Полное собрание стихотворений (1956–1994)

Крутится ржавая пластинка

…тинка …тинка. Передвинем иглу.

Плоское небо из цинка

с месяцем в самом углу.

Целлулоидные слезы… грезы…

березы из раскрашенных досок,

в баре пираты и гёзы

пьют апельсиновый сок.

О идиллические обломки

конвейера трепетных снов,

змейкой по дырчатой кромке

музыка райских тонов.

По наветренной стороне

веянье духа.

По канаве ручей-казначей

накопил тополиного пуха.

Пенье уха, открытого встречь

ветру, соколиная речь

ветра, соколиная масть

речки, обреченной впасть.

Какая истома,

когда по губам

далекого грома

прокатится гам.

Последнего грома

задернется мгла,

и с аэродрома

взовьется стрела.

Какая орбита

открыта тогда,

когда перебита

тугая дуга.

Плеск объятия на шее,

воск заплавил фитилек,

пуск снаряда по траншее,

где за бруствером залег

мелкий серенький солдатик,

где лежит ориентир,

далеко родных полатей,

далеко и штаб-квартир.

Скрип и скрежет ржавых петель,

петел зорю возвестил,

этот шепот, этот лепет

бронхи лепят из извести.

Уходит поезд и увозит повесть,

которую уже нам не дожить,

как будто рассекли грудную полость

и через рельсы не смогли зашить.

Уходит поезд. Собственно, ушел.

Ушел и фигурально, и буквально.

Прощального платка прощальный шелк

шьет ложный шов каденции финальной.

Как будто рассекли грудную полость

и вынули оттудова – но что?

Ржавый будильник, обе стрелки порознь,

и циферблат щербат, как решето.

Я заблудилась, как овца

потерянная в небе звездном,

где за сиянием морозным

мерещится лицо Отца.

Что знает Он о человеке?

Что – дуновение. Что день -

как уклонившаяся тень,

струна, запутанная в ветке,

зыбкая тина под ногой

и тех глубоких вод пучина,

где нет спасенья, если Сына

заносит выснеженной мгой.

Падут нечестивые в сети свои,

а ты – перейдешь.

И в гусли ударишь, и скажешь: «Смотри,

как мир хорош».

И в гусли ударишь, в тимпаны забьешь,

и воспоешь: «Хвали».

И тут-то под сердцем таящийся еж

расправит колючки свои.

Гора опустела, и ходят по ней лисицы.

А раньше здесь, помнишь, варили и красили ситцы,

И девушки косы плели, и вода из колодца,

Которая нынче за серебро продается.

Лисицы ходят и рыжим косятся взглядом.

А раньше здесь, помнишь, все было близко и рядом,

И девушки шли в лесок на краю деревеньки,

А нынче нам наши дрова достаются за деньги.

Лисицы ходят, но скоро и их не станет.

И хлеба, в пустыне добытого, всем не достанет.

И девушки сгложут сучки на последней вербе,

И высохнет плач: «Обнови наши дни, как древле».

Кто протягивал вервь по земле,

когда тверди от хлябей делились?

Кто вола привязал к борозде

и велел, чтоб коровы телились?

Кто прокладывал молнии путь,

чтобы дождь, и пшеница, и тесто?

Кто велел охватить и стряхнуть

и заре указал ее место?

Кто и море замкнул взаперти,

когда выторглось как бы из чрева?

Кто нам вдунул из глины взойти

и ослушаться Божьего гнева?

Не сплю и сижу,

как одинокая птица на кровле.

И пепел пожру,

как хлеб гоненья и скорби.

Но – о, не восхить

меня в моих дней половине.

Тебя же хвалить

других не найдется в пустыне.

От лености обвиснет потолок,

и паутина, пылью обрастая,

засушит прошлогодних мертвых мух,

и голову повесит молоток,

гвоздей невбитых разбежится стая,

но, главное, ни в мыслях и ни вслух

не вспоминай, как был когда-то зво́нок

труд поутру, как был когда-то склян

лед на пруду, прорезанный коньками,

не говори, как сказочный ребенок,

что кто-то гол, мохнат и обезьян,

ведь все равно и ловкими руками

не выпрямить, что сделал Он кривым,

и, значит, опускаем руки, мудро

твердя: «Все это суета сует

и всяческая…» – и пока твердим,

сидим впотьмах, хотя настало утро,

хотя в окне зажегся белый свет.

И слухом растительный,

и зреньем животный,

прельстительный, мстительный

и бесповоротный,

и порчею тронутый,

как яблочко в лежке,

и пролитый в омуты

на гребне дележки,

и, вновь на иголочном

ушке успокоясь,

травой Богородичной,

кентавром по пояс.

Душенька блуждающая, нежная,

бландула, вагула анимула,

твои шутки, шутиха, – безнадежные,

твой любимый отель – мое немилое

тело. Да и много с нас толку ли?

На торгу, на толкучке суетной

затолкали нас обеих, заторкали.

И куда теперь? Перетасует ли

Парка старая гаданье наново?

И что выпадет – Вытегра, Няндома,

Колывань, или Тамань, или Иваново?..

Анимула вагула, бландула.

Быльем поросло и бурьяном,

что было и буром сверлило,

бураном буравило рьяным

и ярой горелкой палило

сильнее ацетилена.

А ныне и пена незрима

на камне, забывшем прибой.

И сетью вчерашнего плена,

заброшенной мимо,

заросшей травой,

не выловишь блеска и плеска,

не вызовешь дрожи подвздохом,

не выковыряешь из теста

изюма, поросшего мохом.

Знаменье было им: бык

облак багряный на рог

поднял, и сотряхнулось

все бытие градобитьем.

Знаменье было им: облак багряный

бык воздел на рог,

Господи, Твой виноградник,

лозы, побитые градом.

Знаменье было – им или нам,

бык или облак, град или город,

знаменье или знак,

паволока или покров.

Или багряная плащаница,

зашитая через край,

где в смертном поту отпечатались лица,

не дошедшие в рай.

Проглотив девяносто обид,

я скажу непреложно:

если мышка за печкою спит,

значит, счастье возможно.

Если «Спи-моя-радость-усни»,

значит, не расплескалась

та, что красит счастливыми дни,

серебристая малость.

Маковым цветом, лаковым

летом, вдогонку прожитым,

светом неодинаковым,

ярким, а то и крошевом

пасмурным, мжистым, маревным,

в неба котле разваренным.

Летом, какого не было,

нету и не предвидится,

арией из «Онегина»,

армиею-провидицей,

гаубицей на засеке,

спасшей весь мир от засухи.

Жаром ядра чугунного,

дымом сухих торфяников,

паром сиянья лунного,

крепостью мятных пряников,

милого сердца крепостью,

красного лета лепостью.

Пенками от варенья,

мелким песчаным дном

– как первым днем творенья

и как последним днем.

Утреннее вытрясание носков из брюк.

Так, что ни день, против воли начинаешь жить.

Чувствуешь себя тушей, нанизанной на крюк.

И только одно себе говоришь: «Держись».

«Тши́май се», как бросает, прощаясь, заезжий поляк.

Никто не видит продетого под ребра крюка.

Просыпаются сопки, не спит на заре гаолян.

Скользит по волнам всеобщего тень каюка.

Но – «держись» – в под завязку набитом вагоне метро,

у стойки, выгребая мелочь из-за подкладки плаща,

в наборном цеху, превращая темно в светло и светло в темно,

возле крана мертвые раны живою водой полоща.

Я достану тебя даже без

размещения текста по нотам,

одним выдохом, наперерез

прошептать не успевшему: «Кто там?»

Не успевшему вышептать: «Стой,

привидение или виденье».

Прошлогоднею палой листвой

по аллее еще удивленье

не успеет прошелестеть,

по шоссе пролететь и истаять,

как со ржавых шершавых петель

дощаной рухнет замертво ставень.

Получается, вышла зацепка,

заковыка, иначе говоря.

Не отпустим, говорят, без рецепта,

не столкуемся без словаря.

Как штанину защемила прищепка,

чтобы в спицы не попал матерьял,

так последние остатки решпекта

конь стальной к седоку потерял.

И сквозь небо бельевою веревкой

след колес, и незримою бровкой

огороженный Млечный путь.

И полощется, как облак, рубаха,

и луна, как начищенная бляха,

не дает ни забыться, ни заснуть.

Начерно прожито, а

начисто пробовать зря.

Из лесу про́жженного

изжелта всходит заря

по-над поленницей числ,

над частоколом сосн.

Односторонний смысл

жизни не прям, но прост.

Одна великолепная цитата.

Одна уже – и та, а если две?

И гладишь все три стороны квадрата,

и сладко ладишь струны в голове.

А там – проститься с грядкой огородной,

к босому бегу подстелить жнивье,

чтобы подслушать у кого угодно

и не сумняшась выдать за свое.

Милый мост на милой реке -

как Венерин бугор на ладони,

как орех в новогоднем ларьке

не на елке вися, а на клене.

Новый мост на старой реке -

как дитя, шевельнувшее в лоне

пятью пальчиками на руке,

на еще не разжатой ладони.

И, зажатый в пятерике,

словно свая во льду на реке,

словно свайка улегшись в гекзаметр,

в ветошьё запеленутый мост

сквозь сумятицу, сумрак и замять

голос пробует, как алконост.

Зимородок запел.

Значит, про все забудь.

И про этот расстрел.

И про тот крестный путь.

Шесть бесконечных дней

моря спокойна гладь.

Кто прибудет по ней?

Кто прибуксирует кладь?

И какую?

Но пой же, пой,

зимородок на скале.

Странный в очах покой,

странный покой на челе.

Зимородок просёк

небо над морем седым.

Значит, забудь про всё.

Смотри на белый дым.

Пора, пора! рога на склоне дня

трубят уже не вальд-, а вильд'хорном

и скоро смолкнут. Отзвуком упорным

отголосит трехструнная стерня

оледенелая. И, взятый с бою,

успевший протрубить и проиграть,

укрылся бор за серо-бурой мглою,

чтобы семью патронами загнать,

как музыкантский взвод, себя в обойму

и лечь в болото, настилая гать.

в эту речь утекающую подобно ручью

я хочу ступать сколько раз захочу

и под ту же самую тень ракит

что бы там ни рассказывал Гераклит

ибо в обе стороны здесь и сейчас

ходят стрелки лучась на звездных часах

ибо зяблик за облаком греется и

не в одну только реку впадают ручьи

ручеек ручеек не ходи на тот чаек

там чайка живет тебе чайник обобьет

Стало море в грозе, как в крови,

ни полунощи не видать, ни полдня.

Что ты спишь? Восстань, воззови!

Что же ты бежишь от лица Господня?

В чрево вод меня кинули вниз головой,

оплела меня бездна морскою травой,

но по воле Господней

на волнах для скитальца построился скит,

рыба-кит, и отсель моя скорбь возопит,

из его преисподней.

Чудо-юдо извергло Иону на сушу,

чтобы быть ему слову Господню послушну

и пойти к горожанам ассирийской столицы,

не умеющим шуйцы отличить от десницы,

проповедовать им: еще сорок дней,

и камня на камне не останется от ней.

О Господи, спасший меня из чрева моря и рыбы чрева,

благий и милосердый, многомилостивый и долготерпеливый,

лучше мне умереть от Божия гнева,

чем плакать и петь под тенистою ивой, иссыхающей ивой.

Стишок лоскутный,

распутной рифмы

плод беззаконный,

прижитый с ветром

на светлом ложе

рамы оконной.

На подоконнике

вскормленный гарью,

и пылью, и дымом,

хвор и простужен,

о чем он тужит,

о ком любимом?

Со сквозняками

он пьет глотками

горечь и моречь

и созерцает,

как ТА мерцает -

матерь и дочерь.

Сколько чистых страниц в календарике,

столько за зиму проспанных дней,

потому что поспать мы ударники,

а не то чтобы что поценней,

а не то чтобы что пополезнее

для общественности и семьи,

чем во сне как по ломкому лезвию,

как по краешку полыньи

семимильной подошвой проскальзывать,

семиглазые слезы глотать,

сказки сказывать, салазки смазывать

да исчезнуть в нощи яко тать.

То был не зверь, а человек,

не полуостров, а ковчег,

и вообще не этот век,

то есть не сей.

А что посеял, то пожнешь

и жниво за собой пожжешь,

и будет мир совсем хорош -

почти совсем.

И на родимой стороне

луны, в невидимой стране,

ты ухом припадешь к стерне,

и ухо то

услышит, как растет трава,

как тихнут громкие права,

как сохнут слезы, а Москва -

известно что.

Дорубаюсь до складу и ладу,

до заваленной штольни.

Эолийского мору и гладу

нахлебаться мне, что ли…

Эолийского мела и мыла

как уродцу наесться,

чтобы начисто перебелило

все наросты на сердце.

Эолий… – дорублюсь до конечной

пустотелой породы.

Замерев над подземною речкой,

пью незримые воды.

Таянье, тленье, латание,

пение и лопотание,

лепет, и пепел, и прах,

охра, и порох, и страх.

После зимы из берлоги

тяжко выходишь на свет,

иволга свищет в овраге,

ива вцепляется в земь.

Воем воздушной тревоги

душу встречает рассвет,

туч скороспелых ватаги

красятся в зелень и синь.

Иволга кошкой мяучит,

стонет, и плачет, и мучит

светочувствительный слух

флюсом, что за зиму вспух.

С бердышом и пищалью

конвоир косолап.

Вызывают с вещами

на последний этап.

Утолились печали,

отмотался клубок.

С парой крыл за плечами

конвоир косоок.

Я как будто всё могу,

то да сё могу. Но если…

Эта мысль в моем мозгу

развалилась, точно в кресле.

Недосказанная мысль

точит зубы между строчек,

как грызет в чулане мышь

сыра выпавший кусочек.

Стихи мои, наемшись дырбулщей,

захорошели, завелись, запели,

закапали, как капельки капели,

пронизывая существо вещей,

и чем проникновенней, тем тощей,

и вот уж на просвет заголубели,

раскачиваясь в утлой колыбели

на том дубу, где чахнет царь Кащей.

Над золотом заутренней земли,

над позолотой луковок и маков

раскачиваясь по влеченью звуков,

по излученью лучников и луков,

трепещет смысл от до-диез до ми-

бемоля, золотист и зодиаков.