После Шлиссельбурга

Глава двадцатая Переезд в Финляндию

Покидая Западную Европу, кроме впечатлений от лучших произведений искусства, я уносила множество воспоминаний о неподражаемых красотах моря в окрестностях Больё, о прогулках пешком и в экипаже по берегу Ривьеры, к Cap Ferrat, где стоит предостерегающий маяк и в бешеном ритме шумно вздымающийся прибой с силой бросает свои волны на скалы, беспорядочно нагроможденные на берегу. Вместе с Савинковыми мы проводили там целые часы; смотрели и не могли насмотреться на вечно сменяющуюся игру этих волн.

Мы приехали в Копенгаген, неприятный, неуютный и такой шумный, что всю ночь нельзя было заснуть. Посетили музей Торвальдсена, который создал льва, памятного для всех, кто побывал в Люцерне; видели море, грязное, неприятное, с низкими, неживописными берегами.

Но вот и прекрасная страна — Швеция, вступая в которую, бросается в глаза перемена: изменяется вид местности, характер построек: камень континента заменяется деревом. В «Мертвом городе» Брюгге сохраняется, как редкий памятник старины, один единственный деревянный дом, — все остальные постройки из камня; здесь же, подобно Финляндии и России, кроме очень больших городов, видишь почти исключительно дерево. Рачительная обработка полей, живописная местность, видимая зажиточность населения Швеции и общее благоустройство оставляют самое приятное впечатление о ней. Мы пробыли в Стокгольме 2 или 3 дня, осмотрели королевский дворец, в котором, кроме гобеленов, не нашли ничего интересного, съездили на пароходе на остров Скансен, где осмотрели парк, в котором в загородках бродят олени и серны, и вдоволь налюбовались на пару белых медведей с медвежонком, которого родители, ныряя, сбрасывали со спины в воду, а он снова карабкался на которого-нибудь из них. Эта забавная игра происходила в глубокой искусственной пропасти, в бассейне, где была их берлога. Остатки этнографической выставки, бывшей за год или два перед тем, были рассеяны здесь и там в виде домиков, архитектура и внутреннее убранство которых со своеобразной утварью и домашними орудиями различных кустарных производств соответствовали разным этнографическим областям страны. В каждом домике той или другой провинции посетитель находил женщину в соответствующем костюме данной местности, занимающуюся той работой, которой она занималась у себя дома.

После путешествия среди шхер, такого спокойного, что едешь как будто не по морю, из Стокгольма мы прибыли в один из самых оригинальных по архитектуре городов — в Гельсингфорс. Нас встретили незнакомые друзья — члены финской революционной партии активистов, и так сердечно, точно мы были близкие люди, дорогие товарищи по одному общему делу. Эта теплая встреча, по чувству чисто родственная и совершенно неожиданная, была, кажется, самой приятной в моей жизни.

Было время, когда финляндцы и русские, как две нации, из которых одна, в государственном смысле, была господствующей, жили вполне обособленно. Русские революционеры времен «Земли и Воли» и «Народной Воли» не имели в Финляндии никакой точки опоры. Отношение к «Народной Воле», быть может, было даже враждебное. Бомбы Исполнительного Комитета сокрушили Александра II. Но Финляндия при этом государе пользовалась покоем: ее законы и конституция не подвергались нарушениям — покушений на них со стороны русского правительства не было, и Александр II был тем государем, который после долгого промежутка царствования Николая созвал финляндский сейм. Страна была благодарна за это — ее отношение к царю было лояльное.

С воцарением Александра III положение стало изменяться, а политика Николая II уже явно стремилась раздавить свободу маленькой страны, в гражданском отношении стоявшей много выше России: надо было подчинить Финляндию тому же государственному строю, какой существовал при самодержавии у нас. Русское правительство шаг за шагом, и чем дальше, тем решительнее, делало натиск на законы и конституцию Финляндии. Перед ней отчетливо и неминуемо стояла перспектива быть, как великое княжество, насильственно растворенной в общем составе Российской империи. Как обособленная часть государства с самостоятельно, исторически сложившимся строем, она должна была исчезнуть. Ее государственная самодеятельность сокращалась по всему фронту, была ли то воинская повинность, почтовые учреждения, права сейма и свобода печати. Денежная система, самостоятельная тарифная политика, — ко всему протягивалась рука, чтоб все нивелировать на русский лад.

Нация, воспитанная на чувстве законности, проникнутая любовью к своей конституции и одушевленная чувством патриотизма, не хотела подчиниться насилию и произволу. Завязалась борьба, борьба с тем самым самодержавием, против которого четверть века назад боролась «Народная Воля». Явилась революционная партия, сменившая первоначальное пассивное сопротивление населения, — партия действия, активисты, усвоившая те же методы защиты и нападения, которые в свое время применял Исполнительный Комитет, а после нее — в начале 900-х гг. — партия социалистов-революционеров. У революционеров Финляндии и России явились общие интересы, образовалась духовная связь; революция 1905 г. объединила тех и других в стремлении к одной цели — свержению самодержавия. В 1905 г. Финляндия участвовала во всеобщей стачке, и в результате революции этого года ее конституция была восстановлена, согласно требованиям народа, в улучшенном виде: вместо 4-камерного состава сейма, была введена одна палата и завоевано всеобщее избирательное право, распространенное и на женщин, что составляло больше, чем получили граждане России.

И когда в 1907 году я приехала в Финляндию, общность интересов, общая едва замолкнувшая борьба, объединившая передовую Финляндию с революционной Россией, сказались в том очаровательном радушии и гостеприимстве, с какими я была встречена и принята в Гельсингфорсе.

Я провела в нем 2–3 хороших дня в семье одного молодого активиста, находившегося тогда за границей, после чего Александра Ивановна уехала к своей семье в Москву, а я перебралась в Териоки, где моя сестра Ольга проводила лето.