Польские евреи. Рассказы, очерки, картины

ИЗ ПРОШЛОГО

Позднею ночью пред низеньким деревянным домиком одного маленького местечка на Волы­ни останавливается небольшой отряд солдат и несколько чиновников. Старший из них по­стукивает палкой в дверь, выходящую на улицу непосредственно из жилой комнаты. Он стучится очень осторожно, чтоб не разбудить заранее обитателей соседних домов, которых ждет такое же ночное посещение, и терпеливо ждет, пока в домике не замечается огонь и полунагой еврей появляется на пороге. Крик ужаса заглушается на устах еврея плоскою рукою солдата. Дверь опять запирается и ноч­ные посетители находятся в плохо-освещен­ной комнате.

Эти ночные гости никто иные как сыщики рекрутов; под покровом ночи подкрадывают­ся они к спящим жителям, застигают их врасплох и уводят тех, которые подле­жат рекрутской повинности.

На своей маленькой кроватке спит двенад­цатилетний мальчик. Два человека прибли­жается к нему; мальчик пробудился и остол­бенел от испуга; его стаскивают с посте­ли, осматривают; мальчик одноглазый — он спасен!

С досадой оттолкнув мальчика так, что он упал на землю, сыщики приближаются к по­стели хозяйки. Страшный крик оглашает воздух; мать, олицетворенное горе, обнимает мальчика, который, с счастливою детскою улыбкой на устах, все еще спит у её груди; она умоляет, — не людей, которые простирают свои суровые руки к спящему ребенку, — а Бога; от Него ждет она защиту и помощи. Но Бог не услышал её: сыщики удаляются и мать лишилась своего дитяти!

Таких-то маленьких детей брали, бывало, в России у еврейского населения, чтобы воспитать из них сильных воинов. Их то хотели приучить к лишениям и тягостям военной службы, — и отчуждать от родителей, от еврейской нации, от еврейской религии. В отдаленных чуждых краях, среди чуждых племен, под железною строгостью, под беспрерывными тяжкими работами, одни изне­могали от тоски по родине, другие от раз­личных других мучений, между тем как остававшиеся в живых ничего не могли спа­сти из своих воспоминаний и забывали место, где стояла колыбель их, забывали отца, мать, молитву все на свете поглощается волнами времени!

Точно в ожидании злокачественной болезни, страшной чумы, находилось население пред наступлением рекрутского набора, который лишал так много семейств их любимых детей в таком возрасте, когда последние еще так нуждаются в уходе матери, в защите отца, и лишали их почти навсегда. Пока дети вырастут, пока они прослужат определенное число лет, пока возвратятся с Кавказских гор, с снежных полей Кам­чатки, с границ Китая, смерть скосит на родине всех близких и любимых; несчаст­ные родители отойдут к вечному сну, не приголубив, не увидев еще раз своих детей!

Ночь прошла, оставив за собою много не­счастных семейств, рыдающих матерей и плачущих детей. Многие семейства лишились своих ближайших членов. Слезы текли по­всюду. Точно покойников в последний путь сопровождали родители и родственники ма­леньких детей, когда их утром, как стадо, отправили в губернский город: ужасные ры­данья, крики печали и отчаяния, изнеможение под тяжестью несчастия, а на возвратном пути — растрепанные волосы, разорванные платья, израненные руки. Вопли, какие только могут вырваться из тяжело-раненного сердца матери, крики, какие только глубокое горе может вырвать из груди отца, наполняли воздух!

В комнату, где ночью из объятий матери вырвано было любимое дитя, тихо входит маленький, коренастый и крепкого сложения человек, с хитрыми неприятными глазами и рыжей бородой, одетый по-деревенски, в ко­ротком белом овчинном тулупе, опоясан­ном красным кушаком.

В мрачной комнате блеснул луч надежды.

— Ах, Иона! Вы уж верно знаете о несча­стье, которое нас постигло? — говорит жена.

— Да, конечно.

— Что делать, любезный Иона?

— Надо переправить мальчика через гра­ницу. Это ясно.

— А разве это еще возможно?

Старик пожал плечами.

— Разве Иона когда-либо потерпел неудачу, когда он что нибуд предпринял, или он сов­рал, когда что-нибудь обещал?

— Сколько же это будет стоить? Вы знаете, мы люди бедные. Будьте снисходи­тельны!

— Я, конечно, лучший человек в мире. Пятьдесят рублей. Пятьдесят рублей сереб­ром, Ривке-леб (Ривке-жизнь). Довольны вы?

— Боже милостивый! Как можете вы тре­бовать от нас пятидесяти рублей?

— От других я беру шестьдесят, во­семьдесят и сто рублей. Вы думаете. Ривке, что при этих делах наживешь богатства? Попробуйте, украдите мальчика из рук конвоя и проводите его через кордон, среди русских казаков, и вы увидите какой это горький ку­сок хлеба. Если вы дадите мне одной по­лушкой меньше пятидесяти рублей, то это будет все равно, как бы вы мне ничего не дали.

— Чего же ты молчишь, Хуне? Разве Хаим-леб тебе пасынок? — обратилась Ривке к своему мужу и в тоже время толчком в бок пробудила его от глубокой летаргии, в которую впал было пораженный печалью отец. Глаза его не имели слез, уста его не произнесли ни одной жалобы, сердце его было глухо и мрачно как гроб. Это было любимое дитя, которое у него отняли; горе мужчины скрывается в глубине души, вместо того, чтоб вырваться наружу.

— Ривке-жизнь, — сказал он, — дай столько, сколько имеешь, и если ты ничего не имеешь, то мы пойдем нищенствовать для спасения нашего дитяти.

— Дай, дай! Тебе легко сказать; ты це­лый день сидишь за талмудом, ничего не де­лаешь и ничего не зарабатываешь. Смотрите, реб Иона, что я за несчастная женщина: муж ни­чего не в состоянии заработать; я должна во­зиться с детьми, сидеть в лавке, быть кор­милицей; верьте мне, всякая копейка приходится мне горьким потом. Я вам дам тридцать рублей.

— Если вы мне даже дадите пятьдесят рублей без щепотки табаку, то называйте меня подлецом, если я сделаю хоть один шаг для вашего мальчика. Я рискую своей жизнью, и потому хочу по крайней мере что-нибудь за­работать!

— Я вас прошу, реб-Иона!

Реб-Иона быстро повернулся к двери и взялся было уже за ручку, но несчастная жен­щина бросается за ним.

— Пусть будет по воле Бога, — сказала она, пятьдесят, так пятьдесят!

— Деньги пожалуйте! — сказал контрабандист, показывая свою ладонь.

— Теперь же? сию минуту?

— Таких денег в долг не верят.

Ривке взялась обеими руками за голову, раз­вязала жемчужную повязку, которую в то время носили на голове еврейские женщины в Рос­сии, и теперь еще носят в Галиции, со сле­зами на глазах передала ее контрабандисту и протолкнула его к двери.

— Теперь ступайте. Господь да охранит мое дитя! — сказала она. — Мой стернбиндель (жемчуж­ная повязка на лбу) стоит вдвое против то­го, что я должна вам уплатить. Когда дитя мое будет в безопасности я с божьею по­мощью выкуплю его.

Грустно бродит маленький мальчик по од­ной из оживленных улиц Житомира. С дет­ским любопытством останавливает он свой взор на каждой вывеске, на каждом краси­вом доме, на каждом встречном в мун­дире, пред которым он проходит с от­крытою головою; с изумленным взглядом смотрит он на все, что попадается ему в этом оживленном чужом городе, и на дет­ском лице его выражается удивление. Но когда в голове несчастного ребенка на ми­нуту возбуждается сознание своего положения, когда он вспоминает отдаленную родину, ро­дителей, братьев и сестер, товарищей хедера, когда в уме его воскресает все то, что не­давно умерло для него такою быстрою смертью — тогда глаза его наполняются слезами, головка его, как нежное растение в сильную бурю, упадает на грудь, и не нужно сильного толчка со стороны следующего за ним солдата, чтобы он подвигался далее. Это дитя — рекрут.

В ту страшную ночь вырванный из объ­ятий матери и брошенный в враждебную жизнь, прежде чем он достаточно окреп для пе­ренесения её бурь, этот несчастный маль­чик стоит теперь одинок среди чуждых ему людей, у которых нет для него ни слова утешения, ни ласковой улыбки.

За ним следует — образ его будущности, инвалид — ветхий, разваливающийся человек, над которым прошли уже бури жизни и ко­торый с трудом еще борется с нею!

У угла улицы, где кипело особенное ожи­вление толпы, к солдату подошел бородатый, полумаскированный человек; в руках его было несколько цветных платков. «Купи у меня красивый платок», — обратился он к солдату, — «дешево отдам».

— У меня денег нет, ответил инва­лид и хотел продолжать свой путь. Но раз­носчик удерживает его.

— У тебя денег нет? Это ничего не зна­чит, ведь я тебя знаю.

— Ты меня знаешь?

— Да ведь мы земляки! Ведь ты из…?

— Из Иединица.

— Ну да, и я тоже оттуда.

— Но я уж пятнадцать лет не был на родине.

— Столько же времени и меня там не было. Ты хороший человек, возьми этот платок, когда увидимся дома, ты мне заплатишь.

Всовывая платок в глубокий карман своей шинели, солдат стал оглядываться за пору­ченным его надзору мальчиком. Мальчик исчез. Инвалид остолбенел от ужаса.

— Господи, Боже! — вскрикнул он; — где мой рекрут?!

— Разве у тебя был рекрут?

— Да, маленький такой, еврейчик; Господи, куда же он делся?

— Маленький мальчик, с черными волосами, в серой шапке?

— Да, да!

— В темно-синем сюртучке, с узелком в руках?

— Да, да!

— Он, кажется, вошел в тот шинок; там найдешь его, шалуна.

И бородатый человек повернул за угол, где ожидал его товарищ.

— В безопасности? — спросил он послед­него.

— Совершенно. В то время, как ты бол­тал с солдатом, я увел мальчика на квар­тиру к остальным. Мы можем сегодня же ночью двинуться в путь.

Ночь была темная; на небе ни одной звез­дочки; на дороге — ни одного путника; ветер стонал под тяжестью облаков, которые он переносил на своих крыльях.

В пограничном русском местечке Н... все было уже объято глубоким сном, только ворота одной гостиницы были еще открыты. Там горела еще свеча и усталый хозяин по­лудремал за прилавком пустой комнаты. Оче­видно было, что здесь кого-то еще ждут.

Наконец прибыли ожидаемые гости; хо­зяин вышел в переднюю и осветил телегу, на которой сидели двое мужчин.

— Шолом-алейхем!

— Никого нету? — спросил один из при­ехавших, соскакивая с телеги.

— Ни души!

— Так помогите детям выйти.

— Сколько их?

— Четверо.

На телеге лежало сено, пустые бочки и раз­ные другие вещи, и между ними четыре маль­чика в самом жалком состоянии, дрожавшие от страха и холода. Когда ворота затворились за телегой, мальчики выползли из своего поме­щения, в котором они лежали точно упакован­ные, и боязливо теснились друг к другу, держа в руках узелки — все достояние, которое они взяли с собою из родительского дома.

— В комнату! — скомандовал один из во­жатых, и мальчики поспешили в гостиницу, где им дали хлеба и водки. Ни один из несчастных мальчиков не осмелился сказать ни одного слова этим мрачным людям; точно немые жались они в уголке. Час прошел ужасно медленно. Дети начали дремать. Они привыкли в эту пору наслаждаться уже спо­койным сном в объятиях отца или матери. Вдруг суровый голос контрабандиста разбу­дил их.

— Живо ребята! — сказал он, — вперед!

Они поднялись и, протирая глаза, направились к выходу.

Телега и лошади остались в гостинице; дорогу приходилось теперь продолжать пешком.

Гостиница затворилась за путешественника­ми, которые молча отправились... Ночь была, темная и бурная.

Вскоре они спустились к лесу. В этом лесу стоят пограничные столбы России и Ав­стрии и разъезжают пикеты казаков, поджи­дающие контрабандистов.

Решительная минута приближалась.

Осень высушила листья деревьев; силь­ный ветер срывал теперь эти желтые листья, которые с шумом падали на землю; иссохшие ветви также хрустели под уда­рами ветра. Господь послал его для того, чтобы не слышно было шагов ночных пут­ников по хрустевшим листьям. С затаен­ным дыханием, с вытянутою головою, всецело превращенные в слух и зрение, оба вожатые опытным шагом пробирались между деревья­ми. Дети следовали за ними. По временам вожатые, испуганные каким-нибудь шумом, или обнаженным деревом, останавливались — точно пригвожденные. Потом снова осторожно подвигались вперед. Дорога казалась нескон­чаемою; минуты тянулись часами.

Тяжел, горек хлеб, пожинаемый при свисте пуль, и проклятье Божье «ты будешь в поте лица твоего добывать хлеб свой» — благодать в сравнении с этим ремеслом.

Обетованная земля не могла уже быть да­леко; до кордона оставалось, по всей вероят­ности, несколько сот шагов.

Решительная минута наступила.

Вдруг недалеко послышался лай собаки. Маленький караван остановился, точно ока­менелый. Как овцы, теснящиеся около своего пастуха при приближении волка, прижались дети к своим испуганным вожатым.

Вблизи послышались голоса. — Контрабан­дисты, точно по условленному знаку, разом подняли каждый по круглому камню и бросили их с такою ловкостью, что камни полетели далеко через верхушки деревьев того места, где находились казаки. Шум этого падения з ввел в заблуждение пограничных стражей и отвлек их внимание в противоположную сторону. Затем, с быстротою мысли, контра­бандисты схватили на руки двух младших мальчиков и побежали во всю прыть поперек леса; другие два мальчика следовали за ними, пыхтя и задыхаясь. Кордон остался позади беглецов! Но они все еще не смели остановиться; ведь казаки легко могли пре­следовать их и за границей и захватить даже на Австрийской земле... А там кто освобо­дил бы их и принял бы их сторону? По­этому они продолжали бежать, сколько хвата­ло силы, и наконец, когда восток уже на­чал озаряться лучами солнца, упали на голую землю, совершенно изнеможенные и облитые потом.

Они были спасены!

Через час они входили в один Австрий­ский город, приютивший уже много таких моло­дых беглецов; которые приходили туда искать убежища в таком же бедственном поло­жении. Здесь, около первого же дома, кончалась работа контрабандистов и принятая ими на себя обязанность, здесь имели они уже право предоставить малюток их собственной судьбе.

— Ступайте налево в эту улицу, сказали они несчастным детям; там вы увидите молитвенный дом, желтый с большими свод­чатыми окнами, войдите туда, и там найдете евреев, которые о вас позаботятся.

Контрабандисты исчезли. Дети остались одни. Боязливо вступила маленькая группа в божий дом; усталые, полусонные, изнеможенные стра­хом, голодом и холодом, бедные малютки едва держались на ногах. Несколько молель­щиков, еще остававшихся в синагоге, тотчас же окружили несчастных.

Сострадание присуще всякому еврею.

— Из России? — спросили они.

Дети утвердительно кивнули головой.

— Имеете вы здесь родственников?

Дети сделали отрицательное движение.

— Куда вы хотите идти?

Мальчики пожали плечами.

— Кто вас привез сюда?

— Два контрабандиста, реб-Иона и реб-Лейб.

— Где они?

— Не знаем.

Откуда в самом деле могли это знать малютки? Люди, занимающиеся этим опасным ремеслом, имеют сильные руки, они храбры до дерзости, ноги уносят их на далекие пространства, глаза их проникают темноту, но у них нет сердца. Дети, которых они освобождают и переправляют через гра­ницу — для них ничто иное как вещи, пред­меты торговли, они доставляют их на место назначенья и затем более не заботятся о них. Кончив работу, они в туже ночь снова крадутся на место своей деятельности, чтобы новою хитростью освободить новых рекрутов, подвергнуть себя новым опасно­стям и снова пробраться через кордон, окруженный казаками, точно живой стеною. А если солдатская пуля наконец и залетит к ним и врежется в их каменную грудь, — что ж такое? — ведь умирают только раз, а пробел тотчас же пополнится: другой смель­чак пойдет по следам убитого и точно также станет переправлять свой живой то­вар темною ночью, лесом, мимо стерегу­щих казаков, до порога молитвенного дома.

Но эти дети!

Сироты при жизни родителей, вырванные с корнем из родной земли и пересаженные на чужую почву, одинокие, среди всевозможных бедствий, лишенные всяких средств, всякой опоры и защиты, — эти несчастные ввергаются в страдальческую бурную жизнь, и носятся без руля и компаса легкою добычею волн, в которых они большею частью и погибают.

Правда, милосердие и благочестие протяги­вали руку несчастным малюткам, на долю их перепадала милостыня, то в виде куска хлеба, то старого платья, богобоязненные люди обучали мальчиков библии и молитвам. Но или благотворительность, по обыкновению, утом­ляла благотворителей, или, оставленные без надзора, дети оказывались недостойными её; и таким образом, в обоих случаях, дети становились жертвою нищеты! Различные трущобы, дома разврата и преступления, испра­вительные заведения и тюрьмы населялись эти­ми несчастными существами, которые, почти от колыбели, тащили за собой такую тяжелую цепь! Редкий из них выдерживал эту труд­ную борьбу с лишениями и опасностями и выходил из неё энергическим и хорошим человеком, — большинство погибало!

Прошло много лет.

Зима сняла с земли зеленый покров и одела ее в белый саван. Природа опустела, в лесу не было видно ни одной птицы, в поле ни одного животного, на улице ни одного человека, буря, поднимавшая целые лавины снега и гнувшая дубы, точно смела со света всякую жизнь и прогнала людей в их норы. Это было одно из тех ночей, которых ожидают контрабандист и преступник, чтобы иметь возможность действовать безопаснее.

Из города вышел молодой человек с тяжелой сумкой на согнутой спине и с ду­биной в руке. Резкий ветер и хлопья снега бьют ему в лице. Быстро шагает он обле­деневшим полем к лесу и шепчет что-то про себя.

Он молится. Это первое ночное путешест­вие его, первая опасность, которой он подвер­гается сознательно и рассчитывая на свою собственную силу и ловкость. Правда, уже до этого он хорошо исследовал местность, тща­тельно изучил извилины тайной, почти никем не проходимой дорожки, но еще никогда не взваливал он к себе на спину запрещен­ных товаров, еще никогда не доверился ночной темноте и не становился лицом к лицу с казаками, которые в темных лесах поджидают контрабандистов, точно охотник добычу!

Чем более молодой человек приближался к лесу, тем осторожнее становились его шаги, тем внимательнее всматривался он вперед и тем задушевнее молился.

Он вошел в лес. Белые березы и зеле­ные сосны сменялись одни другими; вой вет­ра часто нарушал тишину ночи; сильно за­мерзший снег хрустел под ногами путника, который по временам останавливался, прислу­шивался, оглядывался кругом и вытирал пот, выступавший у него на лбу в следствие тяжелой ноши и душевного волнения. Часто усталые ноги его спотыкались о корни деревь­ев, о куски льда; часто падал он в зане­сенную снегом яму, откуда с трудом выка­рабкивался, кряхтя под своей ношею, и тот­час шел дальше к своей цели, обставлен­ной столькими опасностями. Долгая ходьба сильно утомила его, шаги становились все мед­леннее и медленнее, члены все больше и боль­ше деревенели, уныние все сильнее и сильнее овладевало им...

— Когда же это кончится?

В одной из просек леса, контрабандист на минуту остановился.

— Оно должно быть близко отсюда, — прошептал он, — помоги мне, Господи!

Все тело его дрожало от страха и холода, слух и зрение были напряжены до крайности, и в этом положении он пошел дальше, все дальше и дальше, как вечный жид в народ­ном предании!

Кто из тех, кого счастье балует с самого детства, кого судьба возит в вели­колепных каретах, кто, во время бури, сидит у пылающего камина в семейном кругу, кто наслаждения жизни пьет полной чашей, — кто из этих людей, знающих только скоро­течность времени, чувство обладания богатства­ми, наслаждения и желания, думает о судьбе человека, которого преследует несчастье, который никогда не сидел за полным столом, не спал в мягкой постели, ни разу не вздох­нул свободно, точно лесной зверь, в ночь и непогоду, выходит на добычу для поддержания своей жалкой жизни?

По этой дороге наш путник шел теперь не впервые; он был еще тогда маль­чиком, — когда по ней же вел его старый контрабандист.

С того времени прошло много лет; теперь он стал совсем чужой для своей семьи, ко­торая отправила его из России за грани­цу, когда его взяли было в военную службу; никакого известия, никакой денежной помощи не получал он из своей родины, потому что бедные родители боялись открыть след бег­леца, которого, в силу существовавшей между обоими государствами конвенции, могли вытре­бовать на родину. Оставленный и осиротелый, добыча нищеты, окруженный нуждою и лише­ниями, без средств, без познаний, несчастный юноша взялся за опасное ремесло. И оно то теперь, в ночь и непогоду, темным пу­тем преступления, вело его на родину.

Он шел все дальше и дальше, все глубже и глубже проникал в темный лес. Снег за­мел все тропинки, уничтожил все знаки, по которым молодой контрабандист мог бы узнать — не сбился ли он с дороги, перешел ли кордон, или только приближался к нему?

Вдруг молния озарила темноту ночи, в лесу раздался выстрел, и пуля просвистела мимо ушей контрабандиста, превратившегося в ока­менелую статую. Не успел он еще прийти в себя, как был схвачен двумя казаками, которые связали его, потащили в шалаш и бросили на кучу сгнившей соломы и иссох­ших листьев, предварительно отобрав у него тюк товаров, который он нес на спине.

Казаки зажгли маленький фонарь, и в то время, как один из них раскрывал тюк, чтобы узнать, что в нем помещалось, другой подошел к пленнику, опорожнил его кар­маны, снял с него галстук, жилет и отнял бывшие при нем небольшие деньги. Продол­жая поиски и раскрыв рубашку на груди своего пленника, он увидел жестяной фут­лярчик, висевший на шнурке на шее не­счастного.

— Что это такое? — спросил пограничный страж.

— Это дала мне мать, когда я простился с нею, сказал контрабандист. — В этом фут­лярчике лежит пергамент, написанный священ­ною рукою; он охраняет от несчастия и гибели.

— Вон что! — сказал казак, глядя с любопытством на талисман. — Твоя мать?

— Да, когда я был еще ребенком.

— Откуда ты?

— Я? Из… из Брода.

— Неправда.

— Правда, божусь, что правда.

— Врешь. Тамошние жители не занимаются контрабандой; этому ремеслу обыкновенно по­свящают себя крестьяне или русские дезер­тиры. Ты здешний, я готов биться об заклад.

— Уверяю вас, что нет.

— Ты скажи мне правду; тебе нечего бо­яться. Иври онэйхи[6].

— Иври? О, так сжальтесь надо мною!

— Ищи жалости у более счастливых лю­дей. Разве надо мною сжалились, когда меня оторвали от семьи и отдали в солдаты, ког­да я рыдал на улицах и рвал на себе воло­сы и платье?

— Вы?

— А ты думаешь, что я по своей доброй воле сделался тем, чем я теперь? Ты дума­ешь, что кто-нибудь может добровольно про­водить жизнь в дикой чаще лесов, точно охотничья собака, подстерегая следы контра­бандистов, преследуя их и стреляя в них, как в диких зверей?

— Если вы еврей, если у вас есть сердце, если вы верите в Бога, то дайте мне убе­жать, возьмите все, что у меня есть, потому что я погиб, если вы меня представите к начальству. Лучше убейте меня сейчас.

— Не могу; да я не один. Видишь ты вот того человека? это хищный волк. Притом, что особенно дурное ожидает тебя? Денег, чтоб заплатить штраф, у тебя нет, стало быть, только посидишь в тюрьме месяца два, три или четыре, потом тебе обреют полголовы и отправят опять в Австрию. Беднее ты от этого не станешь, а волосы отрастут.

— Да, если б я был австрийцем и был уверен, что меня отправят туда, откуда я пришел...

— Но, значит, ты не австриец? Разве я не говорил этого?

— Ради Бога, не делайте меня несчаст­ным.

— Успокойся; и так, ты из России?

— Поклянитесь мне, что...

— Не будь же глуп. — Какая мне польза губить тебя? Скажи мне правду, я сохраню твою тайну, как свою собственную.

— Я из России.

— Из какого города?

Контрабандист не решался отвечать; он бросил недоверчивый взгляд на стоявшего пред ним на коленях казака. Мог ли он ему довериться? На загорелом, одичалом, грозном лице этого человека нельзя было прочесть ничего, а между тем юноша не мог уже взять свое слово назад.

— Из Д., шепотом произнес он.

— Из Д.! — воскликнул казак, приподняв­шись с колен. — Так я должен знать тебя. Как тебя зовут?

— Я был еще ребенком, когда меня пере­правили за границу, вы меня не знаете.

— Ты был рекрутом?

Молодой человек дрожал при мысли, что он выдал свою тайну, и что солдат теперь может погубить его, если захочет заслужить благорасположение начальства. Но старому ка­заку нечего было спрашивать ответа; он прочел на лице пленника, что угадал его тайну.

— Как тебя зовут? — продолжал он спрашивать, — доверься мне, скажи, как тебя зо­вут, как зовут твоих родителей?

Старик вполовину поднялся с своего места; рука его все еще держала талисман, висевший на шее пленного контрабандиста, и он с видимым нетерпением ждал ответа своего пленника. Последний понял, что полная от­кровенность может приобрести ему расположе­ние его стража, а недоверие, напротив того, должно рассердить его, и потому решился на честное признание.

— Меня зовут Нафтали, — сказал он. Казак задрожал всем телом.

— Где твои родители?

— Да разве я знаю, есть ли у меня еще родители?

— Как их звали?

— Отца звали Хуне, а мать Ривке.

Солдат как-то странно вскрикнул.

Изумленными глазами взглянул на него другой казак, лежавший в углу шалаша, меж­ду различными товарами рассматривавший то щетку, то ножницы, то колоду карт, прятав­ший в свой карман то нож, то табакерку, восхищавшийся бутылкой лаванды, предполагая в ней какую-нибудь славную водку и внутренне радовавшийся глупости своего товарища, который предоставил ему полную свободу рас­поряжаться вещами контрабандиста.

— Что случилось, старче? — спросил он.

— Негодяй укусил мне руку, Иван, — от­вечал ему товарищ, дрожащим голосом.

— Ха! ха! ха! — засмеялся казак, не переста­вая рыться в товарах. — Заткни ему глотку соломой и затяни веревкой горло.

Старик обеими дрожащими руками взял голову изумленного пленника и, горячо прижи­мая ее к своему сердцу, шепнул ему на ухо:

— Не кричи, не выдавай себя, — я твой отец!

Контрабандисту стоило большего труда за­таить в себе крик удивления и радости.

— Вы отец мой!

— Тс! меня зовут Иехиель[7], а мою жену Ривке; мальчика, которого мы пятнадцать лет тому назад отправили за границу, звали Нага­дали и талисман, который ты носишь на шее, дала тебе твоя мать, после того как у неё умерли двое детей. Ты мой сын, мое дитя!

По лицу контрабандиста текли тихие, горячие слезы старика, прижимавшего его к груди своей.

— Матушка жива еще? — спросил молодой человек.

— Жива, слава Богу.

— Слава Богу! А ты, тате-леб (дорогой папенька), сделался казаком!

— Когда тебя увезли и переправили за грани­цу, явилось подозрение, что мы, твои родители, способствовали твоему побегу. Меня схватили, заковали в кандалы, допрашивали и отпра­вили в Киев; там решили отдать меня в солдаты на всю жизнь, одели в солдатское платье и увезли.

— Господи Боже мой! В солдаты на всю жизнь!

— По счастью этот срок уже приходит к концу, — с горькою улыбкой сказал старик. — Как видишь, дитя мое, я уж очень стар. Страдание плохое средство продлить жизнь. Куда не таскали меня? То странствовал я по снежным сугробам, сопровождая преступни­ков в Сибирь, то отправлялся к берегам отдаленных морей; то приходилось мне караб­каться по хребтам высоких гор, и наконец меня, точно цепную собаку, привязали здесь, чтобы не впускать воров в Россию.

— А ты не мог убежать?

— Солдатом то? В этом платье? В эти годы и после присяги!

— Развяжи мне руку, отец, чтоб я мог обнять тебя?

— Ах, сын мой, я бы очень рад сделать это, но не смею; этим я бы выдал и тебя и себя. Вон видишь того человека? Он хитер и зол... Но дай хоть посмотреть на тебя, дитя мое. Ты возмужал посреди нужды, не­счастия и лишений. Верно, ты много выстрадал на чужбине, одинокий, беспомощный? Мы ничего не могли для тебя сделать, бедное дитя мое; меня увезли, а мать, которая охотно бы разде­лила с тобою все, что имела, боялась навести на твой след, если бы стала разыскивать тебя и посылать тебе кое-что.

— Когда ты видел ее в последний раз?

— Где же мог я ее видеть? Разве эта не­счастная женщина, которая должна была сни­скивать пропитание для себя и для остальных детей, могла последовать за мною, или я мог навещать ее? Дети, конечно, уже выросли, если Бог только сохранил их.

— Сколько должна была перенести несчастная мать из-за нас, сколько ты, отец, должен был выстрадать из-за меня!

— Страдал ли я? Взгляни на мои седые во­лосы, на впалые щеки. Мое тело покрыто руб­цами и сердце мое разбито скорбью о тех, которые так близки мне — и все-таки вечно далеки от меня.

— А как ты попал на старости в погра­ничную службу?

— Во время стоянки в Радзивиллове, я однаж­ды гулял в этом самом лесу и наткнулся на тюк товаров, почти такой же, какой мы отняли у тебя сегодня. Вероятно, какой-нибудь контра­бандист, преследуемый казаками, бросил его, чтобы легче убежать, а казаки не нашли. Будучи совершенно один, я мог скрыть свою находку и присвоить ее себе как вещь никому не принадлежавшую. Но я отнес найденные то­вары пограничному инспектору, Секретарь его был того мнения, что меня следует наказать, потому что я не представил и самого контра­бандиста. Но инспектор, тронутый моей чест­ностью, выхлопотал мне увольнение из дей­ствительной службы, к которой я и без того уже не годился, и зачисление в пограничную стражу, где человек может служить до тех пор, пока у него хватает силы прицеливаться из ружья в контрабандиста.

— Бедный, бедный отец!.. А что же те­перь сделают со мною?

— Тебя продержат несколько месяцев за железной решеткой, а потом выдадут ав­стрийскому правительству.

— И я уже никогда не увижу тебя?

— Если ты будешь продолжать это опасное ремесло, то я увижу тебя разве только в несча­стий, когда тебя захватят на границе, или может быть попадут в тебя пулею. Я уже стар, близок конец моей многотрудной, многостра­дальческой жизни; силы мои слабеют с каж­дым днем и меня вероятно скоро уволят в отставку; тогда я возвращусь к твоей матери, принесу ей, если она живет еще, поклон от её любимого сына и буду проводить свои по­следние дни в молитве, в каком-нибудь углу нашего домика. Мне приходится просить у Бога прощенья в стольких грехах! Стран­ствуя в местах, где нет евреев, я давно уже не видел синагоги, не мог соблюдать пасхи, не мог добывать себе каширной пищи; я не знал, когда праздник, когда пост, что­бы хоть мысленно соблюдать их; дни пока­яния проходили и я не постился. Я потерял свои «Тефилин»[8] и долго не мог при­обрести себе новых, я почти забыл и мо­литву и евреев!

Старик заплакал.

— Если, продолжал он, той, к которой я возвращусь, уже нет в живых, я пойду тайком по хорошо знакомым мне дорогам, на которых я теперь стою стражем, пробе­русь по ним в страну, где ты нашел убе­жище, чтобы там умереть на твоих руках. И если нужно, я буду проводить последние дни мои, как ты — свои молодые годы, среди по­стоянных опасностей, буду в ночь и бурю про­крадываться по этим лесам, и старый, не­годный казак сделается молодым, бодрым контрабандистом!

— О нет, я не допущу до этого! — восклик­нул сын. — Я буду заботиться о тебе, я раз­делю с тобою последний кусок хлеба, если ты придешь ко мне. Я не допущу, чтобы ты еще на старости лет, после такой грустной, тяжелой жизни, зарабатывал свой кусок хле­ба с опасностью для жизни. В нашем го­роде есть много благочестивых евреев, много благотворительных людей, которые станут за­ботиться о тебе, если я не буду в состоянии сделать это, если я, как сегодня, буду схвачен казаками или заболею. Молитвенные дома ведь постоянно открыты, и бедный человек всегда найдет в них благотворителей, которые, по­мня слова: Цдоко тацил мимовес[9], пода­дут ему руку помощи.

Между тем начало рассветать. Восток заалел.

Другой казак кончил свои наблюдения над захваченными товарами, снова старательно уло­жил их, оставив себе кое-что для продажи в первом кабаке, завязал ранец и собрался в поход.

— Эй, вы! — закричал он евреям, подымайтесь! Светает. — Ну, ты, парень, возь­ми свой ранец и простись со свежим воз­духом. Как же это ты не захватил с со­бою для нас хоть бутылочку водки? Вишь, какая проклятая погода? Что, мы даром, что ли, должны стеречь тебя в такую холодную ночь?

И казак так толкнул ногою контрабан­диста, что тот, приподнявшись было немного с своего места, снова упал на землю.

— Подвяжи-ка ему ранец! — скомандовал казак старику, — ты ведь очистил его карма­ны, так можешь оказать ему и услугу.

— Я ему развяжу руки, — сказал старик, — не то он упадет под своею ношей.

— Вот что! Какие новости! Да на нас все вытаращат глаза, как увидят это. — Ничего, пускай падает, мы поднимем его по-своему, а коли устанет, так мы сумеем заставить его идти!

И они отправились. Отец сопровождал сво­его родного сына, передал его, связанного, начальству, и отошел от своего дитяти без поклона и поцелуя, но с плачущим сердцем, отошел, быть может, навсегда!

Прошло несколько месяцев. Нафтали, с связанными руками, с выбритой головой, сто­ял между четырьмя солдатами у пограничного шлагбаума и затем был передан австрий­скому полицейскому чиновнику, сопровождаемому военным патрулем. Здесь ему развязали ру­ки, и он снова вздохнул свободно. Тюрьма была далеко, пробный огонь был выдержан!

— Что рискнул я сделать раз, — думал он, медленно приближаясь к городу, — то рискну и в другой раз. Должен же я иметь кусок хлеба. Красть иль нищенствовать я не могу, ремесла никакого не знаю, денег у меня нет; остается только контрабанда. Но мимо того шалаша, в котором стоит бедный отец мой, прислушиваясь к шагам ночных пут­ников, я буду пробираться осторожно, потому что еще такое свидание обошлось бы мне слиш­ком дорого!