Глава тридцать восьмая Разоблачение

После ошеломляющего указания Бурцева на Лопухина возобновилась прежняя печальная история. Лопухин! Директор департамента полиции! Возможно ли доверять ему? Это тот же грязный источник, как и Бакай, только рангом повыше. Тайная полиция заинтересована в том, чтобы, опорочив члена Ц. К., нанести удар партии, дискредитировать ее.

Началось расследование: что за личность Лопухин? Заслуживает ли он доверия? Надо самим услышать от Лопухина подтверждение того, что сообщил Бурцев. Ц. К. посылает Аргунова в Петербург для собирания сведений о Лопухине и личной встречи с ним.

Лопухин подтвердил Аргунову, что Азеф находится на жалованьи, весьма крупном (в последнее время 14 тыс. руб. в год). Больше того, Лопухин рассказал, что 11 ноября Азеф являлся к нему и умолял не сообщать партии о сношениях с ним и что вслед за Азефом к нему приезжал генерал Герасимов, начальник охраны, и требовал, чтобы Лопухин об Азефе молчал, причем грозил преследованием. Аргунов вернулся в Париж, сделал доклад Ц. К., но дело не подвинулось вперед: нашли нужным послать Савинкова, Чернова и Аргунова в Лондон для новых разговоров с Лопухиным, который прибавил об Азефе некоторые подробности. Тут уж насторожились. В одной квартире в Париже, не знаю, у кого именно, Ц. К. созвал некоторое число лиц, более известных своей революционной деятельностью. Была приглашена и я. Из других лиц, помню, присутствовали: члены Ц. К. — М. Натансон, В. Чернов, А. Аргунов, Ракитников, М. А. Прокофьева, член боевого отряда Лапина (Белла), И. Рубанович, Б. Савинков, И. Фондаминский, С. Слетов. Других — не помню.

Предметом совещания было, что делать дальше, а постановлением — продолжать расследование и допросить Азефа в обстановке, подготовленной так, чтоб тут же на месте покончить с ним.

Я не помню мнений отдельных лиц; не помню, чтобы были какие-нибудь другие предложения или чтоб кто-нибудь воздержался от голосования.

Дальнейшим актом было следующее: Лопухин в Петербурге указал Аргунову, что Азеф был у него 11 ноября. Где был Азеф в этот день? На вопрос одного из членов Ц. К. он ответил, что был в Берлине и пробыл там дней десять. Он показал и счета гостиницы. Ц. К. поручил Донскому (я думаю, теперь можно назвать его) поехать в Берлин и проверить все указания Азефа. Из Берлина от него была получена тревожная телеграмма, говорившая о том, что надо спешить, иначе заинтересованное лицо будет предупреждено. Все указания Азефа оказались ложными: в Берлине он прожил всего 5 дней, счет был на чужое имя, жил он у некоего подозрительного Черномордика, связанного с немецкой полицией, обстановка комнаты была совсем иная, чем указанная Азефом.

О посылке Донского мне стало известно от Натансона уже после телеграммы от него.

О последующих шагах Ц. К. я узнала уже post factum, а именно:

Вопреки тому, что было постановлено на совещании, и без ведома (насколько я знаю) присутствовавших на нем, за исключением, конечно, членов Ц. К., на квартиру Азефа отправились Чернов, Савинков и Панов («Николай»). Ни жены, ни двух сыновей Азефа (12 и 8 лет) дома не было. Обстановка — самая благоприятная. Произошел допрос, который не стоит излагать по тому неполному сообщению, которое мне сделал Натансон. До сих пор (1928 г.) я даже не знала, что третьим был Панов, находя неудобным спрашивать об этом.

В книге Савинкова «Воспоминания террориста», в главе III, стр. 348–353, помещена драматическая сцена этого допроса, и я целиком привожу ее.

«Вечером 5 января н. стиля 1909 г. Чернов, «Николай» и я позвонили у квартиры Азефа в доме № 245 по Boulevard Raspail.

Дверь нам открыл Азеф. Он провел нас в крайнюю комнату — свой кабинет. Он сел за стол у окна. Мы втроем загородили ему выход из комнаты.

Азеф спросил:

— В чем, господа, дело?

Чернов ответил:

— Вот прочти новый документ.

И он передал Азефу саратовское от 1907 года письмо.

Азеф побледнел. Он долго читал письмо. Мне показалось, что он делает вид, что читает его: он выигрывал время, чтобы спокойно выслушать нас.

Все еще очень бледный, он, наконец, обернулся к нам. Он спросил:

— Ну, так в чем же дело?

Чернов медленно сказал:

— Нам известно, что 11 ноября старого стиля ты в Петербурге был у Лопухина.

Азеф не удивился. Он ответил очень спокойно:

— Я у Лопухина не был.

— Где же ты был?

— Я был в Берлине.

— В какой гостинице?

— Сперва в Ferstenhof'е, затем в меблированных комнатах «Керчь».

— Нам известно, что ты в «Керчи» не был.

Азеф засмеялся:

— Смешно… Я там был.

— Ты там не был.

— Я был… Впрочем, что это за разговор?.. — Азеф выпрямился и поднял голову. — Мое прошлое ручается за меня.

Тогда я сказал:

— Ты говоришь — твое прошлое ручается за тебя. Хорошо. Расскажи нам подробности покушения на Дубасова.

Азеф ответил, с достоинством:

— Покушение 23 апреля было неудачно, потому что Шиллеров пропустил Дубасова. Было трое метальщиков: Борис Вноровский на Тверской, Владимир Вноровский на Воздвиженке, Шиллеров на Знаменке. Я был в кофейне Филиппова.

Я сказал:

— Это неправда. Мы допросили Владимира Вноровского. Было только двое метальщиков: Борис Вноровский и Шиллеров. Дубасов проехал мимо Владимира Вноровского, но у того не было бомбы.

Азеф пожал плечами:

— Не знаю. Было так, как я говорю.

Я сказал:

— Кроме того, ты накануне покушения не пришел на свидание к метальщикам.

Азеф ответил:

— Нет, я пришел.

Я. — Значит, Вноровский сказал неправду?

Азеф. — Нет, Вноровский не может сказать неправды.

Я. — Значит ты говоришь неправду?

Азеф. — Нет, и я говорю правду.

Я. — Где же объяснение?

Азеф. — Не знаю.

Я. — Ты говоришь, был в кофейне Филиппова?

Азеф. — Да.

Я. — Ты попал в полицейское оцепление?

Азеф. — Нет.

Я. — Аргунову ты говорил, что ты попал в оцепление, но представил приставу иностранный паспорт и тебя отпустили.

Азеф. — Я этого Аргунову не говорил.

Я. — Значит, Аргунов сказал неправду?

Азеф. — Нет.

Я. — Значит, ты говоришь неправду?

Азеф. — Нет, я говорю правду.

Я. — Где же объяснение?

Азеф. — Не знаю… Но какое же заключение ты выводишь?

Я. — Ты, по меньшей мере, проявил небрежность, граничащую с преступлением. За такую небрежность ты удалил бы из организации любого из ее членов. Твоя ссылка на твое прошлое неуместна.

Азеф опять пожимает плечами. Он волнуется.

Он говорит:

— Дайте же мне возможность защищаться.

Чернов. — Мы спрашиваем и ждем ответа. Зачем ты ездил в Берлин?

Азеф. — Я желал остаться один. Я устал. Я хотел отдохнуть.

Чернов. — Видел ли ты в Берлине кого-либо из партийных людей?

Азеф. — Нет.

Чернов. — А из непартийных?

Азеф. — Я не желаю на этот вопрос отвечать.

Чернов. — Почему?

Азеф. — Он не относится к делу.

Чернов. — Об этом судить не тебе.

Азеф. — Я член Центрального Комитета и не вижу, чтобы все здесь присутствующие были ими.

Я. — Мы действуем от имени партии.

Чернов. — Значит, ты отказываешься отвечать на этот вопрос?

Азеф. — Нет. Я скажу: я не видал никого.

Чернов. — Почему ты переселился в «Керчь»?

Азеф. — В «Керчи» дешевле.

Чернов. — Так ты переехал из-за дешевизны?

Азеф. — Была и еще причина.

Чернов. — Какая?

Азеф. — Этот вопрос тоже не относится к делу.

Чернов. — Ты не желаешь отвечать?

Азеф. — Хорошо. Запишите: я переехал только из-за дешевизны.

Чернов. — В какой комнате ты жил в «Керчи»?

Азеф. — В № 3.

Чернов. — Опиши подробно этот номер.

Азеф. — Кровать, налево от входа, покрыта белым покрывалом, с периною, стол круглый, покрыт плюшевой скатертью, около стола два кресла темно-зеленого плюша, у умывальника зеркало, ковер на полу темного цвета.

Чернов. — Кого ты видел в «Керчи»?

Азеф. — Что за вопрос?.. Ну, хозяина, посыльного, горничную, лакея…

Я. — Скажи, как ты понял мои слова, когда я говорил тебе, что некто, имени которого я назвать не могу, сказал Бурцеву, что ты служишь в полиции, и разрешил сообщить это мне. Понял ты так, что именно некто разрешил мне сказать, или так, что Бурцев решился на это самостоятельно?

Азеф. — Конечно, я понял так, что некто разрешил сказать только тебе.

Чернов. — Некто — Лопухин. Он не называл фамилии Савинкова. Он позволил Бурцеву сказать одному революционеру, по его, Бурцева, выбору. Бурцев выбрал Павла Ивановича (меня).

Азеф. — Ну?

Чернов. — Ну, а ты вошел к Лопухину со словами: «Вы разрешили сказать Савинкову».

Азеф. — Я не понимаю… Вы должны производить расследование серьезно.

Чернов. — Прошу выслушать далее. Лопухин не назвал фамилии Савинкова. Ты понял со слов Павла Ивановича, что он эту фамилию назвал. Павел Иванович такого толкования в свои слова вложить не мог, ибо не слышал его от Бурцева… Значит…

Азеф бледнеет. Но он говорит еще спокойно.

— Ну, Бурцев мог сказать Бакаю. Бакай понял неверно и сказал Лопухину… Впрочем, я ничего не знаю.

Чернов. — Бурцев не говорил Бакаю, и Бакай не говорил Лопухину. Как объяснить, что Лопухин на расстоянии угадал, что ты понял Павла Ивановича так, как никто понять не мог, — что он, Лопухин, назвал фамилию Савинкова?

Азеф волнуется.

— Что за вздор. Я ничего понять не могу.

Чернов. — Тут нечего понимать. Ты сказал Лопухину: вы позволили сообщить Савинкову, сообщите тому же Савинкову, что вы ошиблись.

Азеф встает из-за стола. Он в волнении ходит по комнате.

Чернов. — Мы предлагаем тебе условие, — расскажи откровенно о твоих сношениях с полицией. Нам нет нужды губить твою семью. Дегаев и сейчас живет в Америке.

Азеф продолжает ходить взад и вперед. Он курит папиросу за папиросой.

Чернов. — Принять предложение в твоих интересах.

Азеф не отвечает. Молчание.

Чернов. — Мы ждем ответа.

Азеф останавливается перед Черновым. Он говорит, овладев собой:

— Да… Я никогда ни в каких сношениях с полицией не состоял и не состою.

Чернов. — Как же ты объясняешь себе все обвинения? Интрига полиции?

Азеф. — Не знаю.

Чернов. — Ты не желаешь рассказать о своих сношениях?

Азеф. — Я в сношениях не состоял.

Чернов. — Ты ничего не желаешь прибавить к своим ответам?

Азеф. — Нет. Ничего

Чернов. — Мы дадим тебе срок подумать.

Азеф ходит по комнате. Он опять останавливается против Чернова и смотрит ему прямо в глаза. Он говорит дрожащим голосом:

— Виктор. Мы жили столько лет душа в душу. Мы работали вместе. Ты меня знаешь… Как мог ты ко мне прийти с таким… с таким гадким подозрением?

Чернов говорит сухо:

— Я пришел. Значит, я обязан был прийти.

Я. — Мы уходим. Ты ничего не имеешь прибавить?

Азеф. — Нет.

Чернов. — Мы даем тебе срок: завтра до 12 часов. Ты можешь обдумать наше предложение.

Азеф. — Мне нечего думать.

Я. — Завтра в 12 часов мы будем считать себя свободными от всяких обязательств.

Азеф. — Мне нечего думать.

Мы ушли».

На другой день утром меня позвали на какую-то квартиру; там я застала человек 10–12, неподвижно сидящих на стульях вдоль стены. Это были все знакомые лица; вероятно, те, которые были на совещании, своим постановлением взявшие на свою ответственность отнятие жизни провокатора.

Тут Марк и рассказал мне о происшедшем в квартире Азефа Он сказал, что после допроса те, которые делали его, ушли.

— Как ушли? Они не убили его?! И не оставили стражи?!

— Они поставили Азефу ультиматум: раскрыть все известное ему об охранке, и тогда жизнь его будет пощажена, и сроком признания назначили 12 часов сегодняшнего дня, когда он должен явиться к Виктору Михайловичу на дачу под Парижем. Теперь мы ждем Виктора, который должен приехать с известиями.

И мы ждали… Ждали напрасно: Виктор Михайлович не приехал, потому что и Азеф к нему не приехал…

В великом смущении я спрашивала Натансона:

— Но ведь вы совершенно нарушили общее решение тех, кого созывали?!

— Если Азеф был бы убит, всех русских выслали бы из Парижа, — было ответом Натансона.

— Но как же могли вы не поставить кого-нибудь сторожить его?

— Это сделают другие. И мне кажется, он сказал, что эти «другие» взяли это на себя.

Между тем, на себя этого никто не брал…

После долгого томления в ожидании Виктора Михайловича с квартиры все разошлись, обманутые, униженные и бессильные…

В час ночи, как впоследствии, поверив, наконец, в предательство своего мужа, жена его рассказывала нам, она, придя домой, застала его быстро укладывающим чемодан и по его просьбе проводила его на вокзал. По пути он выказывал боязнь перед каждым темным углом; в испуге бросался в стороны от фонарных столбов… и т. п. И уехал, уехал!

Через несколько дней Азеф прислал членам Ц. К. письмо, из всех наглых писем, когда-либо писанных человеческой рукой, самое наглое. Оно приведено целиком у Савинкова в «Записках террориста». Рука не поднимается переписать его. В памяти же от прочитанного мне в свое время осталось: он объявлял себя невиновным. Объявлял, что грязь, которою члены Ц. К. забросали его, его, вознесшего партию на небывалую высоту, падет на них самих…

И это пришлось проглотить…

Загрузка...