После Шлиссельбурга

Глава тридцать седьмая Предостережения

Расскажу по первоисточнику некоторые подробности о письме, переданном Ростковскому неизвестной дамой, и о том, как реагировали на него Азеф и партийные люди, — первые, осведомленные о содержании его.

Едва ушла дама, принесшая письмо, как Ростковского вызвали к новому посетителю. Это был «Иван Николаевич», фамилия которого Ростковскому была неизвестна. Зная, что «Иван Николаевич» — доверенное лицо партии, он показал ему письмо, не подозревая, что перед ним человек, о котором идет речь. Азеф прочел содержание, спросил о наружности дамы, внимательно рассмотрел бумагу, шрифт машинки, на которой она напечатана, почерк тех слов, которые кое-где были написаны над зачеркнутыми словами машинки, и сказал:

— Азиев — это я…

Он отошел к окну, став спиной к Ростковскому, и некоторое время молчал. Потом спросил:

— Что же мне делать?

— Уйти! — отвечал Ростковский.

— Нет, я не уйду! — сказал Азеф. — Но это дело серьезное — его надо расследовать.

— Что же вы думаете делать с письмом? — обратился он к Ростковскому.

— Отослать лицам, указанным в письме.

Этими лицами были: Н. Тютчев, А. В. Прибылев и А. И. Потапов — все жившие в Москве. Называя их, автор просил содержание письма передать устно.

В тот же день Ростковский поручил члену партии Павле Левенсон с первым поездом отвезти письмо в Москву Тютчеву, и она уехала.

Левенсон жила во дворе того дома, где жил Ростковский. В ту же ночь у нее был сделан обыск. Жандармы тщательно искали и поднимали в комнате Левенсон бумажки и рассматривали их; спрашивали и прислугу, не поднимала ли она чего-нибудь с полу.

Другие лица рассказывают о том, что было дальше при свидании Азефа с Потаповым, членом партии, бывшим одно время членом Ц. К. — Азеф заговорил о письме, о том, что на него указывают, как на провокатора, и заявил: «Я уйду». Но Потапов стал горячо уговаривать не делать этого; он говорил, что товарищи вполне доверяют ему, что такие дела, как дело Плеве и Сергея Александровича, устраняют какие бы то ни было подозрения насчет его — и он должен остаться в рядах партии…

Нечто подобное произошло и за границей, когда содержание письма было передано представителю партии, одному из первых, виднейших членов ее — Михаилу Гоцу. Относительно Азефа, говорил он, никакого расследования не нужно. Дела Плеве и Сергея Александровича ставят его выше всяких подозрений.

Эти два дела ослепляли и всех других членов центра и лиц, близких к нему; никто не верил в возможность, чтобы человек, знавший замыслы партии против Плеве и Сергея Александровича, знавший всех участников этих дел и каждый шаг их на пути осуществления выработанного сообща с Азефом плана, мог быть предателем-провокатором и не помешать актам Созонова и Каляева.

В письме, по словам Ростковского, было сказано: в случае желания получить дальнейшую информацию, адресаты должны напечатать в газетах объявление о пропаже собаки (или что-то в этом роде — Ростковский теперь не помнит). Но такого объявления адресаты не сделали.

Так и потухло извещение, которое после множества догадок, кто автор его, много лет спустя, оказалось, как уже я сказала, исходившим от охранника Меньщикова.

Интересно происхождение саратовских сведений о Филипповском-Азефе.

Когда в Уфе силами местной группы, в которую входили Е. Созонов, Леонович и др., при участии Гершуни, Дулебовым был совершен акт против Богдановича, губернатора, устроившего расстрел рабочих Златоустовского завода, то вслед за этим последовал ряд арестов: в числе других был арестован и В. Леонович. Мать Леоновича, жившая в том же городе, получала от сына официальные письма, но в них она находила иногда записку, написанную незнакомым почерком; в записках были сведения об арестованных.

Однажды к ней явился молодой человек и сказал, чтобы она предупредила таких-то лиц о том, что у них будет обыск. Мать Леоновича, видимо, обнаружила недоверие к пришедшему незнакомцу, но он сказал:

— Ведь я же несколько раз вкладывал вам записки в письма вашего сына.

Тогда она предложила ему деньги — он отказался.

Надо же такое стечение обстоятельств! — молодой человек, по фамилии, как оказалось, Астафьев, служивший письмоводителем в жандармском управлении в Уфе, был переведен в Саратов, и он-то в августе 1905 г. явился к будущему депутату 1-й Государственной думы С. Аникину в то время, когда в Саратов к Ракитниковым съехались Брешковская, Якимова, Азеф, и сообщил, что из Петербурга приехал чиновник департамента полиции (известный Медников) с филерами, и за дачей Ракитниковых (у них остановилась Брешковская) установлено наблюдение. Действительно, слежка за Брешковской была основательная; друзья не знали, куда ее девать, как скрыть и как устроить ее отъезд из города. Было бы долго да и не нужно рассказывать здесь о всех хлопотах, сопряженных с этим, о множестве перемещений, настоящих петель, которые при этом делались.

Любопытно, что на этот раз, видимо, лицо, руководившее размещением филеров в местах нахождения «Бабушки», в силу каких-то соображений не намеревалось довести дело до ареста: сыщики каждый раз являлись на тот или иной пункт с опозданием на день после ухода Брешковской. Происходила только гонка, игра кошки с мышкой. Брешковскую удалось-таки увезти; остальные разъехались.

Подоплека этой истории заключалась в соперничестве сыщиков: местные жандармские власти были обижены тем, что департамент полиции прислал в Саратов своих собственных агентов, нарушив этим права жандармов Саратова.

Посещения Астафьева одним разом не ограничились: он приходил к Аникину еще два раза и каждый раз сообщал новые и все более точные подробности о приезде и роли агента департамента полиции — видного члена партии с.-р. во время съезда в Саратове.

Это обстоятельство казалось цекистам партии особенно подозрительным и утверждало в убеждении, что все разоблачения Астафьева — интрига полиции, желающей скомпрометировать ценного члена партии.