Польские евреи. Рассказы, очерки, картины

АВТОДИДАКТ

Деревня лежит неправильным кругом око­ло деревянной церкви, окруженной со всех сторон могилами, на которых поставлены неуклюжей работы деревянные кресты. Про­тив церкви выстроен деревенский кабак — большое строение с соломенною крышей, по­крытое глиною. В нем живет еврейский «рендар», которому помещик поручил про­давать поселянам его водку. За это еврей-арендатор получает комиссионные проценты, известное количество дров и другие «статьи», но за занимаемое им помещение платит по­мещику известную арендную сумму. На дру­гом конце деревни, недалека от господской усадьбы, стоит винокуренный завод, на кото­ром приготовляется этот напиток — источ­ник многих бедствий для крестьян и огром­ных доходов для привилегированного со­словия. Несколько крестьянских групп сто­ят, сидят на корточках и лежат на пло­щади; полунагие дети, предоставленные самим себе, валяются по грязной траве между вор­чащими собаками и хрюкающими свиньями, и босоногие мальчики и девочки пляшут без всякой музыки, поднимая страшную пыль.

В самом кабаке весело и шумно, и серд­це хозяина радуется. День воскресный. В большой комнате без полов, с темным по­толком, с огромною зеленою печью, длин­ным дубовым столом и скамьями, сидят друг подле друга крестьяне в высоких ме­ховых шапках несмотря на то, что жара страшная и что они пьют без устали. Пред каждым из них жестяная кружка; чуть только она осушается, призывается хозяин, который снова наполняет ее.

В соседней комнате, дверь которой плот­но притворена, чтобы крики веселых го­стей, не проникали в это место благочести­вых занятий, — за тщательно вычищенным дубовым столом сидят шесть мальчиков 8 различного возраста. Пред ними лежат ог­ромные, переплетенные в пергаменте, фолиан­ты, и молодой человек объясняет им что-то с особенным усердием. Живя в значитель­ном расстоянии от города, не имея средств посылать своих детей куда-нибудь для воспи­тания, но в то же время сознавая обязан­ность дать своим детям возможность озна­комиться с Торой и Талмудом, бедный арен датор вместе с своим сосудом и това­рищем по занятиям, пригласил для детей учителя, поручив ему повести их по тому пути, которым шествуют все благочестивые дети Израиля. Один семестр учитель зани­мается с детьми у одного арендатора, а на другой он переселяется с своими учениками к другому. Каждый из отцов имел трех сы­новей, достаточно взрослых для учения. Мо­лодой человек, способный от природы, но не получивший никакого научного образования, по­терпевший много неудач в жизни, лишен­ный родителей, разведенный с женою, которую навязали ему почти в детстве, не посовето­вавшись с его склонностями, — человек, все притязания и требования которого ограничи­ваются куском хлеба и соломенною постелью, совершенно довольный тем, что за восемь часов ежедневных занятий с шестью не особенно способными мальчиками, он в конце семестра кладет в карман двадцать рублей серебром, — вот кто был учителем в доме нашего польского арендатора.

Классная комната имеет еще и другие назначения. Она служит также молельней в случае, если утром или вечером собе­рется десять человек Моисеева закона. Ма­ленький, завешанный полинялой шелковой ма­терией, кивот висит на восточной стене, на которой находятся также несколько стенных подсвечников. Вместе с тем эта комната, посвященная благочестивым целям, служит квартирою для учителя и детей соседнего арендатора. Вечером она становится спальней. Здесь в темном уголке помещается кровать красного цвета, покрытая соломой и кое какой постелью. Под кроватью стоит запертый на замок сундук, хранящий незатейливые по­житки бедного учителя, которые он тщательно скрывает от чужих глаз, за что часто над ним подсмеиваются. И он имеет полное основание так таинственно и боязливо осматриваться каждый раз, как вытаскивает из-под кровати сундук и открывает его. В сундуке находилось несколько опасных книг, которые, если бы кто-нибудь увидел их, могли бы совершенно уничтожить в нравствен­ном отношении нашего учителя; это были кни­ги философского содержания, писанные на не­мецком языке, которых у Реб-Гершеля никто и не подозревал, и обнаружение кото­рых неминуемо погубило бы его. Поздно ночью, когда все объято глубоким сном, когда кругом царствует гробовое молчание и моло­дой человек не имеет основания опасаться чьего-либо внезапного появления, Реб-Гершель осторожно отворяет свой зеленый дере­вянный сундук, вынимает оттуда какую-нибудь книгу, таинственно возвращается на свою кровать, точно лиса, крадущаяся с добычей в свою нору. Сбереженные свечные огарки исчезают один за другим, и этот стран­ный человек, скорчившись на своей кровати, все читает и читает и ему нет дела, что часы улетают за часами и ночь приходит к концу; при малейшем, долетающем до его уха шуме, он вздрагивает, прячет кни­гу и закрывает рукой огарок, точно пре­ступник, пойманный на месте преступления.

И многие бессонные ночи провел этот чело­век, многие часы пожертвовал он своему таинственному чтению, но за то приобрел до­вольно богатый запас знаний, которые в беспорядке мешались в голове его. Без под­готовления, без руководителя, без системы и без свободного выбора книг, которые он с трудом добывал в городе, молодой че­ловек приобретал кое какие сведения то в истории, то в философии, даже отчасти в ма­тематике; и все это он делал с такою та­инственностью, с такою боязливостью, как будто строит разрушительные планы и замы­шляет государственные преступления. Если б кто-нибудь подошел к нему, и указывая на открытую книгу, спросил: «знаешь ли ты, что это такое?» — Реб-Гершель отступил бы в ужасе, как пред доказательством своего преступления, потому что народ требует от настоящего талмудиста, чтобы он не знал ничего кроме талмуда, чтобы ему одному по­священы были все его мысли, все его время и все его способности, и чтобы он ни на од­ну минуту не оставил этих катакомб, где его ученые предки собрали всю свою мудрость которую потомки одели, точно мумию, в тысячи комментариев.

Против кабака и классной комнаты нахо­дятся еще две комнаты, в которых живет семейство арендатора, и останавливаются на ночлег проезжающие. Здесь видны некоторые предметы роскоши, по которым можно заклю­чить, что это семейство находилось когда то в лучших обстоятельствах. У стены висит на железном крючке маленький шкапик с стеклянными дверцами, сквозь которые можно видеть фарфоровые чашки с серебренными чайными ложками, несколько шлифованных графинов и стаканов, подносы из полиро­ванной жести и желтой, тщательно вычищенной меди и маленькие серебряные подсвечни­ки. На этажерке стоят несколько еврей­ских, преимущественно талмудических книг в позолоченных переплетах. Зеркало с полинявшими рамами и несколько гравюр из библейской истории, ярко раскрашенных, до­полняют украшение комнатных стен, — а кро­вати, столы, шкафы из желтого ясеневого де­рева составляют мебель, за чистотой которой, как видно, наблюдают прилежные женские руки.

Эти прилежные женские руки принадлежат Фрейделе, дочери хозяина, которая сидит в настоящую минуту у окна и занимается ка­ким то грубым шитьем. По воскресеньям, когда в кабак собирается почти все мужское население деревни, и там начинается попойка и веселье, родители Фрейделе освобождают ее от занятий по хозяйству, и она удаляется в свою комнату, где, не опасаясь нахальства и навязчивости гостей, принимается за какую-нибудь домашнюю работу. Но вот она вне­запно вскочила в ужасе, потому что почув­ствовала на своей шее петлю и услышала за окном смех. Она подняла глаза и увидела молодого помещика, деспотического властелина деревни; он тихонько подкрался к окну и обвил хлыстом шею молодой девушки. Этот невежественный и нахальный дворянчик уже давно преследовал красавицу своими обеща­ниями и угрозами, часто к ней подкрадывал­ся, часто внезапно являлся пред нею, когда родители были в отсутствии, и всевозможны­ми, кроткими и насильственными, средствами старался победит её сопротивления. Но все было безуспешно. У Реб-Гершеля нередко кипела кровь, когда он случайно бывал свидетелем сцены, в которой происходила уни­зительная борьба между добродетелью и гру­бостью; кулаки его сжимались в широких рукавах его черной одежды; но одного грозного взгляда деспота деревни, однако звука его шпор было достаточно для того, чтобы бед­ный, робкий, непривыкший к шумной жизни, молодой человек удалялся, как побитая со­бака, в свою комнату, где он с особенною раздражительностью принимался по прежнему за фолианты с своими учениками.

Фрейделе часто приходилось выдерживать трудную борьбу. Бедный арендатор, связан­ный контрактом, находясь в полной зависи­мости от помещика, обязанный вносить ему деньги в известные сроки, часто не был в состоянии исполнять обязательства, и так как помещик выгонял его, когда он сам от­правлялся просить отсрочку, то старик вы­нужден был посылать во «двор»[16] свою дочь как заступницу, Фрейделе никогда не от­казывалась от этого порученья, хотя напе­ред знала какие унижения предстояли ей, и родители её никогда не знали, каких жертв это заступничество стоило их несчастной лю­безной дочери. В барском доме молодой ба­рин встречал красивую Фрейделе с особен­ною любезностью, угощал ее своими против­ными ласками и приставал к ней с пред­ложениями, которые заставляли кровь несчаст­ной девушки приливать к её красивому лицу. Как просительница пред всесильным бари­ном, как заступница за своих несчастных родителей, она на все напасти бесчувственного негодяя могла отвечать только кроткими отказа­ми. Сопротивление молодой девушки, её красота и её зависимое положение еще более подстрекали молодого помещика, и он делался все смелее и предприимчивее. Какую пользу приносили слезы несчастной девушке? Теплые молитвы её на минуту укрепляли её душу, но не были в состоянии избавить ее от новых страданий.

Наступила ночь; в крытых соломой из­бах все объято глубоким сном, нигде не видно огонька, который свидетельствовал бы о еще не заснувшей жизни, только жилые комнаты арендатора еще освещены несмотря на то, что в комнате, где собирались пирую­щие, все стихло и никто уже не сидит за наполненной кружкой.

Хозяин сосчитал все медные деньги, ко­торые остались от сегодняшней выручки в ящике буфетного стола, и перенес их в спальню, затем набожно совершил вечернюю молитву, поцеловал «мезузу»[17], прибитую к косяку двери, надел белый ночной кол­пак, набил трубку, и, закурив ее, лег в постель. Жена его пошла во двор и в хлев посмотреть за птицами и другими домашними животными. Но вот и она быстро входит в комнату, торопливо гасит маленький дере­вянный фонарь и, подойдя к постели мужа, говорит: Дохенен, он на дворе, — молодой «пуриц»[18] на дворе».

Хозяин приподнимается с постели.

— Быть не может! — говорит он.

— Ей Богу, он на дворе, он ходит во­круг дома, и часто заглядывает в окна. Я сама его видела и работник тоже. Его соба­ка заворчала, когда мы стояли у задних во­рот, и он погнал ее домой.

Реб-Иохенен быстро вскакивает с постели и кладет трубку на стол.

— Где Фрейделе? — спрашивает он.

— Она пошла спать.

— Пусть она спит здесь.

Девушку извещают о грозящей ей опас­ности, страх охватывает ее, и она вздраги­вает всем телом. Боязливая озабоченность родителей, страх, внушаемый ей всесильным молодым человеком, одиночество, в кото­ром она чувствует себя среди спящих крестьян, сознание, что вокруг дома ходит человек, для которого нет ничего невоз­можного, в уме которого созрели гнусные планы, все это сильно подействовало на мо­лодую девушку и наполнило глаза её слезами.

— Мы должны отправить нашу Фрейделе в город, — сказал жене старик, который всю ночь провел без сна, сидя на кровати и покуривая трубку. Жена тоже не могла за­снуть и все время сидела у изголовья своей дочери, тяжело вздыхая. — Мы должны послать ее к твоему брату, продолжал он, а с на­ми пусть будет что будет. Сами мы не можем переселиться отсюда, пока помещик сам не велит нам эго сделать, но дочь нашу мы должны вырвать из когтей этого волка. Этот человек на все способен, мы против не­го слабы и бессильны! — Здесь все, и зем­ля, и люди принадлежат ему. Да, мы долж­ны отослать от нас дитя наше, как бы это больно нам ни было. Ты отвезешь ее в город к твоему брату, и будешь про­сить его, чтобы он принял ее радушно и обходился с нею ласково. Видит Бог, та­кая девушка — клад; она будет работать в его доме, как она работала у нас, и верно принесет ему счастье.

Жена молчит. Она опустила голову и тихо плачет, устремив свои взоры на бедное ди­тя. Она ясно видит необходимость разлуки с дочерью, если хочет сохранить её добро­детель, и уже рано утром она начинает укладывать пожитки своей дочери в сундук, куда с каждою новою вещью падает горя­чая, материнская слеза. Фрейделе сидит в уголку, бледная и взволнованная, старик отец почти совсем изгрыз мундштук своей труб­ки, маленькие дети изумленно и робко смот­рят, решительно не понимая, что это такое здесь происходит, между тем как Реб-Гершель, совершенно растерявшись, стоит с опущенною головою, изображая собою груст­ную статую в этой печальной сцене.

Тихо, грустно и медленно, подобно траурной колеснице, двинулась из деревни крестьян­ская телега, в которой сидели жена и дочь арендатора. Все семейство и слуги стояли у порога дома, все, бледные и грустные, прово­жали взорами любимое дитя, оставлявшее ро­дительский дом, который теперь точно пре­вратился в пустыню. Даже у сидевших в кабаке крестьян замерли на языке весе­лые песни при виде всеобщей тоски и го­рести; один лишь молодой барин, как подстреленный зверь, шумит и неистовствует, и клянется отомстить родителям за это похи­щение.

В маленькой комнатке сидит дочь арен­датора, занятая домашнею работою. Молодая де­вушка бледна, тоска по домашнем огаге по­крыла её щеки бледностью, она горюет о своих несчастных родителях, о своих братьях и сестрах, о зелени деревенских лугов, — как вдруг, увидев знакомое лице чрез полуоткрытую дверь, она радостно вска­кивает с своего места.

Реб-Гершель, наш знакомый деревенский учитель, смущенный, предстал пред Фрейделе.

— Что Реб-Гершель делает в городе?

Нашему ученому становится неловко.

— Я не мог долее оставаться в деревне, — ответил он и все лице его облилось яркой краской, — в деревне так грустно, так скуч­но; да и притом — поспешно прибавил он — что за цель, что из меня будет, если я весь век свой буду проводить в обучении малень­ких детей? Я целые годы проводил в де­ревне, между тем как свет все подви­гается вперед. Каким-то чудом проникла в мою голову мысль самому сделаться чем-нибудь, и вот я оставил свою должность и простился с своим приятным местопребы­ванием.

— Извините, я вас не понимаю, — вы гово­рите теперь точно на вас какой-то новый дух повеял, — заметила девушка.

— Да, дух человека, которого силы еще не совсем иссякли!

— Что же вы намерены делать?

— Хочу учиться.

— Как! при вашем возрасте, вы начнете учиться сызнова?

— Я уже успел приобрести некоторые по­знания, не многие, конечно, но все-таки что-нибудь да знаю, и мне не нужно будет на­чать с азбуки.

— Вы думаете вероятно о познаниях ва­ших в еврейской науке, а я говорю не о том, а о русском языке, например, кото­рый вам необходим для практических уче­ных занятий.

— И я тоже думал о познаниях в рус­ском языке, — сказал молодой человек, улы­баясь. — В бессонные ночи я много кое чего про­чел, пишу конечно плохо, да и в грамматике не совсем тверд, но в семилетний срок я надеюсь сделаться доктором. С Божьей по­мощью и прилежанием я надеюсь достигнуть этого.

Фрейделе изумленно подняла на него свои глаза; ей кажется, что она все это видит во сне.

— Но вы, — сказала она, — ведь никогда ничем другим не занимались как библией и талмудом; вы никогда другой книги в руки не брали, по крайней мере я этого никогда не видала.

— Я бы не мог оставаться в вашем доме, если бы меня видели занимающимся ка­кими-нибудь другими предметами, не относя­щимися к кругу моей деятельности; но я пользовался сном моих ближних, чтобы беспрепятственно заниматься этими предметами, а потом — потом я не мог долее оставаться там, — и ушел.

— А почему вы не могли там долее ста­виться? — наивно спросила девушка.

— Потому, что вместе с вами исчезла от­туда всякая жизнь, потому что без вас там ужасно грустно...

— А теперь вы должны отправиться в N.., чтобы начать там свои новые занятия?

— Конечно.

— Вы должны будете теперь носить не­мецкое платье, брить бороду?..

— Разумеется.

— Что же скажут люди?

— Они, конечно, будут проклинать меня, как отступника, я это знаю. Но, скажите, что же мне делать? Собирая грош за гро­шом, я успел сберечь себе рублей двести; что же мне с ними делать? О торговле я по­нятия не имею; мои родители были люди бед­ные и скудно питались хлебопекством; ку­пить себе маленькое крестьянское хозяйство я не имею права, точно так же как не мог бы устраивать себе мельницы или пивоварни, если б я даже владел нужным для этого капи­талом. Что же мне предпринять? — Посоветуй­те. — Я молод, у меня хватит сил и энер­гии, чтобы сделаться чем-нибудь, тем более что я имею пред глазами определенную цель, которой хочу достигнуть.

— Это так, конечно, но я бы не хотела слышать, как вас будут бранить отступни­ком. Люди здесь еще не освободились от старых предрассудков; вы знаете их воз­зрения, они еще не привыкли к школам; к тому же переход от «меламеда» к студен­ту — слишком быстрый. Я бы советовала вам лучше приискать себе какое-нибудь место; это будет не трудно, так как вы уже мно­гому успели научиться.

— К этому я решительно неспособен, потому что не обладаю никакими практически­ми познаниями. Мне ничего более не остается, как сделаться медиком. Я не скрываю от себя трудностей, с которыми сопряжено до­стижение этой цели. Я знаю, что должен бу­ду ограничиваться самым необходимым, что­бы прожить эти семь лет на сбережен­ную мною скудную сумму при помощи каких-нибудь уроков; все это я очень хорошо знаю, но все-таки я достигну своей цели и сдела­юсь медиком, если... если — мне только позво­лено будет эти семь лет служить за вас, как наш праотец Иаков семь лет слу­жил из-за Рахили.

Молодая девушка, выросшая в сельской глуши, только теперь поняла, что собствен­но выгнало этого человека из деревни. Про­стая девушка, воспитанная природой, не зна­комая с вопросами и жеманством, предпи­сываемыми романами, и искренно преданная молодому человеку, она, не краснея согласи­лась на предложение домашнего учителя.

— Но, — сказала она после продолжительного молчания, — но как вам пришло в голо­ву при ваших летах начать заниматься предметами, изучение которых требует так много времени?

— Разумеется, для меня было бы лучше, если б меня с детства посвятили изучению какой-нибудь практической науки; но в это время у нас, в особенности в нашем клас­се, редко кто думал о том, чтобы дать де­тям подобное воспитание. Своих школ мы не имели, а посылать детей в чужие училища, где невозможно обучать детей ни еврейскому языку, ни священному писанию, этого еврей, дорожащий религиозным воспитанием своих детей, не решится сделать; потому мы и должны поступать в хедер, который оставляем слиш­ком поздно для того, чтобы начинать изуче­ние какой-либо науки. Тем не менее такие случаи, когда люди уже не первой молодости садились на школьную скамью и начинали с азбуки, вовсе не так редки; и я знал одного еврейского ученого доктора Б., который, женив­шись очень рано и будучи уже отцом двоих детей, оставил семейство на попечение роди­телей жены своей, а сам отправился в Л., и посвятил себя медицине.

— Но вы ведь знаете, — начала опять Фрей­деле, — что отец мой, как бы он ни был беден, никогда не согласится ни на то, чтоб я еще семь лет сидела в девушках, ни на то, чтобы я вышла замуж за человека, кото­рый, подобно вам, таким смелым прыжком вырвался из того круга, в котором он жил, и подвергся такому поразительному превращению.

— Я это вижу, — сказал учитель, — но я ре­шительно не знаю, что же мне остается де­лать? Скажите вы мне, что могу я начать с моими немногими теоретическими познаниями и теми ничтожными сбережениями, которые до­ставила мне моя учительская деятельность?

В эту минуту к окну подъехала длинная крестьянская телега; Фрейделе взглянула в окно и с криком изумления бросилась к двери; испуганный Реб-Гершель последовал за нею, — и что же он видит? Из телеги вы­лезает все семейство арендатора; на всех лицах были написаны горе и печаль. Про­гнанный из своего дома и своего двора, арен­датор, как нищий, приехал со всем своим семейством искать убежища в доме брата.

С удалением Фрейделе из родительского дома, исчезла последняя опора. Посетители стали реже являться в кабаке, слуги были недовольны, помещик сделался еще более на­стойчивым и жестоким в своих требова­ниях; кроме того, он стал отпускать рабо­тавшим на его полях крестьянам водку прямо из завода. Все это губительно действо­вало на положение бедного арендатора; доходы его все уменьшались, а долг помещику все увеличивался, и уплатить его он не был в состоянии. На бедного арендатора обрушились теперь всякие оскорбления и обиды, которые сделали невыносимым и без того печальное пребывание его в деревне. Скотину его сгоняли с лугов; часто даже нарочно загоняли ее в чужие поля, чтобы задержать ее и не выда­вать без выкупа. Забор его огорода ночью неоднократно разрушали и свиньи разрыва­ли гряды; словом, одна обида следовала за другою; когда же арендатор вздумал жа­ловаться во «дворе», то вместо удовлетворения, ему отвечали бранью и насмешкой...

Все эти мелкие преследования арендатор переносил с обычною еврейскою покор­ностью судьбе; к тому же для него и не было другого выхода, потому что отказаться от аренды, или потерять ее — значило лишиться последнего куска хлеба. Другого занятия у не­го никакого не было, и поэтому он терпели­во переносил свою горькую участь. Когда же наконец всесильный помещик неотступно стал требовать арендной платы, которую арен­датор не был в состоянии внести своевре­менно, то он и выгнал его со всем семей­ством на улицу, запер корчму и конфиско­вал все находившееся в ней имущество арен­датора.

Хотя некоторые крестьяне и сочувствовали несчастному арендатору в его горе, но они не были в состоянии помочь ему, и все что они могли сделать — это предоставить в его рас­поряжение одну из лучших своих телег, на которой он с своим семейством мог бы доехать до ближайшего города, где он надеялся найти некоторую помощь.

Таким образом все семейство арендатора — учитель и дети соседнего арендатора уже преж­де оставили его корчму — в глубоком горе и страшной нищете, без средств к удовлетво­рению самых необходимых потребностей, прибыло в этот дом, где дочь его нашла убежище у своего дяди, тоже не особенно бо­гатого. С горькими слезами на глазах выслушали все присутствующие рассказ Реб-Иохенена о его несчастье. Только один Реб-Гершель не плакал.

Первую ночь несчастное семейство провело на соломе в маленькой, тесной комнатке, от­веденной ему хозяином дома. На следующее утро Реб-Гершель посетил странников. — В руках у него был пакет.

— Вот мои сбережения, сказал он арен­датору, подавая ему пакет, тут без малого 200 рублей. — Вам этого будет достаточно, чтобы расплатиться с помещиком и выкупить задержанное имущество. Возьмите эти день­ги, вам они более нужны, чем мне, а я по­дожду пока вы в состоянии будете возвратить мне их.

Таким образом этот благородный чело­века отдал свои последние, с трудом зарабо­танные деньги, и вместе с тем должен был отказаться от надежды на улучшение своей судь­бы, и даже от предмета своей тихой и скромной любви, для блага которого он, не задумыва­ясь, пожертвовал всем, что ему при самой скромной жизни в продолжении многих лет удалось собрать копейками и грошами.

Радость и изумление арендатора были без­граничны; с слезами на-глазах благодарил и благословлял он молодого человека, обе­щаясь ему аккуратно возвратить деньги при первой возможности. Все семейство ликовало при виде неожиданной помощи, а Фрейделе трепетала от радости и волнения, когда бла­годарила благодетеля своих родителей.

Но явилось новое затруднение. Употребить на выкуп движимого имущества, задержанного помещиком, все имеющиеся наличные деньги, значило лишиться возможности нанять другую корчму; возвратиться же обратно к прежнему помещику нельзя было из-за Фрейделе. За этими сомнениями и соображениями прошло несколько дней, в продолжении которых совер­шилось благоприятное для семейства арендато­ра событие.

Помещик, который, к несчастью аренда­торского семейства, обратил свое внимание на Фрейделе, не знал меры и границы в сво­их прихотях, удовлетворял всем своим страстям, жил не по средствам, и скоро впал в долги, которые мало-помалу подта­чивали его и без того не особенно значитель­ное состояние, так что наконец, вследствие своей легкомысленной и расточительной жизни, имение его перешло в руки его должников. Сотни людей ликовали, когда этот деревен­ский Нерон сошел со сцены. Реб-Иохенен был одним из первых, явившихся к новому помещику с жалобой на несправедли­вые притеснения его предшественника и с просьбой об удовлетворении и восстановлении их в прежнем состоянии...

Ворота корчмы снова растворились и счаст­ливый арендатор со всем своим семейством снова поселились в оставленном ими доме. Снова стали раздаваться громкие песни в украшенной зеленой изразцовой печкой комна­те. На дворе опять загоготала разная птица, а в конюшне снова раздались ржанье лоша­дей и мычанье коров.

И Реб-Гершель, верный друг в несча­стий, также снова поселился в корчме.

Когда в корчме все пошло прежним обыч­ным порядком, арендатор возвратил учи­телю своих детей взятые у него деньги.

— Благодарю вас, Реб-Гершель, — сказал он, — я теперь уже больше не нуждаюсь в этих деньгах. При настоящих обстоятель­ствах я мало-помалу могу уплатить мои долги. Но скажите, любезный Реб-Гершель, что вы намерены сделать с вашими деньгами?

— Определенной цели, по правде сказать, у меня нет, — сказал грустно учитель. Пойду куда-нибудь... Хочу я еще сам чему-нибудь поучиться. — Обучение детей меня далеко не поведет. Поищу занятия, при котором я бы мог надеяться, что буду в состоянии пропи­тать себя, не оставаясь одиноким, как те­перь...

— Ах, оставьте пожалуйста ваши проекты. Останьтесь здесь, и здесь живут люди, и здесь можно что-нибудь предпринять. У вас есть маленький капиталец, и вы молоды. Вы бы вот взяли в аренду несколько десятин земли; может, Господь Бог благословит ва­ши посевы!

— Нет, благодарю вас, — возразил учи­тель. — Я сегодня найму поле, вспашу его, бу­ду ходить за ним, а завтра меня прогонят? Нет, для того чтобы сделаться поселянином, нужно, чтобы я имел свой собственный ку­сок земли, как бы мал он ни был. Я должен иметь уверенность, что кусок земли, который я обрабатываю потом своего лица — моя собственность.

— Да, но ведь вам, как еврею, приобретать земли в собственность нельзя, хотя бы вы и име­ли нужные к тому деньги. Что ж делать? — Арендуйте кусок земли лет на шесть, на де­сять. Наш новый помещик человек добрый, настоящий польский дворянин, и человек с душою. Прошлым летом он в своем имении Свеница употребил еврейских мальчиков для полевых работ, и хорошо вознаградил их за прилежание и смышленость. Он намере­вался основать еврейскую колонию. Его очень интересует мысль — убедить евреев занимать­ся земледелием. Вы видите, как он обходится со мной, как он старается изгладить неспра­ведливость своего предшественника и как он всячески меня поддерживает. Чрез год вы увидите, деревня будет совсем не та. Право, Реб-Гершель, я вам советую, обра­титесь к нему.

И Реб-Гершель действительно отправился во «двор». Ласковость старого помещика придала молодому человеку смелость. Он рассказал ему, что хочет заняться земледелием, но что у него мало денег, что хочет арен­довать землю на продолжительное время, что­бы быть в состоянии обзавестись своим очагом и т. д. Помещик терпеливо выслушал его и сказал:

— За заводом, недалеко от леса, нахо­дится значительный кусок луговой земли. Прежде там стоял крестьянский двор. Еще теперь там видны сгнившие балки и мхом обросшие камни. Извольте, я вам отдам эту землю в аренду на двенадцать лет и снаб­жу скотом и необходимыми земледельческими орудиями. Первые два года вы мне ничего платить не будете, чтобы вы были в состо­янии хорошо обрабатывать землю и сделать на ней необходимые постройки. Поставьте сре­ди поля маленькую избу, посадите вокруг неё несколько деревьев, выройте себе колодезь, и чрез два, три года вы будете иметь хоро­ший кусок хлеба.

Так и случилось.

Прошло несколько лет и вокруг малень­кой красивой избы стояли большие зеленые липы и виднелось море золотистых колось­ев. В обросшем и загорелом человеке, одетом в высоких сапогах и короткой куртке, размахивающего косою или молотилкой едва можно было узнать прежнего тщедушного, робкого ученого, но в сильной и здоровой женщине, с очаровательными черта­ми лица и блестящими глазами, не трудно бы­ло узнать — красивую Фрейделе.