Полустанок

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ БУРЕНКА КЛЯНЕТ ГИТЛЕРА

Зима подкралась неожиданно, по-воровски. После затяжных дождей в воздухе лениво кружились клейкие, невесомые паутинки, багряно рдели листья черемухи и осин. Березовая листва медленно желтела, сворачиваясь в тонкие трубки. Беззаботно бегали по берегу речушки голенастые кулики, невесть откуда появившиеся гоголи ныряли в светлые, ключами бившие омуты.

И вдруг ударил мороз. Листва с берез и осин посыпалась, как шишки с перестоявшего кедра, еще вчера зеленые лиственницы пожухли и побурели.

Кулики и гоголи панически ринулись на юг, суслики торопливо нырнули в свои подземные спальни.

Потом затрусил въедливый, мелкий снежок. Он старательно присыпал дома, поля, огороды. Паровозы буксовали на засыпанных снегом рельсах. Машинисты подсыпали под колеса песок, и он тут же превращался в каменную труху.

Потом занудливо зашумел в голых ветвях ветер, по дорогам поползли белые змеи. Северян выдувал из домов тепло, гремел на чердаках засохшими кожами и противно выл в обметанных куржаком трубах.

А когда ветер угомонился, стало так тихо, что легкие шаги слышались за версту. Снова ослепительно брызнуло солнце, но природа уже уснула, зябко поеживаясь в утренних морозных туманах.

Болотистые, зыбкие дороги стали словно вылитыми из камня, и теперь можно было ехать за дровами и сеном.

В один из таких дней мы и притащили от дедушки Ляма ярмо для коровы.

Лямбарский был бондарем, но умел делать любые вещи. Жил он один, ни близких, ни родных у него не было. И домишко его тоже стоял одиноко, на самом краю поселка. Хотя Лямбарский и был мастером на все руки, мебели у него в доме почти никакой не было. Зато было полно со бак и кошек — всех мастей и пород. Как они уживались под одной крышей, невозможно было понять. Но усаживались и ели с хозяином чуть ли не из одной миски. Все, что зарабатывал бондарь, шло на их содержание. Теперь, когда с продуктами стало трудно, бондарь очень переживал за своих подопечных и работал не покладая рук. Собаки и кошки вертелись у его ног, преданно заглядывая ему в глаза. И не визжали, не мяукали, если нечего было есть. Словно понимали, что их хозяин тут ни при чем.

Мне жалко было запрягать корову в тележку, и я попытался уговорить мать привезти дрова на казенной лошади или попросить лошадь у Кузнецова.

— Нет, сынок, будем к ярму приучать Буренку,— непреклонно заявила мать.— С Кузнецовым у отца были неважные отношения, а на казенной Савелич возит мох для пристройки.

— И вовсе не для магазина, а для своего дома,— обозлился я на Савелича.— Пристройку он придумал для отвода глаз, а сам собирается рубить себе пятистенку. Бревнами весь двор завалил, из них крепость поставить можно!

— Не наговаривай напраслину на людей,— построжела мать.— Почему ты становишься таким ершистым и злым? Добрее надо смотреть на людей, стараться замечать в них хорошее, а не плохое. Конечно, у Савелича есть недостатки, но ему не придет в голову строить сейчас себе дом. Рабочих нет, а сам он ревматизмом болеет. Хоть бы уж пристройку к магазину слепил.

— А если у него ревматизм, чего же он все лето на покосе калымил? По болотам косить ревматизма нет, а так чуть-что — «ах-ох»!

Мать осуждающе покачала головой и неодобрительно поджала губы.

Наша поездка за дровами напоминала спектакль. Перед тем, как запрячь Буренку, мать закрыла магазин и пригласила всю очередь к нам домой. Потом выгнала корову из стайки, привязала к рогам веревку, надела ярмо. Буренка покорно подставила шею, продолжая жевать жвачку.

— Молоко у нее от работы не усохнет? — интересовались бабы.

— А ежели шею перетрет ярмом?

— Раньше на хуторе мы всегда для работы запрягали коров,— терпеливо отвечала мать.— Молока, конечно, убавится, зато все вы сможете себе вывезти дрова и сено. Каждой ярмо заказывать не надо, на десяток дворов хватит одного. По нынешним временам и корова мерин, — попыталась пошутить мать. — А нам-то с вами к мужицкой работе не привыкать.

Поехать со мной в лес вызвался Генка Монахов. А потом к нам неожиданно примкнул Захлебыш. Сердито сверкая глазами, он брызгал слюной и зло тараторил:

— Если думаешь, что у меня ноги кривые, так я уже значит не человек? Всегда я у вас на отшибе, думаете, что разболтаю, да? Да я еще никого не закладывал, ни Кунюшу, ни Костыля, я...

— Ладно, Котька, притормози,— осадил его Генка. — Если хочешь, поехали, нечего на себя наговаривать.

Мы понукнули Буренку, но она уросливо взбрыкнула ногами и замотала головой, пытаясь сбросить ярмо. Захлебыш хлестнул ее кнутом. Корова покорно вздохнула и уныло поплелась по припорошенной снегом дороге.

— Ты не думай про нас худого,— погладив коровий бок, вдруг примирительно просипел Захлебыш. Он был в валенках, в мешковатой телогрейке и походил сейчас на малорослого мужичка.— Это немцы на тебя ярмо нацепили. Если бы не война, мы бы сейчас на печке лежали да в потолок поплевывали, а ты бы в стайке спала.

У Захлебыша — Котьки Аристова — не было ни матери, ни отца, жил он у двоюродной тетки. Сейчас он, наверное, жалел не только Буренку, но и себя.

Холодный хиуз пробирал насквозь, прошивая холодными иглами телогрейки и рукавицы.

В лесу ветра не было, но было холодно и неуютно. Бурундуки уже крепко спали в своих деревянных гнездах, только то с одной, то с другой стороны раздавался монотонный перестук дятлов.

— А страшновато тут все-таки одному, правда?— зябко поежился я, доставая пилу.— Ни одной живой души не видать.

— Тут хоть ни одной души, а в партизанских лесах фашисты рыскают,— задумчиво почесал подбородок Генка.— Людно, а пострашней. Недаром Хрусталик говорит, что надо заранее в лесу сделать завалы. А то вдруг высадятся японцы и моргнуть не успеешь, как попадешь в окружение.

— Хрусталик, Хрусталик,— вдруг опять обозлился Захлебыш.— Чудит этот ваш Хрусталик. То красную рубаху напялит, то летом в валенках ходит. Увидят его японцы — кто куда разбегутся! Помешался на этих японцах.

— И вовсе он не чудной, а немного со странностями,— решительно заступился за Славкиного дедушку Генка. — Доживешь до таких лет, еще не такой странный будешь. Чем над Хрусталиком изгиляться, лучше бы чаю сварил, а мы сухостою навалим.

— С величайшим удовольствием,— с издевкой согласился Захлебыш.— В чем прикажете вскипятить — в шапке, в кармане? А может, у вас тут самовар закопан?

— Вот видишь, а еще об Хрусталике говоришь. Да он такие хитрости знает, что ни в одной книге не вычитаешь! Вот как бы ты увез зимой картошку в тайгу, чтобы она не замерзла, как?

— Спрятал бы под рубашку, подумаешь, невидаль! А еще лучше — в живот.

— Да нет, я без шуток,— не отступал Генка.— Надо увезти в тайгу картошку, но ни сена, ни войлока нет. Картошка в мешках, а мороз сорок градусов.

— Повез бы ее летом,— растерялся Захлебыш.— Или в каждый мешок положил бы по печке-буржуйке.

— Вот и не знаешь, а Хрусталик придумал. Надо картошку варить в мундирах, а потом замораживать. Бросишь мерзлую в кипяток, потом возьмешь в кулак — кожура сама и облезет. Хоть жарь ее, хоть вари — не сластит, не горчит, нормальная картошка и все.

— Ну, а как бы Хрусталик чай вскипятил? — уже серьезно спросил Захлебыш.

— Надо из березовой коры сделать корытце, а в него насыпать снегу. Так даже и в бумажном пакете вскипятить можно.

— Тогда иду кипятить чай,— окончательно сдался Котька.— Да здравствует твой Хрусталик!

Пока Захлебыш кипятил чай, мы распилили сваленную ветром сухостойную сосну и положили сутунки на тележку.

— Теперь часто придется ездить, — рассуждал Генка. — Больше, чем на неделю, не хватит.

Посидев у костра и выпив теплой воды — на чай способностей Захлебыша не хватило, — мы тронулись обратно. Буренка обреченно тянула воз, в глазах ее светилась печаль. На заледеневшей лужице ноги ее разъехались и она жалобно замычала.

— Гитлера клянет, — перевел Котька. — Говорит, все равно ему будет капут. Тогда на нем будут возить дрова.

Когда наша медлительная процессия въехала во двор, около стайки, на месте сгоревшего сена, мы увидели только что сложенный стог. Дед Кузнецов старательно расчесывал его граблями и тряс всклокоченной бородой.

— Кино показали, на вымя ярмо надели! Да разве эту скотину для потехи разводят? Вы ишобы собаку к ней пристегнули, а еще лучше — курей. Глядишь — и яиц бы дорогой насобирали. Сено свое изожгли, пришлось своим поделиться. А они голодную скотину за дровами погнали. Что ли язык отсох попросить у меня лошадь?

— Так ведь время такое,— было заикнулся я, но Петр Михайлович гневно потряс граблями:

— То-то и оно, что время! Люди нонче как никогда должны держаться друг за дружку, чтобы беду побороть. А так, в одиночку, она всех сковырнет. Я так даже предполагаю этот забор спилить, теперь он ни к селу ни к городу. А вы все хотите отгородиться от людей заплотом.