Помнишь ли ты?.. Жизнь Имре Кальмана

ГЛАВА ПЕРВАЯ 1928 ГОД. В ОДНОМ НЕБОЛЬШОМ КАФЕ

Конечно же, компания была для меня неподходящая, я и сама это понимала. Но что было делать? В тот жестокий 1928 год каждый искал удачи, где только мог. Денег было полным-полно, однако не всегда они водились именно у тех, кому оказывались нужнее всего. Так и в Вене: одни обладали несметными богатствами, а у других в кармане не было ни гроша. Я принадлежала к числу последних.

Вот и пришлось мне пополнить ряды девушек, ищущих удачи. Все мы — актрисы, цирковые акробатки, танцовщицы в баре, «красотки кабаре» — жили в одном пансионе. И готовы были ухватиться за любую работу на любых подмостках: пойти в хористки, подрядиться статистками, иные не пренебрегали и увеселением клиентов в баре. Мне удалось закрепиться на самой нижней ступеньке лестницы, ведущей к успеху. В моем стареньком, потрепанном ридикюле лежал всамделишный контракт — с кинокомпанией «Саша». Я уже успела сыграть роль в «Королевской охоте» — в первый и последний раз. Контракт сулил плату в размере 1500 шиллингов и был скреплен собственноручной подписью директора компании графа Коловрата. К сожалению, графская подпись гроша ломаного не стоила, так как компании грозило банкротство. Какая уж тут выплата актерам, когда дирекции самой впору было встать с протянутой рукой.

Наш пансион «Централь» находился на углу Кернтнерштрассе и Иоганнесгассе. Моя комната, зажатая между лифтом и единственной на весь коридор уборной, помещалась на пятом этаже. Занавесок на окне не было, с потолка свисала голая лампочка. О платяном шкафе и помышлять не приходилось, его заменяла ниша в стене, где на нескольких гвоздях умещался весь мой скудный гардероб. Воду для мытья мы в жестяном тазу приносили из коридора.

Подолгу простаивала я у окна, вглядываясь сквозь дребезжащее стекло в грязную, мрачную пропасть двора. Иногда мы стояли так на пару с Ниной, моей подружкой.

— Знаешь что, — сказала я ей однажды, — мне из этой норы одна дорога: во дворец. Либо уж из окна головой вниз.

Нина ответила на мои слова смехом. Сама-то она родилась и жила в одном из дворцовых особняков Будапешта, ее отец — венгерский граф — по-прежнему обитал в своих хоромах. Мать Нины развелась с отцом, а Нина сбежала от матери.

— Собирайся и пошли, — скомандовала мне Нина в один прекрасный день раннею весной 1928 года. — Биржа открылась, так что не заставляй банкиров ждать.

«Биржей» мы называли небольшое кафе «Захер» на Кернтнерштрассе. Вчетвером, на пару или поодиночке сидели там молодые актрисы, танцовщицы и просто искательницы приключений, стараясь занять места с таким расчетом, чтобы их хорошо было видно со стороны грандиозного стола, предназначенного для музыкально-художественной элиты. У стола суетился почтенный обер-кельнер в допотопном фраке с высоким стоячим воротником и пожелтелыми от старости манжетами. Осанкой и манерами он смахивал на генерал-фельдмаршала, взамен штабной карты вооруженного массивным бумажником. В раскрытом виде бумажник выглядел точь-в-точь как гармоника, а музыкой — по крайней мере для ушей обер-кельнера — служил шелест банкнот.

После обеда мы каждый божий день просиживали в этом кафе. Поначалу я, не желая очутиться за одним столиком с девицами определенного пошиба, бывала там со своей матерью. Однако вскоре мать вышла замуж и уехала в Румынию, мне же пришлось самой зарабатывать себе на хлеб. Я до такой степени увязла в долгах, что мне все стало безразлично. Нечем расплатиться за кофе — ну и наплевать! А ведь в свое время я готова была сквозь землю провалиться, когда, порывшись в сумочке, не могла достать оттуда ни гроша. Помнится, обер-кельнер в тот момент улыбнулся — полусочувственно, полупрезрительно. Уж кто-кто, а он-то на своем веку насмотрелся подобных сцен: не я одна ходила у него в должницах. Однако моя ситуация, думается, была самой безнадежной.

— Скажите, барышня, — вот уже две недели изо дня в день задавал он мне один и тот же вопрос, — когда же вы наконец расплатитесь со мной?

— Завтра, — шепотом отвечала я. — Завтра. — И бросала на него такой умоляющий взгляд, что он лишь качал головой и, как всегда, ставил передо мной чашку кофе, стакан воды булочку с маком, которая заменяла мне ужин.

Нина пробыла со мной минут двадцать.

— Желаю приятно поразвлечься в обществе банкира! — крикнула она мне на прощанье и убежала: перед ней мелькнул слабый лучик надежды попасть в кордебалет «Бургтеатра».

Банкир… мой банкир… Я знала, что за глаза надо мной посмеиваются, ведь я уже четвертую неделю хожу сюда и, заняв свое обычное место, с тоской смотрю на компанию за большим артистическим столом. Мое внимание привлек симпатичный мужчина с усиками. Когда я впервые увидела его, он был в цилиндре и как раз раскланивался с Оскаром Штраусом, автором оперетты «Последний вальс», а я сказала подружкам, что это, должно быть, какой-нибудь банкир.

Уж очень он выделялся среди собравшейся компании, где были Ференц Лerap, Штраус, соавторы-либреттисты Браммер и Грюнвальд, а также группа писателей — все в широких пиджаках и с волосами до плеч.

— Еще чего выдумала — банкир! — рассмеялись девушки. Да это же Кальман, Имре Кальман!

— Не может быть! — Я разволновалась донельзя, а подружкам, конечно же, было невдомек, с чего это я. — Неужели… тот самый композитор Кальман?

«Королева чардаша»[11], «Марица» — сколько лет звучат во мне мелодии этих оперетт!

— Театр «Ан дер Вин» готовит к постановке его новую оперетту «Герцогиня из Чикаго», — заметила одна из девушек, тщетно пытавшаяся пробиться хотя бы в статистки.

Я молчала, пристыженная тем, что не узнала маэстро.

А ведь я могла бы сказать подружкам, что знаменитого Имре Кальмана я не только встречала, но однажды, два года назад, даже удостоилась беседы с ним. Представляю, как бы они высмеяли меня: сперва выспрашивает, уж не банкир ли этот господин в цилиндре, а потом заявляет, что она, видите ли, с ним знакома… Дело же было так. В берлинском театре «Метрополь» я стояла за кулисами рядом с Кальманом, и он поинтересовался, кто я по национальности.

Может, венгерка? «Нет, — сказала я, — русская», на что он воскликнул: «Господи, что за участь — с таких юных лет скитаться на чужбине!»

Конечно, нелепо было вылезать с этим эпизодом. Да и сам разговор-то состоялся мимоходом, такие встречи, как правило, не удерживаются в памяти. К тому же Кальмана я сейчас и сама не узнала. Но все же не случайно потянуло меня к господину в цилиндре: всплыла какая-то тень былого, раздался отзвук знакомого голоса…

И вот я изо дня в день просиживала в кафе, не сводя с Кальмана глаз, а он время от времени посматривал на меня. Так было и на этот раз. Может, и ему вспомнилась русская девочка, стоявшая подле него за кулисами театра «Метрополь»?

Размашистым жестом, не скрывая, насколько он зол, обер-кельнер поставил передо мной стакан воды и грубо объявил:

— Ежели и завтра не расплатитесь за кофе и булочки, барышня, то не вздумайте сюда являться.

Тут я пробудилась от сладких грез. Вмиг увидела сумрачные стены, потертую плюшевую обивку, грязные манжеты обер-кельнера, скатерть в пятнах от кофе и свое поношенное, штопаное-перештопаное платьишко.

У меня было ощущение, будто я двигаюсь в безвоздушном пространстве. Я встала и, пошатываясь, словно пьяная или больная, побрела сквозь эту странную пустоту, готовая на какой-нибудь отчаянный шаг.

— Подайте мое пальто, пожалуйста, — через силу вымолвила я гардеробщице.

— Обождите, — огрызнулась та. — Сперва обслужу маэстро. — И она потянулась, чтобы снять с вешалки пальто и цилиндр.

— Зачем же вы так! Займитесь сначала барышней.

— Невелика птица, подождет… Да она и здесь никогда не платит.

А я стояла как вкопанная, не отрывая глаз от Имре Кальмана.

Он не спеша подошел ко мне:

— Позвольте представиться: Имре Кальман.

Гардеробщица протянула ему пальто и цилиндр. Через Дверь, ведущую в зал, проникали обрывки разговора, звон тарелок и чашек; со стороны входной двери доносились стук копыт и скрип колес. И между этими двумя шумовыми завесами, перекрывая их, звучал Его голос, произносивший прекраснейшие из всех слов, какие мне когда-либо доводилось слышать:

— Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

У меня возникло чувство, будто мне протягивают ту пресловутую соломинку, за которую я могу ухватиться. И как крик о помощи вырвалось:

— Маэстро Кальман, мне так хотелось бы выступить в вашей оперетте, в «Герцогине из Чикаго»! Я знаю, что уже идут репетиции, что на каждую роль есть по нескольку претендентов. Но может, и для меня сыщется пусть самая крохотная роль? Я буду счастлива выступить хоть статисткой! Прошу вас, умоляю!

— Как вас зовут, фрейлейн?

— Макинская. Вера Макинская.

— А где вы живете?

— В пансионе «Централь», Иоганнесгассе, десять, на углу Кернтнерштрассе. Это совсем близко отсюда.

— Вот и прекрасно. Завтра я пришлю за вами машину. Мой шофер будет у вас в четыре часа. Я сам представлю вас господину директору Маришке.

Передо мной словно распахнулась дверь в залу, где стоит разукрашенная рождественская елка.

— Благодарю вас, маэстро, — дрожащим голосом промолвила я.

Он взял у гардеробщицы мое пальтишко из облезлого кроличьего меха и набросил мне на плечи таким жестом, будто помогал облачиться в горностаевую мантию.

В огромном городе, где почти каждый обыватель трепетал от страха перед надвигающимся экономическим кризисом, в тот день нашелся по крайней мере один человек, видевший мир в розовом свете. Мое счастье казалось мне естественным и безмятежным. Завтра, завтра сам Имре Кальман представит меня Губерту Маришке, который играет главную мужскую роль в новой оперетте Кальмана и к тому же является директором театра «Ан дер Вин». Конечно, на ведущую роль нечего и рассчитывать, ведь я не умею петь. Зато я получу шанс показаться и смогу хоть малость подзаработать.

Я облетела весь коридор, врываясь в каждую комнату и обнимая всех своих товарок.

— Да, но что же ты завтра наденешь? — трезвым тоном поинтересовалась моя подруга Нина.

И впрямь: в единственном своем платье, в облезлой шубейке, штопаных чулках и туфлях на картонной подошве не пойдешь представляться директору. Однако эта помеха лишь на миг замедлила мой блаженный полет в облаках.

— Ерунда! Неужели вы не выручите меня? Ты одолжишь мне свое платье, ты — чулки поприличнее, а ты дашь туфли.

Подружки загорелись этой идеей так же, как я. На следующий день семеро девушек снабдили меня самыми лучшими вещами из своего гардероба. Я едва сумела оторваться от зеркала, пораженная увиденным: кружилась и танцевала перед ним, то тут, то там одергивала и поправляла платье… И вот, разряженная в пух и прах, за час до назначенного срока я стояла в полной готовности.

Часы пробили четыре. Время ползло с чудовищной медлительностью. Наконец в пять минут пятого прибыл шофер. Подружки чуть не вывалились из окон, следя, как я подкашивающимися ногами переступила бровку тротуара и плюхнулась на сиденье машины.

Втайне я надеялась, что сам маэстро тоже окажется в машине — пусть бы хозяйка пансиона посмотрела! Однако кроме шофера там никого не было. Впрочем, роскошный двенадцатицилиндровый автомобиль и без того привлек всеобщее внимание: обитатели близлежащих домов и ребятишки, сбежавшиеся со всей улицы, плотным кольцом обступили диковинную машину и пассажирку, разряженную в чужие наряды. Только Золушку на этот раз превратила в принцессу не фея, а семь девушек, которые и сами жили бедней бедного.

— Вот и приехали, — сказал шофер, остановив машину у театра. И видя, что я не тороплюсь высаживаться, добавил: — Мне было велено доставить вас к служебному входу.

Эта дверь распахивается перед Ритой Георг, исполняющей главную роль в «Герцогине из Чикаго», перед Гансом Мозером, Губертом Маришкой и прочими участниками оперетты, этим входом в театр пользуется маэстро Имре Кальман.

— Куда это вы разлетелись? — встретил меня у входа чей-то недружелюбный окрик. Старая тетушка Пепи решила не пускать меня дальше привратницкой. — Ах, к маэстро Кальману? Тогда извольте сесть и ждите, пока вас позовут.

И тут я вижу, как ко мне подбираются… кошки. Господи, сколько же их — десять, двадцать! Да уж не меньше полусотни: большие и маленькие, черные и белые. Я перепугалась насмерть.

— Ежели вы боитесь кошек, милая, то уносите отсюда ноги подальше. Кто с моими любимицами не уживется, тому в театре делать нечего.

Коты и кошки осаждали меня со всех сторон, мяукали, терлись об ноги, являя собой реальную угрозу для взятых напрокат чулок.

Время тянулось бесконечно долго, пока наконец у привратницкой не раздался чей-то нетерпеливо-раздраженный голос:

— Тетушка Пепи, что, барышня еще не приходила? — Я с трудом узнала голос Кальмана.

— Как не приходила? Пришла, да только кошек, вишь, она боится.

— Отчего же вы не проводили ее наверх?

— А я почем знала, куда ей надо?

Когда Имре Кальман протянул мне руку, я поняла, что сразу выросла в глазах привратницы.

— Господин директор ждет вас.

Он действительно ждал меня — сам господин Маришка, директор театра и постановщик «Герцогини из Чикаго».

— Скажите, дитя мое, — приветливо обратился он ко мне, — что вы умеете делать? Чем вы занимались до сих пор?

— Снималась в кино, у меня была игровая роль… Вместе с Иго Симом.

— О, это превосходная рекомендация! Я о вас позабочусь. — Господин директор схватил меня за руки и улыбнулся той лучезарной улыбкой, что приходилась на долю его партнерш по сцене или киноэкрану. — Вы молоды и недурны собой. Не беспокойтесь, я возьму вас под свое крылышко.

— Не вздумай расправить свои крылышки, Губерт! — вмешался Кальман. — Девушка находится под моей опекой и для тебя — табу!

— Полно, Имре, чего ты так разбушевался! Я ведь из самых лучших побуждений… Не волнуйся, все будет в порядке. — С этими словами он достал контракт — уже заполненный по всем правилам — и положил его на стол передо мною. По условиям контракта мне причиталось 165 шиллингов — не ахти какой капитал, но Кальман заметил:

— Надеюсь, на житье этого вам хватит.

— Конечно, — ответила я. Главное, мне давали возможность выдвинуться.

Только за комнату в пансионе я должна была платить 200 шиллингов и потому мысленно уже прикидывала, где бы подзаработать недостающую сумму.

— Благодарю, маэстро, — потупясь, добавила я.

— Репетиции начинаются в девять утра, — официальным тоном заявил господин Маришка. — Итак, до свидания, завтра в девять.

— Какая у меня будет роль?

— Роль? Вы зачислены в хор. Полагаю, петь-то вы умеете?

— Нет.

— Ну, тогда будете статисткой.

— Благодарю, — повторила я и удалилась из директорского кабинета. Впрочем, какое там «удалилась» — я летела, не чуя под собою ног. Не то чтобы меня окрылила перспектива разжиться 165 шиллингами: просто подружки в пансионе уже, должно быть, заждались. Визит к директору затянулся надолго, а я рассчитывала вернуться гораздо раньше.

При моем появлении девушки облегченно вздохнули и все семь набросились на меня, поспешно раздевая: одной нужно было платье, другой — чулки, третьей — туфли… Кто-то из них опаздывал на свидание, кому-то предстояло выступать на сцене или отправиться из дому по делам. Они так спешили, что даже к рассказу моему не прислушались толком.

Вскоре я осталась одна. Лишенная всех своих украс, вновь превратившаяся в Золушку, лежала я на скрипучей койке и предавалась мечтам о невероятной, фантастической карьере. В этих мечтах отводилось место и Имре Кальману, но не как человеку, которому я признательна за его благодеяние. В душе моей звучали его мелодии, наполнялись смыслом слова:

— Барышня, — раздался вдруг у меня над ухом голос хозяйки, — барышня, к телефону! Композитор Кальман вас просит.

Завернувшись в одеяло, я бросилась из комнаты. Хозяйка остановилась поблизости с явным намерением подслушать разговор. Плотно прижав трубку к уху, я прокричала:

— Алло!

— Скажите, дитя мое, — тон Кальмана был отеческим, — отчего вы так поспешно убежали? И даже не попрощались!

Вопрос застал меня врасплох, и я не знала, что ответить.

— Я убежала, потому что… потому что мне срочно нужно было вернуться в пансион.

— Жаль. А я хотел было пригласить вас отметить знаменательное событие. Ведь с вами заключили контракт.

— Спасибо… Но тут… возникли некоторые обстоятельства, вот мне и пришлось поторопиться домой.

— Какие еще обстоятельства? — Кальман явно нервничал. — Отвечайте прямо: вы свободны сегодня вечером или у вас уже что-то намечено?

У нас, русских, такая уж натура: либо мы витаем в облаках, либо погружаемся в смертную тоску. Так и на меня нашло «похмелье» — беспросветное отчаянье Золушки, лишившейся кареты и бального платья.

— Да, как это ни досадно, ни печально, но факт: у меня назначено свидание с Мишелем. Он сопровождает меня повсюду. Однако если вы желаете пригласить меня, я охотно принимаю ваше предложение. Вот только мне не удастся выглядеть такой элегантной, как сегодня в театре.

Моя оговорка явно не произвела на Кальмана ни малейшего впечатления. Напротив, голос его вроде бы повеселел:

— Какая ерунда! Значит, я заеду за вами.

Сидя в роскошной машине, я едва решалась поглубже вздохнуть. И вовсе не от робости: просто я боялась, как бы ветхое платье не разлезлось на мне.

— У нас в Венгрии уменьшительное от вашего имени будет Верушка. Можно мне вас так называть?

Он умолк на мгновение, и я услышала, как он набрал полную грудь воздуха, прежде чем продолжить:

— А вы могли бы звать меня Имре.

— Что вы, маэстро! — настал мой черед задохнуться. Да у меня язык не повернется. Но вы зовите меня Верушкой.

Машина свернула на Кернтнерштрассе. Ослепительно сверкали витрины, залитые красными, желтыми и синими огнями. Я, уроженка далекой Перми, заброшенная в чужие края, бедная, как церковная крыса, сидела в роскошном автомобиле подле знаменитого композитора Имре Кальмана.

Размечтавшись, я чуть не пропустила мимо ушей его вопрос:

— Куда же нам пойти, Верушка?

— В какое-нибудь кафе, где я буду поменьше бросаться в глаза.

— Вы стесняетесь отужинать в моей компании? — он медленно и раздельно выговаривал каждое слово.

Господи, как можно не понимать таких простых вещей! Неужели, когда я вышла из подъезда, он не заметил, как я одета? Не зная, что ответить, я молчала.

— Тогда пойдем в «Опернкеллтер», там нас будет ждать мой зять Йожи из Будапешта. Надеюсь, он вам понравится. Да и ресторан тоже.

Для меня все это было бы волшебным сном, не помни я о своем убогом жоржетовом платье, которое я столько раз чистила и утюжила, что ткань буквально расползалась.

Наконец и Кальман сообразил, что я выгляжу не так, как в прошлый раз.

— Постойте, Верушка, ведь в театре вы были одеты по-другому!

Я призналась, что все те вещи принадлежали не мне.

— Тогда, детка моя, вся надежда на Цвибака, — он назвал владельца самого элегантного магазина в Вене. — Завтра пойдете туда и оденетесь с головы до ног.

— Нет, — упрямо возразила я, — ничего мне не нужно. Просто не хотелось бы показываться в людных местах до тех пор, пока я не заработаю достаточную сумму, чтобы прилично одеться.

— На 165 шиллингов не очень-то разгуляешься… — начал было Кальман, но в этот момент появился его зять Йожи. Громко произнося стереотипные фразы, вроде «все домашние шлют тебе привет», он между делом шепнул Кальману:

— Побойся бога, Имре! Мыслимое ли дело выводить на люди девушку в таком виде. Да и себя ты компрометируешь. Неужели не видишь, у нее платье на локтях насквозь протерлось?

Откуда ему было предположить, что я пойму смысл сказанного! Ведь во время моих странствий по свету я ухитрилась немного поднатореть даже в венгерском и если не все слова Йожи, то уж самую их суть уловила. Свет померк у меня перед глазами. Я с трудом встала, пробормотав «сейчас вернусь», вышла в гардероб, схватила свое пальтишко и скорей отсюда! Дождь лил как из ведра, и на душе был мрак. Хорош родственничек, нечего сказать. Видеть его больше не желаю! Да и самого Кальмана тоже.

Никогда, никогда!

Едва я дошла до угла, силы оставили меня. Слезы струились по щекам наперегонки со струйками дождя. Гроза над Веной пронеслась, отгремела и скоро утихла — не в пример той буре, что бушевала в моей душе.

Все рухнуло: покончено с театром, покончено с Имре Кальманом!

Я промокла до нитки и, поскольку другой смены одежды у меня не было, повесила на оконную ручку сушиться белье и платье, а сама забралась туда, где одежда не требуется, под одеяло.

Взошла луна. Я прикрыла глаза, прислушиваясь к звучащей в душе выходной арии Марицы:

Романтические грезы прервал энергичный стук в дверь: хозяйка звала к телефону.

— На проводе господин Кальман, — сказала она.

— Меня нет дома, — объявила я и разревелась. Плакала, должно быть, с полчаса и почувствовала, что голова моя просто раскалывается. Затем мне почудилось, будто я сплю и во сне слышу голос Имре Кальмана. Откуда-то издалека донеслись его слова: «Мне необходимо поговорить с фрейлейн».

Другой голос, явно принадлежавший хозяйке пансиона, отвечал ему: «Извольте, господин композитор. Пожалуйте сюда».

Голоса приближались, и я открыла глаза. Крохотная комнатушка, я лежу в своей постели — значит, все это мне не снится, а происходит в действительности. Послышались шаги в коридоре, под самой дверью моей комнаты. Кто-то рывком распахнул дверь: хозяйка даже не дала себе труда постучать. Вид у нее был торжествующий. Несомненно, из всех участников сцены она была единственной, кто от души наслаждался ситуацией. Имре Кальман буквально ввалился в комнату. Поднял глаза к окну, где сохла развешенная одежда, затем перевел взгляд на меня. Натянув одеяло до подбородка, я старалась выдержать его взгляд.

Он осторожно положил на тумбочку коробку шоколада и обронил какую-то незначительную фразу вроде: «Что с вами стряслось?»

Затем Кальман медленно повернулся к хозяйке. Та пробурчала нечто невнятное, лицо ее выражало полнейшую растерянность. Пожав плечами, она вышла из комнаты. Мы оба молчали, прислушиваясь к тому, как удаляются ее шаги.

Кальман снял шляпу и прочувствованно произнес:

— Вы живете в святой нищете, дитя мое.

— Я слышала, что сказал ваш зять, и прекрасно поняла его слова.

Мне и самой было ясно, что моя тирада отнюдь не является ответом на реплику Кальмана, однако я испытывала потребность защитить свою гордость.

— Такой нищенке, как я, не место в приличном заведении. Но пусть он хоть стократ прав, все равно нельзя было так говорить. — Слезы у меня текли в три ручья, я захлебывалась от рыданий. — Как он посмел меня оскорбить! Ведь, будь у меня друзья-покровители, я бы не ходила в обносках, а щеголяла бы в роскошных нарядах. Посмотрите сами: подошвы до того прохудились, что приходится набивать туфли газетной бумагой и вкладывать картонные стельки. Но меня не купить за деньги! — упрямо воскликнула я, хотя была близка к отчаянию.

— Разумеется, дитя мое, я и сам все это знаю! Поверьте, я так сожалею о том, что произошло.

Передо мной стоял не только прославленный композитор, но человек втрое старше, чем я. Взгляд его скользнул по нише, где вбитые в стену гвозди заменяли мне платяной шкаф, по голому, без занавесок, окну, по убогой постели. И тут я вдруг увидела, что лицо у него не просто симпатичное, но и доброе.

— С зятем я крупно поссорился. Как он посмел наговорить такое! Да он и сам раскаивается. Просит, чтобы вы его простили.

— Так и быть, но видеть его я больше не желаю! — Стоило только вспомнить зятя Йожи, как возмущение вскипело во мне с новой силой.

— Он дожидается в машине. Прошу вас, оденьтесь и присоединитесь к нам. Поедем куда-нибудь поужинать. Вы ведь ничего не ели и наверняка голодны.

— Неважно. — Я приподнялась и подвинула к себе коробку шоколада, лежавшую на тумбочке. — Мне нечего надеть, господин Кальман. А с голоду я не умру, продержусь на шоколаде.

Наблюдай эту сцену друзья Кальмана — Ференц Лerap или Оскар Штраус, — они наверняка воспользовались бы ею в качестве сюжета или хотя бы вставного эпизода для оперетты. Однако я чувствовала себя отнюдь не как опереточный персонаж, да и Кальман, судя по всему, тоже. Жизнь он воспринимал настолько же серьезно, насколько легкой, игривой, чтобы не сказать легкомысленной, была его музыка. «Рука легкая, сердце тяжелое» — Имре Кальмана можно охарактеризовать теми же словами, что и Иоганна Штрауса, создателя «Летучей мыши».

В тот вечер Кальман воздержался от дальнейших уговоров. Получив отказ, он ушел, твердо убежденный, что я и без того на следующий день непременно наведаюсь к Цвибаку — приобрести туалеты на его счет.

Однако он ошибся. На другой день я и не подумала идти к Цвибаку, а около девяти утра отправилась в театр на репетицию.

Четырьмя годами раньше в Вене была с успехом поставлена «Марица», а два года назад — «Принцесса цирка». Новая оперетта Кальмана заранее воспринималась как сенсация, никто не знал, о чем там пойдет речь. За неполных двадцать лет Имре Кальман завоевал весь мир. Любому статисту театра «Ан дер Вин» история его карьеры была столь же хорошо известна, как и признанному критику.

Именно этот театр, поставивший в 1909 году его оперетту «Осенние маневры», послужил Имре Кальману трамплином к успеху (хотя премьера ее состоялась годом раньше в Будапеште). Люди более пожилого возраста и по сей день со слезами восторга вспоминают исполнителей главных ролей Бетти Фишер, Грету Хольм и Отто Шторма, а в особенности комическую пару — Луизу Картуш и Макса Палленберга.

Я пыталась представить себе, какие чувства может испытывать человек, срывающий успех за успехом: в году — оперетта «Цыган-премьер», три года спустя — покорившая всех «Королева чардаша», в 1917-м — «Фея карнавала», в 1920-м — «Голландочка», а в 1921-м — «Баядера»!

Звезды мировой величины снискали в его опереттах колоссальное признание: Апександер Жирарди отличился в «Цыгане-премьере», Фрици Массари — в «Королеве чардаша» и «Фее карнавала», Клер Дюкс — в «Баядере». Стоило вспомнить эти столь прославленные имена, и сам собою возникал вопрос: с чего бы Имре Кальману уделять внимание моей ничтожной персоне?

Некоторые скептики сомневались, что «Герцогиня из Чикаго» принесет такой же успех, как «Марица» или «Королева чардаша». Для меня же эта постановка знаменовала начало новой жизни. Начало, старт — не более того. Вместе с одиннадцатью другими девушками я должна была расхаживать по сцене, а иногда, разнообразия ради, даже на минуту-другую остановиться. Мне досталась роль настоящей статистки, то есть так называемая «ходячая» роль: мы должны были прохаживаться по сцене в то время, когда другие пели или произносили свой текст.

— А вот и Кальман, — шепнул кто-то рядом, но я сделала вид, будто не слышу.

Впереди, на авансцене, репетировали Рита Георг, Губерт Маришка, Ганс Мозер, Гуго Тиминг и артист «Бургтеатра» Фред Геннингс. Кальман вошел бесшумно, незаметно — и все же на сцене словно появился король.

Актеры прекратили репетировать. Имре Кальман приветливо улыбаясь, поздоровался за руку с каждым, начиная с ведущих солистов и кончая исполнителями второстепенных ролей.

Я спряталась: забилась в самый последний ряд, так что меня нелегко было обнаружить. И все же он отыскал меня. Пока солисты, сбившись кучкой, обсуждали дальнейший ход репетиции, Кальман подошел ко мне, протянул руку и довольно громко сказал:

— Доброе утро. Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, — ответила я. — Как всегда, хорошо.

Едва он успел отойти, как меня обступили все статистки.

— Я бы на твоем месте заказала для правой руки золотую рамку, — посоветовала одна из них.

— Пожалуй, я так и сделаю, — отпарировала я.

В тот день мы репетировали третье действие. На сцену вышел Ганс Мозер, изображавший балканского князя; прогуливаясь об руку с двумя смазливыми кокотками, он восторженно и не без хвастовства твердит: «Смотрите-ка, с какими дивными парижанками я гуляю! Взаправдашние парижанки, они и говорить-то умеют только по-французски». В ответ на что одна из девиц и в самом деле спрашивает по-французски, чего, мол, он ждет, когда обе они голодны. Мозер, еще больше напыжившись, с гордостью указывает на них и повторяет: «Видите, они говорят только по-французски!» Сцена разыгрывается еще несколько раз, пока наконец одна из девиц, потеряв терпение, не выходит из себя. «Чего тянуть, старина? — восклицает она, причем по-немецки. — Не понимаешь, что ли, какие мы голодные?» А Мозер, в своей неподражаемо уморительной манере, пожимает плечами и, обернувшись к публике, шепчет: «Слыхали, как шпарит по-французски?» Публика, конечно же, разражается смехом.

Девушка, которой нужно было произносить французский текст, никак не справлялась со своей задачей. Вдруг я услышала — столь же явственно, как и все присутствующие на сцене, — слова Кальмана, обращенные к директору театра:

— Губерт, моя протеже знает французский. Порепетируй с ней!

Мне пришлось выйти вперед.

— Вы действительно владеете французским? И в какой степени?

— В совершенстве.

— Гм… Ну, если так, то прочтите вот эти несколько фраз.

Речь шла о двух коротких фразах, и мне не составило труда с убежденностью произнести по-французски: «Чего тут ждать? Мы обе голодны!» — Превосходно! — Маришка захлопал в ладоши. — Вы будете произносить эти фразы, а значит, вам и играть с Гансом Мозером!

Так прошло мое первое утро в театре «Ан дер Вин». Я вновь стояла на самой нижней ступеньке лестницы, ведущей к славе. Оставалось надеяться, что на сей раз она окажется прочнее ступеньки в кинокомпании «Саша».

Я витала в заоблачных высях. Меня отправили в пошивочную заказать платье и цветное болеро. Костюмы для оперетт в этом театре моделировала тогда Лилиан Карцаг, жена Губерта Маришки.

Получила я и новый контракт: как начинающей актрисе мне положили жалованье в 365 шиллингов вместо прежних 165.

Возможно, особое ударение, которое я делала на слове «голодны», оказалось причиной того, что Имре Кальман, вынув из кармана две булочки с ветчиной, по-братски поделил их со мной. Вот тут-то и выяснилось, что прописные истины не всегда соответствуют действительности. Известно, к примеру, выражение: «За добро воздается добром». За свою доброту к начинающей актрисе Имре Кальман поплатился тем, что ему на долгое время пришлось расстаться с половиной своего завтрака. Такое положение продолжалось даже после того, как эта артисточка перестала выступать в театре «Ан дер Вин» и вообще оставила сцену.

Репетиция длилась до пяти часов. Затем я помчалась в костюмерную взглянуть, как обстоят дела с моим платьем. Оказалось, что оно уже наполовину готово. Когда я бежала к выходу, тетушка Пепи, владелица кошачьего царства, высунулась из привратницкой и с умильным видом промурлыкала:

— Однако же быстро вам удалось продвинуться! Поздравляю!

Дошлая привратница все видела, все знала, и для этого ей не требовались радио или телевидение. Знала она и о том, что меня ждет сам Имре Кальман.

В тот вечер мы отправились в маленькое кафе Шперля, тут же на углу, поблизости от театра. Перед уходом Кальман сообщил привратнице, куда мы идем. Поначалу я решила, что среди знаменитостей так заведено — чтобы их всегда можно было найти, если они кому-то понадобятся. Однако на сей раз информация была предназначена лишь зятю Йожи.

В кафе я заказала два яйца всмятку и ломтик ананаса. Скромность моя объяснялась очень просто: я понятия не имела, что бы мне еще выбрать из обширного перечня блюд. Едва мы успели сделать заказ, как к нашему столику подошел зять Йожи.

Первым моим побуждением было вскочить и убежать прочь, однако Йожи удержал меня. Поцеловав мою руку, он произнес:

— Верушка, у меня не было никаких дурных мыслей.

При этом он даже не поинтересовался, может ли обращаться ко мне так запросто, по имени.

В тот вечер я впервые почувствовала, что значит для будапештцев, и прежде всего для человека такой пылкой души, как Имре Кальман, понятие «семья». У меня не было никого, кроме матери, я сама по себе, как мотылек, порхала туда-сюда. А для этого человека, у ног которого простирался весь мир, свет сошелся клином на небольшом прибалатонском местечке. Имре Кальман родился в Шиофоке, на берегу Балатона, 24 октября 1882 года.

В наши дни Шиофок — курортный город. За первое Десятилетие жизни Имре Кальмана из маленькой рыбацкой Деревушки он превратился в модный курорт. Немаловажную Роль сыграл в этом отец Кальмана, член местного акционерного общества, занимавшегося вопросами развития родного города. Однако все начинания господина Кальмана-старшего, владельца торгового дела, в конце концов привели его к краху: осуществление столь фантастических планов, как наряду с прочим — создание театра оперетты и ипподрома, далеко превосходило финансовые возможности общества. Кальман-старший вложил в предприятие все свои средства и все их потерял, до последнего филлера.

А для юного Имре Кальмана первой любовью стало огромное озеро с его великолепными пляжами летом и жестокими бурями зимой. Глубокую привязанность к родным местам он сохранил на всю жизнь, и когда ему пришлось расстаться с Шиофоком, десятилетний мальчик горевал, будто навеки прощался со счастьем. Для семейства Кальман отца, матери и шестерых детей — до конца их дней самым страшным остался 1892 год. Не только потому, что именно тогда разорился отец и из обжитого гнезда семье пришлось перебраться в Будапешт в тесную наемную квартиру, — главная беда заключалась в том, что родители были вынуждены раздать детей родственникам.

К моменту нашего знакомства с Имре Кальманом его отца два года как не было в живых, а старший брат Имре Бела — покоился в могиле уже одиннадцать лет. Матери его, по моим подсчетам, тогда было, наверное, за семьдесят, она жила в Будапеште вместе с младшей дочерью Илонкой.

Остальные три сестры: Вильма (она была старше Имре), а также Розика и Милика (обе моложе его) тоже обосновались в Будапеште, при своих мужьях.

Йожеф — или Йожи, как называл его Имре, — муж Розики, присев к нашему столику в маленьком венском кафе, ласково, однако весьма решительно объявил:

— А завтра, Верушка, мы отправимся к Цвибаку.

Однако за экипировкой я отправилась отнюдь не в сопровождении Йожи.

Тот день начался так же, как и все остальные. В десять утра — репетиция. В одиннадцать является господин Кальман, достает пакет, и мы на пару съедаем булочки с ветчиной. После репетиции он спрашивает, сколько времени мне понадобится, чтобы обзавестись в модном магазине всем необходимым, и тотчас предупреждает мои возражения:

— Разумеется, все покупки вы сделаете взаймы и расплатитесь со мною, когда станете прилично зарабатывать. Ну, так сколько же времени это у вас займет?

— Минут десять-двенадцать, — ответила я. Кальман обещал подождать меня у входа. Для владельцев автомобилей тогда была золотая пора, даже на Кернтнерштрассе в любом месте не составляло труда найти стоянку.

А я в одиночестве поднялась на второй этаж модного магазина. Желания мои были продуманы заранее, и я точно знала, что мне нужно: шелковое плиссированное платье лазоревого цвета, сумку, туфли, перчатки ему в тон. Еще я выбрала прелестную наплечную синюю косынку, трех, переходящих один в другой, оттенков.

Процедура эта заняла не десять, а добрых тридцать минут.

— Счет перешлите господину Кальману, — небрежно процедила я. Свое старое платье я бросила на плетеное бамбуковое кресло. Приказчица взглянула на эту тряпку, затем окинула взглядом мое сказочное синее одеяние.

— Но ведь так каждый может сказать. Чем вы это подтвердите?

Я подбежала к окну и указала на машину за широким зеркальным стеклом.

— Вон та машина у входа — моя. Сейчас я выйду, сяду в машину, и вы сами убедитесь. Этого вам достаточно?

Увы, этого оказалось не достаточно. Приказчица сперва спустилась к машине сама, дабы удостовериться в моих правах собственными глазами, и лишь потом отпустила меня.

Кальман поначалу и словом не обмолвился насчет моих покупок. Первым делом он задал вопрос, где мои старые вещи, ведь должен же у меня быть при себе какой-нибудь сверток. Это было характерно для Кальмана — он никогда ничего не выбрасывал.

— Маэстро, эти бумаги хранятся у нас с допотопных времен, их давно пора выбросить, — как-то раз сказала ему секретарша.

— Ладно, — согласился он по некотором размышлении. Только прежде снимите с них копии.

С моего старья нельзя было снять копию, и я была рада-радешенька, что могу наконец выбросить эти обноски.

— Отправились на помойку. Туда им и дорога, — ответила — Однако такая расточительность никак не уживалась с его буржуазными представлениями о бережливости.

— Ну, что ж… — Ему понадобилось какое-то время, чтобы переварить мое заявление. — Хорошо, дитя мое. Но ведь не станете же вы ходить в этом каждый день…

Я не дала ему докончить фразу:

— Еще как стану! Только в этом платье и буду ходить каждый день!

Судя по всему, он лишь в этот момент увидел, как идет мне новое платье, до чего подходят к нему косынка и все прочие аксессуары. Он засмеялся, довольный, как мальчишка.

— Пойдем сегодня в «Опернкеллер»? Надо же прогулять эту «голубую симфонию»!

— Сегодня пойдем, — согласно кивнула я.

На репетицию я шла пешком: от угла Иоганнесгассе — на полпути между собором св. Стефана и зданием Оперы вдоль всей Кернтнерштрассе и Ринга, пока слева не показалась церковь Карла, а затем вдоль речушки, которой был обязан названием сам город, вплоть до дома № 6 по Линке Винцайле. Отсюда был вход в театр «Ан дер Вин» — знаменитый венский театр оперетты.

Когда-то здесь властвовал Вильгельм Карцаг; в году им была осуществлена постановка оперетты «Осенние маневры», а в 1924 — «Марица». Губерт Маришка — постановщик «Герцогини из Чикаго» — доводился Карцагу зятем и наследовал его дело. Текст принадлежал перу Грюнвальда и Браммера, эти авторы весьма успешно выступали на пару, и Кальман вот уже десять лет работал с ними. Либретто «Баядеры» и «Марицы» тоже были написаны ими.

Вена лихорадочно готовилась к очередной музыкальной премьере. В преддверии этого знаменательного события зародилась дружба прославленного композитора и безвестной статистки — юной русской девушки. По утрам Имре Кальман неизменно делился со мной принесенными булочками с ветчиной, а вечером мы вместе ужинали. Конечно, по театру пошли пересуды, однако никто не принимал нашей дружбы всерьез.

Ведь в жизни Кальмана бывали увлечения и посерьезнее. Всего лишь несколькими неделями раньше он поставил на гринцингском кладбище мраморный памятник, изображающий парализованную женщину в кресле-каталке: женщина взирает на кладбищенских посетителей с отрешенностью человека, навеки покинувшего эту юдоль скорби. Имре Кальман увековечил память Паулы Дворжак, близкого ему человека, он самоотверженно заботился о ней с тех пор, как та тяжело заболела, вплоть до последних дней ее жизни.

По Вене давно ходили сплетни и о другом серьезном романе Кальмана. Завязался он не в скромном кафе, а там, где собираются сливки общества: в салоне барона Йозефа Конрада фон Гёцендорфа (двоюродного брата Конрада Гецендорфа, генерала первой мировой войны).

«Бьют барабаны, и трубы трубят…» — такими словами начинается любовная ария из оперетты «Принцесса цирка», посвященная обворожительной баронессе Конрад. «И пара дивных глаз чарующе глядят на вас» — яснее Кальман не мог выразить свои чувства.

Обладательница чарующих очей, выступавшая под своей девичьей фамилией Эстерхази, была прославленной звездой немого кинематографа. Ни для кого не было тайной, что Имре Кальман без ума от графини Агнес Эстерхази.

Знала об этом и я. Знала и о дальнейшем развитии событий: прекрасная графиня развелась с мужем сразу же после того, как Имре Кальман похоронил свою подругу жизни.

так звучит продолжение арии. И теперь уже ничто не препятствовало осуществлению мечты.

«Герцогиня из Чикаго» занимает особое место в ряду оперетт Кальмана: она скорее «американская», нежели классическая венская оперетта. Однако на сей раз автор отнюдь не был настроен так мрачно, как прежде перед каждой очередной премьерой. На первом представлении «Королевы чардаша» он буквально сбежал от публики и журналистов. Лишь после четырехдневных поисков друзья набрели на его след и смогли сообщить ему радостную весть: вся Вена «заболела» новой опереттой.

Теперь же Кальман беззаботно смеялся:

— Верушка, завтра премьера!

— Как же, знаю. Приехала ваша красавица графиня Эстерхази.

— Да, приехала… — Он задумчиво смотрел на меня. — Вы проведете со мной завтрашний вечер?

— Пока еще не решила.

Я прекрасно знала: семейство Кальман и во сне мечтает о его браке с прекрасной графиней.

В тот день я впервые получила свое жалованье — договорные 365 шиллингов. Лазоревое шелковое платье вдруг показалось мне ненавистным. Я обошла несколько магазинов, купила себе новый наряд — в бежевой гамме (бежевый цвет с тех пор терпеть не могу!). Направилась было в обувной салон за подходящими к нему туфлями, а деньги-то, оказывается, уже все!

— Ведь это вы, кажется, поставляете обувь для нового спектакля в театре «Ан дер Вин»?

— Совершенно верно.

— Я тоже играю в этой оперетте — главную роль в третьем акте. Мне очень нужны туфли… Первого числа я с вами расплачусь.

— Э-э, нет! — подбоченясь, язвительно ответила хозяйка салона. — В кредит мы никому не продаем.

— Я вас очень прошу… — сделала я еще одну попытку.

— Нет! — решительно отрезала владелица, а я на этот раз не располагала поддержкой Кальмана.

Новым туалетом я обзавелась, а туфель к нему у меня не было. Вдруг Кальман после премьеры пригласит меня, втайне надеялась я. Пришлось одолжить туфли у своей подруги Нины. Достаточно напихать ваты в мыски, и туфли будут совсем впору.

«Обувка дареная, обувка долженная и дружбу растопчет», — гласит русская пословица.

В театре «Ан дер Вин» 1336 мест. Столько зрителей и пришло на премьеру. Впрочем, народу набилось больше, нашлось немало охотников даже постоять.

Я должна была выступать лишь в третьем акте, но уже во время первого была загримирована и одета. Слоняясь без дела, я забрела в привратницкую и увидела в пепельнице три окурка от сигар. Я знала, что лишь один-единственный человек имел обыкновение курить там сигары, однако на всякий случай спросила у тетушки Пепи:

— Окурки оставил маэстро Кальман?

— Он самый.

— Можно мне их взять?

— А зачем они вам?

— Уберу на память.

Тетушка Пепи наблюдала, как я бережно упаковываю реликвии. За годы пребывания в театре она насмотрелась таких чудачеств, что ее трудно было чем-то удивить. Покачав головой, она буркнула себе под нос: «Пока вы тут окурки подбираете, графиня Эстерхази приберет к рукам маэстро Кальмана».

Поначалу у меня было намерение забиться куда-нибудь в уголок и сосредоточиться на трех фразах своей роли, но вместо этого я бродила по театру как неприкаянная. Мне ужасно хотелось увидеть эту женщину вблизи.

И в антракте после второго действия я наконец увидела ее: высокая, стройная графиня Эстерхази стояла в дверях ложи. На плечи ее была наброшена горностаевая накидка, а драгоценности сверкали ослепительным блеском. Она поразила меня своей красотой, и в то же время в ее облике мне почудилась такая глубокая печаль, что на мгновение я забыла о собственной грусти.

Девушки в артистической уборной перешептывались: у пылкой графини был якобы роман с каким-то кинопродюсером. И сейчас, когда Агнес Эстерхази и Имре Кальман стояли в дверях ложи, я могла себе представить следующий разговор между ними. «Поздно, Агнес», — говорит Кальман. «Но я люблю тебя, Имре», — возражает ему графиня. «Я не смогу забыть измену», — стоит на своем Кальман.

Разумеется, диалог этот выстроился лишь в моем воображении: ведь они стояли так далеко от меня, к тому же разговаривали по-венгерски. И все же душа моя ликовала. Никто не способен был поколебать мой оптимизм, даже сам Кальман, который после моего выступления появился за кулисами.

Я чувствовала: мои реплики удались с такой легкостью, с таким задором, что вызвали радостный отклик даже у моего партнера Ганса Мозера.

— Хорошо я провела свою роль? — спросила я Кальмана.

— Хорошо? Да вы были великолепны, дитя мое!

— А вы, маэстро? Вы довольны?

— Нет. Я никогда не бываю доволен.

— Но ведь публика так аплодировала, что потолок едва не рухнул. Завтра об этом напишут в газетах.

Я не могла понять, отчего он так мрачно настроен, когда публика надрывается от криков, выражая свой восторг.

— В газетах меня обольют грязью, — хмуро проговорил Кальман.

— Ну, а если отзывы будут хорошие, тогда-то вы порадуетесь, маэстро?

Поздравляя меня с моим ничтожным успехом, он радовался точно ребенок долгожданному подарку. Теперь же вел себя так, будто его одолевали дурные предчувствия.

— Ни за что! — проворчал он. — Хоть бы и вправду обрушился потолок, я никогда не буду собой доволен.

Я не приняла его слова всерьез. Его мрачное настроение казалось мне рисовкой, капризом великого человека, избалованного славой. Впрочем, мне некогда было об этом раздумывать. Я прикидывала про себя так и этак, и по всем моим расчетам выходило, что Имре Кальман будет отмечать этот праздничный вечер не с красавицей графиней. Я наспех разгримировалась и заняла пост внизу у двери в привратницкую. Театральный вестибюль был залит светом, я же скромно стояла в тени. Мимо меня пробежали к выходу сперва хористки, затем статисты. Со стороны зрительного зала по-прежнему доносились аплодисменты, выкрики, публика требовала на сцену Мозера, Риту Георг, Губерта Маришку и Имре Кальмана.

Прошло не меньше четверти часа, прежде чем они появились: Ганс Мозер, Губерт Маришка, Рита Георг, Агнес Эстерхази. Прелестная графиня блистала в своей горностаевой накидке, а подле нее шел Имре Кальман.

Из всей компании я видела лишь их двоих. Но ни он, ни она не заметили меня у привратницкой. Слышно было, как у подъезда с шумом распахнулась, затем захлопнулась дверца автомобиля. Потом к выходу из театра подкатила другая машина — для матери и сестер Кальмана. Дверца захлопнулась, машина отъехала.

Дождь лил не переставая. В отчаянии стояла я у театрального подъезда.

— Тетушка Пепи, — жалобно взмолилась я, — не найдется ли у вас зонтика?

— Как не найтись, конечно, найдется, да ведь он мне самой надобен. Неужто вы вообразили, барышня, будто маэстро Кальман пожелает отпраздновать премьеру с вами?

Эти слова принадлежат влюбленной героине «Принцессы цирка». Их вполне можно было отнести и ко мне, хотя я вовсе не ощущала себя опереточной героиней после первой сценической премьеры.

Тетушка Пепи, желая меня утешить, налила кружку молока. Угощение, разумеется, предназначалось для ее питомцев. Но, видимо, своей неутешной тоской я напомнила ей убогую, бездомную кошку.

Когда я добралась до дому, юбку мою нельзя было назвать даже юбочкой: промокнув под дождем, она безобразно села. Материя хранила память о поре инфляции. Теперь, по прошествии лет, она съежилась так же, как в свое время ценность денег. Но это была единственная юбка в моем гардеробе. Синее платье я поклялась всеми благами мира никогда больше не надевать. Ни за что! Швырну его к ногам Кальмана! Или к ногам его графини.

Рано утром зазвонил телефон. Но звонок был не от Кальмана, а от театрального распорядителя: мне было велено к одиннадцати явиться в театр, состоится прогон спектакля пьеса слишком затянута, придется кое-какие куски убрать.

Мне-то спектакль не показался затянутым, хотя я освободилась лишь к половине двенадцатого ночи. Кроме того, на первых представлениях многие арии приходится исполнять на бис, впоследствии же восторги публики несколько утихают. Да и вообще меня это не касается. В ушах у меня звучали слова Кальмана: «Вы были великолепны!»

Губерт Маришка — директор театра и режиссер — в то утро не удостоил похвалы ни одного из исполнителей. Он внимательно вслушивался в текст и довольно часто выносил безжалостный приговор: вычеркнуть! Когда дошел черед до моих трех фраз, он не задумываясь решил:

— Две фразы выбросить. Что же касается третьей…

— Но ведь это всего лишь несколько секунд, — перебила я господина Маришку.

— А нам надо убрать лишние час и двадцать минут, ясно? У вас остается одна фраза… — Господин Маришка сидел у стола, исчерканный экземпляр «Герцогини из Чикаго» был развернут у режиссера на коленях, а я понуро стояла перед ним. — И двигаться надо поживее, вы слишком затягиваете свое пребывание на сцене!

— Господин директор, но даже свою единственную фразу я Должна ведь произнести до конца!

— Вовсе не обязательно! Можно произнести ее на ходу!

— Но тогда меня не услышат!

— Ну и ладно!

Имре Кальман по обыкновению запоздал, а появившись в театре, всем своим видом давал понять, что не имеет к происходящему ни малейшего отношения. В то утро все были взволнованы, возбуждены или подавлены, лишь он держался как ни в чем не бывало. Дошла очередь до меня. «Доброе утро, Верушка», — сказал он, протягивая мне руку. А когда в ответ я скупо обронила «доброе утро», пристально посмотрел на меня и спросил:

— Что с вами?

Я поступила точно так же, как любая неопытная девчонка, обиженная, но желающая скрыть свою обиду.

— Со мной? Ровным счетом ничего! — заносчиво произнесла я.

— Вот как? Но вы же явно чем-то недовольны.

— Меня лишили роли. Выбросили мои реплики.

— О, даже ваших трех фраз не пощадили? Но ведь вы сами убедились, насколько затянутым получился спектакль. У театра свои требования, вам, вероятно, не приходилось с этим сталкиваться…

Я стояла как столб и остро испытывала неловкость ситуации. Господин Маришка покончил с сокращениями, а артисты постепенно стали удаляться со сцены. Лишь мы вдвоем не трогались с места.

— Да-да, конечно, — проговорила я. — Пустяки, ничего страшного.

Он вперил в меня задумчивый, испытующий взгляд, словно желая прочесть те мысли, которые мне хотелось утаить. И задал вопрос, которого я так боялась:

— Что вы делали вчера вечером?

— Вчера? О, я прекрасно провела время!

Имре Кальман не дал мне окончательно запутаться во лжи.

— Вы убежали из театра под проливным дождем и без зонтика, тетушка Пепи мне все рассказала. Я так сожалею…

Эти слова были последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Он, видите ли, сожалеет. Да не желаю я больше с ним иметь ничего общего! И я, подобно какой-нибудь примадонне в кульминационной сцене, высокомерно отрезала:

— Тут не о чем сожалеть. Забавное происшествие, не более того.

— Ах, вот как!

— А сегодня утром я собрала и упаковала все, что от вас получила: коробку шоколада и наряды. Можете отдать своей графине, хотя синее платье наверняка на нее не налезет!

Похоже, Кальмана эта моя выходка удивила меньше, чем меня самое.

— Послушайте, дитя мое… — Его интонация живо напомнила мне опытного дрессировщика, приступающего к работе. — Я должен объясниться. — Он огляделся по сторонам. — Давайте пройдем в фойе.

Кальман разработал великолепную стратегию, позволявшую ему внезапно атаковать мои позиции. Едва мы успели сесть в кресла, как…

— Какие красивые у вас колени, — прямо, без обиняков, заявил он.

У меня мигом вылетели из головы все замечательные фразы, которые я сочинила по пути. Но мне не хотелось сдаваться.

— У вашей графини не хуже.

Он помолчал, словно обдумывая мои слова.

— Пожалуй… Но все же не такие округлые.

— Придется уж вам довольствоваться ее прелестями, — парировала я.

Трудно передать выражение его лица в ту минуту: внешне вроде бы сочувственное, хотя в душе Кальман явно потешался надо мной.

— Уж не ревнуете ли вы? — спросил он, доверительно наклонившись ко мне.

— С какой это стати? Дело не в этом… Я ведь и не ждала, что вы усадите меня в свой сказочный автомобиль и повезете в какой-нибудь ресторан: вы были с семьей, со своей графиней, в компании других людей. Но я была вправе ожидать, что, проходя мимо, вы хотя бы пожелаете мне доброй ночи.

— Я вас не заметил. У меня голова шла кругом…

— Не заметили? А между тем я стояла поблизости и видела, как вы выходили.

— Но я-то не видел вас.

Его невозмутимое спокойствие вывело меня из себя.

— Признайтесь, что вам было стыдно.

— Стыдно? С чего бы это?

— Вам было неловко за меня… потому что я бедна. Только Учтите: гордости у меня тоже хватает. Ничего мне от вас не нужно, я все вам верну обратно! Да, все так и было, как вам Рассказала тетушка Пепи: я бежала по улице под проливным дождем и, пока добралась до дому, стала похожа на мокрую курицу. Я выступлю в театре еще несколько раз, чтобы расплатиться с долгами, а уж потом все между нами будет кончено! Навсегда!

Откуда мне было знать в ту пору, что подобные вспышки не только не помогают человеку скрыть свои чувства, а напротив, выдают его с головой…

Кальман не моргнув глазом ждал, пока моя злость выдохнется.

— Вера… Верушка! К чему все эти слова? Неужели вы не понимаете… — он встал с кресла и сделал несколько шагов к окну. Затем резко повернулся и медленно подошел ко мне. — Ведь она явилась на премьеру лишь потому, что хотела загладить свою вину…

Понадобилось какое-то время, чтобы до меня дошел смысл его слов. «Хотела загладить свою вину?» А Имре Кальман глубоким, проникновенным голосом продолжал:

— Верушка, неужели вам не понятно? Вы ведь выиграли чикагское сражение!

Я вскочила и бросилась ему на шею.

Сколько раз в тот год я слышала мелодии Кальмана!

Как было не поддаться очарованию зажигательного ритма «Komm mit nach Varasdin! (Скорей в мой Вараздин!)»[14]. С кем бы мне ни приходилось встречаться в Европе и за океаном, каждый помнил начальные слова этой арии из оперетты «Марица». Однако мало кто знал, существует ли в действительности такой город. Существует! Во времена молодости Имре Кальмана он считался венгерским, а теперь относится к Югославии. Но и поныне многие тысячи людей напевают или насвистывают эту неувядаемую мелодию.

В то время, о котором идет наш рассказ, мы с Кальманом, конечно, не помышляли о поездке в Вараздин. Наши путешествия ограничивались местами, расположенными неподалеку от Вены, прежде всего очаровательным Баденом. Всего двумя годами раньше он превратился в модный курорт, способный принять двадцать тысяч людей.

Кальман-композитор видел свою основную задачу в том, чтобы показать мне дом № 19 по Ратхаусгассе, где Бетховен создал Девятую симфонию, или дом № 4 на Реннгассе, где Моцарт написал «Ave Verum». В Баден охотно наведывались Шуберт, Иоганн Штраус, Зуппе и Миллёкер — и Имре Кальман повез меня туда вскоре после того, как мне исполнилось семнадцать лет. Я удостоилась почетного титула «спасительницы» за то, что вовремя подхватила Кальмана, когда тот поскользнулся на главной площади городка, у памятника жертвам эпидемии чумы. Эту мелочь он запомнил навсегда. Уж такой он был человек: невероятно много сделав для меня в жизни, он не упускал случая воспользоваться любым поводом, дабы выразить свою признательность мне.

О том, как мы жили в те блаженные времена, можно составить представление по письму Кальмана моей матери. Несмотря на сорок шесть лет за плечами, любовь застала Имре Кальмана врасплох и в полной растерянности. Будучи уверен в собственных чувствах, он не смел верить чувствам другого человека и терзался по таким поводам, которые нельзя было принимать всерьез:

«Верушка пожелала принадлежать мне — возможно, из любви, возможно, из уважения, но, может быть, всему причиной инстинкт самосохранения, подсказавший ей, что узы дружбы бывают не столь прочны, сколь узы любви. Ее склонность ко мне, с одной стороны, сделала меня очень счастливым, с другой — крайне напугала. Я был счастлив, ведь я любил ее. И в то же время пришел в ужас, ибо никогда в жизни я столь глубоко не вторгался в судьбу ближнего. А сама мысль о том, что, в сущности, я ничем не отличаюсь от множества других мужчин, вожделеющих ее, повергла меня в отчаяние».

Насколько легкомысленно и игриво звучит в оперетте мелодия «Поедем в Вараздин», настолько серьезным человеком и глубоким меланхоликом был в жизни ее автор…

Когда я в результате хронического недоедания и обитания в нетопленой комнате подхватила катар верхушек легких, Кальман страшно перепугался и тотчас же потащил меня к врачу. Об этом эпизоде он сообщал моей матери так: «Ей проделали обследование, и мне хотелось бы на несколько недель, а то и месяцев отправить ее в санаторий, чтобы она могла полностью излечиться от болезни. И чтобы забыла меня…» Кальман не преминул обосновать эту свою мысль: «Уж очень велика между нами разница в возрасте…»

Возраст Имре Кальмана в ту пору приближался к пятидесяти, я же еще была почти девчонкой. Во всяком случае, так чувствовал он сам и потому решил устраниться с моего пути. Он был слишком серьезным человеком, чтобы витать в грезах подобно героям собственных оперетт. Однако оказался способен на такие же благородные, самоотверженные порывы, как Мистер Икс из «Принцессы цирка» или Тасило из «Марицы». Любой из этих героев мог бы произнести те слова, какие сказал мне Кальман:

— Собственно говоря, в личной жизни мне всегда не везло. Я продолжаю свой прежний путь — жизненный путь одинокого человека…