отечеству и королю, и за эту верность заслуживают уважения. Россия была в это время враг их отечества и короля, и в защиту их они не стеснялись поднять оружие и рисковать жизнью. Но в этом всеобщем восстании какое было ужасное, трагическое осмеяние теории доверия к преданности и любви к России финляндцев, которую Спренгтпортены и Клики так настойчиво и к несчастью успешно проповедовали!..

Довольно прочно оставалось в русских руках только южное побережье Финляндии. 21-го апреля (3-го мая) сдался и Свеаборг. К гарнизону применены те же правила, коими руководились при занятии Свартгольма: от пленных отобраны подписки о непротиводействии Русским, и они отпущены по домам. Взятие этого «Гибралтара севера» не осталось без влияния на ход дел по всему берегу Финского залива. Но собственно дело о присяге подвигалось вперед очень тихо. Не смотря на то. что окончательная о ней высочайшая воля была объявлена еще 9-го апреля, население все-таки еще не присягало, а отголоски успехов шведского войска, доносившиеся со всей северной и западной части края, замедляли и затрудняли это щекотливое дело. Неспокойного состояния умов, вопреки недавним удостоверениям Буксгевдена о полном добродушии жителей, не мог не признать и сам он. Когда, вскоре по взятии Свеаборга, Император Александр намеревался ехать в Финляндию, Буксгевден настоятельно просил Румянцева убедить Его Величество отложить поездку. Он очень желал, чтобы Государь на месте мог видеть все труды, так как «есть в Петербурге неблагорасположенные люди, которые ищут приобретениям нашим давать сколь можно меньшую цену»; однако же прямо указывал на «некоторые беспокойства здесь существующие, Которые к сожалению приумножились ныне непонятным отступлением генерал-лейтенанта Тучкова 1-го», — и просил отсрочить посещение «доколе восстановлен будет здесь покой, совершится на верноподданство присяга и исправится между тем и самая дорога»[23].

При таких условиях нельзя было ожидать настойчивости и быстроты в мерах гражданского характера. Но желанное событие наконец совершилось. Город Або присягнул русскому Императору 9-го и 10-го мая. Все исполнено именно так, как указано было в инструкции.

Прежде других принесли присягу духовенство и университет. Разосланными повестками 9-го числа члены консистории и абоской академии (университета) приглашены были собраться в их помещении.

Когда получено было известие о готовности всех этих лиц, граф Буксгевден отправился туда в сопровождении генералитета и чиновников. При колокольном звоне во, всем городе, епископ Тенгстрём встретил его со всем духовенством и профессорами академии. Предшествуемый ими в порядке старшинства, среди множества студентов и других принадлежащих к университету лиц, главнокомандующий проследовал до присутственной залы консистории. Там, по занятии им особо приготовленного места, произнесена была от его имени следующая речь.

«Его Величество Император Всероссийский, Всемилостивейший Государь наш, возвестивши манифестом (20-го марта) Высочайшую волю Свою на всегдашнее присоединение к пространным владениям Своим сей земли, которую победоносные войска Его заняли ценою многих сражений, удостоил меня уполномочием принять от жителей её присягу верности в залог счастливой перемены их жребия, поелику оная снискивает им как новым Его подданным отеческое попечение, милости и покровительство Его Императорского Величества. Приглашая вас, г. епископ, совокупно с г.г. чинами консистории совершить оную, я остаюсь уверенным, что вы, возлагая на себя сие священнейшее обязательство и оставаясь верным исповедуемой вами религии, не оставите в почтенном возможении вашем озарить вверенных управлению вашему людей в их обязанности к толико милосердому к ним Государю, в их истинных пользах и тех неисчерпаемых источниках, кои к благоденствию их текут к ним чрез соединение их с такой Империей, которая, сохраняя неприкосновенными их право и их собственность, своим могуществом, своим богатством и своими способами открывает им обширные пути к утверждению благосостояния своего, к умножению промышленности и к большему развитию их талантов. Вам, г. ректор и гг. профессор! ваши занятия чрез благодетельное влияние распространяемого вами просвещения, подают равномерно способы содействовать благополучию вашего отечества, к которому любовь вами водит. Вы без сомнения поставлять будете славу, вашу в умножении славы правления такого Государя, который любит, и покровительствует сие просвещение, и да благословит Всемогущий взаимные попечения ваши и соделает каждого достойным находиться под властью всемилостивейшего и достойнейшего из монархов, отца своих народов.

В ответ на эту речь епископ Тенгстрём, именем духовенства и профессоров, принес выражение живейшей признательности за покровительство Государя их религии и её служителям, а также абоскому университету, и просил главнокомандующего «повергнуть пред Августейшим троном Всемилостивейшего Монарха их совершеннейшую приверженность и истинное расположение к высочайшей воле Его Величества». Затем граф Буксгевден приказал читать присягу, и епископ, со всем духовенством и профессорами, произнесли ее. По официальному отчету присяга эта произнесена «с особенным уважением и с таким удовольствием, которое на лице всех было заметно и вело с окончанием её взаимное их поздравление».

В другой зале, с тою же доброю волею, — по словам отчета Буксгевдена — присягнули учащиеся в университете и все прочие принадлежащие к нему лица. Затем главнокомандующий прежним порядком возвратился к себе на квартиру. Здесь дежурный генерал, генерал-лейтенант Коновницын, представил рапорт о том, что согласно возложенному на него поручению, он принял в доме магистрата присягу верности от бургомистра, всех членов магистрата и депутатов от купечества. По донесению Коновницына эти лица явили при сем случае полное свое расположение и готовность к воле всемилостивейшего Государя.

Около полудня присланные от парламента, т. е. гофгерихта, чиновники донесли главнокомандующему что все члены этого суда, управляющий губернией и прочие сословия ожидают его прибытия. Сопровождаемый, как и прежде, генералами и офицерами, гр. Буксгевден отправился туда, и у входа в дом, собрания встречен был президентом гофгерихта Тандефельдом и членами, которые затем в порядке предшествуя ему, ввели среди многочисленного собрания гражданских чиновников в залу заседаний. Здесь главнокомандующий, заняв место на конце стола под балдахином по правую руку от президента, открыл собрание следующею речью, сказанною от его лица.

«Гг. президент и члены гофгерихта! Для меня приятно верить, что вы совершая предстоящий вам торжественный подвиг наперед уже обозреваете, сколь великие выгоды приносит вам присоединение к только пространной и только цветущей Империи. Ваши законы и ваши обыкновения остаются обеспеченными и уважаемыми, и управление нераздельное с правосудием, утверждают навсегда благосостояние жителей живущих под судопроизводством вашим, и которых пользы, покровительствуемые законом, остаются вам вверенными. Продолжайте сие управление ваше с тою же ревностью и тем же бескорыстием коими вы доселе отличались, и покажите народу, что уважение на состояния и лица не имеют у вас места, но что одно только точное выполнение законов и правосудие составляют существенный и главный предмет ваш. Соделайте себя таким образом достойными внимания справедливейшего из государей, именем которого производить будете правый суд ваш и соделайте народ столько довольным, чтобы он благословлял сию счастливую эпоху, когда высочайшая воля Государя Императора упрочивая порядок и силу отечественных ваших законов, вновь и навсегда утвердила целость общую и неприкосновенность собственности каждого».

На эту речь президент отвечал от лица всех своих сочленов, «что они почитать будут себя весьма счастливыми когда истинною ревностью своею в исполнении обязанностей своих и воли толико милосердого к ним Государя соделаются достойными одобрения и похвалы Правительства, и что они готовы совершить предложенное им обязательство». Затем была принесена присяга как составом гофгерихта, так и другими чиновниками к нему принадлежащими. По окончании этого обряда, главнокомандующий перешел в том же порядке в другую залу, где был принят губернатором Троилем, со всеми чиновниками и депутатами.

Обратясь к губернатору и дворянству и объяснив причину своего прибытия, а также выразив похвалу поведению губернатора, Буксгевден пригласил их подать новый пример исполнения, долга. Последовало чтение и принесение присяги тем же как и выше порядком «с наилучшим — говорило донесение— расположением». Затем де-Троиль обратился к депутатам с несколькими словами на шведском языке, изложив настоящие обстоятельства, милости Государя на них щедро изливаемые, и то великодушие, с которым Император Александр принимает их не как народ побежденный, но как собственных своих подданных, и сохраняет им права и преимущества, коими они до того пользовались; губернатор заключил свои слова объяснением обязанностей депутатов в отношении к великодушному Государю. После того как эта речь была прочитана и по-фински, старший из депутатов именем прочих также изъявил полную признательность и готовность принести присягу, «которая соединяя отечество их с Империей Всероссийской утверждает их благосостояние». Присяга затем и здесь была принесена.

По совершении таким образом всеми сословиями многознаменательного обряда, главнокомандующий, предшествуемый всеми членами гражданского управления и сопровождаемый дворянством, возвратился в свое помещение. Вскоре туда явились многие из главнейших представителей дворянского и духовного сословий и вновь принесли благодарность за расположение и доверие возвещенное им от лица Государя.

На другой день, назначенный для принесения присяги всеми прочими жителями города Або, кафедральный собор был переполнен народом. И здесь, после совершения литургии, главнокомандующий принял присягу при выражении, судя по его донесению, самых добрых чувств. В тот же день им дан был парадный обед почетнейшим жителям города; в числе их было и шестеро крестьян. Празднество по случаю совершения важного исторического акта заключилось балом, данным графом Буксгевденом 11-го числа.

Жители прочих городов присоединенного края: Вазы, Тавастгуса, Гельсингфорса, Борго, Ловизы, Экнеса, Тамерфорса, Гейнолы, Нодендаля, Ништадта, Раумо, Биёрнеборга, Кристиненштата, Каскё, Гамле-Карлебю, Якобштата и Нью-Карлебю, — принесли присягу в тот же день, 10-го мая, после богослужения. Порядок был соблюден однообразный: сперва присягало духовенство, потом гофгерихт (в Вазе), губернаторы с дворянством, немдеманы и почетные крестьяне. Присягу принимали: в Вазе — гражданский губернатор Эмин, в Тавастгусе — генерал-майор Миллер, в Гельсингфорсе — генерал лейтенант граф Каменский 2-й, в Борго — генер. — майор Алексеев, в Ловизе — ген. — майор Брискорн, в Экнесе — ген. майор Тучков 3-й; во всех других — штаб-офицеры.

В следующее затем воскресенье, 17-го мая, приведены были к присяге живущие в уездах дворяне, пасторы и земские чиновники; а еще чрез неделю присягнули прочие — жители деревень, младшие чиновники и все крестьяне. Исключение, как в городах, так и в деревнях, делалось лишь для малолетних, не достигших» 15-ти-летнего возраста — они вовсе не присягали. Впрочем, принесение присяги продолжалось и позже со стороны лиц отсутствовавших, больных и т. п.

Посланные для принятия присяги должностные лица свидетельствовали вообще о доброй воле и готовности, с которыми население приносило присягу. Донесения эти были официальные, и некоторые финские писатели утверждают, что то была присяга подневольная, а потому не придают ей положительного значения. Конечно, трудно читать в душе людей, особенно при обстоятельствах столь необычайных, как перемена правительства. Жестокость партизанской войны и упорное противодействие мерам правительства, образцы которого приведены будут впоследствии. говорят в самом деле о том, что многие из присягнувших очень легко относились к произнесенному обету верности. Тем не менее тот факт, что при принесении присяги не было применено мер насилия, доказательно не опровергается и этими историками, и тем лишь худшими красками рисуются нравственные правила этих многих из присягавших. Во всяком случае событие включения Финляндии в состав русской Империи, возвещенное всему миру манифестом 20-го марта, завершилось клятвою верноподданства, — и этот акт не может быть вычеркнут из истории.

По принесении присяги главнейшие лица, согласно воле Государя, получили крупные награды: оба епископа Тенгстрём и Сигнеус украшены лентами и звездами св. Анны первой степени; той же почести удостоились президент Тандефельд и ландсгевдинги, т. е. губернаторы: абоский де-Троиль, тавастгусский Мунк и гейнольский бар. Лоде. Пробсты Сигнеус и Таваст награждены орденами св. Анны 2 ст.; бургомистрам: абоскому — Синебергу, гельсингфорсскому — Мартенсу и тавастгусскому Селину даны подарки[24]. Позднее и самому гр. Буксгевдену выражено монаршее удовольствие. В письме от 10-го июля, по обыкновению одобренному предварительно. Императором Александром, гр. Румянцев извещал главнокомандующего: «Его Величество изволил принять с особливым благоволением понесенные вами труды по сему случаю. Его Величество совершенно изволил одобрить весь порядок, который при сем происшествии повсеместно соблюден был по распоряжению в. сият-ва». Но благоволение это выражено не в собственноручном рескрипте, как можно и должно было бы ожидать в отношении главнокомандующего целою армией, андреевского кавалера и пр., а в письме министра. Интрига в. Петербурге не дремала, и граф Буксгевден чувствовал ее на каждом шагу.

За всем изложенным и не смотря на награды, розданные по принятии большинством населения присяги, были как сказано люди, притом далеко не одиночные, которые или уклонялись от ее принесения, или прямо ее нарушали. Весьма возможное и даже естественное в тревожные времена явление это имело значение в особенности потому, что в него, входили элементы беспокойные и даже опасные. Испытывались серьезные затруднения со стороны тех, кому оказано было наиболее доверия, именно военнопленных, распущенных по домам под простые подписки с обязательством лишь не враждовать против России. восстание пылало кругом, а освобожденные военнопленные являлись в нем весьма нередко не только участниками, но и руководителями; очевидно эти люди не давали цены своим обязательствам. Присяга имела бы, может статься, большее значение, но от неё они отказывались ссылаясь на данные уже подписки. О затруднениях своих Буксгевден писал в Петербург и ждал указаний.

Непредусмотрительно-либеральная мера отпуска пленных имела очевидно в корне своем все тоже уверение знатоков Финляндии, что местное население только ищет случая отложиться от Швеции и соединиться с Россией. И однако эти знатоки, и во главе их Спренгтпортен, явились теперь, когда действительность не оправдала их уверений, первыми порицателями оказанной пленным милости. «Очень ошибочно было— писал Спренгтпортен гр. Румянцеву 31-го мая — предоставить подонкам военнопленных взятых в Свеаборге разбрестись по стране. Эти бродяги, у которых нет ни кола ни двора, большею частью иностранцы умирающие с голоду, вместе с несколькими негодяями из наиболее голодных корельцев, произвели беспорядки в Саволаксе. Необходимо под разными предлогами собрать их и употребить в работы».

Это указание не было, однако, принято в Петербурге в уважение. Главнокомандующий имел другой взгляд, и Император Александр одобрил его. Те из пленных, которые имели свои дома в Финляндии, должны были принести вместе с их семействами «присягу на верность новому своему Монарху, к державе коего отчизна их присоединена на вечные времена». Тех же, которые в отказе от присяги будут упорствовать, назначено выслать в Россию в виде военнопленных.

Это было собственно в отношении нижних чинов. К офицерству, пользующемуся казенными имениями (бостелями), гр. Буксгевден предлагал применить более строгую меру. Положение было действительно крайне ненормальной. Многие офицеры из финляндцев последовали со шведскими войсками и сражались против Русских. В то же время жены и дети их оставались в бостелях на присоединенной к России территории и пользовались всеми с них выгодами и доходами. Сначала думали, что забота о сохранении этих выгод повлияет на настроение офицерства. К этой цели стремились как объявлением в прокламациях о преимуществах, ожидающих финских офицеров, если они оставят шведские войска и. перейдут к России, так и непосредственным обращением Буксгевдена к шведскому главнокомандующему с приглашением прекратить сопротивление. И то и другое как известно не сбылось; по позднейшему сознанию самого автора этих мер, — офицеры-финляндцы решительно остались при своих местах в шведской армии. Теперь Буксгевден просил разрешения применить к шведским офицерам-финляндцам более действительную меру: отобрать бостели у их семейств и отдать под присмотр местного начальства, которое будет собирать с них доходы.

Это предложение, сделавшись известным Спренгтпортену, тем менее могло пройти без порицания, что касалось того сословия к которому сам Спренгтпортен принадлежал. Он спешил, поэтому удостоверить гр. Румянцева, что владельцы бостелей находящиеся при шведской армии не могут узнать о проектированной мере в виду будто бы военных законов, а потому семейства их будут повергнуты в нищету. На деле офицеры весьма хорошо могли знать о всем, что делается с их семействами уже по тому одному, что еще с первых, почти дней занятия русскими войсками края, женам офицеров предоставлено было переписываться с их мужьями. Но кроме того Шведы чрез местное население всегда отлично знали все, что делается.

Возражения Спренгтпортена и на этот раз не достигли цели, а предложение Буксгевдена одобрено в Петербурге; оно сопроводилось небольшим лишь смягчением: бостели должны были, остаться во владении семей отсутствующих офицеров еще в. течение шести недель. — «Но ежели, — повелено было, — к тому сроку сами они не явятся, то и те участки имеют поступить, в казенное ведомство, и тогда уже к исполнению сей меры приступить не дожидаясь новых повелений [25]".

Подобное предложение сделано Буксгевденом и утверждено Александром Павловичем и в отношении тех, не казенных уже, а частных имений, особенно крупных, владельцы коих находились в Швеции и не спешили в Финляндию для подчинения новому правительству; таковы были Ферзены, Врангели и т. п… Решено взять эти имения под присмотр русских властей, а доходы с них вносить в казну, дабы тем отвратить враждебное их употребление. Распоряжение это являлось в виде репрессалии, в ответ на конфискацию шведским правительством русских купеческих судов. Собственно Буксгевден склонялся к тому, чтобы и упомянутые имения конфисковать; если же смягчил свое предложение, то очевидно соображаясь с известными воззрениями Императора Александра.

Все эти решительные меры вполне понятны, хотя и нельзя отказать в сочувствии многим из их жертв, стоявших на почве вполне с их точки зрения законной и нравственной. Правительству надо было знать, кто его друзья и кто враги. Принятие присяги во всех случаях являлось средством избежать их применения. И этот взгляд принадлежал не только главнокомандующему, но и лично Государю, не смотря на его уступчивость и мягкость. Даже позднее, когда военное счастье опять обратилось на сторону русского оружия и потому можно было бы допустить и большую снисходительность, эта строгость проявлялась осязательно. Рельефный пример представил случай с шведским камер-юнкером и секретарем королевского совета аф-Форселлесом. Будучи финляндским землевладельцем и находясь в своем имении, он обратился к Императору Александру с письмом, в котором просил о пропуске его чрез Або для поездки в Стокгольм. При этом выражал желание со, временем вступить в русскую службу, но уклонялся от исполнения этого обязательства. В ответ на его просьбу послано гр. Буксгевдену Высочайшее повеление «объявить Форцелю, что ежели он будучи финляндским уроженцем, а следовательно подданным Его Императорского Величества, не соглашается вместе с соотчичами своими принести Ему присягу на верность, то в. сият-во имеете повеление отправить его в Петербург в виде военнопленного, и что по прибытии сюда назначится ему место пребывания внутри Империи, где и будет он оставаться до окончания войны».

Затруднения, вызвавшие указанные меры, во многом являлись последствием того что Густав-Адольф находился на своей яхте по близости Аланда. Отсюда посылал он в Финляндию зажигательные прокламации, которые при содействии тайно переезжавших из Швеции бойких унтер-офицеров королевской гвардии производили свое действие и на те части страны, которые были по-видимому прочно заняты Русскими. Понятно, как относился король к действиям последних. Питая издавна нескрываемую неприязнь лично к Императору Александру, он тем более должен был негодовать теперь, когда вся южная, наиболее процветающая часть Финляндии была не только в русских руках, но и официально всему миру объявлена присоединенною навеки к России. Принимая все средства противодействия, он вместе с тем осыпал бранью распоряжения гр. Буксгевдена и вообще русского правительства даже в непосредственной с ним переписке. Делаясь известною между шведско-финскими войсками, такая корреспонденция не могла не усиливать их раздражения и не затруднять еще более положения русской армии. Для характеристики Густава нелишне ознакомиться с этой перепиской, происходившей в период наибольшего отступления на севере отрядов Тучкова и Раевского и разгара партизанских действий финляндцев. На юге в это время напротив принималась присяга и указанные выше меры.

Первое письмо с королевской яхты «Амадис», от 24 июня (5 июля), писанное от лица вице-адмирала барона Райялина, но несомненно под диктовку самого короля, было изложено буквально так:

«Хотя поведение вашего правительства, с самого начала неприязненностей между Швецией и Россией, казалось настолько истощило все разнообразие действий до сих пор неизвестных между образованными народами, что ничему не должно бы более удивляться, — однако король государь мой не мог узнать иначе как с величайшим негодованием, от многих из его финских подданных, сотнями укрывающихся от ига вами на них налагаемого, что они силою принуждаются служить против их законного государя, не смотря на торжественное обещание ваше не употреблять их в дело в настоящую войну, и что часть их уже взята для того на русскую флотилию. Его величеству трудно сомневаться в правдивости полученных в том заверений; но он желал бы для чести человечества быть в этом отношении разубежденным. Если для лучшей еще окраски этого покушения на международное право и первейшие принципы общественной нравственности вы пожелаете сослаться на единственную в своем роде присягу в верности русскому Императору, которую стараются вырвать у обывателей шведской Финляндии, — то ваше прев-во только напомните о новом еще оскорблении, неизвестном даже в наши времена столь богатые удивительными нововведениями. Никогда не пытались распоряжаться совестью и судьбой народа ранее, пока мирный договор не постановил об этом решения и никогда в войне начатой без предварительного её объявления и с призывом к мятежу, последствия не были более выдержаны и более ужасны как в настоящем случае.

«Его величество король повелел мне сообщить вашему превосходительству эти неопровержимые истины, а также напомнить что придет время когда раскаетесь в поведении столь мало согласном с законами чести и открытой и лояльной войны между двумя народами, некогда взаимно себя уважавшими. Содержание этого письма делает всякий ответ излишним: никакое объяснение не может оправдать неоправдываемого в настоящем положении вещей; пусть говорят одни факты. С совершенным почтением…

Забывая про свое, собственное вопиющее насилие за три месяца пред тем над русскою миссией, Густав не желал ответа. Но гр. Буксгевден не нашел нужным сообразоваться с его желанием. Напротив, усмотрев противоречие между началом и концом письма барона Райялина, — здесь он отказывался от получения ответа, а там хотел быть разубежденным в обвинениях, взводимых на русское правительство, — главнокомандующий отвечал ему даже с некоторою быть может излишнею обстоятельностью. Оправдав свой ответ этим противоречием, Буксгевден удостоверил своего корреспондента, что если король повелел ему наговорить все эти нелюбезные вещи лично ему, Буксгевдену, то в письме своем он, Райялин, оказался вполне достойным такого доверия. В дальнейшем, не входя в оправдание мер принятых Императором Александром, оправдание тем более неуместное что о нем не может быть суждений между двумя подданными на то неуполномоченными, Буксгевден ссылками на декларации опровергал объяснения Райялина и указал между прочим, что в 1788 году Густав III вторгнулся в Выборгскую губернию совершенно неожиданно не только без объявления войны, но даже и без всяких неприязненных заявлений. На счет присяги Буксгевден объяснил, что финляндцам предоставлено или пользоваться преимуществами в качестве русских подданных, или же оставить страну, в которой при сохранении прежних отношений они являются врагами. Затем он категорически удостоверил, что никто, кому именем Государя было обещано освобождение от службы в течение этой войны, не был принужден вступить в нее. С своей стороны Буксгевден ставил в вину шведским начальникам возбуждение беспокойства в умах против русской власти, чем только увеличивается мера бедствий; главным же образом обвинял он шведских офицеров, втирающихся всякими способами в доверие к народу, особенно между военнопленными отпущенными на честное слово. Побуждая их к сопротивлению Русским, они достигают в конце концов того, что люди эти попадаются вновь в русские руки и не могут уже избегнуть заслуженной казни, чему было немало примеров. — «Исполняя мой долг, — заключал главнокомандующий, — стараясь заслужить доверие моего Государя, которому только и принадлежит судить о моих действиях, и стремясь согласно его великодушным видам облегчить финскому народу неизбежное бремя справедливой войны и упрочить его спокойствие, безопасность и благосостояние, — я понимаю, что этот самый образ действий может не нравиться королю шведскому; но твердый в моих правилах, уверен, что ничем они не будут поколеблены. Этим и отвечаю на его угрозы».

Но не успел гр. Буксгевден написать этот ответ свой, как от Густава, теперь уже чрез его генерал-аудитора гр. Гилленборга, получил новое, еще более неприличное послание. Угрозы в нем заключающиеся можно объяснить только крайним возбуждением короля, не дававшего себе точного отчета в том, что он говорил и диктовал. Письмо было помечено 7-м июля, т. е. на другой день по отсылке первого, и на той же королевской яхте «Амадис».

«В прокламациях, обращаемых к несчастным жителям шведской Финляндии подверженным вашему игу, вы обещали им сохранение шведских законов; а так как нужно полагать что ваше прев-во знает их содержание, то король приказал напомнить вам что эти самые законы, на которые вы ссылаетесь ежеминутно, угрожают наказанием особенно тем, кто подстрекает народ к возмущению против его законного короля. Предоставляю вам самим судить, применим ли этот закон в настоящем случае. Ежедневно король извещается, что обитатели финляндских островов, покровительствуемых ныне морскими силами его величества и потому не находящихся под вашим деспотизмом, получают, однако, самые ужасные требования подчиниться мерам для них ненавистным. Такой образ действий решительно не сходствует ни с какими обычными правилами; когда люди себя так мало уважают что ищут подорвать верность народа, то они не могут уже рассчитывать на покровительство международного права, но разумеется подвергнутся всей строгости закона».

Граф Буксгевден отказался принять это своеобразное предостережение и возвратил его с следующею на нем надписью от 27 июня (9 июля): «Изложенные здесь рассуждения вполне применимы к шведским подстрекателям, старающимся соблазнить и возмутить подданных Его Величества Императора всероссийского в его финляндских провинциях. Посему главнокомандующий императорско-русской армией предоставляя графу Гилленборгу заботу применять к этим людям строгость законов, извещает что впредь он не будет принимать заявлений подобных настоящему, не зная к тому же что с ними делать, так как не все еще шведские эмиссары находятся в его руках. Отныне подателям таких пустых и бессильных угроз ответ будет подаваться из пушечного жерла». Буксгевден не счел нужным подписаться под ответом; он предоставил это исполнить секретарю своему коллежскому асессору Шретеру.

По поводу шведской агитации еще ранее Буксгевден признавал, что когда с той стороны говорил народу сам король, то его, Буксгевдена, прокламаций мало, и необходимо чтобы и с русской стороны раздался голос Монарха. Он проектировал поэтому воззвание от лица Императора Александра с настоятельным удостоверением, что занятая страна никаким образом не будет возвращена Швеции.

В Петербурге с этими соображениями не замедлили согласиться, и 5(17) июня состоялся высочайший манифест, обращенный к «Нам верноподданным обывателям новоприсоединенной Финляндии всякого чина и состояния». В нем нашли место и угрозы тем, кто продолжал сопротивляться. Вот его полный текст:

«Божией милостью, Мы Александр первый, Император и Самодержец Всероссийский, и проч., и проч. и проч. «Нам верноподданным обывателям новоприсоединенной Финляндии всякого чина и состояния.

По непреложным судьбам Вышнего, благословляющего оружие Наше, присоединив навсегда Финляндию к России, с удовольствием Мы зрели торжественные обеты, обывателями сего края принесенные на верное и вечное их Скипетру Российскому подданство. Вместе с сим восприяли Мы на себя священную обязанность хранить сие достояние, Промыслом Нам врученное, во всей его незыблемости и в непременном и вечном с Россиею единстве.

«В чреде народов, Скипетру Российскому подвластных и единую Империю составляющих, обыватели Финляндии с сего времени восприяли навсегда свое место. От сего великого состава противу воли и предопределений Вышнего ничто отторгнуть их не может. Тоже самое Провидение, которое споспешествовало храброму воинству Нашему в обладании сея страны, будет покровительствовать Нам в неразрывном её соблюдении.

«Обыватели Финляндии! Да напечатлеются истины сии неизгладимо в сердцах ваших. Под сению Престола Нашего покоются многочисленные народы; судьбы их равно сердцу Нашему драгоценны; вступив в состав Империи Нашей, вы приобрели тем самым равные права с ними. Сверх древних установлений стране вашей свойственных и свято Нами хранимых, новое поле вашей деятельности и трудолюбию открывается.

«Под сильным щитом России земледелие ваше, торговля, промыслы, все источники народного богатства и благосостояния, восприимут новую жизнь и расширение. Мы познаем вскоре все ваши нужды и не умедлим простереть вам руку помощи и облегчения. Оружие Наше оградит пределы ваши от всякого к вам прикосновения и отразит все покушения врагов, если бы когда либо возмутить спокойствие ваше они дерзнули. Приверженность, единство и непоколебимая верность есть единое возмездие, коего мы за все сие от вас требуем и ожидаем несомненно.

«Обыватели Финляндии! Да не колеблется внимание ваше слухами и обольщениями, если бы враги наши паче чаяния рассевать их между вами покусились. Судьба страны вашей решена невозвратно. Всякое разглашение о восстановлении шведского над вами владычества было бы тщетное заблуждение, единственно во вред вам устремляемое. Всякая преклонность и приобщение обывателей к таковым внушениям, повлекли бы с собою неминуемую им гибель и разорение.

«Нам известно, что некоторые соотечественники ваши теперь еще служат в войсках шведских, против вас самих вооружаются. Доселе ожидали Мы с терпением раскаяния их и покорности. Долговременное коснение их полагало уже конец ожиданию Нашему; но преклоняясь к судьбе семейств оставленных ими без призрения, Мы еще готовы принять их как, верных подданных Наших и заблуждения их навсегда изгладить из памяти Нашей, если в течении шестинедельного срока, считая со дня обнародования сего манифеста Нашего, поспешат они возвратиться. Да престанут они отныне работать чуждой власти. Да возвратятся в недра своего отечества; но да возвратятся немедленно в назначаемый срок. По прошествии оного и раскаяние их не будет уже у места.

«Верные обыватели Финляндии! Будьте тверды и непоколебимы в преданности вашей к России. Слово Наше о сохранении вас в единстве есть непреложно и Мы всегда Императорскою Нашею милостью пребудем вам благосклонны.

Но утверждая меры строгости, Император Александр желал по прежнему склонять к себе население милосердием и благодушием. За день до издания манифеста оказан был особый знак внимания к интеллигенции Финляндии; он должен был произвести более общее впечатление нежели пожалованные отдельным лицам ордена и подарки. 4-го июня Александр Павлович подписал следующий рескрипт на имя епископа Тенгстрёма, собственно как главы (проканцлера) абоского университета.

«С присоединением Финляндии к России, среди попечений обращаемых нами на важнейшие части сего нового достояния Промыслом Нам врученного, Абоский университет привлекает особенное Наше внимание.

«Храня спокойствие вообще всех обывателей Финляндии, Мы особенно желали среди самых военных действий оградить, сие ученое сословие уважением и покровительством. Намерения Наши в точности были исполнены. Чувства доверия и признательности чрез посредство ваше от Абоского университета. в свое время изъявленные, Мы приняли с особенным удовольствием.

«Ныне, когда предопределением Вышнего судьба страны, сея навсегда присоединена к Империи Российской, Мы приемлем на себя приятную обязанность пещись о сохранении и распространении сего знаменитого установления.

«В таковом расположении намерений Наших, Мы ныне же утверждаем и словом Нашим Императорским удостоверяем силу всех прав и преимуществ Абоскому Университету доселе присвоенных и ныне существующих. Сверх сего Мы поручаем вам, пригласив членов Университета, положить на мере способы какие признаете вы нужными к распространению и вящему усовершенствованию сего заведения и представить Нам на усмотрение.

«Удостоверьте при сем всех членов Университета, что пользы просвещения всегда полагали Мы в числе первых предметов Нашего попечения, в числе обязанностей сердцу Нашему драгоценнейших. Примите при сем случае особенно свидетельство Нашего к вам благоволения. Нам приятно в вас, яко начальнике духовенства Абоской Епархии, видеть ревностного блюстителя просвещения».

То было в отношении целой корпорации. Но и отдельным лицам, как выше упоминалось, готовы были оказывать милости и почести и давать награды при первом проявлении покорности. Епископы, губернаторы, бургомистры, пробсты украшались орденами и одаривались щедро. Молодым дворянам предстояло блестящее положение при дворе. Особенно же разительный пример милости был оказан одному из них Штакельбергу, обратившемуся к Императору Александру с просьбою по своему частному делу. Судя по этому примеру, чем менее умеренны были желания, тем выше их ценили и тем скорее исполняли. Был ли этот Штакельберг, тот самый адъютант Адлеркрейца, который сдался в плен на другой же день после поездки к шведским войскам русского парламентера Гагельстрёма с предложением прекратить сопротивление, или же это было другое лицо, — из документов не видно. Будучи землевладельцем в бывшей шведской, а теперь присоединенной к России части Финляндии, Штакельберг прибыл в Петербург с тем чтобы занять в банке денег на покупку имения в старой русской Финляндии. Но он желал сделать заем под залог этого самого, еще не купленного имения и полученными деньгами оплатить покупку. По условию же с продавцом залог мог состояться не ранее как через несколько месяцев. Штакельберг желал следовательно не только купить имение без денег, но и получить ссуду раньше самого залога. Условия были невозможные и государственный заемный банк отказал Штакельбергу, тем более что ему по правилам не предоставлялось производить операций с финляндскими имениями. Тогда Штакельберг обратился прямо к Императору Александру, — и не ошибся в расчете: все законные преграды рушились как по мановению волшебного жезла.

— «Нужная Штакельбергу сумма будет ему из банка отпущена; доколе же не представит он в залог имения, останется он должен за поручительством Государя Императора».

Такими выражениями гр. Румянцев дал знать гр. Буксгевдену об этой исключительной милости. Предоставлялась, следовательно, «нужная Штакельбергу» сумма без соображения с тем насколько будущее его имение по своей стоимости гарантирует заем, и из учреждения, подобных ссуд вовсе не дающего. Министр иностранных дел так комментировал этот эпизод: «милость Его Императорским Величеством оказанная тому из новых Его подданных, который первый прибег к монаршей его щедроте, должна поселить полную доверенность других, что и они во всех своих нуждах обрящут опыты отеческого Его о них попечения»[26].

Но финляндцы, должно признать, косо смотрели на любезности русского правительства. Розданные почетные награды самими награжденными принимались с сомнительным удовольствием, а в народе вызывали вовсе не двусмысленные демонстрации. Никогда, — замечает по поводу этих пожалований Ребиндер в своих мемуарах, — ни один рыцарь ни от одной красавицы не принимал орденских знаков с меньшим сознанием чести какая ему оказывалась. Было комично видеть этих новых кавалеров[27], когда они возвращались вытянув физиономии с торжественного приема, где их украсили. От друзей своих они получали не поздравления, а выражения соболезнования, ибо насколько отличия таких высоких степеней лестны и почетны сами по себе, настолько дурно выбран был повод для награждения ими. Злоба, зависть, порицание и легковерие, — все настроилось на один лад, объявляя что ордена даны в награду за измену. Лиц украшенных знаками монаршей милости называли «клеймеными». Епископ Тенгстрём признал за лучшее припрятать свои кавалерские эмблемы. Очень многие, по рассказам отца Ребиндера, бывшего на месте, грозили если не епископу, то губернатору Троилю заменить ленту веревкой.

Не особенно отзывались финляндцы и на другие заманчивые по-видимому предложения. «Молодые люди из фамилий наиболее отличнейших» решительно остались глухи к посланному чрез главнокомандующего еще в начале апреля приглашению посетить Петербург, где их ждали золотые мундиры. «До сей поры, — писал Румянцев Буксгевдену 9-го июня, — никого кроме г. Штакельберга мы здесь не видели». Да и он, как ясно из сейчас изложенного, приезжал устроить исключительно свое личное денежное дело. — «Весьма бы любопытно для меня было знать, что могло быть тому причиной?» спрашивал Румянцев. При этом он повторял, «что Его Величеству весьма было бы приятно, чтобы они приезжали сюда». — Оказалось, что в. бывшую тогда летнюю рабочую пору дворян удерживало в поместьях будто бы хозяйство, а также денежные расчеты, так как доходы с имений получаются только осенью. Так объяснил воздержность финляндских дворян гр. Буксгевден. Однако и зимою, когда был особый повод приезда в Петербург, молодые благородные финляндцы не блистали многочисленностью. Да и вообще было даже несколько наивно недоумевать о причине их неприезда по первому и даже второму приглашению; странно было забывать, что все эти молодые, как и старые люди, глядели на Русских если даже и не с полною враждебностью, то с несомненным недоверием. Только под влиянием уверений шведских советников можно было ожидать, что враги бросятся с разверстыми объятиями на лоно России. Нерасположение было, напротив, на столько велико, что когда в том же году позднее в Петербург вызывали депутацию для объяснения о нуждах Финляндии, то из всего населения иных городов не находилось никого желающего ехать в русскую столицу. И могло ли быть иначе? Некоторые из финляндцев, имевшие известный авторитет, не стесняясь высказывали свои взгляды, которые не могли не усиливать общего враждебного настроения. Бывший куопиоский губернатор Вибелиус, в ответ на апрельское объявление главнокомандующего о лишении финляндских офицеров их прав, если не оставят в назначенный срок шведских знамен, обратился к главнокомандующему со смелой репликой, где хотя и неосновательно, но в сильных выражениях напомнил ему, что его требование противно законам страны, которые должны быть соблюдаемы как святыня. Наиболее же недвусмысленно и красноречиво высказался 70-ти-летний, всеми в Финляндии уважавшийся профессор права Калониус, в своей печатной программе по случаю избрания ректора абоского университета. По странной случайности это сильное публичное слово явилось 9-го июня, почти одновременно с тем, как Император Александр подписал свой манифест «Нам, верноподданным обывателям новоприсоединенной Финляндии» и как-бы в ответ на благоволительный университету рескрипт его от 4-го июня. Воздав хвалу милосердию и великодушию врага, охраняющего жизнь и достояние мирных граждан, Калониус оплакивал однако жестокое время, когда подданные омываются от своего законного государя, и выражал надежду, что шведский король твёрдостью своею еще восстановит прежнее положение Финляндии. — «Пусть же, — говорил он, — военное счастье телесно отдало нас силе врага и принудило идти туда куда гонит нас сила оружия, но души наши будут твердо, с неослабною верностью и с неизменною покорностью принадлежать нашему прирожденному королю. Поэтому, пока исход войны еще неизвестен и пока не заключен такой мирный договор, в котором повелитель наш сам откажется от своего права, — от воли подданного не зависит отказаться от своего долга, если он не хочет запятнать себя позорным преступлением измены!». Можно ли было устоять против таких искренних и горячих речей?! Разумеется нет, — и результаты были налицо.

В Петербурге смотрели сквозь темные очки и потому не видели всего значения таких речей. Тем не менее, в силу основного взгляда желали, как сказано, воздействовать на оппозиционный дух постоянными знаками милости.

Обратили поэтому доброжелательное внимание и на разные жалобы из Финляндии. Взыскание недоимок занимало первое место. Главнокомандующим было в свое время предложено и Государем разрешено прекратить взыскание подати на уплату бывшего шведского государственного долга. Об этой льготе было торжественно объявлено. Между тем взыскание её, будто бы, продолжалось, и даже со всею строгостью. Буксгевдену это ставилось на вид, причем повелено: «как сей налог, так равно и другие за прошлое время недоимки, оставить совсем без взыскания и меру сию сделать гласною». Собственно, прямых «жалоб» в виду правительства не имелось; но о существовании их заявлялось Спренгтпортеном, сидевшим теперь в Петербурге без определенного дела, а чувства его к Буксгевдену известны. Спренгтпортену жалобы сообщались двумя его финляндскими агентами. Один из них, уже известный Кнорринг, — бывший в течение месячного пребывания Спренгтпортена в Финляндии для особых при нем поручений, а по его отъезде оставленный формально при губернаторе Эмине, — на деле находился неизвестно где и доставлял своему патрону нужные ему сведения. Льстивые в отношении к Спренгтпортену, сведения эти были враждебны Буксгевдену, который вообще не пользовался расположением Кноррингов. На основании таких-то сведений Румянцев получал предупреждения и указания. «Наиболее заслуживает внимания — писал ему Спренгтпортен 31-го мая — то дурное направление, которое начинает овладевать обывателями завоеванной Финляндии. Было бы опасно оставлять его расти в народе, из всех европейских народов наиболее упрямостью. «Мне не известно — продолжал он — где в настоящее время черпают сведения по делам этой страны, но долг обязывает меня сказать, что необходимо отменить некоторые меры, слишком легко предпринятые. Ими люди зложелательные, а также шведские эмиссары посланные для возбуждения беспорядков, пользуются в видах устрашения умов. Таково, например, взыскание остатка податей за 1807 г. Я думаю, в намерения Его Величества не входит собирать эту подать в настоящее время, когда война лежит бременем на средствах обывателей. Затем пошли разные другие жалобы; особенно много было их по поводу бостелей, об отобрании которых от жен офицеров оставшихся в шведской армии было выше говорено. Старались подействовать на мягкосердечие Государя, и хотя мера эта принята была с его утверждения, однако виноватым остался один Буксгевден. Кому неизвестно насколько трудно избежать жалоб при нормальных обстоятельствах, а тем более в таких условиях, в каких находится администрация среди враждебного населения только что занятой неприятельской страны. А Спренгтпортен, по удостоверению Буксгевдена, систематически вызывал и собирал эти жалобы. Однако последний с своей задачей справлялся вообще очень удовлетворительно, и дисциплина в войсках — дело наиболее трудное — заслуживала похвалы не только официальных, но и частных лиц[28]. Тем не менее указания и внушения Спренгтпортена находили себе добрую почву, и под видом желания расположить умы и сердца финляндцев в пользу Государя, интриге против Буксгевдена открыто было широкое поле.