Польские евреи. Рассказы, очерки, картины

БАШЕНЬКА

На дворе стоит август. В деревне все точно вымерло. Все, кто только может рабо­тать, мужчины, женщины, едва вышедшие из детства юноши, все погнаны вооруженною рукою управляющего на поле и в лес, жать и колоть дрова. В нищете и голоде люди прово­дят здесь жизнь среди окружающего их изо­билия, отдают последние силы за кусочек хлеба, за горсть гороха. Бедные до последней степени, они составляют богатство своего по­мещика. Их имущество и кровь, их дни и ночи, труд и доход с него, умственные и физические силы — все это собственность чужого человека, за которым закрепил их закон. Он может отдавать их в наем и прода­вать, дарить и проигрывать в карты, как неодушевленный и лишенный всякой воли пред­мет. Семейные узы для них не существуют; они живут жизнью пресмыкающегося червя­ка, но терпят все молчаливо. С самого ран­него детства приученные к лишениям, само­отречению, безмолвному страданию, воспитан­ные в слепом повиновении, запуганные бесчеловечною строгостью, эти несчастные кре­постные томятся до конца своей жизни, не видя ни одной радостной, светлой минуты!

В настоящую минуту все они в поле и в лесу; в деревне, которая кажется вымер­шею, осталось только несколько дряхлых стариков и еще неспособных к работе детей. низенькие глиняные избушки, с обветша­лыми соломенными крышами и маленькими оконцами, пусты; из труб не подымается дым, в стойлах не ржет и не мычит ни одно животное, нигде не слышно детского хохота, старики сидят точно немые; какой-то томительный страх по-видимому останавли­вает всякие звуки, подавляет всякое выра­жение радости и веселости.

Страшною угрозою смотрит на деревню с соседнего холма господский дом; там живет всемогущий повелитель, произвол которого не имеет пределов.

Вот с этого холма спускается высокий мужчина в охотничьих сапогах, коротком охотничьем сюртуке и с длинным хлы­стом; впереди его резво бегут две борзые собаки. Крестьяне, попадающиеся ему на встре­чу, кланяются до земли. Гордый помещик не удостаивает их даже взглядом и медленно проходит безмолвную деревню. На конце её стоит большой дом. Цветы, растущие пред ним, певчия птицы в клетках, висящих на белых стенах, чистота, опрятность и не­которого рода изящество — все это представ­ляет резкий контраст с унылым видом всего села.

Этот дом — трактир. Тут живет Яков Ашкеназ, старик, имеющий кое-какие деньжонки и прелестную дочь.

Пред домом работник роет водосточную канаву. Увидев помещика, он оставляет заступ, снимает шапку и низко кланяется.

— Дома хозяин? — спрашивает помещик.

— Никак нет.

— Где он?

— На мельнице.

— А Башенька?

— Дома.

Помещик входит в дом и открывает дверь в комнату, где сидит за работой мо­лодая, цветущая девушка; при виде неждан­ного гостя она встает с видимым испу­гом. Он бросает шляпу и хлыст на ди­ван, сам садится тут же и, протянув но­ги на стоящий подле дивана стул, начинает разговаривать с девушкой, щеки которой го­рят. а руки дрожат. Она стоит как пре­ступник пред судьей, склонив голову и по­тупив глаза.

— Я писал к тебе, Башенька — говорит помещик. — Получила ты мое письмо?

— Получила-с.

— Отчего же ты не пришла в мой дом?

— Что я стала бы делать там?

— Хозяйничать, пока я не женюсь во вто­рой раз.

— Я не способна вести хозяйство в боль­шом доме, и притом мой отец — один.

— Да и я тоже один. Я отдам хозяйство в твое полное распоряжение; переходи ко мне, разыгрывай барыню, коли это тебе лучше нра­вится, — но так или иначе, ты должна остать­ся у меня. Я хочу этого во что бы то ни ста­ло. Тебе будет хорошо; я выпишу для тебя наряды из Москвы, дам тебе экипаж и за­ставлю моих людей служить тебе. Переходи же, Башенька; поверь, тебе будет хорошо жить у меня.

— Не сердитесь на меня, пожалуйста, но то, что вы мне предлагаете — грех, на который я никогда не решусь. Я бедная, простая ев­рейка, а вы — знатный господин, которому мы обязаны повиноваться...

— Вот это-то вы, кажется, и забываете. Моя доброта избаловала вас. Вы забываете, что все, окружающее вас — моя собственность, что я могу каждую минуту выгнать вас из этого дома и деревни, что вы не имеете права унести с собою отсюда ни одной крохи хлеба.

— Разве отец мой не платит вам?

— Да хоть бы он платил вдесятеро боль­ше! Евреям не дозволено жить в этих ме­стах, и твой отец здесь ничто иное, как мой приказчик, мой слуга, мой крепостной, у которого я могу отнять каждый скопленный им грош и которого я волен во всякое вре­мя выгнать из моего именья.

— Мой отец знает это. Он тоже самое сказал вчера, когда я ему показала ваше письмо.

— Мое письмо?

— Да.

— Что же сказал твой отец?

Девушка молчала.

— О, я не сомневаюсь, что он еще под­держивает твое глупое упорство. Правда?

Девушка не отвечала; она боялась повре­дить отцу. Помещик встал, положил руку на белое плечо Башеньки и самым кротким голосом, на какой он только был спосо­бен, сказал:

— Послушай! Когда ты была еще ребен­ком и обещала сделаться прелестнейшей де­вушкой, я обратил на тебя внимание. Из люб­ви к тебе я отдал эту корчму твоему отцу за ничтожную плату; я сделал много для того, чтобы обеспечить его жизнь. Он — неоплатный должник мой. Ты сама это знаешь. Слушай же: в уплату за мои благодеяния я требую у твоего отца тебя; долг свой он обязан от­дать мне или тобою, или — всем своим состо­янием. Ты понимаешь, что станется с ним и с тобою, когда я опять сброшу вас в ту пропасть, из которой я же вытащил вас.

Башенька низко наклонила голову под этим ударом. Она хорошо понимала значение этих угроз, она знала человека, которому имела несчастье понравиться.

— Ну, что-же? — спросил помещик.

— Уничтожайте нас! — прошептала бедная девушка, не пытаясь даже молить о пощаде, на которую она не могла надеяться, зная ха­рактер этого человека.

Бешенство ясно выразилось на лице поме­щика, он выпрямился, ноздри его раздулись, губы задрожали; в эту минуту он был по­хож на хищного зверя, собирающегося устре­миться на свою добычу.

— И уничтожу! — прошипел он — Берегись!

Бедная девушка дрожала всем телом, кровь застывала в её жилах, она слишком хорошо знала, что ожидало ее; согласиться — значило погрузиться в грязь и позор, отка­заться — значило обречь себя на вечную нище­ту; в первом случае — поругания, во втором — голодная смерть. А отец её! А этот не­счастный старик, достойный горького сожа­ления в обоих случаях!.. Бежать? Но куда? Где, в этих местностях, откроется бед­ным евреям радушная дверь, кто примет ни­щих беглецов?

— Берегись! — повторил помещик. — Вам, должно быть, кажется, что я уже не госпо­дин ваш, потому что вы так давно не чув­ствовали моей силы! Вы забываете, что я мо­гу, если не убить, то до смерти загнать вас, — я могу все отнять у вас и выгнать из дому как паршивых собак, я могу искрошить мозг в костях ваших и выточить по капли вашу кровь, и вы должны все это сносить без­ропотно. Или, может быть, вы думаете жа­ловаться на меня начальству? В таком случае я сожалею вам. Разве вы забыли, что евреи не имеют права селиться в этих местах? Разве вас не спросят сейчас же: как вы смели ступить на эту землю вопреки закону? Как вы осмелились поселиться здесь?

Девушка с отчаянием взглянула в окно; в эту самую минуту в дом входил Яков Ашкеназ, не подозревая, какая буря только что разразилась над ним.

— Отец! — сказала девушка.

Одной минуты было достаточно помещику для того, чтобы прийти в себя. Он спокойно отворил дверь в соседнюю комнату и ска­зал Башеньке:

— Войди сюда, я не хочу, чтобы твой отец застал меня с тобою; ступай.

Девушка повиновалась. В это время ста­рик вошел в комнату. Испуг овладел им при виде коршуна в гнезде голубки, но он скрыл свое волнение и низко поклонился.

— Я пришел к тебе по делу, Яков, — сказал помещик, — садись, — ничего, садись — и выслушай меня спокойно.

Яков, дрожа от страха, сел в угол дивана.

Помещик начал:

— Послушай, старик. Я из тех людей, которые идут прямо к цели и не любят обиняков. Какого ты мнения о твоей дочери?

— Она добрая и честная девушка, — украшение моего дома...

— И при этом хороша, — очень хороша, правда?

— Хороша как ангел, и чиста как он.

— Как ты полагаешь, осчастливит она человека, которому будет принадлежать?

— Без всякого сомнения.

— Стало быть, мы с тобою совершенно одинакового мнения. Нигде еще не встречал я девушки прелестнее твоей дочери, и полагаю, что в этих печальных степях, в моем пустом доме, такое молодое, цветущее созда­ние, полное огня и свежести, во всяком слу­чае может служить лучшим препровождени­ем времени, чем охота, игра и попойка. Как ты об этом думаешь?

— Господин помещик, я бедный старый человек...

— Да, это правда; у тебя чувства уже со­всем притупились; притом же вы, евреи, та­кие щекотливые; для вас только и важно, что Бог, Тора и законная жена... Послушай, я при­шел сделать с тобой сделку. Ты человек старый. Когда несчастье выгнало тебя с ро­дины и ты постучался в мою дверь, у тебя не было ничего, кроме больной жены и цвету­щего ребенка. Жену ты похоронил на моей земле. Ты поселился около её могилы, начал хозяйничать в моем поместье, жать на мо­их полях, жить в моем доме; ты бога­тел от моих крестьян, дочь твоя росла среди моего богатства, под лучами моих ми­лостей!..

— Господин...

— Не прерывай меня. Ты много должен мне. Ты должен мне не только то, что зара­ботал, но даже то, что потерял. Я могу каждую минуту выгнать тебя отсюда в такой же бедности, в какой ты пришел сюда. Если хочешь сделаться со мною, если хочешь обеспечить свою будущность, назвать этот дом, с его садами и полями, твоим, — то пошли свою дочь в мой дом...

— В ваш дом? В качестве чего?

— В качестве... ну, во всяком случае, не жены. Она будет вести хозяйство и распоря­жаться прислугой, она будет ходить в шел­ку и ездить в моих экипажах, она зажи­вет очень хорошо. Когда я женюсь, она вер­нется к тебе. А ты станешь делать, что захочешь, и жить, где тебе вздумается. В тот самый день, как Башенька вступит в мой дом, ты сделаешься полным собственником и независимым человеком.

— Да накажет меня Господь, — отвечал старик, подымая глаза к небу, — если я взду­маю торговать счастьем моей дочери! Нет, хотя бы вы отдали мне всю вашу деревню и всех ваших крепостных, — я не решусь на это.

— Но подумай о твоей будущности, несчаст­ный! Неужели ты думаешь, что в случае твоего отказа ты останешься тем же, чем ты теперь? О, нет, — на старости лет ты узнаешь, что значит нищета! Долго пришлось тебе взби­раться из прежней бедности на теперешнее до­вольство, но одним прыжком ты очутишься опять внизу. Не раз будешь ты проклинать свое глупое упорство. С посохом в руке, с го­лодом в желудке, с отчаянием в душе ста­нешь ты скитаться по свету вместе с твоею дочерью! Первый луч зари будет пробуждать вас обоих к новым страданиям, и послед­ний свет вечерней зари никогда не принесет вам покоя. Ты лишишься всего, что в тече­ние стольких лет успел скопить тяжелым трудом, а твоя нежная дочка, для которой ты и сеял, и жал, станет протягивать то­щую руку для милостыни, если не захочет кормить и тебя и себя своею молодостью... Слышишь, старик?

А этот старик сидит точно преступник под пыткой, между тем как помещик бе­шено ругается над ним; все нервы несчастного страшно напряжены; все ткани его жиз­ни сжигаются медленным огнем. Впереди не видно ни малейшей надежды... Где найти средство смирить гнев, похотливость и мсти­тельность всесильного господина?

— Даю вам время только до завтра, — ска­зал помещик, вставая, — или Башенька придет ко мне, или я исполню свое слово. Де­лайте, как знаете!

— Ясновельможный господин — отвечал Яков, и слезы покатились по его лицу — если ваша воля непоколебима, если вы не хотите сжалиться над стариком, стоящим на краю могилы и над ребенком, единственное пре­ступление которого составляет его доброде­тель, — то делайте с нами, что вам угодно. Я близок к смерти; небо скоро избавит меня от страданий и нищеты, — а дочери моей оно пошлет силу и смирение в несчастье, безропотную покорность воле Божией!

— И так, нет?

— Нет, господин помещик, нет и нет!

В эту минуту дверь соседней комнаты отворилась и Башенька тихо вошла. По-видимому, она молилась, и это укрепило ее: крас­ные от слез глаза её сухи, и вся она го­раздо спокойнее, чем можно было ожидать, судя по удару, поразившему ее. С глубокой любовью обняла она старого отца.

— Да благословит тебя Бог, батюшка, — сказала она, — да ниспошлет Он тебе силу и терпение в несчастье, которое ожидает нас. Наше временное довольство разрушено, но вечное спасение наше упрочено.

Весь дом задрожал, когда помещик за­хлопнул за собою дверь. В бешенстве вы­шел он из этого дома, в котором до сих пор обитали мирное счастье и довольство и куда теперь проникли скорбь и слезы. Пение птичек в клетках, благоухание цветов на окнах, яркий свет солнца на небе — все это кажется горькою насмешкою над страданием несчастного старика и его дочери, которые оплакивают внезапно разрушившееся счастье, оплакивают свою судьбу, отданную ими на произвол человека, для которого нет ниче­го святого, кроме его воли, и который ниче­му не повинуется, кроме своих страстей.

Единственный дом в обширной деревне, в котором люди сытно ели и мягко спали, в комнатах которого можно было увидеть веселое лице и услышать веселый голос, — сделался теперь, подобно всем остальным избушкам, приютом безотрадного горя.

Когда в деревне все стихло и стемнело, и усталые крестьяне вползли в свои хижины, чтобы найти во сне покой и забвение, Яков Ашкеназ, оставив дочь в темном углу её комнаты, отправился к церкви.

К ней примыкал небольшой кирпичный домик, сквозь закрытые ставни которого про­бивался в это время на улицу свет. Тут жил священник. Яков вошел в комнату. Священник сидел за ужином в кругу своего семейства, как патриарх среди своего пле­мени, Восьмидесятилетняя жизнь убелила его голову и бороду. Почтенное лице, честный и открытый характер, неистощимая доброта, неутомимое терпение и строгая нравственность заставляли всех, прибегавших к нему за советом, смотреть на него как на отца.

Когда отворилась дверь, священник засло­нил рукою глаза, чтобы лучше рассмотреть вошедшего.

— Яков Ашкеназ, кажется? — спросил он свою жену.

Но у неё зрение было еще слабее, чем у мужа, и прежде, чем она хотела обратиться с таким же вопросом к одному из своих внуков, гость стал уже подле самого свя­щенника.

— Точно, Яков, — сказал старик. — Вы у нас редкий гость. Какими это судьбами? Дай­те-ка ему место, дети. Дмитрий налей чаю... С ромом или без рому, Яков? Да садитесь же! Что это вы такой печальный? Уж не случилось ли, упаси Господи, какое-нибудь несчастье?

— Да, батюшка, страшное несчастье по­стигло меня.

— Несчастье? Ваша дочь здорова, дела идут хорошо, — что же может так печа­лить вас?

— Случалось ли вам, батюшка, видеть, как поле, закрытое густыми и золотыми ко­лосьями, в одну минуту побивается градом, который налетает совсем внезапно, неожи­данно?

— Да, небо не посылает парламентеров, не вступает в предварительные переговоры, когда собирается разгромить кого.

— Верно я тяжко согрешил против не­го! Скажите, за кого вы меня считаете?

— Я не понимаю вас.

— Скажите мне, кто я таков?

— Да кто? — сказал священник, улыбнув­шись — Яков Ашкеназ, счастливый отец, хороший и богатый корчмарь, добрый чело­век, которого я люблю и уважаю.

— Ах, всем этим был я до сих пор. — Но завтра, когда вы будете лежать еще в по­стели, я буду ничто иное как нищий, беспри­ютный бродяга, обязанный просить милостыни; все мое состояние будет заключаться в му­чительных днях и бессонных ночах, в скорби и воспоминаниях прошедшего, разби­того счастья?

— Яков, вы пугаете меня... Что с вами?

Священник кивнул своей семье, она тотчас же вышла из комнаты и оставила Якова и священника наедине.

— Что же случилось, Яков?

— В один час произошла самая печаль­ная перемена! О, моя дочь, моя бедная дочь! Я сам стар и не привык нежиться, у ме­ня еще здоровые руки и здоровые нервы, и если мне придется прожить еще несколько лет в лишениях и горе — это еще небольшое не­счастье... Но моя дочь! Скажите, батюшка, можете вы себе представить мою Башеньку просящею милостыни у чужих дверей или прислуживающею чужим людям, после того довольства, в котором я ее воспитал?

— Но вы бредите! — с испугом сказал свя­щенник.

— К несчастью, нет.

— Так объясните мне все, успокойте меня.

— Нравится вам моя дочь, батюшка?

— Конечно, нравится.

— Ну, она нравится тоже нашему поме­щику.

— Что же дальше?

— Вы не догадываетесь? вы старый и бла­гочестивый человек, а наш помещик — сорока­летний безбожник. Что же, вы все еще не понимаете? Башенька имеет несчастье быть красивою; помещик хочет пользоваться ею, пока ему не вздумается жениться. Он обе­щает отпустить ее как скоро в дом войдет новая помещица, и за это предла­гает мне деньги и дом. Надеюсь, что хоть теперь вы поняли.

— К сожалению, слишком хорошо по­нял. Ну, а что же она?

— И вы можете спрашивать?

— Башенька отказывается? Стало быть, ни­щету и тяжелый труд она предпочитает зва­нию наложницы важного господина?

— А вы сомневались в этом?

— Нет, но я радуюсь, когда встречаю еще на свете хороших людей, где бы они не встречались мне.

Последовало не долгое молчание.

— О чем вы задумались, батюшка? — спро­сил Яков, всматриваясь в бледное лице старого священника.

— О твоей Башеньке и об Иосифе.

— Об этом вы вспомнили теперь?

— Какая чудесная парочка вышла бы из них, если бы вы не воспрепятствовали их браку с таким упорством.

— Бог не захотел этого! — со вздохом сказал Яков.

— Не ропщите на Бога. В то время вами овладел злой дух высокомерия. И из-за че­го? Из-за того, что Иосиф был солдат, не особенно набожен и не особенно богат, — хотя он человек славный и много видевший на своем веку.

— Вы правы. В то время я был в ка­ком-то ослеплении и забыл, кто такой я сам и чем могу сделаться. Но все это уже прош­ло. К чему откапывать давно забытые вещи.

— Стало быть и Башенька забыла?

— Этого я не знаю. Башенька — благочести­вая дочь и исполняет волю своего отца. С тех пор, как я отказал Иосифу, я не слы­шал от неё ни одной жалобы, ни одного желания, ни одной просьбы; но что у неё на сердце — это мне не известно.

— Смотрите-же, как чудно правит всем рука божья. Вы отвергли искательство отставного солдата, вашего собственного пле­мянника, который, едва освободясь от службы, пришел к вам и попросил руки своей двоюродной сестры; вы сделали это вместо того, чтобы дать вашей дочери защит­ника, а вашей старости надежную опору. В глубокой печали он отправился отсюда в Москву, чтобы приняться за работу и забыть. Теперь мы его вызовем оттуда; он ловкий, энергический и честный человек; он приидет и поможет вам.

— О, нет, он не сделает этого.

— Вы, значит, не знаете, что такое лю­бовь. Поверьте тому, что говорит вам ста­рый священник: чем страшнее будет не­счастье, которое обрушится на возлюбленную этого человека, тем счастливее сочтет он себя, если успеет освободить ее. Он благо­словит небо за то, что оно избрало его её спасителем, и нет сомнения, что на сколько бы­стро могут бежать лошади, на столько же ско­ро Иосиф будет здесь.

— Дай Бог! Когда угроза помещика пора­зила меня как громовой удар, я прежде все­го подумал о вас, отце всей нашей деревни, человеке, который всегда протягивает руку помощи всякому, приходящему к нему — будь это христианин или еврей, богатый или бед­ный. Да сохранит вас Бог, батюшка, и да утешит Он вас так, как вы меня утешили.

С этими словами Яков вышел; на душе у него было легче чем прежде, и в таком настроении вернулся он к своей глубоко-опе­чаленной дочери.

Было уже очень поздно и во всей деревне не светилось ни одного огонька.

Башенька лежала в лихорадочном жару, когда отец её вошел в комнату. Сальная свеча нагорела, в комнате было мрачно и уныло, два-три кушанья стояли на столе, хо­лодные и нетронутые. В кухне, из которой обыкновенно доносились в комнаты веселые крики и болтовня работников и слуг, теперь было тихо. По всему дому прошло предчув­ствие большего несчастия, не смотря на то_? что ни Яков, ни его дочь никому не сказали о своем горе.

— Дитя мое, — сказал Яков, подходя к постели, — я принес тебе от нашего друга-священника утешение и надежду. Только не­делю, по словам его, придется пострадать нам, — а там явится помощь.

— Какая же это надежда, отец? — спросила Башенька, приподымаясь на постели.

— Дочь моя — сказал старик, заплакав и судорожно прижимая девушку к груди — обе­щай мне, что если, в это тяжелое время ис­пытаний и гонений, нас может быть разлу­чат, — если тиран наш будет пытаться за­влечь тебя в сети соблазна, насильно завла­деть тобою, — обещай мне, что ты устоишь против всех искушений и угроз!

— О, клянусь вам всем святым, что я останусь тверда до последней минуты моей жизни!

— Хорошо, теперь я спокоен, дитя мое!

— Теперь, скажи мне, батюшка, какие на­дежды и какая помощь ожидает нас?

— Иосиф...

— Боже мой! Иосиф!

— Ты испугалась... А я думал, что ты лю­бишь его...

— Люблю также, как ненавижу помещика.

— В самом деле? Отчего же ты ничего не говорила мне об этом?

— Отчего? Оттого, что я видела, как су­рово ты обходился с Иосифом, как избе­гал ты встречи с ним, как отказывал ему в выполнении давно данного обещания... Неужели после этого я стала бы выпрашивать у тебя этого человека как милостыню! Не­ужели я решилась бы огорчить тебя на ста­рости лет? В душе я сильно страдала, но ни одной жалобой, ни одним взглядом не обнаружила того, что старалась скрыть из любви к тебе.

Старик уныло опустил голову.

— Бог наказал меня! — сказал он после некоторого молчания — Бог наказал меня. Ког­да еще вы оба были детьми, когда ты и Ио­сиф играли пред нашим домом и росли вместе, как два голубя, — тогда твоя покой­ная мать говорила мне: «Славная когда-нибудь будет парочка!» Скоро после того не­счастье постигло наше семейство: мы потеряли состояние, родители Иосифа обнищали; сам Иосиф, бывший в то время почти ребенком, был взят в военную службу; мы должны были бежать, чтобы не попасть в руки злых кредиторов. Я отправился на. север, в мест­ность, где до тех пор не жил ни один еврей; я думал, Бог вездесущ, и мы можем молиться. Ему где бы то ни было. Твоя больная мать последовала за мною. Тебе в то время было восемь лет. Лишенный все­го, усталый и голодный, я добрался к дому, стоящему вот на этом холме. Теперь в нем поселился хищный зверь, тогда в нем жил добрый человек. Прежде чем я успел рассказать ему всю историю моей жизни, а твоя мать — осушить свои слезы, он уступил мне на самых снисходительных условиях эту корчму, которая в то время была простая деревенская лачужка, прилегающий к ней сад и поле. Жене моей уже не привелось увидеть» как место старой лачужки заступил новый дом, и как амбары наши наполнились произведе­ниями земли, обработанной нашими собствен­ными руками; она умерла, призывая на нас Божье благословенье. И Бог услышал её молитву. Наше благосостояние росло с каж­дым днем, имущество наше постоянно уве­личивалось. Но в поместье приехал новый владелец и казалось, что он наследовал от прежнего помещика расположение к нам. Жестокий со всеми остальными, с нами по­ступал он очень ласково. Ах, я не подо­зревал тогда, что он любит отца из-за дочери; волк нарядился в овечью шкуру. В это время нежданно, негаданно пришел к нам Иосиф. Кто узнал бы в нем прежнего еврейского мальчика в длин­ном кафтане, с розовыми щечками и доб­рыми набожными глазами. После пятнадцати­летнего отсутствия вернулся он к нам с загорелым лицом, грубым голосом, уве­шанный медалями, решительно не похожий на еврея; он пришел и напомнил мне об обещании, про которое я давно уже забыл. Ты мне ничего не говорила. У меня были совсем другие планы и я хотел найти тебе не такого мужа. Теперь только я вижу, что посту­пил против воли Божьей. Я преклоняюсь пред Ним и не ропщу. Защитить нас Ио­сиф не может, но он может сделаться на­шей опорой, взять на себя часть моего труда и часть твоего горя и забот, он может, если захочет, стать посохом, па который мы обопремся в нашем теперешнем несчастий.

На другой день, чуть только занялась заря, перед трактиром появилось несколько чело­век, и сильный стук в двери прервал ко­роткий, тяжелый сон хозяев. Яков встал с постели; первые лучи света проникли в комнату, и старик показался самому себе осужденным преступником, которого палач собирается вести на эшафот; глубокий вздох вырвался из его растерзанной груди; он со­брался разбудить дочь, но в эту минуту она очутилась пред ним, бледная, но спокойная.

— Идут! — сказал старик. — Печальное утро.

— Я знаю, помещик сдержит слово.

Яков отошел к окну, чтобы незаметно вытереть выступавшие слезы, а Башенька ве­лела старой служанке отворить двери.

— Погоди! — крикнул старик и, подойдя к сундуку, открыл его, вынул несколько денег и спрятал их в карман. — Будет хоть на путевые издержки! Если я принужден оставить все, что послал мне Господь, — пол­ные амбары, стада, сад и поле, которое я обработал собственными руками, мельницу, которую я сам построил, все плоды долгой изнурительной работы, — то хочу по крайней мере спасти немного скопленных денег: они на некоторое время не допустят нас до ни­щеты.

После этого дверь отворили и в дом во­рвалась целая толпа слуг, а за ними, с вы­ражением дьявольской злобы, следовал сам помещик.

Отец и дочь отступили на несколько ша­гов при виде этого человека, их гонителя, судьи и палача. Но он подошел к старику и, положив руку на его плечо, сказал:

— Решительный час пробил. Я не дам вам ни одной минуты отсрочки. Дело идет о жизни и смерти, или, что еще хуже, о благо­состоянии и нищете. Проститесь с этим уютным домом, с этими амбарами, со всем, что окружает вас; одно мое движение — и эта дверь на веки закроется за вами. Вы очу­титесь нищими в чужой земле, без крова и приюта, не зная, где приклонить голову. Твоя дочь, старик, слитком добра и набожна для того, чтобы бросить своего отца на произвол судьбы, принести в жертву старика, который, после долгих лишений и трудов, создал се­бе покой и довольство и теперь должен расстаться со всем этим и снова начать добы­вать хлеб свой в поте лица. Твоя Башень­ка жила бы в моем доме как королева, у неё было бы все, что радует девичье сердце и льстит тщеславию. И если бы после того она вернулась в отцовский дом с богатыми подарками, как любовница помещика Голо­сова, как наследница всего состояния, кото­рое отец её назвал бы тогда своим, — то, конечно, нашелся бы еврей, который с удо­вольствием женился бы на ней. И печалить­ся этим тебе решительно нечего.

Башенька, пораженная прямо в сердце, бросилась к своему отцу.

— Идем, идем, батюшка! — вскричала она. — Пусть будет, что будет, — лучше жить подаянием, чем роскошествовать в его доме.

Но в ту минуту, как она, увлекая за со­бою отца, хотела отворить дверь, помещик, не помня себя от бешенства, грубо схватил ее за руку.

— Стойте! — крикнул он, и голос его и все тело дрожали от волнения, — стойте! Вы не выйдете отсюда, пока вас не обыщут! Мо­жет быть, вы что-нибудь украли... Здесь все мое — каждый гвоздь на стене, каждый грош и каждая тряпка в сундуке. Вы пришли сю­да нищими — нищими и уйдете.

Он подал знак; грубые руки схватили отца и дочь, обыскали их и отняли то, что желали они спасти от всего своего имущества. На несчастных осталось только платье...

Тяжело и грозно затворились за ними во­рота. Старик и девушка очутились на улице, лишенные приюта и помощи, без гроша в кармане, без надежды в сердце. Куда обра­титься им? Они вопросительно смотрят друг на друга. Вчера еще они были так счастливы, имели все, что красит человеку жизнь и лишает его заботы о грядущем дне, — сегодня они бесприютны и страшатся за каждый грядущий час...

Пустая телега проезжает по дороге; де­вушка зовет кучера. Она знает его.

— Не свезешь ли ты нас в Болослав? — спрашивает она и, обратясь к отцу, при­бавляет: — через два часа мы будем в го­роде, между другими людьми.

— Извольте — отвечал кучер и спрыгнул с телеги, чтобы помочь девушке взлезть в нее.

Старик остановил ее.

— Башенька, — ска­зал он — сегодня суббота.

Девушка отступила на несколько шагов, телега проехала дальше, и несчастные оста­лись одни.

Что делать?

Образ старого священника восстал как утешение в душе Якова. Там у церкви сто­ит мирное жилище достойного служителя её, — единственное место, где они могут найти при­ют, и куда не последует за ними злоба их гонителя.

И действительно, никто из нуждающихся в помощи никогда не стучался напрасно в эту дверь; каждый находил в этом доме совет, слово утешения, кусок хлеба.

Робко пробираются они к этому дому, на который возложили они теперь всю свою на­дежду, — и во имя прекрасной заповеди люб­ви к ближнему, которая так часто на устах людей и так редко в их сердцах, священ­ник принимает несчастных; его открытое радушие, задушевное участие ложится цели­тельным бальзамом на их израненные серд­ца, Здесь они пробыли несколько дней; отсю­да старались они смягчить железное сердце бесчеловечного помещика, отсюда посылали пе­чальные взгляды на свой опустелый дом, здесь молили Бога, чтобы Он, пославший им такое тяжкое испытание, сжалился над ними.

И Бог умилосердился.

Спустя несколько дней, среди общей тиши­ны, раздался в деревне звон колокольчи­ка и пара быстрых лошадей, запряженных в почтовую кибитку, остановилась пред трак­тиром.

Напрасно стучится приезжий в ворота, дверь, окна, напрасно зовет по именам преж­них обитателей дома, — никто не отвечает ему. Приезжему становится страшно, холодный пот выступает на его лице, он едва дер­жится на ногах от мысли, что тут случи­лось или преступление, или несчастье.

Крестьянка проходит мимо. Незнакомец подходит к ней так быстро и в таком волнении, что она вскрикивает от испуга.

— Где здешние хозяева?

— Там, — отвечает крестьянка, указывая на дом священника, и поспешно уходит.

Приезжий старается прийти в себя и быстро направляется к церкви.

Какое свидание! Судьбы Божии неисповеди­мы! Человек, оставивший семейство старого еврея с оскорбленным сердцем и разрушен­ными надеждами, является теперь ангелом-спасителем этого самого семейства, светлою звездою во тьме их печали; к нему обраще­ны теперь, их надежды, в нем видят они свое избавление.

Радостные приветствия, слезы, рукопожатия, обещания, проклятия тирану, угрозы... Старый священник стоит тут же и наслаждается этою семейной сценой; она — его дело, дело мира и примирения.

Бешенство овладело Иосифом, когда он узнал о случившемся, глаза его засверкали, губы задрожали, кулаки сжались; он не мог сидеть на месте и в сильном волнении хо­дил по комнате.

— Я пойду туда! — вскричал он наконец, — Куда?

— В господский дом.

Башенька быстро поднялась с места и, положив руку на плечо Иосифа, бешенство ко­торого испугало ее, сказала:

— Нет, ты не пойдешь туда теперь; я умоляю тебя не делать этого.

— Она права, — заметил священник, — когда человек хочет подействовать на другого, то прежде должен овладеть собой.

— Хорошо, я подожду — сказал Иосиф — хотя пол горит у меня под ногами, а серд­це так и хочет выскочить из груди. Неу­жели же в России нет закона? Неужели эти знатные господа могут распоряжаться людь­ми, как стадом скотов? Я был солда­том, я привык к дисциплине; я научился уважать высших по чину и званию, но знаю, что и для этих высших существует закон, что произволу их поставлены границы. А тут в деревне тиран изрезывает нас в куски, высасывает нашу кровь — и мы молчим! Если б царь знал, сколько человеческих существований попирается этими дворянами на обширном пространстве его государства, он положил бы конец рабству и дал бы свободу несчастным, окропляющим чужую землю своим потом и своею кровью!

— До Бога высоко, до царя далеко! — ска­зал священник. — О, если бы можно было го­ворить и если бы этот голос доходил до золотого дворца нашего доброго царя! Но придет время, когда нас станут слушать, когда угнетенные вздохнут свободно, а притесните­ли умолкнут, когда несчастные крепостные назовут своею землю, которую они теперь обрабатывают, как бессмысленные скоты, голодая, перенося побои, когда в широком русском царстве спадет ярмо с двадцати­ пяти мильонов людей, поставленных на степень животных. Произвол помещиков сгнил, — он рухнет, и этим закончится время позор­ного рабства. Резкие преграды, отделяющие теперь одно сословие от другого, уступят духу времени, и все общество сольется в одну великую семью. Я не доживу до этого, но воз­радуюсь в могиле, и дух мой будет посе­щать эти хижины, в которых обретет он более счастливое поколение!

На другой день, после томительно проведенной ночи, долгой, как боязливое ожидание, Ио­сиф встал с постели, надел лучшее платье и отправился в господский дом, сопровождаемый благословениями достойного священника и по­желаниями двух несчастных, наиболее заинтересованных результатом его свидания с по­мещиком.

Несколько праздных лакеев из крепост­ных расхаживали перед большим, неуклю­жим домом и забавлялись тем, что травили собаками крестьян, проходивших на тяжелую работу мимо господского дома. Собаки налета­ли на несчастных и как будто знали, что могут безнаказанно рвать их платье и ку­сать их тело. Чем громче кричали эти бед­ные люди, тем нахальнее хохотала вся эта сволочь, облеченная в пестрые ливреи.

Появление Иосифа, которого воинственная наружность произвела впечатление на лакеев, положило конец этой дикой забаве.

— Дома г. Голосов? — спросил Иосиф. — Можно его видеть?

— Потрудитесь подняться наверх, налево по коридору, — там вам скажут.

Иосиф медленно пошел по лестнице. На­верху он остановился, чтобы привести в по­рядок мысли и припомнить все, что он хо­тел сказать тирану для смягчения его сердца. Он слишком хорошо знал, что от этого свидания зависела судьба дорогих ему людей; он знал также, с каким человеком при­ходилось ему иметь дело.

У двери передней стоял слуга. Чтобы по­действовать на него сразу, Иосиф принял самое гордое выражение лица, и спросил:

— Дома барин?

Слуга утвердительно кивнул головой и про­пустил гостя.

Иосиф вошел.

Первая комната была пуста. Во второй, спи­ной к дверям, сидел за ломберным сто­лом помещик; он упражнялся в перета­совке карт, передергивании, шулерской сдаче и тому подобных фокусах. Испуганный сту­ком, он быстро вскочил со стула и окинул взглядом пришедшего. В одну минуту они узнали друг друга и оба вскрикнули от страха; один прислонился к столу, другой сделал несколько шагов к двери... С минуту дли­лось томительное молчание.

Еврей первый пришел в себя. Быстро со­образил он все и составил план своих действий; противник его еще не оправился от смущения, когда он стоял уже вооружен­ный и совершенно готовый к битве.

— Господин полковник, — начал он.

Эти слова как кинжал поразили помещика; он вытянулся во весь рост, как будто готовился защищаться; бледность, покрывшая его лице, изобличала происходившую в нем борьбу.

— Вы ошиблись, — сказал он наконец, — кто вы такой и что вам угодно?

Иосиф был уже совершенно спокоен и по­лон сознания своего превосходства.

— Я отставной унтер-офицер седьмого волынского пехотного полка и пришел поздо­роваться с моим полковником, — отвечал он.

— Кто же здесь полковник? — крикнул по­мещик.

— Роман Васильевич Конопков.

— Ну, так ступай ко всем чертям, у которых ты можешь найти твоего Романа Конопкова. Здесь живет помещик Голосов, вла­делец деревни Милятино.

— Ваше высокоблагородие, — сказал Иосиф совершенно спокойно, — я тем более убежден, что вы мой бывший полковой командир, что вы, по вашей обычной рассеянности, забыли, кто вы такой и принимаете себя совсем за другого. Этой рассеянностью вы ведь всегда изволили отличаться; я хорошо помню, что она заставляла вас часто подменивать карты в игре с господами офицерами.

Помещик побледнел как смерть и по­смотрел на стоявшего перед ним человека, как будто хотел убить его. Но тот, нисколько не смущаясь и сохраняя прежнее спо­койствие, продолжал:

— Точно также, только по рассеянности, не­редко забывали вы платить жалованье вашим солдатам и получали деньги на многих та­ких солдат, которые или давно умерли, или вышли в отставку, или дезертировали. Толь­ко по рассеянности застрелили вы на дуэли графа Горецкого, публично оскорбившего вас за рассеянную игру вашу в банк; когда же вы убежали, чтоб избавиться от наказания за это убийство, то только по рассеянности унесли с собою полковую кассу и теперь, на далеком севере, разыгрываете роль поме­щика Голосова.

Помещик с бешенством слушал эти сло­ва. Как тигр стоял он, прислонившись к столу и, глядя на него, казалось, что он со­бирается устремиться на свою добычу. Глаза его налились кровью и как будто отыскива­ли оружие для уничтожения человека, который осмелился войти в пещеру льва и дразнить его.

На стене, недалеко от печки, висело не­сколько охотничьих ружей; глаза помещика остановились на них; он задрожал всем телом, и бешеным прыжком очутился у этой стены.

Смерть грозила Иосифу.

Он понял это.

— Господин полковник, — сказал он, не теряя присутствия духа и не делая ни одного шага назад, — там, внизу, ожидают моего возвращения мой будущий тесть и моя невеста; священник тоже интересуется мною; если вы меня убьете, то, конечно, никто не узнает, что помещик Голосов и полковник Конен­ков одно и тоже лице, — но ведь согласитесь, что и участи убийцы нельзя позавидовать.

Полковник остановился как вкопанный.

— Кто твоя невеста? — спросил он.

— Моя двоюродная сестра Башенька! её отец мой дядя и её жизнь — моя жизнь.

— Вот как! Башенька! Так вот в чем дело! Стало быть, с тобой можно устроить сделку, мой любезнейший.

Полковник видимо успокоился.

— Ты, значит — продолжал он — приехал сюда для них?

— Конечно, г. полковник.

— Тсс ни слова о полковнике и о всем прочем! Ты рассказал эту историю твоим родственникам?

— Как мог я рассказать то, чего сам не знал. Я шел сюда, чтобы переговорить с помещиком Голосовым и нашел Романа Ва­сильевича...

— Тсс... говорят тебе! Теперь я понимаю. Сколько ты требуешь за свое молчание?

— Я требую возвращения имущества моего будущего тестя.

— У твоего тестя нет никакого имущества.

— А я все-таки требую его. Я желаю, чтобы он получил в полную, неограниченную и на­следственную собственность то имущество, кото­рым он пользовался до сих пор как арендою, которое он почти создал своим трудом, на которое он потратил столько времени, денег...

— Дешевле не возьмешь?

— Дешевле не возьму.

— А если я вам дам денег и скажу, чтобы вы убирались подальше и навсегда по­забыли обо мне?

— Тогда мы пойдем в соседний город и расскажем, что Роман Васильевич Конопков перебрался с Кавказа на север и пре­образился в помещика Голосова.

Полковник разразился проклятием. Но оно не произвело ни малейшего впечатления на Ио­сифа; он стоял пред ним, спокойно скрестя руки, как человек сознающий свою си­лу и презирающий противника. И в самом деле, случай сделал Иосифа господином сво­его господина и отдал участь этого послед­него в его руки. Не желая злоупотреблять таким неожиданным превосходством, он хотел им воспользоваться. Но для помещи­ка была невыносима мысль — постоянно ви­деть перед собою своего врага и победителя.

— Значит мне предстоит вечно видеть вас вблизи себя?

— Когда мы вам надоедим, г. полковник, вы можете поехать путешествовать, — но мы отсюда не двинемся. Видите ли, г. полков­ник…

— Черт тебя побери: я не хочу слышать это слово.

— Я отучусь от него. Мой тесть давно уже привык к этому месту. Он так славно устроился здесь, отделал дом, развел сад, пустил в ход мельницу, и на многие другие хозяйственные обзаведения потратил он вре­мя и деньги. расстаться со всем этим без глубокой горести он не в состоянии. Деньгами всего этого не заменишь. Неужели вы думаете, г. полковник...

— Опять!

— Прошу прощения. Неужели вы думаете, что еврей любит только деньги и что для него земля ровно ничего не значит? Что вся­кому еврею можно сказать: «ступай из этого дома, который ты сам построил, из сада, который ты сам обработал, оставь возде­ланные тобою поля, разведенные тобою стада, вот тебе за все это деньги». Нет, ваше вы­сокоблагородие. И еврей любит землю, на ко­торой он родился или куда перенесла его судь­ба, — и старик, уступивший грубой силе, не возьмет добровольно никаких денег за свой дом и сад.

— Да рассуди-же, черт возьми, как сле­дует. Скажи сам: кому принадлежит этот дом, эти поля, этот сад: твоему тестю или помещику Голосову?

— Во всяком случае, не помещику Голо­сову, — отвечал Иосиф с насмешливой улыб­кой, — Мой тесть принял лачужку и выстро­ил из неё дом; за это ему обещали по­жизненное пользование домом за небольшую арендную плату. Почти на голой степи он развел сад, огороды, стада, — и вы скажете, что все это принадлежит не ему? Впро­чем, здесь дело идет не о вопросе пра­ва, а о том, как уладить это дело. Вы да­дите подписку, что уступаете моему тестю в полную собственность все, что было у него на аренде, и возвратите ему все, отнятое у него, а я за это обязываюсь никогда не выдавать ва­шей тайну.

Помещик большими шагами ходил по ком­нате, — он придумывал другую развязку.

— А деньгами вы не удовлетворитесь? — спросил он. — Мне бы очень хотелось, что­бы вы убрались подальше.

Иосиф отрицательно покачал головой.

— Ну, так черт с вами! — крикнул по­мещик и топнул ногой так сильно, что стекла в окнах зазвенели. — Пусть будет по-вашему!

— Все это надо сделать на бумаге, закон­ным порядком. Тут слова не достаточны.

— Хорошо; завтра утром мы поедем в город.

— Я попрошу поехать сегодня.

— Ну, черт с тобой! Сегодня!..

Никто, кроме Башеньки, не узнал, в чем заключалась причина этого блистательного ве­ликодушие помещика. Для всех остальных это осталось загадкой.

Старый священник много радовался этому возвратившемуся счастью.

— Теперь свадьба! — сказал он Иосифу — Сейчас же свадьба! Роман не может быть без развязки. Не нужно никаких церемоний, никаких приготовлений; венчайтесь запросто, как в деревне.

Но где в русской деревне найти раввина, миньян[22] и других исполнителей брачного обряда. Начали думать и раздумывать. Ста­рик по этому случаю задумался о своем одиночестве вообще и, верный еврейскому ха­рактеру, вспомнил о смерти.

— Вот, дети, — сказал старый корчмарь с глубокою ласкою, — как подумаешь, что ра­но или поздно надо умереть, что это может случиться совершенно неожиданно, что в этой местности нет ни одного еврея, который мог бы пойти за твоим гробом, помолиться о твоей душе, как подумаешь, что никто не празднует с нами наши праздники, не молится с нами в минуту горя и нужды, — так и спросишь себя на старости лет — не следовало ли бы прежде всего подумать о том, что неизбежно, о том, чтобы тебя не похоронили потом как какую-нибудь собаку.

У старика выступили на глазах слезы. Ио­сиф и Башенька были взволнованы.

После некоторого молчания, Иосиф, что-то обдумывавший, весело сказал:

— Не думайте об этом, дядюшка, и по­слушайте, что я вам скажу. Только не смей­тесь…

— Ну, говори.

— Мы здесь заведем еврейскую колонию.

— Он с ума сошел! — со смехом сказал старик.

— Право, так, дядюшка. Мы выпишем сюда человек десять молодых, трудолюби­вых евреев, они будут у нас работниками в поле, на мельнице и т д., и таким обра­зом у нас составится маленькая еврейская община, еврейская колония.

— А что скажет правительство, не позво­ляющее евреям селиться в северной России?

— Э, Боже мой! Да кто здесь правитель­ство? Правительство здесь — чиновники. Стоит только платить им по столько-то в год с человека, и поверьте, никакого дела им не будет до того, что несколько евреев ходят здесь в деревне за плугом и обрабатывают землю!

— А помещик?

— О, об этом и говорить нечего. Поме­щика я беру на себя. Человек может сде­лать все, что захочет, если только хочет серьезно, — а вы знаете, что помещик мне ни в чем не отказывает.

Через три месяца после этого, позади большего дома стояло два деревянных, чи­стеньких домика; тут жили новые колони­сты — все молодые, здоровые люди. Некоторые из них приехали с женами; мужья работа­ли в поле, жены — в саду или занимались пряжею.

Иосиф и Башенька обвенчались. Старик-корчмарь помолодел от радости; после мно­гих лет, он снова видел себя окруженным своими единоверцами, среди которых он был как бы отцом и главой семейства.

Вскоре заговорили об освобождении кресть­ян. Помещик от злобы и досады не вытер­пел и уехал за границу. Крестьяне вздохну­ли свободнее. Вся деревня приняла совсем но­вый вид, все казалось светлее и веселее, все — и лица людей, и листья деревьев, и пенье птиц...

С тех пор прошло лет семь. Помещик проедает свои доходы на чужой стороне; достойный священник лежит в могиле — он не дожил до освобождения крестьян. Башенька и Иосиф так и пышут счастьем и здоровьем; у них четверо красивых, здоро­вых детей. Отец их уже начинает ослабе­вать от старости, мало по малу перестает работать и большую часть дня проводит в своей молельне. Колония значительно расши­рилась. Около тридцати еврейских семейств, переселившихся из западной части России, сде­лались земледельцами; они обрабатывают по­ля, занимаются овцеводством, ткут полотно... А когда лето пройдет, когда на будущий год все заготовлено и начинаются морозы, — тогда эти не­утомимые люди, собираясь в теплых комнатах, занимаются кузнечною, сапожною и столярной ра­ботой; и обучают детей — этих будущих пред­ставителей молодой, только что расцветающей колонии!